Знание-сила, 2004 № 11 (929)

В дни окаянные

Сегодня, в очередную годовщину октябрьского переворота (или Великой Октябрьской социалистической революции—это уж как кому нравится), интересно вспомнить, как живой свидетель тех дней реагировал на происходящее, как, оставаясь историком, регистрировал свои наблюдения в дневнике. Замечательный русский историк Степан Борисович Веселовский был специалистом по российскому средневековью. А еще он был мыслящим, критичным, очень своеобразным человеком, умудрившимся работать и в сталинские времена, издавая труды без ссылок на марксизм-ленинизм. О нем в нашем журнале уже рассказывал Андрей Юрганов ("3-С", 2001, №11). Его наблюдения и мысли частично совпадали с известными записями Ивана Бунина об окаянных днях — но лишь частично...

В старинный Английский клуб на Тверской 25 февраля под вечер некто, резко открыв двери, сообщил громко и весело: "Господа, в Петербурге военный мятеж! Кажется, началось!"

Начиналась революция. Ее события известны, результат представлен, последствия окружают нас по сей день на каждом шагу. Но повседневная история революции не создана, не собраны воедино и не осмыслены свидетельства всех, кто имел силы и желание день за днем не только наблюдать события, но и размышлять о происходившем, сохраняя при этом свою волю и убеждения. Не все, однако, исчезло бесследно...

Специалист в области социально- экономической истории России, — как сказано было о С. Б. Веселовском в справочнике Академии наук, действительным членом которой он был, — хранил в домашнем архиве дневники с записями, сделанными в разное время, в том числе с подробными заметками о днях революции. К дневникам академик Веселовский относился как к документам, только поначалу никак не мог определить, что из происходящего он, историк событий, должен выделить, как найти некую "путеводную нить". В конце концов, он определил метод убедительный и пригодный для времени "смутного", неопределенного: "Задача историка не может состоять в том, чтобы рассказать, как это было, а в том, чтобы ясно изложить, как я себе представляю, как это было и почему я представляю именно так, а не иначе".

Улицы наполнены "рабочими, солдатами, дамами и девицами", городская Дума вся в движении, бегут люди в военной форме, появляются и спешат некие странные личности, сквозь толпу ведут арестованных полицейских. Царский поезд задержан, царь "под охраной", Государственная дума послала делегацию для переговоров об отречении.

Дневниковые записи Веселовского подтверждают: отречение царя встречено было равнодушно. "Старая власть, — признавал Веселовский без особого сожаления, — слетела, как призрак". "Она стала всем ненавистной". Отмечается, что, по слухам, "последней каплей, истощившей терпение, было нахождение документов по сношению царицы с Германией о сдаче Риги". Веселовский не пытался опровергнуть подобное. Он даже вывел закономерность: "Крайности сходятся. При старом строе симпатии крайних консервативных кругов были на стороне Германии. Такое же расположение к Германии открыто показывают теперь крайние левые".

Наступает лето 1917 года, время лозунгов, призывов, митингов и демонстраций. На фронте удивительно тихо. У фронта нет потребности в санитарных поездах: раненых не будет, "так как боев не будет".

"У нас отсутствует государственный, правовой и национальный смысл" — безжалостно отмечал Веселовский. "Министры-социалисты" не вызвали доверия, как и вся революционная интеллигенция. "Утомленный войной и продовольственной разрухой, изверившийся в свое правительство и свои силы, народ получил такую лошадиную дозу революционной интеллигенции, вырвавшейся из тюрем и ссылки, от которой не поздоровилось бы даже крепкому организму".

Русские социалисты — "это Хлестаковы революции". Самое скверное, что можно придумать: демократию воспринимали как беспорядок, анархию. "На пустом месте они представляют Россию как самую передовую демократию мира". Их государственная деятельность ограничивается бестолковыми фразами. Наблюдения Веселовского совпадают и с мыслями Бунина почти дословно. В "Окаянных днях" Бунин показал "торжество" такого рода свободы. "Меня в конце марта 1917 года чуть не убил солдат на Арбатской площади — за то, что позволил себе "свободу слова", послав к черту газету "Социал-демократ", которую навязывал мне газетчик".

Веселовский представил историческую картину "заката России". Упадок страны наметился, "стал для меня ясен еще в начале века, перед русско- японской войной". Основная причина упадка — безответственная политика монархии, особенно во внешней политике: участие России в двух войнах (русско-японской и "германской"), смысл которых был непонятен огромному большинству населения страны. Обе воины проиграны, самоуверенность привела к падению монархии.

Веселовский повторял общепризнанное: "некультурность народа, отсутствие правовых правил и привычек..." Наблюдая за развитием событий, он постоянно возвращался к главной своей теме: при "крайней слабости национального чувства народа" только властная воля может удержать страну от анархии и опустошения. Новая демократическая власть непригодна: выбирала путь абстрактного добра и компромиссов — получилась обычная "русская маниловщина".

И вывод: "То, что называют теперь великой революцией (это уже вторая...), в сущности есть не революция и даже не политический переворот, а распад, разложение государственное и социальное..." Все, что было достигнуто общественным движением в 1905-1906 годах — основы гражданских прав, народное представительство, Государственная дума, политическое прозрение значительной части общества, — не прошло бесследно, но не открыло новую страницу, не остановило и даже не замедлило процесс "разложения государственности..."

Осталось сказать последнее слово, вынести приговор: "История России как великой европейской державы окончилась..."

...Но жизнь продолжалась. Ученый совет Московского университета присвоил Веселовскому степень доктора истории русского права. Присуждение происходило в соответствии с принятыми правилами: выступления, поздравления, ответное слово — как всегда, не очень удачное. Отмечали событие скромно.

Но колеса бюрократической машины продолжают вращаться исправно: пришлось провести неделю в военном госпитале, пройти медицинскую комиссию. "Глупая комедия. Неприятно". Врачи продлили отсрочку от военной службы на три месяца — по иронии судьбы, до того дня, когда большевики объявили о прекращении войны с Германией.

Наступила осень. В доме на Арбате в кабинете бронзовая настольная лампа, как прежде, разгоняла сумерки, создавала островок тепла и света, освещала страницы дневника. Сказано в те дни: "Работать не могу — усталость, слабость и душевное беспокойство". И еще смятение чувств, история любви, которая случилась в эти дни. "Привычка анализировать лает знать себя, отравляет и в обычных чувствах". На столе появляются романы А. Франса, легкие томики французской поэзии. И литература по банковскому делу: Веселовский согласился принять участие в создании нового банка.

"Греха столько приняли на свою душу, а вышло так, что ни себе, ни людям".

Среди отрывков из писем Сенеки и сочинений Шопенгауэра появляется сообщение: "В нашу квартиру залетело несколько пуль. Под крышей разорвалась шрапнель и пробила ее во многих местах". В доме на Арбате темно, окна заложены увесистыми пачками книг, полученными из типографии. Ученые труды должны защитить от полета шальных пуль. За бульваром, у Никитских ворот, пылает зарево пожара, перебегают люди в шинелях, слышится частый и сухой треск выстрелов. Где-то недалеко тяжелый грохот разрывов. Артиллерия бьет по Кремлю, но снаряды перелетают, взрываются в домах.

Установление нового строя начиналось с обысков. Впрочем, искали только оружие. Обыск в доме, где жил Веселовский, проводили солдаты и красногвардейцы-рабочие. Искали бестолково и кустарно. "Наши кустари революционных дел" — определит в те дни Веселовский.

"Кустари" набирали силу. Пришлось признать, что разгон Учредительного собрания, как это узнали в Москве, прошел тихо и незаметно. Заметные изменения еще не начинались. Но частные банки были закрыты, и московские обыватели придумывали разнообразные "схемы" спасения хранившихся в банках денег и ценностей.

В "Окаянных днях" есть пронзительные слова: "Наши дети и внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когла- то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье..." Для Веселовского старая "великодержавная" Россия по-прежнему была лишь "видимостью европейского государства", о чем вновь говорится в дневнике. Веселовский судил трезво. Чтобы вернуть утраченную "мощь" и "потерянное "богатство", "защитники старого строя" готовы развязать "кровавый террор справа". Они признают только "тяжелые формы ликвидации существующего безумия". Несмотря на уничтожающую критику, Веселовский порою был ближе к "революционной интеллигенции", чем к старинной дворянской России.

Дневник Веселовского вновь напоминает о повторяемости русской истории: тревожная закономерность. Она выведена в записях Ключевского в 1908 году: "В нашем настоящем слишком много прошедшего; желательно было бы, чтобы вокруг нас было поменьше истории". Получается, что все водовороты русской истории прежде всего смывают слабые островки культуры, но пробуждают к жизни мутные болотные низины.

Записи зимы 1918 года. "При всей привычке и любви к труду — не могу работать. Сажусь за свои научные темы и неотвязно преследует мысль: это никому не нужно, бессмысленно, что быть может через неделю или через месяц я буду стерт с лица земли голодом или грабителем, что та же участь ждет мою семью".

"...У всех утрачена вера в себя и свои силы".

В те дни по Арбату от Брянского (Киевского) вокзала тянулась серая толпа. Солдаты в грязных шинелях с мешками-котомками за спиной, с кислым запахом дыма и махорки, в затертых шапках; у многих винтовки. Они уходили с фронта домой. Ленинское правительство объявило "социалистическое отечество в опасности", но — как сказано было в те дни резко и злорадно — армия разбежалась "догладывать кости, которые им бросила революция". Последнее наступление Германии Веселовский предсказал убедительно точно: "Никаких сражений и сопротивления не будет, немцы займут столько, сколько найдут нужным".

Газетные сведения были крайне скудные; по разрозненным слухам получалось, что за неделю немцы прошли три четверти пути до Петрограда. Сбывались слова о "крайней слабости патриотического чувства". "Самых различных чинов люди, несмотря на позор, не скрывают своей радости по поводу предстоящего прихода немцев".

Веселовский представил в дневнике своего рода социологический срез, различное отношение известных ему слоев общества к возможной германской оккупации. Оказалось, что "средний торгово-промышленный класс" готов "пойти в плен к немцам" — жаждет порядка. Высшие слои, в том числе промышленные, колеблются: одни видят, что нельзя побороть большевиков своими силами, другие готовы бороться "из национальной чести и ясно осознанных последствий немецкого протектората". Дворяне, по крайней мере наиболее культурная их часть, не пойдут на бесчестье, даже если узнают о возвращении земли и имений. Как поведут себя крестьяне, Веселовский не знал, а городские обыватели были готовы к любому исходу событий.

Оказавшись в деревне, Веселовский размышлял о глубоких причинах "несознательного большевизма масс": "умственные утопии", изложенные в программах и брошюрках, совпали с огромной волной социальных иллюзий, массовых видений, которые создают не поддающуюся никакому разумному объяснению картину происходящего. Во времена давние такие явления сопровождались массовой религиозной экзальтацией. Во времена революции — уравнительным грабежом.

Веселовский определил, что социальные иллюзии — явление бессознательное, "физиологическое". "Народ не понимал таких очевидных истин, что нельзя большинству разбогатеть, ограбив меньшинство и бросив работать, что даже удачно произведенный грабеж не сделает их господами". "Большевизму, — продолжал Веселовский, — не было надобности долго заниматься воспитанием масс в этом направлении..." Почва была подготовлена нашей интеллигенцией в литературе и публицистике. Все бесформенные слои социальных иллюзий были систематизированы и оформлены в виде некой социальной доктрины людьми, призванными мыслить, но растерявшими эту способность под влиянием идей распределительного и потребительного социализма. "Путь для ленинцев, объявивших 9/10 крестьян кулаками и врагами страждущего человечества, был давно подготовлен нашей литературой..."

Вторая социальная иллюзия, обнаруженная Веселовским. — "поиск виновных". После свержения царя все перемешалось в сознании русского обывателя. К прежним виновникам всех бед (чиновникам и правительству) прибавлены новые в разнообразии, которое вызывало помрачение рассудка. Веселовский перечислял обычные присказки тех лет: "Это буржуазия, которая будто бы затеяла войну, чтобы богатеть, ничего не теряя, а во время войны наживаться, это кадеты и другие сторонники войны до победного конца. Чем дальше, тем число виновников росло. Во всех бедах стали обвинять бывшего "героя" Керенского, потом появились "контрреволюционеры и империалисты..."

Веселовский размышлял о патернализме русского общества, явлении устойчивом, зловредном. Принято патернализм определять как постоянное стремление жить за счет государственной поддержки и одновременно доверять государству, как отцу родному, все хлопоты по устройству собственной жизни. Веселовский доказывал, что патернализм в России развращает в равной мере и правительство, и народ. Стоит власти ослабить давление, как возникает полная безнадзорность, что быстро превращается во вседозволенность. Мало кто привык отвечать за себя; все начинают искать посторонних виновников всех бед.

Нет смысла в постоянных стонах: виноват старый строй, который держал народ во тьме. Низкий уровень образования был, на самом деле, одним из проявлений политики монархии. Но образование — только одна из сторон жизни общества. Никто не хочет признать, что одна из главных причин разрухи в России — это сложившийся "крайне низкий уровень морали", личной и общественной, наряду "со страшным уклоном к преступности". Революционная демократия не пожелала признать этот факт и патернализм самодержавный заменила патернализмом демократическим. "Даже самые возмутительные гнусности вызывали у представителей революционной демократии такое же отношение, какое у ослепленной любовью мамаши вызывают скверные шалости избалованного ребенка". По мере углубления революции демократия становилась все более снисходительной в оценке поступков совершенно разнуздавшейся толпы.

Для России принципиально важным остается вопрос, "почему идейный большевизм и вообще революционная демократия увлекли за собой так много преступных и дурных элементов", — пояснял Веселовский. Ответа нет до сих пор. И не будет, пока продолжается поиск отдельных "виновников всех бед".

Зимой 1917 и в первой половине 1918 года в Москве сохранялись признаки обычной городской жизни: работал телефон, договаривались и приходили гости, иногда музицировали "в четыре руки". Работали театры, толпа перед сеансом собиралась у дверей кинематографа. Вечером старались не выходить на улицу, город был без огней, могильно-темный. Но с раннего утра город оживал: ползли по улицам редкие переполненные трамваи, газетчики громко выкрикивали последние новости, продавали газеты. В первую половину 1918 года в Москве закрыли не менее 30 "буржуазных" газет, но они продолжали выходить под новыми названиями. В грязном пригородном поезде с выбитыми стеклами в апреле 1918 года Веселовский видел в руках мастеровых и крестьян самые разнообразные газеты, но только не официальные "Известия".

К концу 1918 года повседневная жизнь стала трудной, просто невыносимой. "Один день жизни равен месяцу... Все мысли и силы сосредоточены на том, чтобы быть сытым, не заболеть и поддержать свою семью". Перед Новым годом все были в подавленном состоянии: магазины заперты, по карточкам почти ничего не выдают. "Карточная система есть наглое издевательство над потребителем...Старые запасы делят между "своими"". "Потребитель-некоммунист давно бы начал вымирать, если бы не имел возможности покупать по бешеным ценам у спекулянтов разные продукты". В начале 1919 года стали заметны признаки одичания. "Усталость и апатия так велики, что не удалось на Татьянин день устроить вечеринку с пустым чаем и черным хлебом", — записывает Веселовский в январе 1919 года. И в доме, и в университете не топят, вид у профессоров измученный и плачевный. Многие перестали скрывать нужду и упадок духа. На улицах темно, в домах часто гаснет свет, во тьме происходят грабежи случайных прохожих. В Сокольниках ограбили и выбросили из автомобиля Ленина. От сыпного тифа умирают близкие. Остались редкие оптимисты: известный историк Петрушевский "переносит все, сидит дома в пальто и картузе и уверенно говорит о неминуемой перемене декораций". "Я не жду такого исхода..."

"Живешь изо дня в день. Не веришь ничему хорошему... Какое-то тупое равнодушие". "Каждую неделю исчезают предметы общего потребления, некоторые товары дошли до такой цены, что не хватает никаких средств их покупать". В 1919 году Веселовский занят промыслом, нам понятным: "Зарабатываю около 3 тысяч рублей в месяц, но еще столько же нужно добыть". Продаются вещи, столовый сервиз, занавески. Дальнейший перечень проданного настораживает: шкаф для архивных документов, рукописи, старопечатные книги. Признаки новой беды: повсеместно происходило расхищение культурных ценностей, их скупали многочисленные спекулянты и "новые хозяева".

Весной 1919 года Веселовский предполагал, что начнется отрезвление, появятся в народе сомнения в целесообразности "греха" и достижения бесчестными средствами тех целей, которые народу подставили (вместо настоящих) революционные вожди. Может быть, народ поймет, будет судить самостоятельно. Отмечен был в дневнике "услышанный разговор": "Греха сколько приняли на свою душу, а вышло так, что ни себе, ни людям".

Записи 1919 года позволяют восстановить подробности повседневной жизни. Вот один день жизни: 25 апреля 1919 года, поездка в деревню, в бывшее имение в 65 километрах от Москвы.

"Трудно передать картину теперешних порядков, хотя бы на железных дорогах". Поезда ходят с разбитыми вагонами, часто без расписания, порою останавливаются в поле и долго ждут, когда появится новый паровоз, который сменит "задохнувшийся", неисправный.

До Павелецкого вокзала хотели добраться на трамвае, но где-то у Крымской площади пассажиров высадили: оборвался провод. Пошли пешком. На площади перед вокзалом три с половиной часа стояли (в луже грязи и нефти) в очереди за билетами. Поезд состоял из пассажирского вагона 3-го класса для "советских служащих" и семи товарных вагонов для остальных. В вагоны набилось человек 80-90. Многие разместились на сцепках и буферах вагонов. На первой остановке под Москвой новые пассажиры пробивались в переполненные вагоны, полезли на крыши. Дикая ругань между влезавшими и разместившимися. Едва поезд тронулся, красноармейцы из "заградительного отряда" стали стрелять по сидевшим на крыше. Впрочем, обошлось без жертв.

В деревне Веселовский узнал, что произошло в этот день в другом поезде. Красноармейцы обстреляли "крышников", кто-то был убит. Тогда добровольцы из пассажиров, в их числе матросы, остановили поезд, сошли, избили до смерти виновного и положили в вагон трупы. Поезд был дальний. По дороге "все деятели и свидетели происшествия" сходили на станциях, а трупы уехали дальше. "Вот вам и народный суд, без всяких формальностей" — замечает Веселовский.

В этот день удалось попасть в деревню без приключений. На паровых грядках посадили рассаду капусты, выставили с зимовья ульи. Огород, пасека, картофельное поле. В 1918 году в деревне можно было найти некоторое подобие тишины и покоя, поэтому в записях появилось насмешливое отношение в происходившему: "Размалываю зерна пшеницы на кофейной мельнице и читаю бездарного марксиста Меринга".

Отношения помещиков и крестьян во время революции были разнообразные: при некотором усилии обходились без ненависти и злобы, договаривались, как жить вместе. Весной 1918 года крестьяне пригласили Веселовского на сельский сход. Разговор получился "дружелюбный и простой". От имени деревни староста сказал, что крестьяне ни в коем случае не будут исполнять декрет об изгнании всех помещиков; если "красногвардейцы силой заставят уехать, они берутся охранять наш дом и хозяйство". Заметна была крестьянская дипломатия: деревня хотела, чтобы барин добровольно уступил часть земли. "В прочность новой власти крестьяне не верят..."

Может быть, поведение крестьян показывало, что не все безнадежно в стране? В 1918 году, как сказано в дневнике, "все чаще возвращаюсь к мыслям об эмиграции". "Еще с 1905 года постоянно тяготился русской действительностью и теми условиями, в которых находился ученый исследователь такого типа и душевного склада, как я". Но впоследствии, в дни еще более трудные, после всего пережитого появилась иная мысль: "...Идти в добровольное изгнание — равносильно осуждению себя на пожизненное одиночество". Может быть, это сохранит жизнь, но завершит нравственное угасание, с которым постоянно приходилось бороться. После всего пережитого нельзя вернуться к прежней жизни. Приходится определить новое состояние: нельзя же жить среди народа, которому не веришь и, тем более, презираешь. Остается верить, есть ли слабая надежда, что русский народ в борьбе упорной и тяжелой "одолеет это дьявольское наваждение".

Есть определенные исторические закономерности, страны Европы пережили революции, и в России это произойдет когда-нибудь. "Только навсегда надо забыть такую ерунду, как излюбленное у русских сравнение революций с бурями и очистительными грозами..."