Золотая цепочка

Глава третья

Анатолий Зубцов читал автобиографию Каширина и вспоминал, как в первом классе детдомовской школы старенькая учительница, Мария Александровна, дирижируя рукою, почти напевала на уроках чистописания:

— На-жим… Воло-сяная…

Уважаемый профессор оказался отличным каллиграфом и, конечно, слывет человеком строгих жизненных правил, крайне педантичным и аккуратным.

«Я, Каширин Вячеслав Иванович, родился 25 мая 1896 года в семье младшего конторщика на прииске Богоданном Таежинского уезда Краснокаменской губернии, ныне рабочий поселок Октябрьский Краснокаменской области. В семье, кроме меня, было пять братьев и три сестры. Попечительством владельца прииска К. Д. Бодылина закончил сначала коммерческое училище в Таежинске, а затем горнотехническое — в Екатеринбурге».

— Попечительством! — Анатолий перечитал это полузабытое слово. — Бодылина… Старуха Максимова называла Федорину — Борылина или Бутылина…

«С осени 1914 года я начал службу в должности горного техника на прииске Богоданном золотопромышленного товарищества „Бодылин и сыновья“. Состоял в этой должности до осени 1920 года, когда предприятия и ценности товарищества были национализированы. После этого перешел на государственную службу в трест „Ярульзолото“, откуда в 1922 г. откомандирован для продолжения образования в горную академию».

Дальше защита диссертаций. Вступление в начале войны в партию и в народное ополчение. Длинный перечень научных трудов. Заграничные маршруты по конференциям и конгрессам.

«А все началось с попечительства золотопромышленника Бодылина К. Д.». — Зубцов медленно закрыл картонную папку, стянул в узелок тесемки и, возвращая документы директору института, сказал удовлетворенно:

— Благодарю вас, вот и все.

— Надеюсь, рассеяли свои э-э… сомнения, что ли?

— А разве я высказывал вам нечто в этом смысле?

— О, нет! Разумеется, нет! Однако, согласитесь, сам ваш визит может быть истолкован… в определенном смысле.

— Решительно не согласен. И мне очень жаль, если вы истолковали именно так. Подозрение в подозрительности — тоже подозрительность.

— Вы полагаете? Хотя, пожалуй, вы и правы… — озадаченно проговорил директор и рассмеялся с облегчением. — А вы, майор, однако же, софист. Я уже, грешным делом, намерен был предостеречь вас, что мы знаем Вячеслава Ивановича как большого ученого, человека исключительной честности и никому не дадим его в обиду.

— Спасибо за такую готовность. Но именно потому, что Вячеслав Иванович — человек исключительной честности, не миновать, видно, украсть у него несколько часов отдыха в Сочи…

Записывая адрес Каширина, Зубцов невесело раздумывал о том, что в Сочи ему непременно надо вылететь сегодня вечером, а на вечер назначен поход с Ниной в Лужники на Киевский балет на льду. Нина с утра отправилась в парикмахерскую. Нет, пусть уж лучше Орехов объяснится за него с Ниной. Тем более, что до отлета не удастся заехать домой. Надо побывать в Ленинской библиотеке. Ведь сомневаться в существовании золотопромышленника Бодылина, оказывается, не было и нет никаких оснований.

Анатолий Зубцов любил Сочи.

Но сейчас, из окна «Волги», город показался слишком декоративным и праздным. И, хотя в машине было душновато, он поднял боковое стекло, разом отдалив себя от игрушечных фонариков в ветвях, перезвона эстрадных песенок, радужных вывесок и реклам, запаха шашлыков и поджаренных кофейных зерен. Все это сейчас не касалось Зубцова. Эти веселые и нарядные люди, может быть, потому так уверены в себе и спокойны, что есть на свете кто-то, готовый заступить дорогу злу, жестокости, алчности. Кто-то, о ком они вспоминают, лишь когда приходит беда… Как это говорил сегодня утром Орехов? Неужели только сегодня утром? «Вроде бы и не из тучи гром, эхо минувших лет и дел…»

Несколько часов назад в Ленинской библиотеке Зубцов нетерпеливо перелистывал страницы объемистого «Списка частных золотопромышленных предприятий Российской империи за 1916 год». И нашел.

Золотопромышленное товарищество «Бодылин и сыновья». Владелец — потомственный почетный гражданин Климентий Данилович Бодылин. И дальше мелконьким петитом: «Родился в 1864 году. Вероисповедание православное. Образование получил в императорском горном институте. Продолжал его в Гейдельбергском университете в Германии и в Калифорнийском университете в Северо-Американских Соединенных Штатах. Удостоен звания адъюнкта горного дела. Действительный член Императорского Русского географического общества. Унаследовал во владение дело отца своего Д. А. Бодылина, основанное им в 1834 году».

Недоверчиво сощурясь и усмехаясь, Зубцов перечитал эти сведения. Едва услыхав от Федорина о неведомом сибирском купце, Анатолий нарисовал мысленно портрет этакого здоровяка с косматой бородищей и смазанными лампадным маслом стриженными под кружок волосами. Одет, конечно же, в поддевку, прихлебывает чай из блюдечка в растопыренной пятерне, громко хрустит сахаром. Такой мироед-лабазник был привычен и понятен Зубцову. Живуч, оказывается, в памяти Гордей Торцов, долгожитель Малого театра…

И вот, на тебе… адъюнкт и действительный член.

Реальность существования Бодылина подтверждали протоколы съездов золотопромышленников, Всероссийских, Всесибирских и губернских, списки вкладчиков Русско-Азиатского банка. И снова знакомая фамилия. На этот раз в составе попечительских советов Санкт-Петербургского анатомического института и Московского народного университета…

Итак, Климентий Бодылин не просто существовал некогда, но, видимо, был незаурядным человеком…

Год 1917-й он встретил в расцвете лет, сил и могущества. Так неужели адъюнкт горного дела и действительный член Географического общества настолько ослеп в одночасье, что вступил в безнадежный спор с велениями времени, закладывал тайники и сознавал — не мог же не осознать в глубине души — их полную бесполезность. Неужели человеку такого ума и масштаба в одночасье отказали логика, здравый смысл и проницательность?!

В такую метаморфозу с недюжинным человеком Зубцов поверить не мог. Значит, бодылинский клад — это миф.

Но богатств, привычного уклада жизни, сословных привилегий Октябрьская революция лишила Бодылина тоже в одночасье. Рассуждая о масштабах его личности, инженерных дипломах, ученых титулах и званиях, нельзя забывать, что Бодылин — архимиллионер, что с генами от деда и отца унаследовал он алчность, жажду стяжательства, предпринимательский азарт. И, разом лишившись власти и сокровищ, он мог, что называется, зубами вцепиться в последние крохи своих богатств. Значит, опрометчиво мерить его поступки логикой инженера и ученого. В тех исключительных обстоятельствах им, скорее всего, руководил инстинкт дельца и стяжателя. И, следовательно, бодылинский клад — это вовсе не миф, не легенда.

А может быть, ты, Анатолий Зубцов, все усложняешь излишне? И прав Орехов, предостерегая тебя:

«Постарайся не увязнуть в разных психологических коллизиях и тонкостях. Ты не историк, не биограф Бодылина. Мы с тобой — оперативные работники милиции, и только. И задача у нас вполне конкретная: есть сигнал, что промелькнула бодылинская цепочка. Надо отыскать ее, изобличить продавцов и скупщиков и крепко подумать: не тянется ли она к так называемому бодылинскому золоту».

«Но в конце концов о чем свидетельствует эта цепочка? — мысленно спорил Анатолий с Ореховым. — Она может быть единственной вещью, которую годами хранили близкие Бодылина или его бывшие служащие, ничего не зная о тайных сокровищах сибирского магната. Она могла кочевать от одного владельца к другому, пока не попала к Мамедову…»

Вячеслав Иванович Каширин встретил Зубцова в холле санатория. Высокий, узкоплечий, он сверху вниз окинул Анатолия взглядом из-под очков и сказал с явным неудовольствием:

— Помилуйте, голубчик, что это вы преследуете меня аж в субтропиках? Неужто, кроме меня, экспертизу в стольном граде совершить некому?

— Такую, мне кажется, некому, — кротко ответил Зубцов. — Я прошу вас, Вячеслав Иванович, взглянуть на эту фотографию: нет ли на ней ваших знакомых?

Каширин с недовольной гримасой взял фотографию, найденную в бумажнике Никандрова, по-стариковски отстранив ее от себя, всмотрелся, и зрачки его как бы заострились, брови дрогнули над ободками очков.

— Заснят здесь сибирский золотопромышленник Климентий Данилович Бодылин. Второго же человека я не припоминаю.

— Второго знаю я. Это — Никандров, Северьян Акимович. Говорят, был знаменитым ювелиром.

— Я знавал ювелира Никандрова. Только Ивана Северьяновича. Однако не встречались давно, а был он постарше меня. Но неужто вам неведом Бодылин?.. — Каширин вскинул на лоб очки, усмешливо осмотрел Зубцова. — Вы же отрекомендовались офицером министерства внутренних дел? Неужели в ваших специальных учебных заведениях не изучают историю крупнейших состояний дореволюционной России?! Студенты-горняки, во всяком случае, наслышаны о Бодылине.

— После краха тех состояний прошло уже более полувека. Современные состояния, разумеется, подпольные, нам видятся куда более актуальными. Как говорится, каждому свое… Иногда, правда, в новых состояниях не сразу разглядишь, где вершки, а где корешки.

Каширин покосился на фотографию, которую он все еще держал в руках, вздохнул и спросил строптиво:

— А на что вам, собственно, Бодылин? В каком качестве он вам любопытен? Как инженер едва ли. А прочее, — Каширин, как бы отсекая это «прочее», резко взмахнул рукой, — было и быльем поросло…

— Не поросло, к сожалению. И мне важно получить возможно более полное представление о нем…

Каширин заговорил, глядя через стекло холла на васильковый краешек моря и черные кипарисы.

…Глубокий распадок меж всклокоченными пихтачом сопками, подернутый частой рябью пруд, разномастные домики с подслеповатыми оконцами и закопченные приземистые казармы. На травянистой, похожей на таежную лужайку, площади прииска Богоданного — каменная контора. У конторского крыльца пушка.

Отец нынешнего владельца прииска, Данила Бодылин, еще до появления на свет своего наследника заплатил за нее бешеные деньги. Эта заряжавшаяся со ствола пушка когда-то палила по врагам на Севастопольских бастионах, а теперь отсчитывала пуды бодылинского золота.

На крыльцо конторы выходил одноногий инвалид последней турецкой кампании, старик Панкратьич, «смотритель пушки», как с гордостью называл он себя. Неторопливо, точно священнодействуя, поджигал фитиль. В распадке сопок перекатывалось эхо выстрела, над площадью вздымались черные клубы дыма, взвизгивали от восторга, яро настукивали по лужам босыми пятками ребятишки. Потом Панкратьич банником прочищал ствол, подсыпал в него новую порцию пороха и уходил дремать в сени, ожидать, когда на речке Светлой намоют еще пуд золота.

Пуд золота. Сорок фунтовых слитков. На каждом фамильная бодылинская печать: барс, обвитый змеей, сибирский кедр и лавровая ветвь. Символ силы, мудрости, бессмертия и славы…

В то июльское утро не то заело что-то на бодылинских бутарах, не то Панкратьич крепче обычного выпил и задремал, но, похоже, он вовсе позабыл о своей пушке. И Славка, присев около нее на корточки, заглядывал в ствол, перекладывал тяжелый банник…

И тут, как показалось Славке, над самым ухом взметнулся истошный бабий вопль:

— Не зама-ай! И-род!..

Зажав в охапку ревущего ребятенка, по площади бежала приисковая нищенка Дарья, простоволосая, раскосмаченная, с перекошенным в крике ртом. За нею, размахивая колом, тяжело топал бахилами Яков Филин, первейший на всю округу старатель, а в пьяном кураже — гроза приискового люда.

— Убью!.. — рычал Яков. — М-мать твою… Стой лучше!.. Смерть твоя пришла с твоим ублюдком!

На шум из сеней приковылял Панкратьич, прикрикнул на Якова унтерским басом:

— Замри, басурман!..

— У… старая кочерыжка! Герой… Севастополь прос… А туда же! — рявкнул на ходу Яков.

— А ну, жиган, смирно! — закричал побагровевший Панкратьич. — Я есть Плевненский кавалер! — И выпятил грудь с медалью.

— Это ты кому «смирно»?! Мне? Якову Филину! Я тя вразумлю, старый хрен! — Яков круто изменил направление, взметнул кол и ринулся на старика.

Славка чиркнул о крыльцо давно припасенной фосфорной спичкой и, зажмурясь, поджег фитиль пушки…

Когда утихли гром и звон в ушах и рассеялся дым, Славка увидел взметнувшийся над головой кол. Мальчишка втянул голову в плечи, попятился, но вдруг Яков швырнул кол наземь, вытянул руки по швам. Славка покосился в сторону и тоже замер с раскрытым ртом…

На крыльце стоял сам Климентий Данилович Бодылин и сердито выговаривал испуганному Панкратьичу:

— Ты что, старый? Никак снова пьян с утра. Бухаешь в колокол, не заглянув в святцы. До пуда-то еще надо добрых семь фунтов и двенадцать золотников.

— Так разве же это я, Климентий Данилович, — плаксиво тянул Панкратьич. — Это вот он, пострел! — И указал почернелым от пороха пальцем на Славку.

Славка вдруг расхрабрился и, глядя прямо в глаза хозяину, твердо сказал:

— А что он кидается с дрыном то на дитя, то на Панкратьича, а ему сам генерал Скобелев медаль…

— Ты о ком это? — спросил Бодылин, раздувая усы. — О Якове, что ли? — Он покосился на Филина и сказал с мягким укором: — Шалишь что-то, голубчик.

— Стих такой нашел, Климентий Данилович, подкатило. — Помолчал и договорил, растягивая слова: — Промежду прочим, к тебе шел. У Гнилого ручья намедни фунтовый самородок поднял… — И слегка подмигнул Бодылину косым левым глазом.

— Ладно, ступай ко мне, скоро вернусь, — сказал Бодылин и снова повернулся к Славке. — Этак-то, бомбардир, не долго и головы не сносить. — Как бы желая убедиться, что голова у мальчика покуда на месте, он провел большой мягкой ладонью по его волосам и засмеялся: — А вихрастый-то, а колючий… Чей будешь?

— Каширин Славка.

— Конторщика, что ли, сын? — Бодылин перестал улыбаться. Крупное мясистое лицо его сделалось брезгливым: хозяин знал о запоях отца.

— Семьища у Егорыча… М-да… Вот ведь какая оказия. И не учишься, поди-ка?

— Бегал в школу одну зиму.

— А учиться охота?

— Ага.

— Ладно, скажи отцу: велю ему прийти ко мне. Потолкуем. Отдам тебя в коммерческое, что ли, на свой кошт.

— Вовремя же вы тогда оказались на площади, — Зубцов сочувственно улыбнулся.

Каширин поверх очков внимательно посмотрел на него и сказал колюче:

— Участия Бодылина в моей судьбе я не могу позабыть. И поэтому не гожусь ему в судьи…

— Я не призываю вас в судьи. И что проку судить его теперь, когда история уже вынесла свой приговор. Меня интересует Бодылин таков, каким он был. Тут вот какое происшествие…

— Что же, Анатолий Владимирович, — выслушав Зубцова, сказал Каширин примирительно, — коли такая срочная надобность, — я ваш покорный слуга. Только, если позволите, продолжим беседу на катере: мне предписаны морские прогулки.

Прогулочный катер бросало в разломы волн. Рвались и гасли за кормой богатые соцветья сочинских огоньков.

— Кипучих, неуемных страстей человеком был Климентий Данилович, — рассказывал Каширин. — Первобытно неуемных. Во всем: в инженерных новациях, в технических экспериментах, в рискованных проектах и предприятиях, в жажде наживы, в ревностном бережении всего, что считал своим. Вот вы задаете вопрос: кто-де он, делец или ученый? Прямолинейно это, простите за откровенность. Недюжинный человек, он в любом сословии многозначен.

Миллионы Бодылина существовали как бы символически. Наличные средства он сразу же пускал в оборот. Его постоянно обуревали реформаторские идеи: то драга, то разработка рудного золота, то подвесные канатные дороги, то шахтные транспортеры. Новшества нередко оборачивались убытком, но ежели везло, то разом — и техническая сенсация, и полная казна.

А вскорости опять пустая мошна. Раздаст деньги на сиротские дома, заложит сколько-то школ, снарядит геологическую экспедицию на Север, задумает железную дорогу тянуть к будущим сибирским Клондайкам…

Катер все углублялся в море. Огоньки Сочи уже давно растаяли и погасли. Мгла была бы совсем непроглядной, если бы не звезды. Они то осыпались жаркими искорками во вспученную волнами и шумом морскую хлябь, то, словно бы стянутые магнитом, смыкались в узоры на низком небе.

— Словом, и мореплаватель, и плотник… — сказал Зубцов.

— Если угодно — да. — Каширин вскинул острый клинышек бородки, сверху вниз посмотрел на Зубцова, переждал накат волн. — Возможно, Анатолий Владимирович, это вам покажется крамолой или я излишне субъективен, но диалектика истории такова, что сибирское купечество в условиях полуфеодальной России было силой в известных пределах прогрессивной. И не стоит преуменьшать цивилизаторскую и просветительскую роль отдельных представителей сибирского купечества.

Конечно, в массе своей оно, как всякое купечество, было диким и алчным, но в этой массе встречались и весьма оригинальные натуры. Александр Михайлович Сибиряков, автор многих трудов по экономике и географии Севера, финансист знаменитых экспедиций Норденшельда и Григорьева, человек, чье имя и поныне носит один из наших ледоколов; Николай Васильевич Латкин, перу которого принадлежит более трехсот статей в словаре Брокгауза и Эфрона; Геннадий Васильевич Юдин, создатель уникальной коллекции книг, которые ныне составляют основу Славянского отдела библиотеки Конгресса США; Иннокентий Кузнецов, талантливый историк, археолог, журналист, писатель, — все они крупные купцы, золотопромышленники, денежные воротилы и вместе с тем весьма заметные величины в дореволюционной сибирской культуре…

Палуба раскачивалась под ногами, Каширин утвердился на ней прочнее, и, заключил тем же тоном:

— Климентий Бодылин с полным основанием может быть отнесен к их числу.

— А не идеализируете вы Бодылина? И энциклопедист он, и в горном деле хозяин не только по имущественному положению. В то же время сами говорите: делал деньги, чтобы двигать науку, двигал науку, чтобы делать деньги… Не кажется ли вам, что многое предпринималось им ради саморекламы: «Отец-благодетель града и храма, покровитель искусств и наук…»

— Во многом вы правы, но и не упрощайте: все ради прибыли. Климентий Данилович был прирожденным инженером, питал страсть к изобретательству, к смелым экспериментам. Они доставляли ему истинное наслаждение. В отношениях же с рабочими Бодылин слыл справедливым, во всяком разе никогда не унижался до обсчетов, спаивания, рукоприкладства…

— Видимо, слыл в своем кругу белой вороной, — сказал Зубцов, с удивлением чувствуя, что проникается невольной симпатией к этому многоликому Бодылину.

— Если хотите, да, белой вороной. Вообще он видится мне личностью довольно трагической. Помните у Горького, Егор Булычев говорит: не на той улице живу. Так вот, Бодылин тоже не на той улице жил и понимал это. Но перейти на другую улицу не хватало духа.

…Весна двадцать первого года. Схваченная апрельским утренником земля звонко вторила быстрым шагам Каширина. Остались позади хибарки Муравьиной слободки, под глинистым обрывом потрескивал истончавший ярульский лед. Впереди, за кромкой тесового забора, чернели скелеты яблонь бодылинского садоводства.

Пришлось долго стучать кованою скобою, пока калитка слегка приоткрылась, лязгнула цепь.

— Кого там бог дает? — голос показался Каширину смутно знакомым. Но откуда он мог знать этого старика со всклокоченной седой бородой, настороженно и недобро глядевшего на Каширина.

— По слухам, здесь обитает гражданин Бодылин, и я желал бы… — начал Каширин, но всмотрелся, умолк, договорил полушепотом: — Климентий Данилович, вы?

Цепь лязгнула снова, Бодылин высунул в щель голову в затертой шапке, обвел взглядом безлюдный берег, покосился на Каширина, сказал:

— Никак Вячеслав Иванович? Пришел, так входи. Благодарствуем, что не побрезговали. Вот как, значит, довелось повстречаться. Бодылина не признал! Эх, судьба-индейка!..

В кухонное окно скреблись голые ветки яблонь. Тускло теплилась на стене керосиновая лампа с закопченным стеклом. Через раскрытую дверь в горницу Каширин с удивлением разглядел слабо мерцавшие в свете лампадки оклады икон. Иконы в бодылинском доме! Климентий Данилович никогда не отличался набожностью, лет пять назад слыл чуть ли не богохульником. Хозяин перехватил испытующий взгляд Каширина и сказал с горькой усмешкой, кивнув на иконы:

— Не дивись и не осуждай. Последнее прибежище мятущейся души и возмущенного разума… — И, глядя за плечо гостя, продолжал монотонно, будто боролся с дремой: — Один я остался. Один как перст. Старший сын, Никодим, ты помнишь его, конечно, надежда моя на старость, погиб неведомо от чьей руки. Средний, Афанасий, как был не в бодылинскую породу, мот и прожигатель жизни, таковским и остался. Удрал из России невесть куда, не то в Манчжурию, не то дальше, за океан. Одна надежда — Агочка из Питера обедает наехать летом. Может, выдам ее замуж и доведется понянчить внучат. А то совсем сошел на нет бодылинский род. — Он натужно закашлялся и договорил с неожиданной для него покорностью: — Отвратил от меня господь за гордыню мою свой пресветлый лик. Но не ропщу. Воздает, видно, небесный судья по скверне моей…

Каширин чуть не выронил стакан с чаем. Такое услыхать от Бодылина.

— Так-то вот у меня обернулось. Воистину, не в городе Степан, не в селе Селифан. Старой власти неугоден был. Хоть миллионщик, да вольнодум и задира. Новой — тоже не показался: злодей, кровопивец и классовый враг. Лишь в господе нашем прибежище и сила моя…

Каширин умолк. Устало и печально провел рукой по лицу, будто счищая что-то с него, и сказал приглушенно:

— А последняя встреча была в той же сторожке, на свадьбе дочери Бодылина, Агнии Климентьевны. Приехала она из Питера и вскорости вышла замуж за Аристарха Николаевича Аксенова. Аристарх Николаевич родом был из потомственных сибирских рудознатцев, инженерное образование получил на медные гроши и стал мозговым центром Бодылинской компании. Все, о чем я вам рассказывал: геологические открытия, различные новшества в добыче — во многом было делом ума и рук Аксенова. Любил его Климентий Данилович, как родного сына. Аристарх же Николаевич едва ли не с юности полюбил Агнию Климентьевну, хотя она была младше его на пятнадцать лет. Словом, романтическая история. И вот свадьба. Я был на ней единственным гостем. Всеми владело предчувствие неотвратимой беды, надвигавшегося конца, и наши крики «горько» были не только данью свадебному обряду… — Каширин снова провел рукой по лицу и заключил: — Но так или иначе поженились они, как желал того Бодылин, с попом и венцом. Деньков через десять молодые отбыли на жительство в Питер, где Аксенов получил место приват-доцента в институте. А через неделю после их отъезда Бодылин в своей сторожке был убит и ограблен.

— Убит и ограблен?! Кем? Что взяли у него?

— Кем, не знаю. Разворочен был летник во дворе. Слухи шли, взяли золото в слитках. Агния Климентьевна и Аристарх Николаевич по тем временам еще не добрались до Петрограда, и я похоронил Климентия Даниловича в фамильном склепе Бодылиных. А на второй день после похорон был препровожден в губернский уголовный розыск. Допрашивал сам начальник. Был он из прибалтов. По-русски говорил с акцентом. И глаза тоже, как прибалтийское небо. Знаете, бывает оно таким, не пасмурное, но и не ясное. Одним словом, пустые глаза, холодные. Как говорится, ни печали, ни воздыхания.

Качка усилилась. Зубцов то и дело переступал с ноги на ногу, чтобы не потерять равновесия.

— Допрос он вел с явным пристрастием. Требовал от меня фактов произвола Бодылина на прииске и фактов его контрреволюционной деятельности, а поскольку я таковых фактов не ведал, костерил меня буржуйским прихвостнем и скрытой контрой. Но дотошнее всего выспрашивал: где и сколько кладов заложил Бодылин? Так ведь Бодылин-то душу не раскрывал передо мной. Я в его глазах оставался мальчишкой, горным техником. Единственный человек, которому Бодылин мог бы доверить тайну, Аристарх Николаевич, был далеко.

— И уехал дней за десять до гибели Бодылина?

Каширин кивнул и сразу же настороженно спросил:

— Вы усматриваете некую связь между этими двумя совершенно локальными событиями?

«Версия может быть и парадоксальной, но никогда облегченной», — повторил про себя Зубцов слова Орехова и сказал успокаивающе:

— Конечно, события совершенно локальны. Право же, никаких намеков. Не знаю только, когда и при каких обстоятельствах скончался Аристарх Николаевич.

— В сорок втором, в Ленинграде, от дистрофии. К тому времени он был профессором, заметной величиной в горном деле. И непременно стал бы академиком, да эвакуироваться наотрез отказался и умер совсем молодым. Теперь-то я доподлинно знаю: шестьдесят два года для ученого — прямо-таки юношеский возраст.

— Агния Климентьевна жива?

— Увы, последовала через год за супругом. Они, как гоголевские старосветские помещики, не могли существовать один без другого. Ослабла она от голода, а пуще от горя. Вывезли ее в сорок третьем из Ленинграда, она и скончалась в пути.

Катер снова стало швырять, и такие яркие минуту назад огоньки Сочи сделались расплывчатыми, зыбкими.

— Что же, так и сошел на нет бодылинский род?

— Бодылинский — да. Аксеновский ведется. Сын Аристарха Николаевича и Агнии Климентьевны — Николай Аристархович Аксенов, ныне управляющий бывшим прииском Богоданным. Теперь это крупный рудник Октябрьский — центр Северотайгинского района Краснокаменской области. Николай Аристархович — уважаемый в нашей отрасли человек, фронтовик, грамотный инженер. Но ни дедовского размаха, ни отцовского блеска я в нем не ощущаю. Суховат, рационалистичен, скрытен, что называется, себе на уме. Так что обмениваемся с ним поклонами на министерских совещаниях — вот и все знакомство. Отец-то его был человеком недюжинным, редкостного обаяния и редкостной честности…

— Вы так и характеризовали Аксенова-старшего тому прибалтийцу в двадцать первом году?

— Разумеется, — убежденно начал Каширин, осекся, озадаченно посмотрел на Зубцова. — Хотя… Насколько могу припомнить, он не проявлял интереса к Аристарху Николаевичу, спросил только: когда и куда он уехал и высказался в том смысле, что в Петрограде Аксеновых встретит милиция и допросит по форме…

— И что же, Аксеновых встретила в Питере милиция?

— Право, затрудняюсь ответить. Однако не вспомню, чтобы Аксеновы рассказывали об этом. А были они со мной весьма откровенны. Может быть, тот прибалтиец все же убедился в нелепости своих подозрений.

— Все может быть… — Зубцов прошелся по палубе, снова встал рядом с Кашириным и спросил: — А позднее Николай Аристархович или Агния Климентьевна не говорили вам, — не тревожили их представители власти? Налетов грабителей не было на их квартиру?

— Следовательно, вы все же полагаете… Встречались мы до войны часто. Вспоминали молодость, тепло говорили о Климентии Даниловиче, беседовали о проблемах золотодобычи, Агния Климентьевна оплакивала страшную кончину отца. А о налетах… Действительно, раза два Агния Климентьевна жаловалась, что побывали в их доме злоумышленники. Представьте, ничего не украли, но перетрясли, перевернули все, даже печные трубы разворотили… Но о золоте, о наследстве Бодылина никогда не было речи. Они молчали, а я считал разговор на эту тему бестактным. Хотя, помнится, однажды Аристарх Николаевич высказался в том смысле, что может в любой момент сполна расплатиться с Советской властью за все прегрешения своего тестя.

— Вы не уточняли, что он имел в виду?

— Я решил, что Аристарх Николаевич подразумевает свои бесспорные заслуги в отечественной золотодобыче. К тому же не верил и не верю сейчас в прегрешения Бодылина перед Советской властью. О каком-то потаенном бодылинском золоте в доме у Аксенова я вообще не думал. Слишком интеллигентен, масштабен и бескорыстен был Аристарх Николаевич. Он был человеком чести и слова…

«Именно потому и мог», — отметил про себя Зубцов.

— Но ведь в семействе Аксеновых была еще и Агния Климентьевна, плоть от плоти и кровь от крови Бодылина… Ее вы исключаете также категорически?

— Бодылина-то ведь она только по рождению. Не успела вкусить сладостей богатства, а в биологическую, фатальную жадность я верю слабо… — Он задумался и сказал чуть растерянно: — Но вообще-то, Анатолий Владимирович, вы меня заинтриговали. Не размышлял я никогда в таком криминальном направлении…

— Вы ученый, зачем вам размышлять в криминальном направлении… А не доносилось до вас: нашли тогда убийц Бодылина? Вернули похищенное?

— Слух в городе был: кануло все, как в воду.

— Чему же тут удивляться, — заметил Зубцов с откровенным сарказмом — Аксеновых не допрашивали, у вас выясняли факты контрреволюционной деятельности убитого и ограбленного Бодылина. При таких методах можно сыскать разве что пресловутый топор под лавкой… А с вами после того прибалта никто больше не беседовал о бодылинском золоте?

— Перед самой войной приглашали меня в ваше ведомство. Принимал меня молодой человек, вроде вас, учтивый и вежливый.

— Не Лукьянов, случайно?

— Возможно. Рассказывал я ему то же, что и вам. Помнится, он остался очень доволен.

— И об Аксенове рассказывали?

— А почему бы и нет? Таким знакомством каждый гордится вправе.

— И пересказали фразу Аксенова о готовности расплатиться за своего тестя?

— Фразу о готовности расплатиться… — удивленно повторил Каширин. — Пожалуй, нет, не пересказывал. Не придавал я ей значения да и сейчас убежден: нет в ее подтексте никакого золота…

Берег уже совсем близко. Можно разглядеть силуэты зданий, черные купы деревьев с разноцветными бусинками фонариков.

— Я очень рад, Вячеслав Иванович, нашей встрече и разговору. Хотелось бы все-таки услыхать: были у Бодылина, кроме того, в погребе еще тайники или это вы исключаете напрочь?

— Не исключал такой возможности тогда, в двадцать первом, не исключаю и сейчас. Бодылин есть Бодылин. А тайга есть тайга. В ней, матушке, не только тайник с золотом, но и целую деревню укрыть можно. Встречали же в дебрях, и не столь давно, староверческие скиты, обитатели которых еще не слыхали об Октябрьской революции.

— А говорите: у Бодылина не было прегрешений перед Советской властью…