Золотая цепочка

Глава двенадцатая

Улицы поселка медленно погрузились во мглу, и молодой месяц в черном небе не высветлил дорогу. Где-то вдалеке всхлипнул и сразу умолк баян. Поселок Октябрьский отходил ко сну.

В доме подполковника Лазебникова стояла тишина.

Он собрался лечь спать, но во дворе скрипнула калитка, предостерегающе зарычал Туман.

Лазебников нахмурился: с приятными вестями в полночь к начальнику райотдела внутренних дел не пойдут.

— Сидеть, Туман! — скомандовал Лазебников и пригласил: — Кто там, проходите. Собака не тронет.

К Лазебникову быстро подошел высокий мужчина.

— Василий Васильевич? — спросил он. — Я — Эдуард Бочарников, спецкор областной газеты.

— Прошу, прошу. С утра поджидаю вас.

Лазебников с любопытством оглядел гостя. Темные глаза Бочарникова из-под щеточек бровей словно бы приценивались к собеседнику.

— Мы с вами незнакомы, Василий Васильевич. Так что позвольте представиться по всей форме. — Он подал Лазебникову удостоверение в красной обложке.

— С Петровки, значит, Эдуард Борисович, — сказал Лазебников не без ревности. — Прибыли показать нам, грешным, столичный класс работы. Ну-с, какие новости?

— Новости обнадеживающие. Желтов возвратился с Кубы, бандероль из Сибири от Григория Смородина получил. Хотя и не был с ним знаком. Познакомились позднее, когда Смородин — и снова не с пустыми руками — прилетел в отпуск в Москву. Желтов не прикасался ни к бандероли, ни к «гостинцам» из тайги, ожидал, пока явится хозяин. Хозяин — Глеб Карасев, его сосед и в прошлом одноклассник. О том, что пришлет посылки, Карасев предупреждал Желтова перед отъездом.

— Все-таки Карасев! Мы-то думали на Варварина. — Лазебников, давая выход возбуждению, заходил по комнате. — На Карасева, правда, сразу обратили внимание, но отзывы о нем самые лестные, и вообще у нас пока нет доказательств, что он крадет золото…

— Это и сейчас пока не доказано, — подчеркнул Бочарников. — Я случайно видел Карасева на аэродроме. Он производит благоприятное впечатление. Попробую завязать с ним контакты, мы ведь с Карасевым соседи по общежитию. Ваша первая задача найти Смородина.

Лазебников усмехнулся:

— Наш лейтенант Локтев отыскал его на прииске Сосновском. — И не удержался, похвастал:- Это только так говорится скромно — район. А район-то по территории обширнее иной области в Центральной России. Да еще бездорожье и не очень надежная телефонная связь… Но как бы там ни было — нашли. Завтра пошлем Смородину повестку.

— Не надо повестки. Прилетит сюда майор Зубцов, съездит к нему. А пока условимся: для всех, в том числе и для ваших сотрудников, я — корреспондент областной газеты, приехал писать очерки о старателях…

По травянистому взвозу улица спускалась к реке. В зеленоватой воде раскачивались и морщились плоские отражения домиков. А на другом берегу тайга спускалась к реке, будто искала брод. Клинышек неба над котловиной был пустым и бесцветным. Край света…

«Хвастают еще сибирским простором, а ровного места не сыскали для поселка, — подумал Зубцов и вспомнил дорогу в Сосновский — крутые подъемы на взгорья, обвальные спуски в разломы и усмехнулся, — впрочем, где оно тут есть, ровное место?»

Природа словно с умыслом, чтобы взвинтить цену на золото, а может быть, прозорливо, чтобы уберечь людей от соблазнов «желтого дьявола», расшвыряла, рассыпала крупицы драгоценного металла в самых гиблых краях. Захоронила золото в ледяных подземельях Аляски и Колымы, погребла в раскаленном чреве африканских и азиатских песков, утопила на дне гремучих речек, укутала сумраком таежных урочищ.

Но человек, движимый то вдохновением рудознатца, то неуемной алчностью и слепой верою в шальной фарт, пешим и конным, на собаках и на верблюдах дотянулся до заповедных мест…

Смородин вошел без стука, окинул взглядом Зубцова, потом щербатые стены кабинетика участкового инспектора, письменный стол с продранным зеленым сукном, немытый графин на облезлом сейфе и слегка скривил губы.

«А ведь прав он, черт возьми, — с досадой подумал Зубцов. — Когда только покончим с таким убожеством? Уважение к милиции — понятие многозначное».

— Смородин Григорий Кириллович?

— Да, — парень наклонил голову. — Участковый сказал, что меня приглашает офицер из военкомата.

Говор у него был певучий, с мягкими протяжными «а». Говор потомственного москвича.

— Да, я поджидаю вас. Садитесь, пожалуйста.

Смородин расстегнул клетчатый пиджак, не спеша сел. Теплым глянцем отливали его желтые летние туфли и медные пуговицы на пиджаке.

«Силой ты не отличаешься, — глядя на его запавшую грудь и узкие плечи, отметил Зубцов. — Но, конечно же, слывешь среди сосновской молодежи законодателем мод. И пиджак-то у тебя в „оксфордскую клетку“, и в парикмахерскую ты не считаешь за труд съездить за сто километров в Октябрьский. Здешний цирюльник тебе так локоны не накрутит. А может быть, парикмахерская, ателье, магазин — всего лишь повод?»

— Вы, кажется, москвич? Не скучаете по Москве? Край здесь довольно суровый.

— Скучаю? — переспросил Смородин небрежно. — Я мечтал о такой жизни. Суровая природа, здоровый труд на свежем воздухе. Простые, естественные отношения.

— Разве естественность отношений — это географический фактор?

— Но, согласитесь, в Москве — тьма условностей. Прав был старик Руссо, когда призывал к простоте, к чистоте и ясности нравов. — Он сделал паузу, давая возможность оценить оригинальность и благородство своих суждений. — А что вы агитируете за Москву? Предложите поступить в одно из московских военных училищ?

— Я не из райвоенкомата. Я — старший инспектор министерства внутренних дел майор Зубцов Анатолий Владимирович. Приехал из Москвы для того, чтобы встретиться с вами.

Смородин сел прямее, скривил губы, как тогда, когда осматривал комнату, и сказал с колючей усмешкой:

— Чем же это я так знаменит, что для встречи со мной надо лететь двумя самолетами и выдавать себя за работника военкомата?

— Вы тоже летали в Москву двумя самолетами…

— А что здесь криминального? Домой ведь. А не за тридевять земель… Летал навестить больную мать.

Зубцов вздохнул и сказал:

— Правильно, мать болела. Но ведь вы не только ухаживали за ней, вы встречались с приятелями, заводили новые знакомства.

— Следили, что ли, за мной? Или кто из моих друзей привлек ваше внимание?..

— Человек, которому вы позвонили с аэродрома, назначили свидание и условились, что он узнает вас по цветной косынке на шее. А за три недели до встречи, когда он и не подозревал о вашем существовании, вы отправили ему посылку с довольно ценным подарком…

— Ах, вы о Желтове. А я-то слушаю, слушаю… — Смородин засмеялся и, нанизывая подробности, стал рассказывать, как еще в школе мечтал о мотоцикле с коляской. Но не было денег. А теперь, когда появились, не вдруг достанешь мотоцикл. В прошлом году в Сосновской чайной он познакомился со студентом Павлом из строительного отряда, тот вызвался помочь. В Москве у Павла есть друг, Михаил Желтов, который может достать мотоцикл. Павел собирался в Москву, однако у него на Дальнем Востоке умер отец. Павел улетел на похороны и не успел отправить Желтову купленный для него транзистор. А Григорий как раз ехал в Октябрьский к зубному врачу, вот и вызвался отправить приемник. Вскоре Григорию сообщили о болезни матери, и пришлось срочно вылететь в Москву. Он позвонил из Домодедово Желтову, договорился о свидании. При встрече подарил Желтову кедровые шишки. Потом посидели в ресторане, обмыли знакомство…

— Фамилию и адрес Павла позабыли, конечно?

— Не знал никогда. Я ему — Гриша, он мне — Павел, и точка. Не заполнять же анкеты. Не принято это в нашем возрасте. Верим в человека и ценим таким, каков он есть…

— Очень похвальное качество. — Зубцов усмехнулся. — Мне, к сожалению, придется выяснять у Желтова, есть ли у него приятель Павел. Если окажется, что действительно есть, искать Павла, который в прошлом году вылетел из строительного отряда на похороны отца на Дальний Восток. Искать и проверять ваши показания…

— Пожалуйста, — чуть помедлив, сказал Смородин.

— А к зубному врачу, наверное, так и не успели попасть в тот день, задержались на почте?

— Отчего же? Запломбировали зуб в районной поликлинике. И даже в карточку записали об этом.

«А ты совсем не наивен, Григорий Смородин, — думал Зубцов. Гвоздили, видно, тебя крепко эти посылочки. Грыз тебя страх. Вот и насочинял версию. Совсем не исключено, что вы договорились с Желтовым пустить нас по следу мнимого Павла. Заранее ясно — никакого Павла нет, но пока изобличишь их во лжи, сколько времени утечет. И о Карасеве ловко умолчал, даже намека на него не бросил…»

Смородин вольготнее откинулся на спинку стула:

— Надеюсь, исчерпали свои вопросы?

— Нет, осталось еще несколько, — простецки возразил Зубцов. — Транзистор на почте вы отправляли один или с кем-нибудь из приятелей?

— Мрачная у вас профессия, — Смородин осуждающе покачал головой.

— Что поделаешь? — кротко сказал Зубцов. — Работа, конечно, не из приятных. Но общественно нужная. На то и щука в море, чтобы… Карасев не дремал.

Смородин выпрямился, рука метнулась в карман, извлекла носовой платок. Не разворачивая платка, он потыкал в щеки, в лоб.

— Почему Карасев? Причем здесь Карасев?

— Просто к слову пришлось, — отозвался Зубцов весело и прихлопнул ладонью по столу, будто точку поставил. — Но вы отвлеклись от вопроса: не был ли с вами на почте кто-либо из ваших приятелей? Бандероль отправлена пятого августа прошлого года.

Жидкие, светлые ресницы Смородина дрогнули, словно ему соринки попали в глаза. Но он холодно улыбнулся и сказал осуждающе:

— Далась вам эта бандероль… Ни соболя, ни норку я не отправлял. Отправил транзистор, они пылятся на полках здешнего раймага, а в Москве их нет. Если бы знал, что попаду под следствие, я бы запасся свидетелями. Но у меня их нет. Мне кажется, это говорит в мою пользу так же, как то, что обратный адрес я указал свой.

— Значит, кроме приемщицы, не было никого?

Смородин снова потыкал платком в лоб.

— Подходил ко мне какой-то бородач, включал приемник, проверял, что он берет здесь. Это может подтвердить приемщица.

— Она уже подтвердила. Почему же вы упорно молчали о бородаче?

— Не хотел навлечь подозрения на человека, которого не знаю и которого вам невозможно найти. Изменчивая примета. Побрился и уже не бородач.

— Верно. Тем более, что он действительно побрился.

— Кто он? — Смородин зашелся кашлем.

— Он — это Карасев.

Смородин, еще не унявший кашля, замахал руками, как бы отшвыривая слова Зубцова, сказал сердито:

— Что вы пристаете ко мне с каким-то Карасевым? Пусть он хоть… оскопится. В чем меня обвиняют, гражданин следователь? Так вас, кажется, положено называть? Или гражданин начальник?

— Так сразу и гражданин, — Зубцов покачал головой. — Нервничаете излишне. Я приехал сюда потому, что здесь совершено преступление. И вы имеете к нему касательство.

— Какое преступление? Какое касательство? — голос Смородина сорвался на фальцет.

— Не надо, Смородин! — Зубцов чуть возвысил голос. — Пощадите свое человеческое достоинство. Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Прекрасно знаете Карасева. Но молчите о нем. Придумываете мнимого Павла и молчите о том, что Карасев не просто присутствовал на почте, а контролировал отправку приемника, который принадлежит ему. И кедровые шишки, которые вы отвезли в подарок Желтову, дал вам тоже Карасев. И с Желтовым вы познакомились потому, что так надо было Карасеву. Они с Желтовым соседи и одноклассники. Между ними была договоренность об этих посылках. Забрал он у Желтова и транзистор, и шишки. Желтов подтвердил, что получил посылки и не от какого-то студента Павла, а именно от Карасева через вас. Дело тут вовсе не в приемнике и шишках, а в том, что они скрывали в себе, в начинке…

— На какую начинку вы намекаете? — спросил Смородин с усилием.

— Самородки. Золотые самородки, — Зубцов рисковал: не исключено, что самородков все-таки не было или что Смородин впервые слышит о них.

Но Смородин сидел, зябко съежившись, локти упирались в колени, ладони прикрывали веки.

«Попал точно в десятку!» — с облегчением отметил Зубцов и сказал убежденно:

— Я хочу понять: почему вы стали курьером Карасева, прикрытием для него. Я не верю в то, что вы — закоренелый преступник, но не могу поверить и в то, что вы — лишь слепое орудие в руках Карасева.

Смородин тяжело, будто спросонок, зашевелился:

— Правильно. Я не слепое орудие. Но и не предатель. Я не хочу быть виновником несчастий для Глеба, а возможно, и его гибели. Это ведь не моя тайна…

«Все-таки я не ошибся в тебе. Был бы ты вором, не ломал бы голову над этическими проблемами, об одном бы заботился — спасти свою шкуру», — одобрил Зубцов и, переходя на доверительное «ты» возразил:

— А Карасев тебя сколько раз предал, когда втянул в свою авантюру?! А себя, самого себя, будущее свое, Карасев не предал?! Ты говоришь: не хочешь предавать его, но ты уже предал. Когда узнал о его секретном промысле и не схватил за руку, не пришел к нам за помощью, а стал помогать ему. В чем помогать-то? В преступлении! В позоре! Эх, Смородин! А считаешь себя другом Карасева и порядочным человеком…

В июне прошлого года Григорий Смородин отпраздновал два радостных события: получение аттестата зрелости и свое восемнадцатилетие. Дедовской постройки, дом в Филях едва вместил родичей и знакомых. Наутро Григорий проснулся поздно, прошел на кухню к матери и, как, бывало, отец в такие минуты, потребовал:

— Налей-ка, мать, солененького чего-нибудь… — Он жадно выпил кружку огуречного рассола, крякнул и сказал: — Да собери чемодан в дорогу. Уезжаю.

— Далеко ли собрался, сынок?

— В Сибирь, — ответил он небрежно. — Есть там такой Северотайгинский район. Золота в нем, говорят, видимо-невидимо. Подработать хочу до призыва в армию.

Мать, разом обессилев, запричитала:

— С похмелья говоришь невесть что! Гляди-ка ты на него, приискатель! В Сибирь собрался. В этакую-то даль. Обморозишься, чахотку наживешь.

Григорий приосанился и возразил с важностью:

— Я совершеннолетний. В Сибири сейчас лето, обморозиться мудрено. Географию надо знать, темнота, или хотя бы по телевизору слушать сводки погоды. В общем, собирай пожитки — и послезавтра в дорогу.

В аэропорту, у стойки, где регистрировали билеты, Григорий оказался в очереди позади рослого парня. Не мог отвести глаз от его шкиперской бородки, могучих плеч, сразу видно, настоящий сибиряк. «В тайге займусь атлетикой, чтобы развить бицепсы», — пообещал себе.

В самолете, подойдя к своему месту, Григорий глазам не поверил: в соседнем кресле сидит чернобородый. Они уже подлетали к Уралу, когда сосед обернулся к Григорию и даже слегка улыбнулся ему:

— Вздремнул немного, — сказал он, позевывая. — Проводы, то да се… Голова, понимаешь, побаливает.

— У меня есть таблетки, — встрепенулся Григорий.

— От такой боли другие снадобья придуманы. — Окинул Григория насмешливым взглядом. — Домой возвращаешься, к маме?

— Наоборот. От матери. — И опасаясь, что соседу наскучит слушать его, Григорий стал рассказывать, что окончил школу и решил стать золотоискателем.

Сосед перестал улыбаться, пододвинулся к нему:

— Я тоже лечу в Северотайгинский…

— Вы инженер? — преданно взирая на него, спросил Григорий и рисовал в воображении, как станет работать под его началом и переймет чуть ленивую манеру разговора, скучающую улыбку и бороду отпустит такую же. Жаль только, он, Григорий, белесый…

— Инженер? Не совсем, — бородач уловил восхищение и робость, какие внушал Григорию, улыбнулся и сказал ласково: — Почему ты обращаешься ко мне на «вы»? Никакой я не инженер. И лечу туда впервые. Такой же, как ты, искатель счастья, Глеб Карасев.

— Давай в тайге всегда будем вместе, — горячо предложил Григорий.

Однако Карасева в старатели взяли охотно, а у Григория вышла осечка. Председатель артели критически оглядел его и сказал:

— Каши ты ел маловато. Ступай-ка на промышленную добычу. Там по твоей силе да по ухватке поставят на должность с повременной оплатой. А у нас артель тебя обрабатывать не поспеет.

Пока Григорий оформлялся и получал подъемные, жил с Глебом в маленькой комнатке на окраине поселка Октябрьского. Сколько наслушался от Глеба о службе в армии, а еще больше о любви к удивительной женщине Лизе Гущиной. Григорий уезжал в Сосновский счастливым: судьба послала ему редкостного друга…

Смородин привыкал к таежной жизни, приноравливался к работе, набирал силу, мечтал в будущем сезоне попасть к старателям, быть вместе с Глебом. Но встретились они неожиданно скоро. У Григория разболелся зуб. Пришлось ехать в Октябрьский к стоматологу. Из поликлиники зашел к Глебу.

Тот встретил радушно, выставил вино, редкие для этих мест яблоки. Снисходительно слушал излияния захмелевшего гостя. Потом сказал печально:

— Завидую я тебе, Гриша. Веселый, общительный, с людьми сходишься легко. А я, наверное, мрачный тип. Не получается скорой дружбы. И мысли там, в Москве…

Преданно заглядывая в глаза к Глебу, Гриша спросил:

— Лиза, да?..

Глеб грустно кивнул, молчал, улыбался, вспоминал о чем-то очень своем, потом сказал оживленно:

— Ты как нельзя кстати. Я приготовил ей подарок, но не хочу, чтобы знала мать… Давай отправим от твоего имени моему школьному другу, — подмигнул он Григорию.

— Давай, — с восторгом подхватил Григорий.

Они отправились к поселковой почте…

А недели через две Григорий получил телеграмму: серьезно заболела мать. Он взял отпуск и в тот же день был в Октябрьском.

— Поездка у тебя нерадостная, — сочувственно заметил Глеб, — но все-таки, прости, мне завидно. — Завтра в Москве, под одним небом с нею…

— Передать ей что-нибудь?

Глеб пожал плечами, долго расхаживал по комнате, все убыстряя шаг, остужая, оспаривая в чем то себя, то и дело вскидывал глаза на Григория. Наконец остановился, напряженно улыбнулся и сказал:

— Ей ничего не надо передавать. А вот для нее…

Он подлил в стакан Грише вина, налил себе, но отошел от стола, извлек из-под кровати чемодан, бережно достал пакет с крупными кедровыми шишками, положил на стол и сказал просительно:

— Если можно, свези вот это…

И стал дотошно растолковывать, что шишки нужно из рук в руки передать Михаилу Желтову. Назвал номер его телефона, но записывать не позволил, велел договориться по телефону о встрече в людном месте и об условном знаке, чтобы узнать друг друга в толпе.

— Ничего не понимаю, — удивленно сказал Григорий. — Столько шума об обыкновенных шишках. Почему надо отдать их Михаилу, да еще таким хитрым способом. Или снова из-за твоей матери, да?

В глазах Глеба на миг, всего лишь на один миг, проскользнуло смятение. Но вот взгляд его отяжелел, а голос зазвучал незнакомо жестко:

— Шишки только упаковка. — Глеб придавливал Григория взглядом к стулу. — Понимаешь?

— Н-нет…

— Ты знаешь, что значит для меня Лиза… Ради нее — к черту в пекло. Звезды смахнуть с неба! А не только это… — Он так стиснул пакет, что побелели пальцы.

— Уж не хочешь ли ты сказать… — начал Григорий, еле ворочая отяжелевшим вдруг языком…

— Вот именно. Под чешуйками шишек — самородки, — Глеб смахнул со лба испарину, залпом опорожнил стакан с вином и договорил устало: — Теперь ты знаешь все решай: повезешь или нет. Друг ты мне или так… сосед в самолете.

— И ты решил доказать, что ты — настоящий мужчина. Таким-то способом, — сказал Зубцов печально.

— Но ведь Глеб… — вяло возразил Григорий.

— Понятно. Шкиперская бородка… Манеры лорда и… волчья хватка…

— Ну какая там волчья, — почти взмолился Григорий. — Дело ведь не только в нем, но и во мне… — Он заволновался, щеки разрумянились, ярче проступила цыплячья желтизна белесых бакенбардов. — Должен был я себе-то самому доказать, что могу что-то. Не трус, не маменькин сынок, понимаете?

— А если бы твой кумир тебя на убийство послал, тоже поплелся бы, чтобы только не пасть в его глазах?

— А кроме тебя и Желтова, у Карасева есть близкие друзья?

— Он упоминал какого-то Аркадия Шилова. Говорил по-разному: то с восхищением, то как о подонке.

Зубцов внимательно смотрел на Смородина, что-то взвешивая в уме, потом сказал:

— У меня, Гриша, к тебе большая просьба. Повстречайся с Карасевым, скажи, что снова собираешься в Москву. Разговор с ним подробно передашь мне.

Смородин сидел, заслонив ладонями глаза: не то плакал бесслезно, не то прощался с прошлым, не то не мог собраться с мыслями. С усилием отвел руки, медленно провел пальцами по лицу, с неприязнью посмотрел на Зубцова и проговорил устало:

— Придется. Куда же теперь скроешься от вас?

— Да не от нас, — успокаивающе сказал Зубцов. — Просто надо когда-то искупать свою вину. Помоги мне узнать правду о Карасеве. Надо, Гриша, когда-то действительно становиться мужчиной…

— Надо, — Смородин улыбнулся грустно. — Честно-то вам сказать: я после той поездки с шишками спать отвык нормально. Вздрагиваю от каждого стука.

— Про студента Павла байку придумал сам?

— Сам, — Григорий вздохнул.

Когда Зубцов возвратился в Октябрьский, в райотделе внутренних дел ему передали записку. Зубцов узнал почерк Федорина: «Вчера вместе с Аксеновым в Октябрьский прилетела Елизавета Ивановна Гущина, она объявила Глеба Карасева своим двоюродным братом. Судя по реакции Карасева, ее приезд был неожиданным. Аксенов оказывает Гущиной знаки внимания».