Змея, крокодил и собака

ГЛАВА 14

У мужчин всегда

найдётся веское оправдание,

чтобы побаловать себя.

Змея, крокодил и собака – мы встретились с ними и победили их всех! Последнее из трёх предначертаний было самым хитроумным и самым опасным: если бы Эмерсон не догадался исследовать тело собаки, я могла бы теперь оказаться в лапах нашего заклятого врага. Я не обвиняла Эмерсона в том, что он не подумал об этом раньше. Такая мысль – вернее, неопровержимая логика – не пришла в голову и мне. В тот миг я несколько отвлеклась[234]. Только те, кто столкнулся с подобным, могут полностью постичь неизъяснимый ужас, переполняющий душу при мысли об одной лишь возможности этой ужасной инфекции. Прижигание является наиболее эффективным методом, но излечения не обеспечивает.

Эмерсон тоже немного отвлёкся[235]. Я вспомнила его белое лицо, когда он наклонился ко мне, ожесточённо сжатые губы, когда он готовился прикоснуться раскалённой сталью к моей плоти. Но в сильных руках не было и признака дрожи, а в синих глазах – ни намёка на слёзы. Естественно, от Эмерсона стоило ожидать подобного мужества. Однако у меня не нашлось бы ни слова упрёка, если бы он проронил несколько мужественных слёз.

Глаза, которые смотрели на меня сейчас, были не блестящими сапфирами, а серой сталью – моими собственными, отражавшимися в зеркале над туалетным столиком. После обеда мы разошлись по комнатам. Все улеглись вздремнуть; предполагалось, что я последую их примеру. Сайрус уложил меня на кровать и приказал мне отдыхать, а Эмерсон, проходя мимо двери, обронил:

– Попробуйте отоспаться, МИСС Пибоди, мне это обычно помогает.

Могла ли я заснуть? Мои мысли находились в полном беспорядке. Я кое-как доковыляла до туалетного столика – не потому, что созерцание собственных черт лица доставляло мне какое-то удовольствие, а потому, что я заметно эффективнее соображаю, если нахожусь в вертикальном положении.

Когда Сайрус нёс меня в комнату, я воспользовалась возможностью расспросить его о разговоре, который подслушивала – точнее, наблюдала.

– Я просто пытался заставить его хоть немножечко взяться за ум, моя дорогая, – последовал ответ. – Он шёл по направлению к пустыне, когда мы догнали его – хотел ещё раз взглянуть на тело собаки. И уверял меня, что уже обо всём подумал.

Если бы так! Но меня терзали сомнения. Я никогда не могла с такой лёгкостью убедить Эмерсона.

Письма, ожидавшие меня, предоставили дополнительную пищу для размышлений. Посланник Сайруса, услышав о нашем скором возвращении из вади, принёс их мне в комнату. Я отложила удовольствие изучения последнего творения Рамзеса до тех пор, пока не прочту остальные письма, поскольку у меня не было оснований полагать, что послание сына облегчит мой разум.

Краткая записка Говарда Картера из Луксора сообщала мне, что город кишит журналистами, преследующими и его, и других наших друзей, требуя интервью. «Вчера я находился в Гипостильном зале в Карнаке[236], – писал он, – и вдруг из-за колонны выскочила голова, и раздался крик: «Правда ли, мистер Картер, что миссис Эмерсон сломала два зонтика, освобождая своего мужа?» Я, конечно же, всё категорически отрицал, но будьте готовы, миссис Э., к обилию излишеств и самым жутким журналистским вымыслам. Впрочем, полагаю, что вам к этому не привыкать».

Друзья из Каира сообщали об аналогичных приводящих в бешенство нападениях и ещё более оскорбительных слухах.

Письмо секретаря сэра Ивлина Баринга – к которому сэр Ивлин добавил собственноручную заботливую (и довольно озадаченную) записку – несколько успокоило. Невозможно было найти в течение столь короткого времени всех людей из отправленного мной списка, но расследование продолжалось, и когда я изучила присланные мне заметки, то начала задаваться вопросом, не может ли моя теория оказаться ошибочной. Бывшие враги, заключённые в тюрьму, оставались в своих камерах. Несколько месяцев назад из Темзы выловили тело Ахмета-«Вши». Я не удивилась, ибо наркоманы и продавцы опиума не отличаются долгой жизнью. Итого осталось... по моему подсчёту – шесть. Не существовало никакой гарантии, что все шестеро не встретятся на нашем пути, но сокращение числа подозреваемых внушило мне нелогичное чувство ободрения. Причин откладывать неизбежное больше не оставалось. Со вздохом я вскрыла письмо Рамзеса.

«Дорогие мама и папа, я пришёл к выводу, что мои таланты лежат скорее в интеллектуальной, а не в физической сфере, по крайней мере, в настоящее время. Некоторое утешение приносит осознание того, что мои физические недостатки будут в какой-то мере исправляться с естественным течением времени – или, говоря попросту, когда я вырасту. Я не смею надеяться, что когда-либо достигну той степени силы и свирепости, которая отличает папу, однако некие свойственные мне естественные таланты могут быть усилены благодаря постоянным упражнениям и отработке конкретных навыков. Я уже начал этот режим и намерен продолжить его».

Ледяной холод сковал мои конечности. Я не могла лелеять какие-либо заблуждения относительно тех умений, которые имел в виду Рамзес. Большинство из них касалось движения острых предметов или взрывавшихся ракет. Вероятно, хорошо, что в комнате не было виски, а нога слишком сильно болела, чтобы добраться до салона. Подобно Сайрусу, я начинала понимать, как человек становится пьяницей. Я заставила себя продолжать читать, размышляя, когда Рамзес дойдёт до сути – если вообще дойдёт.

«Должен признаться, поскольку честность – это добродетель, которую мама всегда пыталась внушить мне (хотя бывают случаи, когда я подозреваю, что она приносит больше вреда, чем пользы), что я не был единственным создателем схемы, которая, я надеюсь, предложит решение наших нынешних трудностей. Вдохновение явилось из неожиданного источника. За прошедшие недели я столкнулся с несколькими неожиданными источниками, и надеюсь, что мне удалось излечиться от своих предубеждений в этом отношении, хотя, как уже было сказано, я с нетерпением жду обсуждения этого захватывающего предмета с вами в будущем.

Но позвольте мне описать события в правильном порядке, как одобрила бы мама.

Благодаря любезному ходатайству тёти Эвелины в мою защиту, я был ограничен пребыванием в комнате лишь в течение двадцати четырёх часов. Когда меня выпустили, я обнаружил, что мне абсолютно нечем себя занять. Мальчики, как вам известно, в школе. Нефрет читала «Гордость и предубеждение»[237] и была полностью поглощена историей, всегда поражавшей меня своей глупостью. Дамы, с которыми я знаком, совершенно не похожи на тех, что в книге. Малютка Амелия очень любезно предложила сыграть со мной в парчизи[238], но у меня не было настроения общаться с младенцами. (Не бойся, мама, я был исключительно вежлив. Я бы ни за что на свете не согласился ранить чувства милой крошки.)

При обычных обстоятельствах я бы направился в библиотеку, чтобы продолжить свои исследования в египетской грамматике, но мне показалось достаточно разумным некоторое время не попадаться на глаза дяде Уолтеру. Поэтому я отправился в гостиную тёти Эвелины, намереваясь снова расспросить её (самым деликатным образом, нет нужды особо об этом упоминать), почему у неё оказался при себе большой чёрный зонтик[239].

Её там не было, но Роза прибирала комнату. Я предложил ей помочь, однако она решительно отказалась. Хотя у неё не имелось никаких возражений против того, чтобы поболтать со мной.

Захватывающие события прошлой ночи, безусловно, занимали все наши мысли. Я уже рассказывал обо всём Розе, но она выразила желание снова услышать моё повествование, и я охотно пошёл ей навстречу. (Она тоже не знала, почему тётя Эвелина вооружилась зонтиком, и отказывалась размышлять об этом.) Тема, к которой она неукоснительно возвращалась – предосудительное поведение Эллис. Она не уживается с Эллис, как я уже писал вам. Эллис намного моложе Розы. А также тоньше, чем Роза, и волосы у неё ярко-жёлтого цвета. Но я не знаю, каким образом эти факты связаны с тем, что Роза не уживается с Эллис. Я просто довожу их до вашего сведения.

– Совсем не строгого поведения, – фыркнула Роза. – Я говорила мисс Эвелине, что она – из гулящих. Знаю я таких.

– Каких именно? – спросил я.

Прежде чем она смогла ответить (если предположить, что таковы были её намерения), вошла тётя Эвелина. Она пригласила меня сесть рядом с ней на диване – я был счастлив выполнить её просьбу – и достать вышивку. Это вызвало у меня странное чувство: видеть её сидящей, такой аккуратной, такой тихой, будто дама на картинке – и вспоминать свирепую деву-воительницу, бушевавшую той ночью.

– Не позволяйте мне прерывать ваш разговор, – мягко произнесла она. – Я знаю, что вам нравится общаться, и умоляю продолжать, как будто меня здесь и нет.

– Мы говорили об Эллис, – объяснил я. – Роза знает, из каких она. Я пытался выяснить, что она имела в виду.

Роза ярко вспыхнула и принялась энергично полировать чайный столик.

– Роза, Роза, – ласково сказала тётя Эвелина. – Нельзя быть такой жестокой.

Не имею представление, что придало Розе смелости говорить. Обычно она просто бормочет: «Да, мадам» и распихивает ближайшие к ней предметы мебели. Я могу приписать её откровенность только одному из тех предчувствий, которые посещают нас с мамой, а иногда и других.

По-прежнему пунцовая, она решительно разразилась потоком слов:

– Простите меня, мисс Эвелина, но я думаю, что вам следует это знать. Она вечно подкрадывается и повсюду суёт свой нос. А однажды я поймала её, когда она выходила из комнаты мастера Рамзеса. Вы знаете, мадам, что ей нечего там было делать. Комната мастера Рамзеса – моя работа. И почему её не было дома, чем это она занималась во дворе глухой ночью, если мне позволено спросить?

Поистине сверхъестественно, мама и папа, какое потрясение все мы испытали в тот миг. Мы воззрились друг на друга с одновременно возникшим у нас диким предположением. Хотя оно было совсем не таким уж диким. Первой заговорила тётя Эвелина:

– Роза, вы сказали – из комнаты мастера Рамзеса? Что ей там потребовалось?

Я стукнул себя по лбу. (Я читал в книгах о людях, совершающих подобные поступки, но сомневаюсь, что это происходит на самом деле. Во всяком случае, не более одного раза.)

– Рискнём высказать догадку, согласны?– воскликнул я. – Как давно Эллис трудится у вас, тётя Эвелина?

Последующая дискуссия оказалась весьма оживлённой, и мы пришли к единодушному выводу. Моё огорчение по поводу того, что я упустил из виду такого очевидного виновника, было исключительно сильным. Но я, дорогие мама и папа, предложил план.

– Позволим ей найти то, что она хочет, – провозгласил я. – Пусть она покинет нас, забрав это с собой, причём даже не подозревая, что нам известны её намерения.

Тётя Эвелина и Роза приветствовали эту идею с таким льстящим мне восхвалением, что я не знал, куда деться от смущения. Ещё более лестным было их предположение, что я смогу создать достоверное факсимиле[240] документа, о котором идёт речь, поскольку, как вы знаете, дорогие мама и папа, оригинал находится в папином… (последние два слова были вычеркнуты)... в другом месте.

Я сразу приступил к работе. (Подделка – увлекательное хобби. Я добавил её в свой список полезных навыков, которые следует оттачивать практикой.) Осознавая, что правдоподобие в данном случае является жизненно важным, я использовал лист из папиного блокнота. (Зарисовку одной из раскопок в Дахшуре, которую я изъял, чтобы изучить его реконструкцию храма у пирамиды. Существует несколько моментов, о которых я хотел бы поговорить с ним в будущем). Но продолжаю: мне пришлось состарить бумагу. Конечно, для этого потребовался ряд экспериментов, пока я не пришёл к решению запечь лист в духовке после обтрёпывания краёв и смачивания водой. Затем я нарисовал копию карты, чьи начертания имел весьма веские причины помнить, на другом листе из блокнота и повторил тот же самый процесс. Результат оказался исключительно удовлетворительным. Вряд ли стоит упоминать вам, дорогие родители, что вписанные мной показания компаса не имели никакого отношения к оригиналу. Кроме того, я сделал ещё несколько изменений.

Следующим вопросом было – где скрыть документ? Библиотека казалась наиболее подходящим объектом для этого, но мы согласились, что было бы целесообразно обратить внимание Эллис на точное местонахождение.

Без всемерной помощи и драматических талантов Розы план никогда не достиг бы своей цели. Выяснилось, что библиотека является ещё одним из тех участков дома, где у Эллис нет причин находиться. (Очевидно, ты была осведомлена об этом, мама, а я – нет, и потому нашёл довольно интересным определение сравнительных обязанностей и зависящего от них уровня положения в обществе[241].) За эту комнату отвечала Мэри Энн, горничная тёти Эвелины. Так что было необходимо удалить Мэри Энн, потому что с её характером она никого не способна обмануть. И потом, мы понимали: чем меньше людей посвящено в наши намерения, тем лучше.

До того, как перевернуть страницу, я убедился, что к бедной Мэри Энн не пришлось применять слишком жёсткие меры. Эта милая седоволосая женщина никогда никому не причинила никакого вреда.

Случай с львом, как выразилась Мэри Энн, изодрал в клочья нервы, уже измотанные другими событиями, поэтому оказалось нетрудно убедить её взять отпуск на несколько дней. (Мэри Энн вообще легко убедить в чём угодно.) Как только она ушла на вокзал, Роза упала с лестницы и вывихнула лодыжку. (В действительности вывиха не произошло, мама и папа, но само исполнение сцены Розой было невероятно убедительным.) Это означало, что приходилось задействовать Эллис для выполнения некоторых работ, ранее являвшихся обязанностями Мэри Энн и Розы.

Любезность, с которой она согласилась взять на себя задачу убраться в библиотеке, явилось последним и решающим доказательством её коварства. По словам Розы и тёти Эвелины, настоящая горничная известила бы об увольнении, но не согласилась бы выполнять унизительный приказ. (Увлекательно, не так ли? Я понятия не имел, что в комнате для прислуги царят такие недемократические взгляды.)

Оставались ещё две детали: удалить дядю Уолтера из библиотеки, пока Эллис занимается поисками, и дать ей чёткий намёк относительно того, где искать. Тётя Эвелина заверила нас, что сможет справиться с первой трудностью.

(Они ушли на весь день. Я не знаю, чем они занимались.) Я взял на себя обязательство уладить вторую трудность. Осмелюсь сказать, что моё представление не убедило бы маму, но Эллис не очень умна. Я позволил ей поймать меня в процессе чтения бумаг, которые дядя Уолтер держит в закрытом ящике своего стола. Я виновато вздрогнул, притворившись, что заметил её, и скорость, с которой я судорожно запихнул документы в ящик, усилила правдоподобие моего выступления. В спешке выбежав из комнаты, я, разумеется, забыл запереть ящик.

Я с удовольствием сообщаю вам, мама и папа, что наша хитрость успешно сработала. Эллис ушла – вместе с сумкой, своим багажом и фальшивым документом.

Теперь, дорогие мама и папа, перейдём к лучшей части плана. (Скромность мешает мне упомянуть, кому принадлежала эта идея.) Как только наши замыслы увенчались успехом, мы воспользовались этим удобным аппаратом, телефоном, чтобы связаться с инспектором Каффом и объяснить ему ситуацию.

Он притворился, что не удивлён. Более того, утверждал, что с подозрением относился к Эллис, и одна из причин, по которой он отправился в Лондон, заключалась в расследовании её прошлого. Он заверил нас, что за Эллис следили с того момента, как она покинула дом.

Мы не ожидаем отчёта от инспектора ранее нескольких дней, но я немедленно отправляю письмо, чтобы оно как можно скорее дошло до вас, потому что я уверен, что, овладев документом, неизвестные лица, чьё поведение было столь раздражающим, прекратят беспокоить нас своим вниманием. Ваш преданный сын, Рамзес.

PS. Я всё ещё придерживаюсь мнения, что моё место – рядом с вами, поскольку вы, дорогие родители, явно привлекаете опасных людей. У меня уже семь фунтов семь шиллингов».

Мне потребовалось некоторое время, чтобы оправиться от воздействия этого выдающегося документа. Я приписываю частично охватившее меня замешательство моему ослабленному состоянию, хотя содержание письма любого могло привести в тревожное изумление. Что скажет Эмерсон, обнаружив, что его драгоценные заметки по раскопкам испорчены для сооружения подделки, я не осмеливалась даже представить. Где Рамзес научился взламывать замки – как я понимаю, один из его «полезных навыков»? – и подумать страшно. (Гарджери? Инспектор Кафф? Роза??) Что касается бедного Уолтера, его нервы были, вероятно, столь же измотаны, как и у многострадальной Мэри Энн, хотя было приятно узнать, что его отношения с Эвелиной столь чудесны.

Я отложила обдумывание этих вопросов, чтобы сосредоточиться на основных новостях Рамзеса. Картина, изображавшая Розу, Эвелину и Рамзеса, замышлявших обмануть служанку-предательницу, настолько восхищала, что я была почти готова простить моего злополучного отпрыска за все его грехи, кроме разве что тяжеловесного литературного стиля. Но тут вмешалась неприятная отрезвляющая мысль. Письмо было датировано десятью днями назад. Сети должен был узнать об успехах своей соучастницы ещё раньше – я предполагала, что она, по меньшей мере, отправит телеграмму или ещё что-нибудь в этом роде. Но атаки на нас не прекратились. Одна, а то и две, произошли уже после того, как новость дошла до Гения Преступлений.

Змея, крокодил и собака... В той истории не существовало никаких других предначертаний. Неужели он собирается начать всё сначала?

Возможно, именно абсурдность этого предположения очистила мой рассудок. А возможно – надежда, что хитрость Рамзеса увенчалась успехом, но Сети ещё ничего не знает. Во всяком случае, мне показалось, что параллели с египетским сказанием являлись не чем иным, как совпадением или сверхъестественным воздействием. Могла ли имитация быть преднамеренной? Не находился ли разум, породивший столь сложный замысел, под влиянием «Сказания об обречённом принце»?

Множеству людей было известно, что я изучала эту историю. Мне сразу же пришло на ум имя мистера Невилла, упоминавшего о ней за обеденным столом в тот вечер в Каире. Где присутствовало большинство наших друзей. Не находился ли Сети среди них?

Мысль имела своеобразную безумную притягательность. Этот зловещий мастер маскировки вполне мог бросить всем вызов – сыграть роль человека, хорошо известного и своеобразного, как, например, преподобный Сейс. Однако я не поверила. Никто не испытывал большего уважения к способностям Сети, чем я, но он не нуждался в том, чтобы рисковать. У него имелись секретные союзники и соучастники во всём археологическом мире. Кто-то из наших гостей мог в его присутствии упомянуть о моём интересе к этому сказанию. С сожалением приходилось признать, что эта линия расследования оказалась не более плодотворной, чем другие, рассматриваемые мной. Все пути вели к той же группе, которую я всегда подозревала в предоставлении сведений Гению Преступлений: археологам. Кое-кто из них, возможно, совершал это, абсолютно не подозревая собеседника.

Ни одна из улик не выдерживала критики, когда я пыталась оценить её. Отметив мастерство, с которым бородатый злодей вводил иглу для инъекций в вену Эмерсона, я подумала, что он мог получить медицинское образование. Теперь это подозрение не имело смысла, когда я знала, что речь идёт о Сети. Он несколько раз демонстрировал, что хорошо знаком с использованием и применением различных лекарств. Фактически, напомнила я себе, большинство землекопов знакомо с простыми медицинскими методами, так как им часто приходится иметь дело с травмами, полученными на раскопках.

Другая линия расследования, которая, как я надеялась, ограничит область подозреваемых, тоже вела в тупик. Не все офицеры Суданского экспедиционного корпуса находились в Судане. После падения Хартума многие получили отпуск. Я лично видела знакомое лицо в холле «Шепарда». Я забыла его имя, но вспомнила, где встречала его – в доме генерала Рандла в Санам Абу Доме. Сети не обязательно было находиться в Судане, чтобы получить сведения от офицеров, знавших о нашей экспедиции. В отчаянии я стукнула кулаком по столу. Бутылки и банки яростно задрожали, маленький флакон с одеколоном перевернулся.

Стук упавшей бутылки отозвался эхом стука в дверь. В тот момент я с тоской ожидала только одного человека, но знала, что это не он. Эмерсон никогда не стучал так аккуратно.

– Входите, – безразлично произнесла я.

Это оказалась Берта. Изменение её внешности оказалось настолько удивительным, что я на мгновение забыла о своих мучительных размышлениях. Голова и лицо остались открытыми, она отказалась от траурного чёрного цвета ради халата в сине-белую полоску. Это была мужская галабея. Замужние женщины всегда ходили в чёрном, а так как девочек отдавали замуж в неприлично молодом возрасте, ни одна женская одежда не подошла бы для зрелой фигуры Берты. Хотя галабея была ей великовата, но Берта от этого только выигрывала, потому что ткань была качественной, и я подозревала, что под халатом ничего не надето. Волосы свисали над плечом, заплетённые яркой верёвкой, толстой, как моё запястье. Её лицо было чистым и ненакрашенным, и цвет лица ничем не отличался от моего. Прежде чем я смогла высказаться по этому поводу, она промолвила:

– Я пришла посмотреть, не хочешь ли ты чего-нибудь. Ожог должен сильно тебе докучать.

Честно говоря, ногу буквально разрывало на части, но я не считаю, что станет легче, если постоянно думать об этом.

– Поможет только время. Льда тут явно не хватает.

– Тогда – что-нибудь, что поможет тебе уснуть.

– Я не могу позволить себе притупить свои чувства снотворным, Берта. Мы и без того слишком уязвимы.

– Так ты не ляжешь?

– Почему же? Нет, мне не нужно опираться на тебя. Просто передай мне этот зонтик, ладно?

Это был не тот зонтик, что я взяла с собой утром. Сомневаюсь, что могла бы снова коснуться его. К счастью, у меня всегда есть несколько запасных.

Берта помогла мне переодеться и подала стакан воды. Я чувствовала лёгкую лихорадку, поэтому, когда она смочила носовой платок и начала вытирать мне лицо, я не возражала. Её руки были очень ловкими и нежными. Это навело меня на мысль, и когда она закончила, я сказала:

– Я рада, что ты пришла, Берта. Я хотела поговорить с тобой. Ты никогда не думала выучиться на медсестру?

Вопрос, казалось, изрядно удивил её. Однако я привыкла к тому, что люди подобным образом реагируют на мои замечания. Те, чьи умы не функционируют с гибкостью моего собственного, часто не в состоянии следовать за течением моей мысли.

– Надо немного подумать о твоём будущем, – объяснила я. – Профессия медсестёр открыта для женщин, и, хотя я бы предпочла, чтобы женщины пробивали себе путь в профессиях, где до сих пор господствуют мужчины, мне не кажется, что у тебя хватит силы духа для общественных реформ. А вот сиделкой ты вполне можешь стать, если сможешь преодолеть брезгливость.

– Брезгливость, – задумчиво повторила она. – Думаю, мне это по силам.

– Это всего лишь предложение. Однако тебе следует найти какое-нибудь занятие вроде этого. Я отправлю тебя в Англию, как только нынешнее положение разрешится. Я бы и сейчас это сделала – потому что, откровенно говоря, хотела бы снять с себя ответственность за тебя – если бы предполагала, что ты согласишься уехать.

– Я бы не согласилась. Пока… положение не разрешится. – Руки лежали у неё на коленях, лицо было спокойно. Некоторое время она очень внимательно изучающе смотрела на меня, а потом сказала:

– Ты могла бы сделать это для меня? Почему ты считаешь себя обязанной?

Мои глаза не выдерживали её пристального взгляда. Изменения её внешнего вида были весьма примечательны, но моё нежелание отвечать вызывалось ещё одной причиной, не делающей мне чести. Я преодолела это нежелание так же, как (надеюсь) всегда преодолеваю слабости характера.

– Я видела, что ты сделала, Берта, той ночью, когда я пришла за Эмерсоном. Если бы ты не бросилась к двери и не пыталась удержать её, сопротивляясь человеку, который хотел убить Эмерсона, я могла бы не успеть своевременно воспользоваться пистолетом. Это был поступок честной, мужественной женщины.

Слабая улыбка коснулась углов её губ.

– Возможно, это было то, о чём говорил О'Коннелл, – у меня не было времени подумать, прежде чем действовать.

– Тем больше чести для тебя. Твои инстинкты сильнее твоих же сознательных поступков. О, признаюсь, я немного сомневалась в тебе. Ты будешь смеяться, – рассмеялась я сама, – когда я расскажу тебе, что временами подозревала, будто ты – мужчина.

Вместо смеха она подняла брови и медленно провела руками по телу. Натянувшаяся ткань прижалась к нему таким образом, что не оставила сомнений.

– Человек, которого вы называете Сети? – спросила она. – Даже облачившись в покрывало и халат, только чрезвычайно умный человек смог бы вынести такой маскарад.

– Он исключительно умён. Уж ты-то должна знать.

– Я не думаю, что это он.

– Да, вероятно. Хотя я бы и не поверила, что он мог бы так использовать женщину, как использовали тебя... Ну ладно, это доказывает только то, что обмануться может даже такой проницательный человек, как я. Воистину он выбрал правильный псевдоним – хитрый, ползучий змей, обманувший Еву.

Берта наклонилась вперёд:

– Как он выглядит?

– Ах, видишь ли, на это трудно ответить. Его глаза – неопределённого оттенка, они могут казаться серыми, синими, карими, а то и чёрными. Прочие черты его лица и телосложения изменяются с той же лёгкостью. Он объяснил мне некоторые способы, которые использует, чтобы замаскировать их.

– Так ты говорила с ним – находилась рядом с ним.

– Э-э… да, – замялась я[242].

– Но, конечно же, – продолжала Берта, наблюдая за мной, – никто не сможет полностью обмануть взгляд такой… такой проницательной и наблюдательной женщины, как ты. Он был молод?

– Легче подделать старость, чем молодость, – призналась я. – И в своих попытках... В своём непревзойдённом тщеславии он проявлял определённые черты, которые, вероятно, были его собственными. Он почти того же роста, что и Эмерсон – на несколько дюймов ниже, может быть, и хорошо сложен. В его походке – упругость юности и физическая сила, в его... По-моему, я уже рассказала всё, что могла. Судя по тому, что я слышала о твоём бывшем хозяине, эти характеристики подходят ему.

– Да.– Некоторое время мы сидели в задумчивой тишине, и обе были заняты своими мыслями. Затем Берта встала.

– Ты должна отдохнуть. Могу я задать тебе вопрос, прежде чем уйти?

– Безусловно.

– Он тебя помнит?

– У него есть основания для этого... О, ты имеешь в виду Эмерсона?– Я поникла, вздох сорвался с моих губ. – Пока нет.

– Он заботится о тебе. Я видела его лицо, когда он коснулся ножом твоей ноги.

– Несомненно, ты хочешь ободрить меня, Берта, и я ценю эту мысль, но боюсь, что ты не понимаешь британского характера. Эмерсон сделал бы то же самое для любого страдальца и испытывал бы точно такую же жалость к… к Абдулле. Особенно к Абдулле. Так что иди и серьёзно подумай о профессии медсестры.

Я хотела остаться в одиночестве. Её слова, пусть и продиктованные лучшими побуждениями, глубоко ранили меня. Как отчаянно я жаждала, чтобы страдания Эмерсона по моему поводу были сильнее, чем любого английского джентльмена – по поводу любого несчастного. Увы, я не могла так обманываться. А Эмерсон (несмотря на некоторые эксцентричности), несомненно, являлся английским джентльменом.

Хотя я и не чувствовала себя тем вечером в своей тарелке, но настояла на том, чтобы присоединиться к другим. Признаюсь, я ощущала себя какой-то героиней художественной литературы, когда появилась в салоне, грациозно полулёжа в почтительных объятиях моего друга Сайруса, облачённая в свой самый элегантный халат. Именно в нём я была той ночью в Луксоре, когда Сайрус подошёл к моей каюте с телеграммой от Уолтера; и когда я застёгивала пряжки и завязывала банты, то вспомнила о невероятной душевной тоске, владевшей мной в то бесконечное время. Это напоминание оказалось благотворным. Независимо от того, с какими опасностями нам ещё предстояло столкнуться, и насколько ничтожными были шансы на освобождение Эмерсона – никакие мучения не могли сравниться с теми ужасными часами, когда я не знала, будет ли он жить и вернётся ли когда-нибудь ко мне.

Лица тех, кто поднялся поприветствовать меня, сияли улыбками и (если позволить себе нескромность упомянуть об этом) восхищением. Но лица, которое я надеялась увидеть, среди них не было. Как и обладателя лица.

– Проклятье! – невольно чертыхнулась я.

Сайрус, опускавший меня на диван, застыл.

– Я причинил вам боль? Я такой неуклюжий старый...

– Нет, нет, вы не причинили мне боли. Просто опустите меня, Сайрус.

Рене поспешил ко мне с бокалом в руке. Его выражение показывало, что он хотя бы оценил жёлтый шёлк и шантильские кружева[243]. Ещё бы – ведь он был французом.

– Нет, спасибо, – сказала я. – Меня не интересует херес.

– Вот вам, мэм. – Кевин оттолкнул Рене. – Как раз то, что доктор приказал. Я кое-что добавил, будет получше и посильнее. Чтоб не болело, знаете ли.

Блеск в его глазах, когда он вручал мне стакан, вызвал у меня непроизвольную улыбку. Я знала: ему вспомнились незабываемые лондонские дни, когда он развлекал меня в одном из тех любопытных заведений, которые, кажется, называются трактирами, и подавился собственной выпивкой, когда я заказала виски с содовой. Не Кевин, снова подумала я – не молодой человек, сражавшийся вместе со мной против замаскированных жрецов, стоявших у нас на пути[244]. С одной оговоркой – когда он не выпускал в печать оскорбительных выдумок о нас во время расследования дела об убийстве лорда Баскервиля[245].

– Дозволено ли мне заметить, – весело продолжал Кевин, – как это жёлтое платье гармонирует с вашими щеками, на которых горят поцелуи солнца, и локонами цвета воронова крыла, миссис… э-э… мисс Пибоди?

– Не страшно, – ответила я, – его здесь нет. Что, к дьяволу, ему опять пришло в голову?

Последовали короткое сконфуженное молчание и быстрый обмен взглядами.

– Не волнуйтесь, мэм, – промолвил Чарльз, – Абдулла ушёл вместе с ним.

Я осторожно поставила свой бокал перед тем, как заговорить.

– Ушёл, – повторила я. – Куда?

Все глаза, включая мои собственные, сосредоточились на Чарльзе. Из затруднительного положения его выручило появление самого Эмерсона. Как обычно, он оставил дверь открытой. Взглянув на меня, он заметил, прежде чем отправиться за стол и налить себе виски с содовой:

– Клин клином вышибаете, МИСС Пибоди[246]?

Несколько ответов пришли мне на ум сразу же. Отклонив их все, как ненужную провокацию и полную бессодержательность, я ограничилась вопросом:

– Как успехи?

Эмерсон повернулся, прислонившись к столу с бокалом в руке. Выражение его лица не могло не вызвать подозрений. Я отлично помнила эти признаки: яркий блеск сапфирово-синих глаз, изгиб бровей, небольшой желобок в углу рта. «Самодовольство» – пожалуй, неправильное слово. По моему мнению, с этим всегда связаны чопорность и жеманство, которые при любых обстоятельствах не могут иметь никакого отношения к Эмерсону. «Самоудовлетворённость» – гораздо точнее.

– Успехи? – повторил он. – Полагаю, что вы использовали бы именно такое слово. Я предпочитаю думать об этом, как о результате опыта и подготовки. Я нашёл ещё одну пограничную стелу. Я был уверен, что по северному периметру должна быть ещё одна. Она в печальном состоянии, так что надписи следует скопировать как можно скорее.

Чарльз поперхнулся шерри.

– Прошу прощения, – выдохнул он, прижимая салфетку к губам.

– Ничего страшного, – добродушно ответил Эмерсон. – Сдержите свои восторги, Чарльз, я обещаю, что вы первым займётесь ей.

– Спасибо, сэр, – выдавил Чарльз.

* * *

– Не могу представить, что со мной не так! – воскликнула я, прижимая руки к пульсирующей голове. – Обычно я могу следовать за мыслями Эмерсона, даже когда они непонятны для нормальных людей, но сейчас абсолютно не понимаю его. Он что-то задумал – но что?

Я разговаривала не сама с собой, а с Сайрусом. Он настоял на том, чтобы доставить меня обратно в комнату сразу после обеда. Поскольку других добровольцев не было, я приняла его предложение, потому что я чувствовала себя достаточно неважно.

Он не ответил сразу, озадаченный трудностью задачи: открыть дверь, одновременно держа меня обеими руками.

– Разрешите, – сказала я, потянувшись к ручке.

Добросовестный стюард Сайруса прибрал комнату и оставил горящую лампу. Но не успел Сайрус опустить меня на кровать, как я увидела то, что заставило меня вскрикнуть:

– Проклятье! Кто-то просматривал мои документы!

Сайрус скользнул взглядом по комнате. Будучи мужчиной, он не нашёл никакого беспорядка.

– Стюард... – начал он.

– У него не имелось никакого оправдания, чтобы открыть коробку, в которой я храню письма и личные документы. Видите торчащий угол бумаги? Надеюсь, вы не поверите, что я могу допустить подобную небрежность! Передайте мне коробку, пожалуйста.

Это был металлический ящик из тех, какими пользуются стряпчие. Я не запирала его, так как единственные документы, содержавшиеся в нём в настоящее время – письма, полученные мной, и мои заметки по поводу «Сказания о обречённом принце». Оттиски, сделанные мной в царской гробнице, и мои записи о раскопках находились в другом ящичке.

Я быстро перебрала кучу бумаг.

– Никаких сомнений, – мрачно произнесла я. – Даже не потрудился положить их обратно в том же порядке. Либо у него нет преступного опыта, либо ему безразлично, обнаружу ли я его усилия.

– Чего-то не хватает? – спросил Сайрус.

– Не здесь. Э-э… Сайрус, не могли бы вы на минутку повернуться спиной?

Он подарил мне оскорблённо-любопытный взгляд, но тотчас же подчинился. Шуршание постельного белья, должно было пробудить в нём бешеное любопытство, его плечи непрестанно дёргались. Как и полагается джентльмену, он сохранял неподвижность, пока я не разрешила ему повернуться.

– Ещё удивительнее, – нахмурилась я. – Ничего не пропало. Можно было бы предположить...

– Что опытный вор прежде всего полезет под матрас? – спросил Сайрус, подняв брови. – Я не буду спрашивать, что у вас там, Амелия, но вы наверняка найдёте лучший тайник. Не обращайте внимания. Разве не ясно – поскольку ваше сокровище, чем бы оно ни являлось, осталось на месте, это означает, что в ваших документах рылся всего лишь любопытный слуга?

– Мне кажется, что мотив искавшего ещё более зловещий, чем я предполагала, поскольку я не могу его определить и понять.

– О, – почесал подбородок Сайрус.

Его худощавая фигура и резкие черты лица, воплощение мужественности, выглядели достаточно неуместно в симпатичной роскошной комнатке. Я пригласила его сесть, и он неуверенно устроился на краю хрупкого стула.

– Ничего удивительного, что вы плохо себя чувствуете, моя дорогая, – сказал он. – После такого большинство мужчин вышло бы из строя. Я бы хотел, чтобы вы успокоились.

Я проигнорировала это смешное предложение.

– Поскольку пустые размышления о мотивах искавшего – пустая трата времени, позвольте мне вернуться к теме Эмерсона. Он исключительно доволен собой, Сайрус. Это скверный признак. Который может означать только то, что он обнаружил ключ к личности или местонахождению нашего врага – уже известный ему факт, иначе это не вызвало бы восклицание «Какой же я дурак!». Что это за факт? Если Эмерсон мог подумать об этом, я обязана действовать аналогично. Он говорил о том, чтобы отвезти меня в Каир… незнакомцы в поезде... медицинская помощь... Конечно! Какая же я дура!

Изящный стул зловеще заскрипел, когда Сайрус зашевелился на нём. Я была слишком взволнована, чтобы отметить это свидетельство волнения.

– Следуйте за моими рассуждениями, Сайрус! – воскликнула я. – Если бы мы поверили, что я – или Эмерсон, намеченный предполагаемой жертвой – подверглись заражению, то отправились бы в Каир. И наш враг перехватил бы нас. Но к чему медлить, пока мы не окажемся в поезде? Неизмеримо более широкие возможности для засады открываются между здешним местом и Дерутом – на фелуке во время переправки через реку, или по дороге к железнодорожной станции. Он был здесь, Сайрус – здесь, в деревне! В доме омдеха (старейшины), ибо туристы чаще всего устраиваются именно там! И именно туда отправился Эмерсон – в дом омдеха! Если бы вы не...

Стул издал серию тревожных скрипов. Сайрус откинулся на спинку, устремив взгляд в потолок.

– Сайрус, – сказала я очень мягко. – Вы знали это. Вы солгали мне, Сайрус. Я спросила вас, куда ушёл Эмерсон, и вы сказали...

– Исключительно для вашего же блага, – запротестовал Сайрус. – Господь с вами, Амелия, иногда ваша способность во всём разобраться пугает меня до чёртиков. Вы точно не занимаетесь колдовством втайне от других?

– Хотела бы. Чтобы иметь возможность проклясть кое-кого. Я слушаю вас, Сайрус. Расскажите мне всё.

Конечно, я была абсолютно права. Тем утром появилась группа верховых туристов. Они попросили гостеприимства у омдеха, но внезапно передумали и поспешно отправились назад.

– Они наверняка подслушали заявление Абдуллы, что собака не была бешеной. Или кто-то сообщил им, – размышляла я.

– Вся чёртова деревня слышала Абдуллу, – проворчал Сайрус.

– Это не его вина. И вообще ничья вина. Вот почему Эмерсон сегодня днём бродил по северным утёсам! Он считает, что «туристы» по-прежнему находятся по соседству. Безусловно, это так; наш враг не сдаётся. А Эмерсон решился встретиться с ним лично. Я не могу этого допустить. Где Абдулла? Я должна...

Я попыталась спустить ноги с кровати. Сайрус подскочил ко мне и нежно, но твёрдо заставил меня вернуться назад.

– Амелия, если вы не прекратите свои выходки, я заткну вам нос и залью дозу лауданума в глотку. Вы только усугубите свою рану, если не дадите ей возможность затянуться.

– Вы правы, Сайрус, конечно, – согласилась я. – Но как дьявольски неудобно! Я и пошевелиться не могу, чтобы облегчить обуревающие меня чувства.

Как быстро он преодолел своё смущение, оставшись наедине со мной в комнате! Он сидел на кровати, его руки все ещё лежали на моих плечах, а взгляд был бездонно глубок.

– Амелия...

– Не могли бы вы оказать мне любезность и принести стакан воды, Сайрус?

– Через минуту. Вы должны выслушать меня, Амелия. Я не могу больше этого вынести.

Из уважения к чувствам, которые были (я убеждена) подлинными и глубокими, я не буду записывать слова, в которые он облачил их – простые и мужественные, как и сам Сайрус. Когда он остановился, я смогла только покачать головой и произнести:

– Мне очень жаль, Сайрус.

– Значит… надежды нет?

– Вы забываетесь, мой друг.

– Я не тот, кто может забыть, – отрезал Сайрус. – Он не заслуживает вас, Амелия. Оставьте его!

– Никогда, – ответила я. – Никогда. Пусть даже это займёт целую жизнь.

Это был драматический момент. Я верю, что мой голос и мой взгляд были убедительны. Я имела в виду именно то, что говорила.

Сайрус снял руки с моих плеч и отвернулся. Я мягко промолвила:

– Вы ошибаетесь, принимая дружбу за более глубокие чувства, Сайрус. Однажды вы найдёте женщину, достойную вашей привязанности. – Тем не менее, он сидел молча, его плечи согнулись. Мне кажется, что толика юмора облегчает сложные ситуации, и я весело добавила:

– Вы только подумайте – вряд ли у неё будет такой сын, как Рамзес!

Сайрус расправил широкие плечи.

– Ни у кого не может быть такого сына, как Рамзес. Даже если вы хотели меня таким образом утешить. Больше я не скажу ни слова. Могу ли я прислать вам Абдуллу? Судя по всему, если я этого не сделаю, вы свалитесь с постели и поползёте вслед за ним.

Он принял всё, как мужчина. Я и не ожидала от него меньшего.

* * *

Абдулла выглядел ещё неуместнее в моей комнате, чем Сайрус. Он хмуро изучал оборки и гофрировку с глубоким подозрением и отказался от предложенного мной кресла. Мне не потребовалось много времени, чтобы заставить его признаться, что он тоже обманул меня.

– Но, ситт, вы меня не спрашивали, – нашёл он слабое оправдание.

– Ты не должен был ждать, пока тебя не спросят. Почему ты сразу не пришёл ко мне? О, неважно, – нетерпеливо прервала я, когда Абдулла закатил глаза и попытался выдумать очередную ложь. – Расскажи мне. Что именно ты узнал сегодня днём?

Вскоре Абдулла удобно устроился на корточках на полу рядом с кроватью, и мы глубоко погрузились в дружескую беседу. В сопровождении Абдуллы, Дауда и Али (по крайней мере, у него осталось достаточно здравого смысла, чтобы взять их с собой), Эмерсон попытался узнать, куда исчезли таинственные туристы. Ни один лодочник не согласился бы переправить их через реку, и вряд ли бы кто-нибудь из них солгал – как невинно выразился Абдулла, «угрозы Отца Проклятий сильнее любой взятки». Это означало, что люди, которых мы искали, все ещё находились на восточном берегу. Странствующий погонщик верблюдов подтвердил это предположение: он видел группу всадников, направлявшихся в северную часть равнины, где скалы резко замыкались у реки.

– Тогда мы потеряли их, – продолжал Абдулла. – Но у них должен быть лагерь где-то на холмах или в верхней пустыне, ситт. Мы не поехали дальше, уже было очень поздно, и Эмерсон сказал нам возвращаться. Он выглядел очень довольным.

– Ещё бы, чтоб его дьявол побрал, – пробормотала я, сжимая кулаки. – Это объясняет внезапный интерес к пограничной стеле – всего лишь повод для исследования этой местности. И если повезёт – на что Эмерсон, очевидно, и рассчитывает – на него снова совершат нападение. Кроме того, он считает, что я вышла из строя и не смогу вмешаться в его идиотский план. Что ж! Подождём, пока он не увидит...

Почти незаметное дрожание бороды Абдуллы заставило меня прерваться. Он трогательно верит в абсолютную бесстрастность своего лица. Поскольку он также считает, что я владею оккультными силами, ему трудно скрыть свои мысли от меня.

– Абдулла, – сказала я. – Мой отец, мой уважаемый друг. Если Эмерсон попытается сегодня уплыть на лодке, остановите его любыми средствами, включая насилие. И если ты расскажешь ему о нашем разговоре...

Я сделала паузу для эффекта, понимая, что самыми ужасающими являются невысказанные угрозы. Кроме того, в голову не приходило никакой угрозы, которую я была бы в состоянии выполнить.

– Слушаю и повинуюсь. – Абдулла поднялся, изящно взмахнув полами халата. Официальная формула покорности произвела бы на меня большее впечатление, если бы он не пытался подавить улыбку. А затем он добавил: – Очень сложно, ситт, балансировать на лезвии ножа между твоими приказами и приказами Эмерсона. Он сказал мне то же самое час назад.