Золотая цепочка

Глава десятая

— Лебедева послезавтра вылетает в Октябрьский. Кашеваров тоже купил билет до Октябрьского, — доложил Осадчий.

— Вылетают одним рейсом?

— Он завтра вечером.

Кашеваров вошел по-свойски, шумно отдышался, протер платком потное лицо, сказал с улыбкой:

— Не Сибирь — Африка. Не обессудьте, что поздно. Зашел вернуть долг. Получил вот из Москвы. — И поставил на стол банку растворимого кофе.

— А вы изрядно загорели, Степан Кондратьевич.

— Целый день под открытым небом. То в музей, то в архив, то на Тополиную улицу — бегом от инфаркта.

— На Тополиной-то все шедевры скопировали?

— Так нет на Тополиной шедевров. На Песочной они. Но я ведь приехал не за шедеврами, типичная старая сибирская улица — мне в самую пору.

— И долго еще думаете бегать от инфаркта по Краснокаменску?

— Поспешить надо в Октябрьский. Завтра отбуду. Шелкопряд выходит из коконов, начинается жор. Это мне нужно увидеть своими глазами. Так что надоедаю вам в последний раз. — Он пытливо оглядел Зубцова и заключил дружески: — У меня предчувствие, что судьба сведет нас и в Северотайгинском районе…

— Может статься, что и повстречаемся. Я здесь с инспекторской поездкой.

— Встреча с земляками в такой дальней дали — очень приятна. Сегодня испытал такую радость.

Кашеваров стал неторопливо рассказывать, что в Москве есть у него старинный знакомый, Павел Елизарович Потапов. Подвизается на библиотечной ниве. И вот нежданно-негаданно повстречал он Павла Елизаровича здесь, в парке. Отец Потапова до революции был компаньоном самого Климентия Бодылина…

— Да-с, мир тесен, — заключил Кашеваров философски. — Потапов-то здесь повстречался с дочкой самого Бодылина, Агнией Климентьевной. И сын ее, Аксенов Николай Аристархович, умудрился унаследовать дедовский прииск. Не в собственность, правда, но под свое начало. Встреча с такими людьми. Для моего-то романа!..

Проводив соседа, Зубцов стоял на балконе и раздумывал: не понапрасну ли он насторожен к Кашеварову. Вполне возможно, что все в его устах — сущая правда. И в то же время столичный журналист частенько как бы прощупывает его, их разговоры возвращаются к Бодылину.

Он вернулся в комнату, включил телевизор. Шел концерт самодеятельного хора. Зубцов развернул газету. К хоровому пению он был равнодушен.

— Старинная сибирская песня о Ермаке. Запевает Антон Максимович Овсянников…

Анатолий оторвал взгляд от газеты, прислушался.

— Антон Максимович — один из ветеранов Краснокаменской милиции, начал службу в двадцатом году, вернувшись с фронтов гражданской войны. После Великой Отечественной войны был учителем в сельской школе. В юности полюбил песню, а теперь стал одним из организаторов хора…

Худощавый старичок с седым пышным чубом старательно повел неожиданно крепким басом:

Дряблая стариковская шея, болезненные подглазницы и горячие, не остывшие с годами глаза.

Зубцов, не дослушав песню, позвонил на студию телевидения.

— Попросите, пожалуйста, товарища Овсянникова после концерта позвонить мне по телефону…

Звонок прозвучал минут через тридцать. Зубцов нетерпеливо схватил трубку.

— Это — Овсянников. — Голос был не такой крепкий, как в песне, а надтреснутый и хрипловатый. — Мне передали номер телефона. С кем имею честь?..

— Не думал, не гадал, что встречу вас, Антон Максимович, — повторил Зубцов обрадованно. — Куда я только ни направлял запросы. И в адресное бюро, и в кадры. Ответы, как под копирку: «Не проживает, не значится». «Сведений не имеем». Я и поверил: пропал Овсянников без вести в сорок втором.

Река сонно всплескивала у гранитной стенки. Овсянников стоял, опершись о парапет, стариковская ладошка на сером камне будто выпилена из сосновой коры.

— Пропадал, да вот нашелся… Но вам где же сыскать. Живу в пригородном районе. Сюда наезжаю только на спевки да на выступления хора. А кадровики отставников в таком-то, как у меня не шибко великом звании не жалуют своей памятью, — проговорил Овсянников со вздохом. Потом, словно от забытья очнувшись, продолжал: — Вы спрашиваете меня о Валдисе. Вильгельм Арвидович Валдис был моим начальником, старшим товарищем, уважаемым человеком. Жизнь свою он кончил в схватке с бандитами и похоронен с воинскими почестями. — Он окинул Зубцова острым взглядом и заключил раздумчиво: — Однако же не могу скрыть, что семя сомнений в своей правоте и проницательности Валдис заронил в меня все-таки…

Антон Овсянников не спал третьи сутки. Две ночи просидел в Николиной слободе: брали мокрушника Шишина. Едва доставили раненного в перестрелке бандита в допровскую больницу, как Валдис приказал Антону подменить на дежурстве Федю Сверчкова…

До смены оставался час, тут в дежурку заскочила старуха, закутанная, несмотря на жару, в платок, и спросила:

— Здесь ли, чо ли, имают разбойников?

— Тут, — уныло буркнул Овсянников.

— Слава те! Я, почитай, с обеда тащусь через весь город, управу ищу на татей…

— Да что поделалось-то, гражданочка? — перебил Овсянников. — Только свою фамилию объяви!

— Проколова мне фамилия. Квартирую в слободе, во флигеле, два дома от Бодылинского садоводства. Иду сегодня мимо садоводства, смотрю — калитка нарастопашку и собака воет где-то далеко, ровно по покойнику. Меня будто кто под ребро толкнул: зайди, мол, Власьевна, глянь, что к чему. Вошла, вижу, собака привязана к дровянику короткой цепью. Летник разворочен, дверь напрочь отодрана и крыльцо у дома порушено. Жутко мне стало до невозможности. Сотворила я молитву и на завалинку влезла, стала заглядывать в окошки. Смотрю, а на коврике под образами сам хозяин связанный и убитый, в крови весь… Царство небесное, вечный покой ему, благодетелю нашему…

Овсянников подошел к жестяному рукомойнику, горстями поплескал себе воду на глаза, вышел на крыльцо, скомандовал конюху:

— Запрягай мою оперативную. Происшествие в Бодылинском садоводстве.

В губрозыск Овсянников возвращался под утро. Колеса дрожек по-змеиному шипели в пыли. Тянулись с боку немытые окна магазинов в частой паутине трещин. На пятнистой стене можно рассмотреть облупившиеся буквы: «Торговый дом „Бодылин и сыновья“, перед подъездом тумба в лохмотьях старой афиши.

Валдис встретил Овсянникова так, точно ждал в гости. Расстелил на столе газету, принес кипятку, выложил заварку фабричного чаю, полкаравая хлеба, сахарин.

— Ешь, Антон, — отхлебнул чай и спросил: — Ну, что там у Бодылина?

— Ограбление. Убитый он.

— Ограбление?! — Светлые глаза Валдиса сощурились, потемнели. — Что, налет банды?

Овсянников с наслаждением жевал хлеб, не пайковый, пополам с картошкой и жмыхом, а настоящий, домашней выпечки.

— Не было там ни банды, ни налета. Там похитрее было обмозговано. Один человек был у Бодылина. В кухне на столе две стопки, выпивка и закуска. Все чин чином, в аккурат на двоих. В дом его пустил сам Бодылин. Собаку, волкодава этого, мог перевести к дровянику только хозяин. Бандиты, они прежде собаку бы пришибли, чтоб шума не подымала. А тут сам Бодылин подсоблял, человек вошел вполне ему известный.

Валдис, почти не сгибая ног, прошагал по кабинету, остановился за спиной Антона.

— Зачем друг пристукнет своего друга? И как один мог разворочать столько, найти золото и уйти? Банда там орудовала, Антон! Кто-то из них, может, знаком Бодылину, его и пустили вперед для приманки.

„Ну что ты затвердил: банда, банда?.. Сам же все напортачил; не отпусти ты Бодылина, не было бы происшествия, и золото лежало бы сейчас в Государственном банке“», — думал Овсянников и сказал упрямо:

— По-другому там все было. Когда Бодылина от нас отпустили, кликнул он верного человека или тот сам вышел на купца. И все у них сталося полюбовно. Угостились, и Бодылин ему выдал клад. Потом уж гостенек пристрелил хозяина. На это, само собой, у них не было уговора.

В светлых, водянистых глазах Валдиса свинцовый блеск. Однако начальник, будто от света загородился, прикрыл глаза ладонью, опустился на стул, набил трубку, отфыркал клубы дыма, сказал с усмешкой:

— Может, ты, Овсянников, есть знаменитый сыщик Путилин, Пинкертон, Шерлок Холмс, с одного взгляда проник в тайну и понял все?

Стало обидно от насмешливого тона Валдиса и от того, что тот сравнил его, красного субинспектора, с царскими ищейками и слугами капитала.

— Не я придумал про одного человека. Старуха Проколова видела: крутился там мужик, чернявый, на левый глаз косоватый… А это — приметы Якова Филина…

Валдис настороженно посмотрел на Овсянникова и сказал с укором:

— Ты что, Антон? Разве не ты выписывал препроводиловку для перевода Филина из губернского в Таежинский уездный допр? В Таежинске за Филиным числятся три грабежа, в том числе пристанской кассы. Разве не ты, Антон, подменял на дежурстве нашего самого боевого и опытного инспектора Федю Сверчкова, который уже целую неделю конвоирует в Таежинск Филина и не сегодня-завтра вернется домой? Разве не так?

— Так, — буркнул Антон и смутился: и верно, вышло не очень-то складно. Какой-то старухе поверил, а документам и своим глазам — нет.

— Словом, Антон, составляй рапорт о происшествии. Пиши, как понимаешь, не криви душой. Считаешь, что там действовал один человек, так и пиши. Нам нужна правда. Мы не царская охранка, а рабоче-крестьянская милиция. Но о Филине, послушай моего доброго совета, не вспоминай, наши ребята засмеют тебя: поверил бредням выжившей из ума бабки. А еще лучше, Антон, иди отоспись за трое суток, а рапорт напишешь на свежую голову. Из-за классово чуждого элемента не стоит надсажаться. А золото… Сколько его там, по-твоему, взяли? Пуд примерно. Золото сам и найдешь, когда задержим бандитов. Месяц тебе сроку. Найдешь — заслужишь благодарность рабоче-крестьянской власти…

— И ваши подозрения против Филина не подтвердились? — спросил Зубцов.

— В том-то и штука, Анатолий Владимирович, что и сейчас я не могу ни утверждать, ни отрицать участия Филина. За пять дней до убийства Бодылина Сверчков действительно доставил Филина в Таежинский допр. Однако Филин той же ночью бежал, но куда? Задержан он был в том же Таежинске и неизвестно, выезжал ли в Краснокаменск. Но в жестокости, коварстве расправы над Бодылиным — почерк Филина.

— Что же, Валдис как будто выгораживал его?

— Я этого не утверждал и не утверждаю. Валдис сложил голову в бою. Это забыть трудно.

Едва Антон вошел в здание уголовного розыска, как его вызвал начальник.

— Вы помните, товарищ Овсянников, — холодно начал Валдис, — что после ограбления Бодылина прошло, — он слегка скосил глаза на самодельный календарь, — тридцать два дня, больше месяца!

— Помню, — ответил Антон и горестно вздохнул. В голосе начальника слышалось: «Тюха ты, Овсянников, а никакой не красный субинспектор — гроза пособников контрреволюции».

— В расследовании этого происшествия я дал вам полную самостоятельность и не мешал вам.

«Не мешал, но и пособлял не шибко, — хотел рубануть Овсянников в оправдание себе. — Где бы ни стряслось чего, сразу: „Овсянников, поезжай, разберись“. А что ни день — новые происшествия. Об убийстве Бодылина и мозгами-то пораскинуть некогда».

Однако Антон поостерегся высказываться так откровенно. Как ни обиден язвительный тон Валдиса, но крыть Овсянникову нечем. Месяц промелькнул, но ни золото не найдено, ни убийца. Даже и следов никаких. И с обысками по воровским малинам ходил, и скупщиков краденого допрашивал как мог строго, — бодылинское золото растаяло, будто снег весной… А что касается происшествий, так не Валдис же их придумывает, и не один Овсянников в запарке.

Валдис оглядел его пытливо:

— Так где же он есть, тот пуд золота и тот экспроприатор-одиночка?

— Где же ему быть? — Овсянников вздохнул. — Хоронится на хазе. А коли умный, то и вовсе скрылся из города. Может, к границе путь взял. Может, в тайге затаился, ждет, пока все угомонятся…

— Может! Не может!.. Кто ты есть, Овсянников, — красный субинспектор или гадальщик на бобах?

— Не совладать мне одному, нашему губрозыску то есть. Без соседей, без их подсобления нам золото это не сыскать и налетчика не изловить. Надобно всем сибирским розыскам приналечь артельно.

— Артельно! — Валдис фыркнул. — Тебе-то, субинспектору, может, и прилично на всю Сибирь кричать «караул». А мне, начальнику угрозыска, совестно. Скажут, хороша в Краснокаменске революционная милиция и начальник там молодец. Сами палец о палец не ударили, а зовут на помощь: сыщите нам по всей Сибири невесть кого и невесть что. И откуда в тебе, Овсянников, это желание держать ручки в брючки. Нет, ты сам себе набей трудовые мозоли. Говоришь, «на хазе», а ты прошел, проверил эти хазы?

— Кабы знать их все, берлоги эти…

— Хорошо, хоть меня послушал, не написал в рапорте про Филина. Стал бы посмешищем, Филин-то в Таежинске за решеткой…

Овсянников понурился:

— Обозналась, видно, старуха.

— То-то, что обозналась. Где твоя революционная бдительность, Овсянников? А если старуха Проколова в сговоре с бандитами и навела тебя на ложный след? Ты и клюнул на приманку. Скажи спасибо, что я приказал этой старой карге не распускать провокационных слухов. Она бы долго водила тебя за нос, пока вовсе не затащила в контрреволюционное болото.

— Старуха Проколова? Меня в контрреволюционное болото?!

— Стыдно, Овсянников! Враг не спит!.. Кругом враг. А ты берешь под защиту непроверенную старуху. Это же полная потеря классовой бдительности.

Валдис привычно зашагал по кабинету. Поскрипывали начищенные сапоги, туго затянутые ремни портупеи. Сказал с расстановкой:

— Другой начальник угро упек бы тебя под суд революционного трибунала. За халатность, за медлительность в расследовании. Я хорошо отношусь к тебе, Антон, будто к сыну. Возьму твой грех на свою душу.

— Это как? — оторопел Овсянников.

— Прекращать надо, Антон Максимович, дело. Подумай сам. Кто погиб? Наш брат по классу, пролетарий труда? Красный герой? — Валдис пожал плечами, презрительно фыркнул. — И сказать-то противно — Бодылин! Кровосос! Эксплуататор! Да туда ему и дорога. Пристрелили бандиты. Спасибо, пулю нам сберегли. Кабы не золото, мы бы и вмешиваться не стали.

— Так вы же сами, — Овсянников трудно прокашлялся. — Вы же сами говорили: у Бодылина пуды золота А в республике разорение, люди пухнут с голода… А теперь… Ничего не найдя, закрыть дело. И потом… Какой бы он там ни был, Бодылин, пусть и классово нам чуждый, да ведь человек. И убивать его не дозволено никому…

Валдис с недоверчивым интересом окинул взглядом субинспектора от порыжелых сапог до застиранной ветхой гимнастерки и сказал презрительно:

— Ты, Овсянников, не подходишь для нашей работы. Добренький чересчур и классового чутья лишен совершенно. Разве я сказал закрыть дело? Я сказал: прекратить сейчас, — он выделил это «сейчас», — операцию. Хочу помочь тебе, поскольку ты зашел в тупик. И я не сказал; прекратить розыск этого золота. Нам надо быть настороже, и как только бандиты высунутся из укрытия, мы их за ушко да на солнышко. — Валдис потер руки, засмеялся и договорил жестко: — Я хотел по-товарищески помочь тебе. Но ты не хочешь понимать этого. Что же, пиши рапорт, почему провалил операцию. Решим: просто выгнать тебя или под трибунал.

Овсянников живо представил, как его распоясанного поведут под винтовками в трибунал, поежился и подумал, что, может быть, прав Валдис: надо выждать, пока убийца почувствует себя в безопасности.

— Если ваше такое распоряжение, — неуверенно сказал Овсянников, — я могу написать постановление…

— Я не приказываю тебе, а советую, — тихо сказал Валдис. — Дело битое, безнадежное. У нас и так хлопот полон рот. Выноси постановление да езжай в Таежинский уезд. Там убили продовольственного комиссара. Это тебе не бывший человек Бодылин…

— В Таежинске, — продолжал Овсянников, — я пробыл почти год. Пришлось погоняться за несколькими бандами. А когда вернулся в угрозыск, Валдиса уже не было в живых.

— Яков Филин в это время был в заключении?

— Он снова бежал из тюрьмы. Причем бесследно.