Золи

Словакия 2003

Бутылки опустели, пепельницы полны. Журналиста энергично хлопают по спине, поют для него, даже угощают оставшимися галушками. Уже посмотрели на фотографию его ребенка и сами позировали у костра, вытягиваясь в полный рост и каменея. Смеялись звуку собственных голосов, записанных на магнитофон. Он проиграл им запись на низкой скорости. Почти все его деньги перешли в их руки, осталось только пятьдесят крон в потайном кармане. Ему играли на арфе, но исполнение его не тронуло. В какой-то момент ему даже показалось, что в нем самом есть что-то цыганское, что он усвоил повадки цыган, стал персонажем их замысловатых анекдотов. О Золи говорили и так и эдак, и чем больше купюр он выкладывал на стол, тем бессодержательнее становились рассказы: она родилась вот прямо здесь, я ее кузен, она не была певицей, в прошлом месяце ее видели в Прешове, ее кибитку продали музею в Брно, она играла на гитаре, преподавала в университете, во время войны ее убили милиционеры Хлинки… Он чувствовал, что его умело и без устали дурачат.

Журналист пообещал Бошору, что вернется, когда тот узнает о Золи что-нибудь еще, может быть, на следующей неделе или через неделю, но уже решил, что больше не приедет сюда. Маленькая девочка. Андела. собирала со стола фарфоровые чашки и, уходя, посмотрела на журналиста с улыбкой — у нее на руке были его часы. Уже под конец он увидел, как Бошор ковыряет в зубах сложенной фольгой из сигаретной пачки.

Журналист похлопал себя по карманам. Все было цело. Ключи от машины, магнитофон, бумажник. Бошор покачал головой, по-дружески схватил его за руку, притянул к себе. Они едва не соприкоснулись щеками.

Поселок окутали серые тени. Журналист открыл дверь хибарки и вышел. Закричали дети. Робо сидел на шлакоблоке, вырезая из толстой ветки дерева женскую фигуру. У его ног лежали белые стружки. Робо смахнул приставшие кусочки коры, вручил журналисту фигурку, наклонился к нему и сказал:

— Не забудь, мистер, пятьдесят крон.

Журналист улыбнулся и положил фигурку в карман.

— Только доведи меня до машины.

Дети тянули его за рукава пиджака. Журналист наклонился и потрепал их по волосам. Он испытывал противоречивые чувства, расставшись с деньгами и часами. Он пережил это, но цел и невредим. Пятна пота на талии и под мышками высохли. Он даже забеспокоился, что его машина стоит капотом не в ту сторону, поэтому ему придется проехать лишнее по грунтовой дороге или развернуться, когда вокруг машины снуют дети.

— Сюда, — сказал Робо, — за мной.

Журналист пошел по грязи. Теперь он обещал себе, что еще вернется сюда. Случайные мысли, которые надо записать в дневнике: одежда на детях, как ни странно, чистая. Нет водопровода, кранов, столбов. Электричество воруют. Девочка с восемью проколами в ушах, одну пару серег заменяют два огромных резиновых кольца. Молодых людей в возрасте от двадцати до тридцати мало. Возможно, остальные сидят в тюрьме. Мужчина в яркой розовой куртке. Шахматные фигуры подвешены на нитки, чтобы постукивали на ветру. Старуха, использующая сломанный телевизор как табуретку. Безупречно белая ткань вывешена сушиться.

Журналист уже проходил мимо последних хибарок, когда Робо вдруг выпустил его руку и двинулся назад, в тень. Журналист тотчас почувствовал себя брошенным.

Перед ним стоял мужчина с обнаженной грудью, перепачканной технической смазкой, малорослый, босой. На одной щеке почти круглый шрам, по-видимому, от осколка бутылки. На другой щеке под глазом татуировка: слеза. В руке он держал двигатель от скутера. Журналист повернулся, желая уйти, но татуированный человек взял его за локоть и потащил к хижине.

— Иди, иди сюда, — сказал он со странной интонацией, покрепче ухватив журналиста, и тут откуда ни возьмись возле него оказалась молодая женщина в желтом платье. Она поклонилась, молитвенно сложив руки перед грудью.

— Простите, мне надо идти, — сказал журналист и благоразумно попятился назад, но татуированный человек был настойчив. В дверях отодвинули мешковину с рваными краями. Журналист налетел на деревянный шест. Хижина зашаталась.

— Давай, дядя, присядь.

Из темноты выступили тени. Трое детей сидели на кровати, как будто их усадили напоказ.

— Мне действительно надо идти, — сказал журналист.

— Тебе, дядя, не о чем беспокоиться, просто хочу тебе кое-что показать.

Дети, сидевшие на кровати из сосновых слег, связанных веревками, подвинулись. В изголовье кровати лежало белое пуховое одеяло и подушка. Журналист сел, слеги сместились. На его плече лежала тяжелая рука татуированного человека. Журналист огляделся. Ни окон, ни ковра, голые стены, только ряд пустых полок у дальней стены.

Он отвернулся и увидел свисающую с потолка огромную шаль, из которой выглядывала рука.

— Еда. Нам нужна еда для малышки, — сказал татуированный.

Он провел пальцем по маленькому советскому холодильнику, посветил в нем зажигалкой и сказал женщине что-то по-цыгански. В холодильнике было пусто. Женщина забралась на постель. Широкая улыбка открывала отсутствие двух нижних зубов. Она пододвинулась к журналисту, одной рукой провела по пуговицам платья у себя на груди, другую положила ему на плечо. Он отпрянул и нервно улыбнулся.

Слышно было, как по жестяной крыше прошла крыса.

Женщина расстегнула верхнюю пуговицу платья и вдруг спрятала под него руку.

— Еда, — сказала она.

Он отвернулся, но она схватила его за плечо. Обернувшись к ней, он увидел, что в руке она держит свою грудь. Из соска сочилось молоко, кожу вокруг него покрывали болячки. «О господи, — подумал журналист, — ничего себе шуточки. Прямо на глазах у детей. Господи! Она дает мне свою грудь». Держа сосок между указательным и средним пальцами, она запричитала нараспев низким голосом и сдавила сосок. Журналист встал, но колени подогнулись. Чья-то рука толкнула его в грудь. Он упал спиной на кровать. Женщина по-прежнему держала в руке грудь и показывала болячки.

Татуированный потянулся к висящему узлу и повысил голос.

— Нам нужна еда для малышки, она так хочет кушать, — сказал татуированный, вытащил из узла костлявого младенца, завернутого в футболку с надписью «Харлей Дэвидсон», и опустил на руки гостю. «Мой ребенок заплакал бы», — подумал журналист. Девочка такая легкая. Не тяжелее буханки хлеба или упаковки муки.

— Красавица, — сказал он и хотел положить ребенка матери на колени, но та сжалась. Она застонала, застегнула пуговицу на платье, обхватила себя руками и застонала еще громче.

На верхнюю губу младенца села муха.

Журналист, держа его одной рукой, другой похлопал себя по карманам.

— У меня ничего с собой не осталось, — сказал он. — Было бы что-нибудь, я бы дал, клянусь. Жаль, но нет. Я приеду завтра, привезу еды, обещаю.

Он согнал муху с губы младенца. Татуированный ударил кулаком в ладонь, и журналист вдруг понял, что татуировка тюремная, а что означает эта слеза на щеке, он знал. Он вдруг похолодел. Пустой шар вздувался у него в животе, и он, запинаясь, проговорил:

— Я, знаете ли, друг Бошора.

Татуированный улыбнулся, потянулся к ребенку, взял его на руки, осторожно поцеловал в лоб и бросил на кровать. Потом вытянул руки в стороны и отчеканил, так, будто монеты зазвенели:

— Возле универмага есть банкомат, друг.

Висящий узел, как маятник, покачивался в воздухе. Татуированный поднял журналиста с кровати, обнял за плечи и прижал к себе. Сейчас они оба напоминали гимнастов на состязаниях, завернувшихся во флаг под звуки гимна и приветственные крики тысяч зрителей.

— Иди за мной, друг.

Рогожу в дверном проеме отодвинули, и глаза защипало от света. Журналист обернулся к женщине. Она с безразличным видом разглаживала пуховое одеяло. Вокруг младенца вились мухи. Рогожа в дверном проеме задернулась.

Выйдя из хибарки, татуированный засмеялся. Из-за угла появился Робо и пошел перед их тенями.

— Не забудь, мистер, — шепнул Робо.

Все, казалось, стягивается. Давление на грудную клетку. Пульс в виске. Татуированный стоял рядом, старательно помогая журналисту перейти мост, словно само воплощение безопасности.

— Не ставь сюда ногу, друг, это доска плохая.

На мгновение журналисту показалось, что он по-прежнему баюкает на руках ребенка. Он зацепил ступней качающуюся доску, и татуированный схватил его за лацкан, удержал на ногах и прикоснулся к жировой складке над ремнем.

— Со мной тебе ничего не угрожает, друг.

Журналист посмотрел на деревню вдали: над деревьями возвышалась колокольня, часы прозвонили без четверти пять.

Они прошли к машине. Вокруг мельтешили дети. Робо шаркал сзади. Об их договоре не было сказано больше ни слова. Журналист пошарил в кармане и отдал Робо пятьдесят крон. Тот завизжал, бросился в толпу детей и исчез среди деревьев. Татуированный остановился и посмотрел Робо вслед.

— Робо, — сказал он и закрыл глаза, как будто взвешивал чрезвычайно тяжелый груз, прикрепленный к ресницам.

Журналист порылся в карманах, ища ключи. Татуированный дышал ему в шею. Журналист разблокировал дверцы машины. Татуированный обогнул капот и опустился на переднее пассажирское сиденье.

— Хорошая машина, друг, — сказал он и хлопнул в ладоши.

— Взял напрокат, — сказал журналист и удивился, когда татуированный, словно возлюбленная, положил ему голову на плечо. Машина, окруженная толпой детей, медленно попятилась.

На повороте дороги рядом с холодильником журналист развернулся, посигналил и помахал из окна детям. Его живот вздымался и опускался. Журналист переключил передачу. В воздух полетела грязь, дети закричали. Мимо потянулись живые изгороди. Проехали женщин, все еще стиравших белье в реке. Татуированный выдвинул пепельницу и стал выбирать окурки.

— Я у тебя ничего не выцыганю, — сказал он, раздавив свой окурок, и журналист почувствовал себя так, будто ему дали под дых ногой, будто это слово не значило ничего, как «муха», «дерьмо» или «восход».

Дорога стала подниматься на холм. Покрышки хорошо держали машину на дегтебетоне. Костяшки пальцев у журналиста побелели. Он не представлял, как избавиться от татуированного, но вдруг — впереди уже показался город — его осенило. Вот оно. Просто, честно, элегантно. Он зайдет в супермаркет, купит детскую смесь, да, детскую смесь, молоко, хлопья, крошечные баночки детского питания, бутылочки, какую-нибудь мазь, резиновые соски, коробку подгузников, коробку салфеток, даже куклу, да, хорошую куклу, это было бы правильно. Может быть, добавит еще несколько крон. Из универмага он выйдет нагруженным и спокойным.

Он откинулся на спинку кресла и рулил одной рукой, но на повороте к ряду одноэтажных магазинчиков татуированный повернулся к журналисту, как будто понял его намерение, и сказал:

— Знаешь, нас не пускают в супермаркет, друг, — кожа татуированного с шелестом отклеилась от пластика спинки сиденья. — Нам туда запрещено, нас туда не пускают.

Колесо уперлось в бордюрный камень тротуара.

Татуированный выскочил из машины еще на ходу, обошел капот и открыл дверцу у водительского сиденья прежде, чем журналист успел вытащить ключ зажигания.

— Банкомат, — сказал татуированный, указывая рукой. — Вон там.

Журналист посмотрел вокруг в поисках полицейского или банковского служащего, хоть кого-нибудь. Несколько подростков в задумчивости сидели на невысокой кирпичной стене. Надпись под их качающимися ногами гласила: «Цыгане, убирайтесь восвояси!» Татуированный взял журналиста за плечо, и они пошли к банкомату.

— Отойди, — сказал журналист и удивился тому, что его спутник, шаркая, отступил назад.

Подростки засмеялись, один присвистнул.

— Отойди назад, или не будет денег. Слышишь меня?

Подростки снова засмеялись.

Вводя цифровой пароль, журналист прикрыл клавиатуру рукой. Банкомат издал высокий звуковой сигнал. Татуированный, переминаясь с ноги на ногу за спиной журналиста, покусывал губу. Зашумели шестеренки, закрутились рычаги. Автомат выдал двести крон двадцатикроновыми купюрами. Журналист взял деньги, повернулся и сунул их в руку татуированного.

— Малышка так просит кушать.

— Нет, — сказал журналист, — больше не дам.

Он был в семи шагах от банкомата, когда из печатающего устройства показался чек. Журналист замер, повернулся, подбежал, чтобы взять его, и скомкал в кулаке.

— Пятьсот, пожалуйста, она так просит кушать.

Журналист снова похлопал себя по бумажнику, чтобы убедиться, что он на месте.

— Пожалуйста, дядя, пожалуйста.

Журналист влажными от пота руками потянул за ручку автомобильной дверцы. Дрожащей рукой вставил ключ зажигания. Двигатель завелся. Журналист заблокировал замки сразу всех дверей.

Татуированный — рот мокр и красен — прижался лицом к стеклу.

— Спасибо, — беззвучно двигая губами, сказал он. От его дыхания стекло затуманилось.

Машина рванулась вперед, волна прохладного воздуха окутала журналиста.

— Черт! — сказал он и выехал на дорогу. — Черт!

Опускались сумерки. В зеркало он увидел, как татуированный направился к супермаркету, важно вошел в автоматически открывшуюся перед ним дверь и затерялся среди покупателей.

Машина задела бордюрный камень, влажный отпечаток лица исчез с оконного стекла.

Журналист, оглядываясь на поселок, ехал по извилистой дороге к шоссе. Грусть и боль, которые он испытывал, воодушевляли и согревали его. Ему хотелось соскользнуть с берега, побродить по колено в воде в грязной речушке, отдать цыганам все, что есть, и пойти домой пешком без гроша, чистым душой, исцеленным, вернуть их старинное достоинство, оставив на берегу свое.

Он проехал еще немного, затем вышел из машины и постоял на холме, глядя на поселок. Спутниковые тарелки издалека казались белыми грибами.

Последний свет дня мерцал на металлических крышах поселка. Несколько детей, наступая на тени друг друга, катали в грязи велосипедное колесо.

Журналист записал несколько слов на магнитофон и сразу же воспроизвел их. Записанное показалось пустым и глупым, и он стер его.

Тучка ненадолго закрыла солнце, подул ветерок. Журналист поднял воротник и снова посмотрел вниз на поселок. Человек с татуировкой, возвращаясь, шел по мосту. В одной руке он нес тяжелый пластиковый пакет в форме колокола и заглядывал в него. Он сосредоточенно прошел по шатким доскам, одна нога двигалась медленнее другой. Второй рукой он держал за тонкую проволочную ручку полугаллонную жестяную банку.

Татуированный немного постоял на мосту, а затем скрылся среди хибарок.

Подул холодный ветер.

— Разбавитель для краски, — сказал сам себе журналист и снова записал те же самые слова на магнитофон.

Журналист пошел к машине, сел за руль и бросил магнитофон на соседнее сиденье. Он вдруг сообразил, что не узнал имени татуированного человека, что не спросил, как того зовут, а тот не сказал, поскольку имя было не нужно, сделка обошлась без имен: мужчина, женщина, дети, младенец. Журналист потер руки и посмотрел на магнитофон. Он работал, катушки беззвучно вращались.

— Без имени, — сказал он, выключил магнитофон, нажал сцепление и включил первую скорость.

В сумерках, удаляясь от поселка, он включил фары. Насекомые разбивались о ветровое стекло.