Золото Удерея

— Ой, боженьки, не дышит! — прошептала одна из девчонок.

Все были испуганы произошедшим, никто не знал, что делать. Никто не смел даже коснуться Анюты. Кровь тонкой струйкой сочилась из уголка рта…

— Бежим скорей до села, тетке Полине скажем! — крикнул кто-то из ребят, и все бросились бежать.

Только собаки, чуть проводившие по тропе детей, вернулись — негоже бросать беспомощного человека в тайге. Они легли рядом с телом девушки и грустными глазами следили, как легкие волны перекатывают на отмели упавшие в воду тяжелые шишки.

«Зачем людям на деревья лазить? Деревья для птиц. Вода для рыб», — думали псы. Как в подтверждение их мыслей крупный таймень у самого берега вылетел из воды и с громким плеском обрушил свое блестящее и сильное тело в прозрачный поток… Через два-три часа на этом месте тетка Полина, Захарий Петрович Кусков, гостивший у своего брата врач из Енисейска, и еще трое мужиков с удивлением осматривали берег.

— Вот здеся она лежала, — со слезами на глазах твердила старшая из девочек, что были с Анютой.

— Ну и где ж она?

— Не знаю, мы к вам побегли, а она осталась. Вот тута она и лежала.

— Похоже, правда здесь, вон на кровь похоже. — Захарий Петрович белым платком снял с камней уже загустевшие капли.

— Куда ж она делась?

— Не дышала она, изо рта кровь, глазами не смотрела… — шептала со страхом девочка. — Мы спугались и к вам…

— Это как она упала, откель?

— Вот с этой кедры.

— Да, вона кусок юбки ее на ветках.

— Куда ж она делась, голубушка моя? — который раз причитала, пряча мокрые глаза, тетка Полина.

Мужики, осмотрев берег, разводили руками. Нет следов на берегу. Не хранит камень следов. И на выходе следа нет ни звериного, ни человека взрослого, только ребячьи.

— Медведь, конечно, мог прибрать, по ручью прошел, и все, — рассуждали мужики. — Кому тута еще быть, некому, токмо хозяину.

— Ой, горе-то какое!.. — заголосила, не выдержав, тетка Полина. — Ой, не уберегла!

Женский крик покатился над водами таежной речки. По изгибам и перекатам и уже на излете достиг ушей верных собак, бежавших берегом, провожая долбленую лодку, в которой лежала Анюта. Ее бледное лицо, омытое от крови, было заботливо прикрыто от комара и мошки, только свесившаяся безвольно рука иногда кистью касалась воды, чертя полоску при каждом сильном толчке шеста, которым вел против течения лодку крепкий бородатый мужчина. Остановившись, собаки подняли морды, как бы спрашивая мужика: «Ну что, мы еще нужны?»

Мужик в лодке понимающе кивнул и махнул им рукой:

— Свободны, без вас управлюсь.

Через некоторое время они уже тыкались мордами в ноги мужиков, собирающих шишки, набитые с кедра Анютой, — не пропадать же добру!

— Кого стрелил? — крикнул еще издали Семен, шумно, с треском выламываясь из кустарника.

— Хозяина… — не без гордости в голосе ответил Федор.

— Неужто медведя?!

— Его самого!

— Я-то думаю, токо ушел — и вдруг выстрел, чё случилось? А ты медведя завалил! Вот это хорошо, вот это ладно! — Семен уже пробрался через валежник и присел у распластанной на мху туши зверя.

Медведь лежал на боку, привалив собой к земле несколько молодых елок. Разбой устроился рядом, передними лапами он как бы упирался в мощную, но уже неподвижную и безвольно откинутую лапу хозяина тайги. Если несколько минут назад он как шалопай винтом крутился вокруг поверженного зверя, то сейчас его морда была серьезной и важной. Федор сказал и о нем: «Разбой держал, я стрелил, обычное, мол, дело». Чуть шевельнув хвостом, пес показал хозяину, что доволен похвалой, но этот знак был заметен только Федору.

— Что ж, надо свежевать и мясо выносить, хорошо, что рядом.

— Постой-ка, Федь, что-то мне знакома эта морда, вернее, лапа. Смотри, видишь, ободрана, в рубцах вся. — Семен, вытянув медвежью лапу, развернул ее, раскрыв ступни-подушки. Они были изорваны и еще не зажили до конца. Рваные раны, покрытые коростой, буквально бороздами покрывали лапу зверя до локтевого сгиба. — Точно, он! — воскликнул Семен.

— Дядь Семен, да ты про что?

— А про то, что этот медведь знакомец мой старый!

— Что-то у тебя в тайге слишком много знакомцев, дядя Семен! — улыбнувшись, грустно пошутил Федор. — И мне сдается, они тебя не очень любят. Чем же ты хозяину-то насолил, а, дядя Семен?

— Вот тут ты не прав, Федор, этот медведь тут ни при чем, я, можно сказать, ему жизнь спас, а он просто не понял и подумал, что это я для него капкан соорудил.

— Капкан! Кто ж на медведя капканы ставит? Отродясь не слыхал… — прикидывая, как приспособить на подвес тушу, спросил Федор.

— То особый капкан, Федь, с Урал-камня привезенный: из железа труба, а в ней зубья кованые, заточенные, вовнутрь загнутые так, что сунь в эту трубу руку аль лапу, назад уже не вынешь. А сама труба с цепью кандальной, да к стволу аль к валежине матерой и вяжется.

— Ну и что? Зачем в нее лапы-то совать?

— Так она с одного конца заглушена, туда и кладется для медведя замануха медовая.

— Вона как! Это ж, выходит, он лапу за медом сунул, а назад-то и напоролся, и сидит, привязанный.

— Не сидит, а стоит, а то и висит, «влапу»-то, так этот капкан называют, обычно в подвес крепят, зверь влез лапой и повис, беспомощен день-два повисит, хоть шкуру с него снимай с живого, а то и издохнет, пока промышленник до него дойдет.

— Не, у нас так не принято, какой прок медведя летом бить. Тем паче мучительной казнью животину мучить. Понятно, соболек иль другой какой зверек в капкане аль петле сомлеет, так тож быстро, без мук, а тут медведь… не, у нас так не делают. Медведь, он же как человек, умный.

— Во-во, умный, я тоже думал, что он умный. Шел я напрямки, тайгой, сам знаешь, опасался людишек, а он в капкане у валежины, меня увидел, заорал так, что ноги подкосило, а потом рванулся что было сил, видно, вырвал лапу из трубы. Я ничё не пойму. Кровища хлещет, а он на меня — я-то при чем? Ага, умный он! А куды деваться, даже не помню, за нож не успел схватиться, подмял он меня махом. Я и сделать-то ничё не мог. Видел, как он меня перекрестил когтями. Лежу, даже не ору. Потому, наверное, сильно рвать не стал, ушел, паскуда, мхом да валежником завалил, я еле выполз тогда. В твое зимовье уж и не помню как добирался. Думал, все, Богу душу отдам. Ан нет, ты, получается, Федор, второй раз меня спас. Этот зверюга, ясно, за мной по следу пришел, я ведь его эвон где встретил, дня три ходу отсель.

— Может, и так, дядя Семен, только теперь нам из него надо и жир нутряной выгнать, и кровь высушить, и мясо засолить да закоптить, не судьба мне в село, видно. Хорошо, хоть соль есть.

— Обождем с селом, чего теперь.

Больше разговоров не говорили, не до того было. Медведь был крупный, только когда снятая шкура тяжело свалилась к их ногам, Семен сказал:

— Да, Федька, я как-то не смотрел ране, сейчас вижу, без шкуры он совсем как человек — аж мурашки по коже.

— Да я ж про другое говорил…

— Про другое, не знаю, а без шкуры, ну просто мужик мужиком, и только, жуть.

Тяжело загруженный мясом Федор вернулся в село через три дня. Село гудело новостями, еще на околице его встретил Архипка Клюшин.

— Слыхал, Федь, дощаник с приказчиком Акинфием, что у Никифорова был, ушел на Енисейск на той неделе и пропал. Говорят, в нем и Анюта, Никифорова дочка, была.

— Как пропал? Откель знаешь?

— Вчера с Енисейска купец пришел, он весть и принес. Не пришел дощаник в Енисейск, нету нигде, никто не видел по реке. После Кулакова села, говорят, видели их на шиверах, а посля уж никто и не видел.

Похолодело на душе у Федора, ног не чуя, долетел он до дому, мать в огороде увидел и уже по лицу ее понял — беда. Мать, заметив Федора, неспешно вышла из грядок, вытерла руки о подол, подошла к нему и, остановившись у забора, не дожидаясь вопроса Федора — у него все на лице написано было, — сказала:

— Люди говорят, сынок, пропала Анюта. Только не понять: одни твердят — утопла, другие — медведь задрал, третьи — что руки на себя наложила из-за приказчика, а еще говорят, ты ее в тайгу тайно увел! Будто в Кулаковой деревне ты ее с дощаника свел. А тебя нет неделю, вторая пошла, вот народишко-то сходит с ума! — Мать замолчала, прижав к груди руки. Вдруг шепотом, вглядываясь в сыновьи глаза, спросила: — Федь, ты ж не трогал Анюты? А?

— Мам, ты чего, я ж на охоте был. Вон, гляди, медвежатины мешок.

Она, взглянув на большой, плотно набитый заплечный мешок сына, перекрестившись, глубоко вздохнув, как будто тяжкую ношу опустив, прижалась к нему.

— Слава богу, я уж ненароком то ж подумала, слова-то твои помянув, что ты Анютку увел. Бог спас. А то ведь люди еще говорят, что ты, чтоб Анюту не искали, и дощаник потопил, и приказчика того в воду… Ой, господи! Чего только не наплетут, злыдни! Пойдем в избу, голодный поди, каша в печи с утра томится, как знала, что ты будешь…

Мать не успела договорить, как из проулка на полном скаку вылетел всадник. Федор не сразу сообразил, что это по его душу. А когда Иван Косых, резко согнувшись в седле, уже рванул его за ворот, Федор изловчился и, перехватив его за руку, сильно бросил все свое тело вниз в сторону. Не ожидавший такого, Косых, чуть не вываливаясь из седла, разжал руку, но захваченный Федором, все-таки не удержался и со всего маха, всем своим крупным телом сваливаясь с коня, врезался в плетень, проломив его. Дикая брань Косых и хохот стоявших поодаль мужиков привели в чувство Федора, который, совершив то, что совершил, еще не успел понять, что же случилось. Схватив шом-полку, Федор вскинул ее и взвел курок, направив прямо в лицо поднимавшемуся Косых.

— Э, ты чё, парень, не балуй, опусти ружжо, — запричитал Косых, бешено вращая своим единственным глазом.

— Ты чё на меня кинулся, дядя? Ответствуй!

— Дак это… Никифоров тебя срочно ищет, велел привесть.

— Я ему не холоп. Надо, сам ко мне придет. А пока топай поздорову отсель, а то без второго глаза останешься! — Федор не шутил. Это было видно и по его голосу, и по решительности действий.

Косых понял и молча, прихрамывая, пошел к топтавшемуся поодаль коню.

— Чё, утер тебе Федька нос, рожа холуйская! — крикнул кто-то.

Косых, зыркнув в сторону мужиков, промолчал.

— Ой, Федь, зря ты так, — причитала мать, уводя его в избу.

Уже усадив сына за стол, глядя, как, успокоившись, Федор принялся за кашу, продолжила:

— Старосте жалобу отпишет, у тебя шомполку отымут, знаешь же, грех на человека ружье поднимать.

— Не отпишет. А отпишет, сам на каторгу пойдет!

— Федь, ты чего это, он же тебе ничего не сделал, ну схватил, кто ж его за это осудит?

— Не за то его осудят. За другое, и он это знает. Ему в полицейскую управу никак нельзя. Я про него такое знаю…

— Чего это ты такое знаешь? На уважаемого человека с ружьем налетел, а теперь еще и угрожаешь! — На пороге избы стоял, подбоченясь, помощник старосты Панкрат Соболев. Его зализанные на пробор волосы и коротко стриженная бородка более подошли бы служке трактирному, чем помощнику старосты. — Так, шомполку давай сюды по-хорошему. Закон знаешь. До разбору у меня побудет. А сам топай к старосте. У него к тебе вопросы есть.

— Не отдам ружье, оно отцовское. Косых сам на меня налетел, я только пугнуть его хотел. Все видели.

— Вот там и разберемся, а ружье отдай, не доводи, Федор, до греха!

— Не отдам! В чужие руки не велел отец свое оружие давать, никогда!

— Ну ты. Тя кто научил власти перечить!

— А ты мне не власть, староста скажет, отдам!

— Отец-то твой поумнее был! Пошли к старосте, там тебе мозги вправят!

— Вот поем, и пойду, коль зовет, а ты мне не указ!

— Ну, это мы еще поглядим! — Вконец озлобленный Панкрат развернулся и вышел.

— Да что с тобой, Федь! — запричитала мать, когда, хлопнув дверью, Панкрат ушел. — Что ж ты, дурья твоя голова, врагов-то себе наживашь, часу не прошло, а уж и Косых, и Панкрат, они ведь не простят тебе! Феденька, что с тобой? Теперь точно ружье заберут! Как бы тебе на правеж не угодить за дерзость свою! Вот горе-то, а!

— Что еще за правеж?

— Казаки в селе с волостным начальством уж вторую неделю, вчера за недоимки Ваську Кулыма за домом старосты на конюшне пороли. Люди говорят, боле за дерзость придрались. Так и к тебе теперь придерутся, ты б язык-то свой придержал!

— Ладно, мам, спасибо, пойду я, коль зовут.

— Иди, сынок, иди, только повинись там.

— Хорошо, мама, но я же не виноват.

— Все одно повинись, они старше тебя.

— Хорошо, повинюсь.

Федор встал, вытащил из-за печи шомполку.

— А зачем ружье-то берешь?

— Дак отдать же велели…

— Правильно, Федор, отнеси и старосте отдай. Он рассудит, вона, мужики ж видели, как Косых на тебя набросился.

— Хорошо.

— Вот и ладно, сынок, вот и ладно… Постой-ка, Федь, слышала я, что староста-то наш слег больной. Али уже поднялся, коль тебя требует? Давай-ка я сперва схожу, прознаю про все…

— Ладно, чё я, не мужик, что ли, пойду, на месте видать все будет.

По счастью, не успел Федор выйти. На пороге появился младший из Потаповых, чумазый и вихрастый.

— Привет, Сила, что, опять колесо с телеги убежало? — улыбнувшись хлопцу, спросил Федор.

— Не! — Сплюнув через зубы, паренек, оглянувшись, прошептал: — Здорово! Бежать тебе надоть!

— Чего так? — тоже шепотом спросил Федор.

— Брат токо от Косых, лошадей с работ возвертал, разговор про тебя слышал. Косых с Никифоровым хотят тебя под плети. Думают, ты Анюту увел. Передал тебе. Уходить тебе надо. Засекут, как Ваську Кулыма, до полусмерти, потом доказывай, что ты ни при чем.

— Спасибо, Сила, понял сам, что надо уходить. Только дело у меня есть одно срочное, поможешь?

— Токо скажи, чё делать!

— Пробеги до бабки Ваганихи, посмотри, дома ли она. Я задами пройду. На задах и жди меня, а пока я с ней говорить буду, за улицей посмотришь. Хорошо?

— Понял! — и исчез Сила Потапов. Как не было парня в избе.

Мать, слышавшая весь этот разговор, замерла у печи. Федор повернулся к ней и посмотрел прямо в глаза:

— Вот так, куды мне виниться? Спину подставлять под плети ни за што ни про што мне не пристало. А за травлю эту, придет время, они ответят.

Аж захлестнул ее во взгляде сына мужнин взгляд. Испугалась она, почуяла опасность из этого взгляда, поняла, что не уступит он и головы не склонит, весь в отца.

— Уходи, Федор, в тайге схоронись на время, глядишь, все и прояснится. Мясо-то, солонину бери.

— Нет, я налегке пойду, мясо есть, муки, соли, сколь есть, собери и Силе завтра отдашь, он мне принесет, когда скажу, ежели сейчас нагрянут, скажи: сказался — к старосте пошел, сами же звали.

Пока Федор пробирался огородами к бабке Ваганихе, Сила все выведал и ждал его:

— В избе она, иди, я посмотрю тут.

— Здравствуйте, бабушка! — приветствовал с порога бабку Ваганиху Федор. В чистой светелке, перекрестившись на образа, поклонился: — Как здоровье ваше?

— Что-то, милок, не припомню я такого внучка, — проворчала Ваганиха, слепо разглядывая вошедшего. — Чей будешь, никак, кулаковский Федька? Чего приперся с ружьем, разбойник?

— Отчего «разбойник»? С охоты пришел, к вам с приветом от добрых людей. Вот, межвежатина вяленая от них, в гостинец, примите за доброту вашу и помощь товарищу их усопшему той зимой в избе вашей.

— Оттого и разбойник, что дела твои разбойные.

— Какие такие дела?

— Ой, не твоих ли рук дело — Анютка Никифорова?

— Я в тайге был, бабушка, про дела эти впервой сам слышу.

— А кто грозился венчаться тайно? Все село про ваш уговор знает! Шило в мешке не утаишь. Так что, пока не поздно, верни девку, али поздно уже?

— Поздно уже, — зачем-то сказал Федор, понимая, что ответил не то, но почему-то ему показалось, что так и надо было ответить. Слегка злясь из-за этого промаха, продолжил: — Не о том я пришел говорить. Сказывай по делу, что перед кончиной старатель про ящерку золотую сказывал?

— Вот то-то и оно. Разбойный ты и есть, с кем повязался-то, мать пожалей.

— Бабушка, мы по-доброму к тебе, вот с гостинцем, а дело скажешь, отблагодарим так, что и внукам хватит.

Ваганиха долго молчала, поглядывая на Федора. Ее сморщенные временем губы что-то как будто нашептывали, пальцы неторопливо перебирали четки. Федор уже подумал, не колдует ли бабка, и мысленно перекрестился. Наконец Ваганиха ответила:

— За гостинец спасибо, приму, а покойный-то много чего говорил. Все кликал одного, Семена. Чего говорил, ему и скажу, пусть придет.

— Не может он прийти, медведь его порвал. Лежит он и не скоро встанет на ноги. Мне скажите, я передам Семену, про что говорил друг его.

— Не хотела говорить, ну да ладно, только, наверное, не поймешь ты…

— Пойму, говори…

— Для того ладанка нужна особая…

— Ящерка…

— Да, говорил он про ящерку золотую, которая водит его. Жилки золотые кажет, а как кажет, ящерка нужна, без нее не покажешь.

— Так он показывал тебе…

— Вот здесь и показывал…

— Ящерку?

— Сослепу-то я сильно не рассмотрела, но крутил в руках он фигуркой блестящей, видела, и приговаривал. Приговор тот плохо помню, фигурка, ящерка нужна, тогда, может, и вспомнится. Принеси, Федя, фигурку ту, я приговор-то вспомню да тебе его передам. Тогда и Анюта твоя будет по воле и благословению родителей, и заживешь богато, приноси.

— Понял я тебя, бабушка, только не выйдет у вас ничего, не увидите вы ящерку, прощевай. — С этими словами Федор вышел из избы старухи и крепко подпер дверь поленом.

— Отвори! — заверещала Ваганиха за дверью. — В окно вылезу.

— Не, бабушка, в окошко ты не пролезешь, больно толста, — не удержался от издевки Федор. — Посиди, бабуля, взаперти пока.

— Ну и дурак. Куда вы с Анькой денетесь? Найдет вас Никифоров, с тебя шкуру-то и спустит.

«Не про то ты, бабушка, печешься», — подумал Федор и тихо сказал Силе:

— Отопрешь, как солнце садиться будет, смотри, чтоб не заметила она тебя. Помнишь место, где телегу твою чинили?

— Хорошо помню.

— Послезавтра, к вечеру, принеси туда мешок, мать моя соберет. Ладно, прощевай, Сила.

— Прощевай, Федор, не бойсь, мы тута все за тебя! Анюте привет передай!

— Ты чё, Сила, взаправду думаешь, что она со мной в бегах?

— А рази нет?

— Нет, Сила, не видел я ее, в тайге я был, медведя завалил, ты ж мясо видел.

— Тогда где ж она делась, неужто утопла?

— Не знаю где, но жива она, я знаю, чую, жива… да вот еще, порученье тебе важное есть, сполнишь?

— Сполню, Федь, чё делать-то?

На улице послышался какой-то шум, кто-то шел, тихо насвистывая.

— Пошли отсель, по дороге расскажу…

— Я же не мог его силком тащить прилюдно, — оправдывался Косых, стоя перед сидевшим на лавке в конюшне Никифоровым. Тот был недоволен, то и дело бил по лавке ребром ладони и чертыхался, слушая то Ивана, то Панкрата. — Ловок, подлец, ружье наставил и курок взвел, не до шуток было, и Панкрата, опять же, не послушал.

Панкрат гнусаво дополнил:

— Только пообещался придти, а сразу не пошел, за начальство не признает никого, не только уважения не выказывает, а гордыню свою супротив власти выставлят и шомполку не отдал, опять же.

— Садись, Иван, пиши жалобу на гаденыша, преподнесем волостному старшине как надо, плетей Федьке не миновать. Сам на коленках приползет, когда казаки вестового за ним пошлют. Вот тогда и спрошу с него за Анюту, его это рук дело, его, больше некому! Совсем сдурел народ, нет страха ни перед Богом, ни перед людьми. Если позор такой на мою голову, так и ему спуску не будет, не вернется Анька, покалечу! — с пеной у рта хрипел Никифоров. — Пиши, говорю, жалобу…

— Там мужики стояли, видели, как я на него наскочил сперва, могут выдать, тогда за напраслину меня в плети…

— Спужался, чё ли, Иван, ушам не верю! Что за мужики были?

— Не углядел, они в сторонке стояли.

— Нехай. Ты что думаешь, против моего слова кто-то из мужиков наших пойдет?!

— Так то против твоего, а против моего могут и встрять.

— Отчего?

— Завидуют, гады, оттого зубоскалят.

— Нет, прав Иван Авдеич, надоть порядок в селе навесть, что ж это получается, никакой управы на них нету, — загнусавил Панкрат, заглядывая в глаза Никифорову. — Староста-то Иван Иванович неделю вторую глаз не кажет на люди, говорят, лежмя лежит, за лекарем в Енисейск послали, дела все мирские на мне висят.

— Ты на что, морда постная, намекаешь? — Никифоров, крепко схватив Панкрата за кафтан, притянул его к себе, заставив наклониться в пояс. — Это не твоего ума дело, утрись, чё вспотел-то, без тебя управимся, — и отпустил, слегка оттолкнув.

Панкрат от неожиданности попятился и, потеряв равновесие, сел на задницу, угодив в навозную кучу, выскобленную из лошадиного стойла.

— Экой ты неловкий, а мирские дела решать удумал, — с ухмылкой проговорил Никифоров. — Иди к Федьке, скажи, Никифоров зовет, хочет поговорить, пусть придет. Хотя нет, тебя он не послушает, дойди до Ваганихи, позови сюда. Ей поручу.

— Хорошо, Иван Авдеич, все сполню, токо домой забегу, переоденусь. — Как бы и не заметив всех издевок Никифорова, Соболев, как мог, отряхнулся и ушел.

— Зря ты так, Авдеич.

— Чего зря?

— Панкрата обидел зря.

— Еще ты меня учить вздумал? — рявкнул на Косых Никифоров. — Кто его на теплое место посадил, знаешь?

— Знаю, ты.

— Так пусть свое место знает. Ишь ты, персона! Дела он там решает, все дела я здесь решаю да Иван Коренной!

— А он бумаги в волость отписывает, уж, считай, третий год, а теперь не дай бог с Коренным что случится, кого волость старостой поставит, не тебя, Авдеич, а его! Правильно я думаю аль нет? А главное, по чьей-то бумаге начальство нагрянуло? На Ивана в крик: и то не так и это не эдак! Сколь раз начальство было? За двадцать-то лет, а? И чтоб такое, чтоб до болезни такой человека довесть?! В кладовую звал, не пошли. — Не было такого ране, чтоб начальство от пушнины морду воротило. Значит, за другим приехали!

— Ясно, за золотом!

— Да это понятно. А для чего тогда Коренного гробить? Свой им человечек тут нужен, свой, чтоб в зависимости от них был. Коренного аль тебя им не нагнуть. А вот этого прыща и гнуть не надо, задницу и так вылижет тем, кто ему даст власть взять. Потому он такое рвение и проявляет по службе своей, что на глазах начальства, аж губернского, ни свет ни заря в правлении, гнида. Бумажки на столе перебират! Ничё не делат, а на службе!

— Мне Иван сказывал, что кто-то в волость на него кляузу отписал, теперь понятно кто.

— А сейчас он и про наши дела кое-что пронюхал.

— С чего ты взял?

— Вынюхивает он все, высматривает, у людишек выспрашивает, а те мне доносят.

— И что пронюхал?

— Не знаю, но у извозчиков спрашивал, кого это мы по прошлой осени искали, это к чему, как думаешь, Авдеич?

После недолгой паузы Никифоров, глядя исподлобья, выдохнул:

— А к тому это, что получается, Панкрата — пора!..

— И я к тому, но как? Он ведь на виду, в тайгу не ходит?..

— Думать надо, время-то не нас работает.

— Есть у меня мысль одна, Иван Авдеич.

— Сказывай.

— Но сначала ты скажи. Впрямь думаешь, Федька Анюту увел? Уверен в том?

— Чего тут — уверен не уверен, а кто ж еще, коль они на это сговаривались.

— Кто ж тот сговор слышал?

— Сестрам она своим сказывала, те — матери. Молчали, пока весть не пришла, что дощаник сгинул в Ангаре.

— Так а Федька здесь при чем?

— Так не было Анютки в дощанике, в Кулаковой деревне она сошла. Приболела вроде как — причину удумала. У Полины остановилась, а вот дальше темный лес, вернее, тайга дремучая. Якобы за ягодой сповадилась с местной ребятней, да с кедра упала, да вообще пропала, ерунда полная, от деревни три версты — исчезла, и все тут. Не помню я, чтоб мои девки последние лет пять по ягоды ходили, а чтоб на кедру лазали, вообще такого не помню, враки все! Федька опять же именно в то время на охоту наладился, а какая сейчас охота? Где он столько времени пропадал? Где? Вот и хочу его спросить!

— Вот оно как, выходит, все на нем сходится.

— Вот так и выходит.

— Ну а объявятся, как поступить решил?

— Не бывать им вместе! Мне зять нужен дело поднимать, а какой с Федьки хозяин? Если силой спор-тил девку — на каторге сгною!

— А Анюта?

— В монастырь отдам, пускай там грехи свои замаливает, а зятя такого мне не надо!

— Ого, однако быстро, вон Панкрат с Ваганихой идут.

— Добрый день, старая, чего невесела? — приветствовал Ваганиху Никифоров. — Иван, принеси-ка наливочки да закусить чего. Садись, Панкрат, рядом. Не серчай на меня за то, что давече обидел. Не со зла то. Не в себе я, видишь, что творится! Дочка невесть где, жива ли…

Никифоров даже слезу пустил.

— Жива, жива… — чуть не хором ответили старуха и Соболев.

— Жива? Где? Откуда знаете?! — заорал Никифоров, поднимаясь с лавки.

— Федька Кулаков признался, — ответила Вага-ниха.

— Как это, когда?

— Заявился ко мне с ружьем да расспросами. Я его тоже поспрошала про Анюту. Говорю, не порть девку, верни в дом, а он говорит — поздно. Ну, так ясно — жива она, скрутились оне да и живут где-то в тайге, Федька-то межвежатины мне принес. Только Федька от меня, а тут и Панкрат подоспел, выручил меня из темницы — подпер же разбойник меня в избе…

К этому моменту Косых уже налил наливочки, и Ваганиха приложилась к стопке, медленно, смакуя, потянула в себя настоянный на семи таежных травах напиток.

Панкрат, молчавший и кивавший, пока Ваганиха говорила, продолжил:

— Не хотел, видно, чтобы об интересе его вы дознались, пока он в тайгу не уйдет.

— Это про какой такой интерес речь? — тихо спросил Никифоров, выразительно взглянув на бабку.

Ваганиха, закусывавшая наливку квашеной капустой, замерла и, подняв глаза на Никифорова, медленно перевела их на помощника старосты Соболева, потом на Косых, заерзала на лавке и, закашлявшись, чуть не подавилась.

Соболев, пропустив чарку наливки внутрь, не закусывая, как ни в чем не бывало продолжил:

— Так это, про золотую ящерку речь, что золотые жилы указует тому, кто ею владеет.

Тишина, возникшая за столом после этих слов, нарушалась только похрустыванием капустки, которую все никак не мог осилить почти беззубый рот старухи.

Первым тишину прервал Никифоров, который медленно, разделяя каждое слово, спросил:

— Откуда он узнал про ту зверушку? Про нее, кроме нас, никто не знал. Откуда?!

Наконец, прожевав и проглотив, Ваганиха заговорила:

— Так я же про ящерку золотую ничего никому ни словом не обмолвилась, истинный бог! Вот, пока шли, Панкрату только и рассказала, так он же от тебя пришел, Авдеич?

— При чем здесь Панкрат, он свой, сама видишь, откуда Федька про это знает?

— Так он привет и гостинец от тех старателей, дружков покойного, принес. Говорит, Семен, медведем порванный, в тайге отлеживается. Ящерка у них. Только, как она золото ищет, не знают они, про то и выведывал. Дескать, что покойный перед смертью про ящерку сказывал? А я ему — не сказывал, а показывал. Он — покажи да расскажи. Без ящерки показать не могу, неси сюда фигурку энту. Тут он осерчал чегой-то. Накричал на меня и ушел восвояси, разбойник, меня в избе запер. Кабы не Панкрат, так и сидела бы взаперти.

— Давно это было?

— Да нет, только он ушел, Панкрат и отпер меня.

— Так чего мы сидим-то, Авдеич, брать его надо, он же пехом, успеем перехватить на конях, дорога-то одна, он же думает — тихо ушел.

— Панкрат, Иван, на коней и в догон, не надо его трогать, проследить его надо. Ты, Иван, это и сделаешь, нагнать надо по-тихому и проследить. А ты, Панкрат, с конями вернешься. Я те потом поясню, что к чему.

На том и порешили. Только на секунду обменялись взглядами Никифоров и Косых, и этого было достаточно.

— Лешка, Васька! — крикнул Косых своих конюхов. — Седлайте мне Каурого да Панкрату — Белку.

— Васька домой ушел, обождите чутка, я быстро управлюсь, — ответил Лешка.

— Чего это Васька ушел не сказамшись?

— Живот прихватило.

— Ладно, давай быстро!

Федор шагал лесной дорогой, пробитой в последние годы старателями да приисковиками на север. Шел быстро, налегке. До зимовья, где его ждал Семен, было недалеко. Об этом заброшенном зимовье, на которое наткнулись Федор с Семеном, помнили только старики, которые уже в тайгу и не ходят, поэтому Федор был спокоен. Тут их искать не станут, он уже понял, какую оплошность совершил, сказав бабке про Семена. Хорошо, хоть подпер ее, до вечера не выберется. Федор уже свернул с дороги на тропу, как услышал лошадиный топот, кто-то скакал верхом. Федор залег в высокой траве. Мимо промчались Панкрат Соболев и Иван Косых.

«Вот ведьма, выбралась-таки! Уже донесла! Быстро они снарядились, быстро…» — с тревогой думал он, отползая дальше от дороги.

«Ищите ветра в поле», — хотелось крикнуть Федору, но радости оттого, что они его не заметили, он не испытывал никакой. Его искали, и это было плохо. Он уже углубился в тайгу, как услышал донесшийся эхом звук выстрела.

«Интересно! Кого это они стрелили? Может, лось на дорогу вышел. Повезло мужикам», — без зависти, спокойно, по-охотницки, подумалось Федору.

— Вот те на, девка! Ты где ее взял, Фролушка? Да что с ней? Дышит ли? Чего молчишь-то, коль тебя спрошают! — Седой как лунь старик, присев у выволоченной на песчаный берег лодки, спрашивал у высокого с черной бородой мужика.

— Дак это, шел по реке, гляжу, лежит на берегу, вроде неживая. Глазами в небо смотрит, а не видит ничего. Потрогал — вроде теплая. Послушал — еле дышит…

— Это как же ты ее слушал? — вмешался пришедший на берег со стариком парень.

— Ухом, как еще?

— А ну, умолкни! Не с тобой разговор.

Парень молча поклонился старику, отошел и присел на валун.

— Ну, Фролушка, что дальше-то было?

— Посмотрел кругом, никого. Пождал немного, крикнул, собаки деревенские пришли, а боле никого. А она лежит, кровь капает, ну и взял, не пропадать же божьей душе.

— Хорошо, что взял, не бросил, добрая твоя душа, Фрол, только вот как теперь отдавать будем?

— Зачем отдавать. Поднимется, я ее в жены возьму, — кося глазом на дверь избы, громко ответил Фрол.

— Девка-то уж невеста, поди, жениха имеет, как же ты ее возьмешь?

— А где тот жених?

— Не прав ты, Фрол, против кона так поступать.

— Да ведаю я, что нельзя так, только не известно никому теперь, есть у нее жених аль нет. Чья она вообще, как на том берегу оказалась? Поднять ее на ноги надо, хороша девка, рано ей помирать. Потому к тебе, отец, привез. Боле ей никто не поможет, с кедра она на камни упала.

— Хорошо, несите ее в избу. Посмотрю, зачем ее душеньке это надобно было.

— Так рази это может быть кому надобно, отец?

— Так, а для чего ей надо было с кедра падать?

— Так ясно, нечаянно это случилось, ветка хрустнула, и все…

— Эх, Фрол, ничего в белом свете просто так не случается, а все по чаянию, то есть желанию душ наших.

— И как ты это посмотришь?

— Вот с душой ее побеседую и посмотрю, в чем причина такого ее желания, а на ноги ее поставить гораздо проще, для того только и надо, чтобы она жить захотела.

— Так рази есть на земле человек, что жить не хочет?

— Таких, Фролушка, очень много на земле, только они об этом не знают. Думают, жить хотят, а на самом деле нет — не хотят.

— Это как?

— Просто. Ты рази не встречал людей, которые говорят одно, а делают другое?

— Встречал, много, но это не то, все они жить хотят и ради этого иногда врут друг другу, обман учиняют. Жить-то они хотят, отец, еще как хотят.

— Это им кажется. На самом деле любым обманом человек в себе частичку Бога теряет, божественный огонь, бессмертной душе дарованный, гасит.

Бывает и такое. Человек хороший и живет по пра-ви, а не может свою дорогу найти, свое предназначенье… не слушает сердца своего, умом одним путь себе прокладывает. Колотится всю жизнь, как через чашу буреломную прорубается, а рядом его дорога, его пращурами для него протоптанная, — шагай к счастью своему легко и свободно, но он ее не видит и гробит здоровье свое в дебрях житейских. Рази он жить хочет? Или те, кто табачищем, спиртом себя травят. Рази они жить хотят? Посмотри на то, что с родами их — сами в сраме и дети в нищете. Они себе сами такую жизнь уготовили, потому не приемлем мы их путь, но как создания они такие же божьи, как и мы, то и осуждать их нельзя. Просто души их в темноте дурманной, дороги своей в этом мире уже не видят, потому стремятся в иной.

— Ну, отец Серафим, к тебе как приедешь, прям мальцом безусым себя чувствовать начинаешь. Где ты все эти мысли берешь? В одной тайге живем, один хлеб жуем.

Весь этот разговор не мешал им выстелить рядом с лодкой полотно и осторожно переложить на него тело Анюты. Оно было податливо, но ни стона не заметили, ни движения.

— Плохо дело, несите в избу скорей! — скомандовал старик и крикнул: — Меланья, воды подай ключевой, да скоренько! Давно ты ее нашел, Фрол?

— Еще пополудню.

— Ладно, езжай.

— Может, я здесь поживу пока?

— Нет. Езжай. От тебя вон табачищем несет, нече мне здесь дух портить.

— Ей-богу, воздержусь от табака!

— Сказал, езжай, нешто своим умом дойти не можешь? Ты где ее нашел, рядом с Кулаковой деревней? Вот туда и езжай, вызнай, чья она дочь, да осторожно вызнай. Вернешься, подумаем, что да как.

— Хорошо, отец, думаю, завтра вернусь к вечеру.

Фрол, поклонившись, пошел к берегу.

— Фролушка, ты куда? Покушал бы, я уж на стол собрала, — выйдя из избы, позвала дородная не по годам Меланья.

— Не могу, надоть засветло поспеть, вода упала, сплошные шиверы, спасибо, тетя Меланья.

— Фрол, тут уха стерляжья, — поддержал Меланью парень, что сопровождал старика, ты же реку хорошо знаешь.

— Никола, ты-то чё? Река — она кажный день разная, ежели дотемну не дойду до деревни, придется на берегу гнус кормить.

Вышедшая из избы молодка поклонилась Фролу:

— Здравствуй, Фрол, останься, посидим, ушицы похлебаем, расскажешь, как там люди на реке живут, давненько тебя не было, — и призывно посмотрела на мужика.

Фрол остановился.

— Ладно, ночуй. Утром пойдешь, — послышался голос старика из избы. — Токо кисет свой мне отдай, прям сейчас, чтоб соблазна не было.

Фрол картинно развел руками: дескать, ну что поделаешь, уговорили — и улыбнулся.

— Ну и ладно, остаюсь, давно ушицы хорошей не хлебал.

— Проходи, Фрол, сама варила, отведай, — пригласила мужика молодка и уже тихо, слегка зардевшись лицом, проронила только для него: — Как чувствовала, что ты явишься.

— Благодарствую, благодарствую, Ульяна, — по-мужски коротко окинув взглядом всю ладную фигурку девушки, заранее поблагодарил Фрол.

В дальнем закутке просторной избы, куда уложили Анюту, старик что-то делал, только звук переливающейся воды да его приглушенный голос иной раз слышался оттуда.

Енисейский тракт, проложенный большей своей протяженностью по непролазной тайге, извиваясь меж сопок, ныряя в низины, взлетая из них на высокий берег Енисея, открывал перед путешествующими по этим местам впервые буйную красоту и раздолье приенисейского края. Яков и поручик Андрей Бело-цветов ехали не спеша, с остановками и привалами в самых живописных местах. Казаки, сопровождавшие их, хорошо знали эту дорогу, поэтому все шло размеренно и неутомительно, как для начальствующих особ, так и для их сопровождения. За время совместного бытия в Красноярске Яков ни на минуту не оставлял поручика, блестяще выполняя все его пожелания. Теперь же Белоцветов целиком и полностью полагался на Якова. В этих краях, бесконечно далеких от балов и придворных приемов, от армейских уставов и гусарских забав, Яков оказался более приспособленным к жизни, чем поручик. Его гибкий, изощренный ум, ум мошенника, как нельзя лучше подходил к ситуации, в которой они оказались. Они ехали с одной-единственной целью — найти применение огромным деньгам, которые готовы были вложить персоны императорского двора в золотой промысел. Понятное дело, Белоцветов с этого имел немалый процент, которым готов был поделиться с Яковом. Оба понимали, что, находясь при таких деньгах, а главное — при золоте, не процент будет определять их благосостояние, а умение вести дела бумажные, отчеты-зачеты, да платежные ведомости. При всем благородстве своем, Белоцветов хорошо знал принятый в высших кругах общества тонкий предел дозволенного вознаграждения, выходить за рамки которого считалось недостойным. Но этот предел не удовлетворял его амбициозных запросов. Просто уворовывать было ниже его достоинства, и он об этом даже не помышлял, но получать дополнительно барыш иным путем был весьма согласен. Так вот такой, иной, путь и предлагал ему Яков. Вроде как все пристойно. Под разведку на участки золотоносные разрешения получены, под открытие акционерного общества бумаги подготовлены, и высочайшие пайщики о том уведомлены. Губернское начальство, письма сопроводительные получив, всевозможную помощь поспешило оказать. В Горном приказе ни на минуту задержек не было. Более того, как бы случайно выезд фискального чиновника в село Рыбное к их поездке приурочен был, а чиновника в сопровождении казаков отправлять положено. Чего еще желать можно в дальней дороге? Весело ехали, лошадей только меняли да местными деликатесами угощались в заезжих избах. Так и прибыли к стрелов-ской переправе. Чиновник Сычев из казенного возка давно к ним в фаэтон с мягкими пружинными сиденьями перебрался. Желание общаться со столичной знатью, что было просто пределом его мечтаний, сбылось, и он, млея от счастья, говорил и говорил обо всем, что интересовало столь великолепных господ. Так что к переправе на Енисее Яков уже многое знал о промыслах енисейских, «золотой дороге» старательской, как и что надо делать для процветания их будущего предприятия. Прежде всего, использовать Сычева так, чтобы местная власть ковром стелилась при их появлении. Для того все чаще в рассказах своих Яков как бы ненароком упоминал о друзьях высокопоставленных и как раз по ведомству Сычева в Петербурге. Поручик подыгрывал, распаляя фантазии Сычева о том, как удачный случай, сведший их, может изменить судьбу губернского чиновника.

Переправа через Енисей прошла без неприятностей, и дальнейший путь вдоль Ангары убедил Якова в том, что здесь существуют несколько иные товарно-денежные отношения. Во всех заезжих избах, а их в каждой деревне оказалось более чем достаточно, на что тоже было обращено особое внимание, за прилавком или на полке, отдельно стояли весы, как в ювелирных лавках. Явно не для леденцов. Извозчики в драных зипунах не ходят, справно одеты и обуты, лошади хорошие и сбруя — загляденье, один перед другим выставляются. Женщины в кабаках имеются завидные, нраву свободного, вольного. Так и хватают глазами приезжих, как обыскивают. Таких Яков и по столице знавал, здесь они не напрасно появились. Верный признак — «золотая» дорога под копытами их лошадей. Все примечал опытный глаз талантливого мошенника, все фиксировал его ухищренный ум. Даже стерляжья уха и отбивные из сохатого, приправленные мороженой брусникой и квашеной капустой, ни на секунду не могли отвлечь его внимание от мелочей и примет, из которых, как в мозаике, складывалась вся картина в целом. Единственное, чего не мог себе позволить в дороге Яков, — это даже глоток мадеры. Этим делом, приняв для храбрости перед переправой, вполне успешно продолжили заниматься Белоцветов с Сычевым. Якову нужен был трезвый ум. Все, о чем рассказывал ему Сазонтьев в столице, действительно подтверждалось, золото было, и его было много. Прямой обмен золотого песка на товары сулил огромные прибыли. Явно незаконно, но это было, и этим занимались те, кто пришел сюда раньше. Сие обстоятельство нисколько не смущало Якова, в нем загорелась страсть, он был уверен в себе. Теперь, когда судьба так благосклонно понесла его к удаче, — тем более.

Еще на свадьбе его, в Красноярске, нежданно удивлен он был, когда один из гостей новомодное по тем временам действо произвел — визит-карты предъявил, такое еще не совсем обычно было, но уже и не удивило бы никого, если бы не одно обстоятельство. Визит-карты те были отлиты из чистого золота и имели не менее пяти рублей цену! Такого гонору даже в императорских домах России не позволялось, а гость тот только бокал шампанского-то и выпил, в тройку и укатил восвояси. Тройка та в карету французской работы впряжена была, сбруя золотом да. серебром украшена. Во как! Естественно, визитки свои он лицам вручил сугубо определенным! Умно и нахально! Явно взятка, а не придерешься никак.

В деревнях и селах по тракту Яков обходил все лавки и магазины, цены смотрел, с трудом изумление свое скрывая. То, что не стоило и осьмушки в самой захудалой питерской лавке где-нибудь на Лиговке, здесь стоило в десять раз дороже, а то и в двадцать, зато то, что за рубль там не возьмешь, здесь почти даром, бери — не хочу. Все это было важно. Ведь теперь, кроме того, Яков был представителем торгового дома, причем полномочным. Тесть, Иван Васильевич Сазонтьев, слово свое держа, не скупился и отписал на дочь свою приличный капитал, который тут же и был внесен в качестве пая Якова в довольно крепкое, к великому удовольствию зятя, как оказалось, предприятие.

Рассыпавшийся в любезностях Сычев, лежа в подушках и угощаясь из фляжки вином, откровенно признался, что никакого конкретного задания от начальства своего не имеет, а «токмо и послан ради-с поддержки вашего предприятия-с, так что прошу располагать мною-с по вашему усмотрению-с». Что и требовалось Якову. Обсуждать с поручиком идею было некогда и несподручно, поэтому красноречивого взгляда было достаточно, чтобы тот согласно кивал на предложения Якова.

А суть этих предложений сводилась к тому, что, поскольку местная власть попустительствует воровству — «где ж это видано, чтоб золотым песком в затрапезном кабаке за водку платили!» — строжайшим образом спросить за это! Вызнать, кто в обход закона золото моет, казну государеву тем самым грабит нещадно! Почему кабатчики золото принимают вместо денег! И если господин Сычев рвение должное в этом вопросе проявит, о том непременно узнают в столице! А спрос его всецело ими поддержан будет, одобрен покровительством высоких персон, коих они представляют в этом мероприятии.

На самом деле Якова Спиринского дела казны государевой меньше всего заботили. Разладить, разломать руками Сычева налаженное здесь торговое дело, перекрыть золотоносные лазейки, а затем поставить на руинах старого свое и все прибрать к своим рукам — вот задача. И все пошло так, как они спланировали, — Сычев не ударил в грязь лицом. Яков даже удивился, насколько можно изменить поведение свое. Из добрейшей души человека в аспида превратился Сычев, рвал и метал, не внимая доводам и посулам. Несколько перегнул, а скорее всего, в точку угодил, воровство под контролем власти местной процветало, а где это не так в России? С испугу старосту удар-то и хватил. Теперь третью неделю сидели в селе Рыбном, Белоцветов пил мадеру и играл в карты с казацким сотником Романом Пахтиным, с которым сдружился по причине совместного участия в войне с турками. Сычев так разошелся, что затеял ревизию и теперь за недоимки мужиков на площадь таскает да дерет розгами. Яков, сохраняя в тайне свое предназначение, собирал информацию обо всем, что касалось золотодобычи и торговли.

Скоро он нашел себе преданного доносчика. В первый же день, при встрече, он заметил в бегающем взгляде помощника старосты села готовность услужить. Причем эта готовность была не готовностью выполнить распоряжение начальника подчиненным, что было бы нормально. Нет, это была готовность выслужиться любой ценой, готовность предать и продаться. Именно он, еще при встрече, незаметно сунул ему письмо кляузное на старосту, видимо приняв Якова в тот момент за главного. Оставшись с ним наедине, Яков без особого труда заставил его поверить в важность своей персоны и в особые полномочия, связанные с сыском по золотым делам. Соболев, проникшись ответственностью и перспективою своей карьеры, рассказал Якову все, что знал, а знал он многое. Земля-то слухами полнится, каким-то образом он проведал и про то, что есть в местах здешних рудознатец пришлый, имеющий амулет или ладанку, на золото приводящую. Это в основном и заинтересовало Якова, хотя получил он из уст Соболева много очень для себя полезной информации. Знал теперь Яков, кто в действительности заправляет на Ангаре. Чьи избы заезжие да кабаки по «золотой» дороге расставлены. Никифоров — вот кто хозяин здешних мест, вот к нему и поручил втереться в доверие Панкрату Спиринский. Соболев, не зная, сколь опасна эта игра, включился в нее ревностно. Этот мелкий человечишка, с грязными ногтями на коротких и толстых пальцах, был «аристократу» Спиринскому противен, но нужен, даже незаменим, поэтому, когда до него дошла весть о его внезапной гибели, он потребовал тщательно разобраться в этом происшествии.

Рыбное село который день гудело как встревоженный улей. Одна за другой сыпались дурные вести, а тут страшнее некуда: Федька Кулаков Панкрата Соболева пристрелил и в тайгу ушел. В розыск, по горячим следам, конных казаков отправили с Иваном Косых в проводниках. Соболевская жена, Марфа, совсем голову потеряла, волчицей воет на все село, прибегала к избе кулаковской, спалить грозилась, мужики еле оттащили, водой бабу отливали.

Окровавленное тело помощника старосты привезли на телеге. Уложили на скамье в арестантской избе, пригласили стариков и казаков на осмотр. Сняли одежку с покойного. Рана была огнестрельная, по всему видно. Пуля пробила грудь навылет, раздробив и вырвав ребра из спины. Казаки качали головой, никак, жакан охотничий, на медведя заряд. Старики согласно кивали. Сразу насмерть, не мучился, точный выстрел, сердце в клочья разнесло. Яков хоть и не любитель подобных процедур, а присутствовал. Присутствовали и Белоцветов с сотником Пахтиным, они стояли чуть поодаль; лишь на минуту Пахтин приблизился к покойному, поднял саблей сброшенный с него на пол кафтан и отошел. Тут же, в приемной, допрашивали свидетелей. Яков заходил в арестантскую, слушал допросы, но не все. Староста Коренной, прознав о случившемся, поднялся с постели, видано ли дело, убийство в селе! Он и вел допросы с утра, к вечеру всех, кто что-то знал или видел, кроме Ивана Косых, допросили, и показания их, тщательно записанные, легли на стол Сычева. Поздно вечером все собрались — Сычев, Спиринский, Белоцветов и Коренной — обсудить происшествие. Коренной, как староста, доклад держал. По порядку он пояснял, кто и что сказал на допросе. По всему выходило, Федор Кулаков при встрече с Иваном Косых угрожал ему оружием. Косых пожаловался на это Панкрату. Тот, как лицо должностное, по жалобе сообразно действуя, пришел к Кулакову и потребовал отдать оружие до разбора, на что отказ получил и дерзкое поведение в виде угроз. После чего Федор Кулаков, с оружием в руках, пришел к вдове Вагановой, напугал старуху, требовал выдать вещи умершего прошлой зимой старателя, затем, не добившись желаемого, запер Ваганову против воли ее в избе и подался в бега. Панкрат Соболев, расценив действия Федора Кулакова как опасные для общества, организовал преследование для задержания злодея. Однако при этом был убит выстрелом Федьки сына Кулакова из шомполки, ему принадлежавшей. Тому свидетель Иван Косых, который был вместе с Соболевым и видел, как Кулаков стрелял в Панкрата.

— Вроде все складно. Вгорячах натворил Федька дел, а отвечать? Спутался, ну и в бега! Эх, безотцовщина! Пальнул, может, и от страха, ну, то ясно будет, когда поймают, — подвел черту Коренной, как бы с укором поглядывая из-под густых бровей колючим взглядом на собравшееся начальство. Дескать, видите, что деется?! Стоит только мне чуть вожжи из рук выпустить!..

— Ну что ж, дело ясное, оформляй бумаги на беглого преступника и завтра в волость, сыск учинять по всей губернии придется, дело не шуточное — смертоубийство, — подытожил Сычев.

Объявили об этом решении матери Федора, она по распоряжению старосты во дворе дожидалась.

— Не делал он того! — сказала, как отрезала, выслушав Коренного, мать. То, что шомполку отдать отказался, признала, но и про то, как Косых на сына наскочил, тоже рассказала.

Коренной все выслушал, да не все записал его писарь Захарка Зайцев, ясно, мать за сына завсегда говорить будет, чего чернила переводить…

Однако не видел ни Коренной, ни кто другой, что сотник Пахтин о чем-то долго говорил с матерью Федора, до избы по Нижней улочке ее провожая.

«Что-то скоро?» — увидев Федора, быстро спускающегося по склону сопки к зимовью, подумал Семен.

— Дядя Семен! Костер туши!

— Что случилось? — сметая одним движением уголья в ручей, спросил Семен.

— Меня ищут, — отдышавшись и не глядя в глаза Семену, виновато сказал Федор.

— Чего случилось-то, говори.

— Ща, водицы попью…

— Ну, Федор, наломал ты дров, — только и сказал Семен, выслушав его подробный рассказ. — Теперь не только я по тайге прятаться буду, теперь и тебе в село ходу нету! Как же ты так, Федор, маху-то дал? Не надо было бабке про ладанку да еще и про меня говорить. Осторожно выведать надо было. Осторожно… Эх, Никифоров шибко искать станет, его людишки все здесь прочешут. Тем паче у них повод теперь есть открыто тебя искать! Ты зачем соврал, что Анюта с тобой?

— Да так получилось. С досады, что без вины хорониться от них придется. Так хоть пусть позлятся, что по-моему вышло.

— Дурень ты, Федька. Что с Анютой-то твоей на самом деле?

— Не знаю, дядя Семен, но верно то, что жива она, искать надо.

— Уходить надо, кого искать? Уходить не медля!

— Вот и пойдем, нам все равно куда отсюда уходить. Пойдем вниз по Ангаре, заодно в тех краях, где она пропала, и побываем. Может, что и вызнаем. Через староверов пойдем, они не сдадут.

— А примут?

— Ежели табаком дымить не будем, примут, они люди добрые.

— Молодой ты ишо, Федор, у тебя все люди добрые.

— Все и добрые.

— И те, кто по следу твоему на конях гнались, добрые?

— Так то нелюди!

— Во, глянь, умнеешь, паря! — рассмеялся Семен. — Только зимовье обжили, жалко бросать.

— Так а мы не бросаем, мы сюда вернемся. Это зимовье наше теперь. Мы его к жизни вернули. Вот увидишь, дядя Семен, вернемся. По всем законам таежным наше оно. Еще вот что. Мясо вынести надо к дороге, сколь с собой не унесем, и шкуру тоже, а то пропадет.

— Ты чё, Федь? Кто-то знает, где мы?

— Не, где мы, никто не знает. В место условленное нам муки да соли принесут.

— Сразу не спросил, а где шомполка-то?

— Не стал с собой брать, они ж отнять хотели. Побоялся, вдруг перехватят в селе. Оставил у друга, целее будет.

— Так, выходит, мы еще и безоружные? А если прижмут нас где?

— Дядь Семен… Я по людям все одно палить не буду.

— А по нелюдям?

Федор не знал, как ответить на этот вопрос. Он долго молчал.

— Может, и буду. Только сначала подумаю.

— Эх, Федор! Пока ты думать будешь, они тебе башку и снесут. В драке, коль на тебя идут, рассуждать нельзя, бить надо, и бить так, чтоб ворог уж не встал. А выживет иль нет, это уже его беда. Не лезь! А полез — отвечай!

— Так то в драке. Там же ясно все, кто смелей, тот и сильней.

— В жизни, Федор, тоже все ясно, кто умней, тот и целей. Ты говоришь, по старательской дороге они ускакали?

— Да, и стреляли в кого-то недалеко. Наверное, зверь на дорогу вышел. Выстрел только один был, значит, сразу завалили зверя.

— Раз так, то они теперь два-три часа, пока тушу не разделают, там. Надо бы поглядеть, послушать, о чем разговоры говорить будут. Может, что интересного узнаем, а, Федь?

— Дядь Семен, думаешь, стоит сходить?

— Стоит. Нам мысли врагов наших наперед знать надоть!

— Тогда поспешим, не меньше часа прошло, как выстрел-то я слышал, успеем ли?

— Налегке успеем…

Скорым легким шагом оба двинулись по еле заметной тропке к дороге. На подходе залегли. Тихо. Ничто, кроме стайки мелких пичуг, своим щебетом заглушающих остальные звуки, не нарушало вечерней тишины.

— Опоздали мы или ты что-то напутал, Федор, — разглядывая следы на дороге, задумчиво произнес Семен. — Да нет, вот следы туда, а вот те же в обрат. Туда смотри, рысью торопились, а в обрат-то шагом кони шли.

— Сам не пойму, что к чему. Чего они вернулись? Выстрел слыхал. Кто ж запросто так палить-то будет? Иль смазали?

— Ты посмотри, Федь, ведь это кровь. На дороге — капли крови, гляди. Ну-ка, пойдем дальше, посмотрим.

Пройдя с четверть версты, они остановились там, где кони, судя по следам, сначала притормозили, подъехав к обочине, а потом развернулись в обратный путь. В этом месте на дороге была кровь, много крови, она впиталась только в пыль и как бы застыла лужицей. Плотная, утоптанная босыми ногами, копытами лошадей да круто замешанная на их навозе, дорожная глина не принимала в себя столь густую жидкость.

— Это уже очень даже интересно! — макнув палец в еще не свернувшуюся, а лишь загустевшую кровь, поднеся его к глазам и разглядывая, сказал Семен. Он понюхал, размазал ее между пальцами. — А ведь это человечья кровушка, Федор. Совсем дело плохо. Кто-то в них стрелял, а судя вот по этой луже, попал хорошо, скорее всего, один из них покойник. Вот, видишь, назад-то он уже поперек седла ехал.

Действительно. Редкие капли крови тянулись сбоку от лошадиного следа.

— А тут теперь и мы наследили. Федька, ломай веники, надо наши следы, где есть, с дороги убрать. Эх, мать честная, во вляпались! Федька, следы, следы по дороге сбей, а я вокруг гляну, кто-то же их стрелял.

И уходи! Уходи в зимовье! Меня не жди, посмотрю неспешно, что да как, и приду.

Издали по дороге послышался лошадиный топот…

Оба замерли, прислушиваясь. Точно, кони…

— Поторопись, Федор, я пошел… — И Семен сошел с дороги, скрывшись в зарослях.

Федор, пройдясь наломанными ветками по видимым следам, тоже нырнул в густой ельник и побежал. Федор бежал, и сердце бухало в груди так, что казалось, его было слышно на всю тайгу. Страх. Это был страх гонимого человека, бегущего, причем бегущего от людей. Такого Федор никогда раньше не испытывал. Он и представить себе такого не мог.

Недалеко от дороги, меж корневищ огромного кедра, вжался в расщелину и закопался в мох Семен. Он уже слышал приближающийся перестук копыт коней группы всадников.

«Не дай бог с собаками», — подумал Семен и явственно услышал лай…

Третьи сутки тетка Полина глаз не смыкала. Она не плакала. Она молилась. Молилась со всей неистовостью и отчаянием. Она просила Бога сохранить жизнь Анюте, понимая, что то, что произошло с девушкой, произошло по Его воле и это для чего-то нужно было. Молилась она дома, положив под образа оставшееся платье племянницы. Со дня на день ждала приезда Никифорова, весть о том, что Анюта пропала, в тот же день отправлена была родичам по реке. А сегодня еще новость, хуже некуда: служилый человек Парфен Зубков сказывал на торге, что ищут дощаник с сынком купца енисейского Сумарокова — Акинфия, что от Никифорова из Рыбного той неделей ушел. По всей реке нет. Пропали. Кто-то, говорят, видел доски разбитые, похоже корабельные, течением несло…

— Вот ведь как бывает, а? — сокрушалась тетка Полина. — От одной беды уберегла, другая напасть настигла!

Не верила тетка Полина в гибель Анюты. Не верила, и все тут, хотя все говорило о том, что погибла она. Не нашли ее. Искали двое суток, всю округу обошли, всех охотников на ноги поставили, даже следов, ни ее, ни медвежьих, чего более всего опасались, не нашли. Как сквозь землю провалилась! Иль по воде ушла! Такое тож меж мужиками проскользнуло. Ну куда б ей деться. Труп, даже если так, собаки-то точно обнаружили бы. Не нашли! Сама уйти после такого, ребятишки врать не будут, не смогла бы никак. Значит, жива она и кто-то ей помог. Вот только кто ей мог помочь и где она? Этот вопрос не выходил из головы несчастной женщины, когда в дверь тихо постучали.

— Можно войти, хозяюшка?

— Отчего нельзя, коль с добром, входите.

В горницу, согнувшись, поскольку потолок не позволял в полный рост встать, вошел бородатый мужик. Шапку в кулаках скомкав, вежливо спросил:

— Полина, дочь Прокопьева, вдова Селиванова кузнеца, вы будете?

— Я буду, присаживайтесь, а то неловко вам стоять-то, — с улыбкой ответила тетка Полина, — давно уж меня так никто не величал.

— Фрол я, Игнатьев. С дырявых камней, что на Те-сеевой реке, — присаживаясь на лавку, представился мужик.

— Ну и что привело тебя, Фрол Игнатьев, к старой свахе? — лукаво улыбаясь, спросила тетка Полина.

— Нутак, то и привело, — оживился мужик. — Оно конечно, дело такое… — Мужик, потупив взор куда-то себе под ноги, замолчал, выкручивая шапку.

— Ты шапку-то положь да дело говори! Аль зазноба какая завелась, да подойти не смеешь, а? Угадала, милой?

Мужик только кивнул, шапку между колен упрятав.

— От мужики, а? Ты, наверное, на медведя с рогатиной без страха? А?

— И с рогатиной бывало, а что? — опять оживившись, заговорил мужик, уже весело улыбнувшись хозяйке. — О деле сперва. Я вот вам подарок принес. Глядикось, — вытащив из-за пазухи, положил перед теткой Полиной туго набитый мешочек.

— И что там? — спросила тетка Полина.

— Мумие каменное.

— Да что ты, милой?! Вот спасибо, кто ж это мне подарок такой дорогой передал?

— Отец Серафим кланяться велел.

— О-о-ё-ё-ёй! — всплеснула руками Полина Прокопьевна. — Божечки мои, давно я о нем не слыхала, ой давно! Как он? Жив? Здоров?

— Да что ему станется, жив-здоров, чего и вам желает. Просил проведать да спросить вас, уважаемая, про девку, что в тайге пропала…

— Дак Анютка, Никифорова дочь, из Рыбного села.

— Это ведомо ему, просил рассказать, что с нею приключилось перед тем.

— Где ж она?

— В тайге у старца.

— Слава те господи, — прошептала Полина Прокопьевна, — жива, значит.

— Жива-то жива, да не совсем.

— Это как?

— Спит. С тех пор как привез, в сознание не приходила. Отец Серафим за телесное здоровье опасений не имеет. Цела будет, беда в другом. К жизни девку вернуть надо, а не хочет она.

— Как не хочет? Как это?

— Вот так, не хочет. Потому и прислал меня отец Серафим тебя спросить, что с девкой было, коль она жить расхотела?

— Так обычное дело — с милым своим в разлуке, вот и маялась.

— Подробней сказывай, отец просил все до мелочей ему пересказать.

— Хорошо. В общем, отец ее за нелюбого просватать решил, отправил с ним в Енисейск на дощанике. Она с него и сбегла ко мне в деревне, хворой притворилась. Я ей в том, не буду греха таить, поспособствовала. Вот, а парень ее в Рыбном селе остался, Федька Кулаков. По нему она и сохла, бедняжка.

— Это все?

— Все, больше об чем девице печалиться, как не о милом своем?

— Хорошо, так и перескажу старцу. А к тебе, Полина Прокопьевна, еще просьба: отец просил об этом разговоре никому не сказывать.

— Так как же молчать-то? Отец, мать убиваются в горе, сколь искали уж! Никифоров со дня на день нагрянет, за Анюту весь спрос с меня. Да сказать-то забыла, дощаник тот, с которого она сбегла, сказывают, в шиверах затерло, потонули, поди, все.

— Вот пущай тебе Никифоров спасибо и скажет.

— Ой, лишенько, не смогу я утаить такое!

— Никифоров узнает, где она, пожелает забрать, так?

— Так.

— Ежели ее родителям выдать, помрет она, не выходит ее никто, окромя старца. Понимаешь это аль нет? Кроме всего прочего, старец в гонении, скрытно живет. Сама знаешь.

— Кабы не знала Серафима, не взяла бы грех на душу.

Тетка Полина отошла в угол к образам, перекрестилась:

— Прости, Господи!

И уже строго, обернувшись к Фролу, молвила:

— Хорошо, молчать буду. Все. Об том забыто, садись к столу-то ближе. Накось кваску испей.

— Благодарствую. — Фрол с удовольствием, чуть проливая в бороду, выпил целый ковш холодного кваса.

Полина Прокопьевна, накинув на плечи большой цветастый платок, как-то изменилась собой и, присев напротив, загадочно улыбаясь и заглядывая в его глаза, заговорила:

— А-а-а-а, Фрол? Кака-така зазноба тебе приглянулась, сказывай. За такого красавца — враз сосватаю!

Фрол смутился.

— Благодарствую, я уж сам как-нибудь.

— Вот-вот, и будет как-нибудь! Тебе сколько годов-то, Фрол?

— Двадцать и ишо семь.

— И ишо в женихах?! — передразнивая мужика, продолжила сваха.

— Да, холостой! — не без гордости ответил Фрол.

— Чему гордишься? Мужик холостой, что выстрел пустой. Дыма много — толку нет! Иди уже, герой, поклон старцу от меня передай. Слово сдержу, токмо, как только она подымется, известите.

Фрол вышел из дома свахи. Уже вечерело, и река, отражая закат, пламенела водами, качая легкие суденышки на широкой, уходящей вдаль глади. Там она, скрадывая береговые утесы и сопки, сливалась с небом, и получалось, что лодки как бы парили в дрожащем мерцающем воздухе. И все это марево переливалось цветами уходящего на покой светила. Фрол, очарованный этой красотой, медленно спускался к берегу. Тут, в укромной заводи, его лодка дожидалась своего хозяина. Длинная, долбленная из одного ствола, она была легка и прочна, стойка и послушна в умелых руках и против волны, и против камня подводного. Под себя сработал ее Фрол. С любовью и терпением, две зимы и лето ушло на ее изготовление. Мужики завидовали: «Ты как жену себе ее ладишь — холишь да гладишь». Зато сейчас сердце радовалось у Фрола, как он на ней на воду выходил. Прежде чем в лодку сесть, сапоги снимал. До чего люба была ему эта руками своими сделанная лодка. А тут видит, стоят двое мужиков у лодки, говорят о чем-то, один из них ногу на корму лодки поставил. Не по-ангарски это — на чужую вещь ногой! Задело это Фрола, прямо за живое зацепило. Мужики увидели приближавшегося, но тот, что оперся ногой о лодку, не только не убрал ее, а еще сильнее нажал, так, что лодка стала крениться. Они видели, что Фрол шел прямо на них, но при этом нисколько не изменили своего поведения. Фролу даже показалось, что, кивнув в его сторону, ухмыльнулись. Он ускорил шаг и хотел с ходу оттолкнуть стоявшего от лодки, но наткнулся на трость, до боли жестко упершуюся ему в грудь. Фрол отпрянул от неожиданности и буквально зарычал:

— Не замай…

— Куда прешь, орясина, не вишь, кто перед тобой стоит!

Фрол только теперь увидел, что это были чужаки. Но это лишь на мгновение остановило его. Откинув рукой трость, он сделал шаг и тут увидел направленный ему в лицо ствол.

— Стоять, аль жизнь не дорога?! — уже с тревогой в голосе, но твердо сказал тот, кто остановил его тростью.

— Ты Фрол Игнатьев будешь? — тут же спросил второй.

Фрол остановился. Но не страх остановил его. Любопытство. Он уже рассматривал у себя в руке пистоль, который мгновенно выхватил у чужака. Опешившие от столь мгновенного действия деревенского увальня, каким со стороны казался Фрол, и не зная, что он сейчас предпримет, они попятились прямо в воду. Оружие-то неописуемым для них образом оказалось уже в его руках. Хотя опасаться им было нечего. Фрол просто рассматривал оружие, как малое дитя красивую игрушку. Оторвав взгляд от пистоля, Фрол ответил несколько запоздало, с точки зрения сотника Пахтина:

— Я буду. А чего на мою лодку стали? Не твое, не заступь!

— Извиняй, Фрол, — нашелся стоявший рядом с сотником Яков Спиринский.

— Нам так и сказали, у лодки твоей тебя ожидать, дело к тебе имеем. Ты уж это, не серчай, пистоль-то верни.

— А вы кто будете? — поигрывая пистолем в руке, спросил Фрол.

Куда деваться. Пришлось Спиринскому и Пахтину назваться. Кивнув, Фрол спокойно продолжил:

— Чего в воду-то сиганули, выходьте. Красиво сделано, ствол только короток, убойной силы мало, да попасть, верно, не просто.

— То, Фрол, для короткого боя, — наконец придя в себя, пояснил, выходя из воды, Пахтин. — Ловок ты, однако, молодец, — принимая из рук Фрола пистоль, с искренним чувством проговорил сотник.

— Не след без причины оружием махать, — просто ответил Фрол.

Наступила тягостная тишина.

Яков посмотрел на сотника, тот на Якова. В глазах обоих был вопрос: долго ли они будут терпеть от этого мужика? Были они по колени мокры, в сапогах обоих хлюпала жижа — в таком виде, с подмоченной репутацией, как-то само собой унялось желание, выпятив грудь, доказывать на пустом берегу этому мужику свое превосходство, да и было ли оно в данный момент… Оба расхохотались, хлопая себя по мокрым коленям и приседая от смеха.

— Вот так-то оно лучше, — одобрительно поглядел на них Фрол и тоже затрясся всем своим большим телом от хохота. — Так что за дело у вас? — когда все успокоились и утерли слезы, спросил Фрол. — А то время позднее, мне еще дорога не близкая.

— Дело простое, Фрол. О тебе люди говорят, тайгу ты знаешь хорошо. Вот потому ты нам и нужен. Нанять тебя хотим в проводники.

— И зачем вам тайга? Ежели золото искать, не пойду. Сразу говорю.

— Да почему же? Платить хорошо будем! — вмешался Яков.

— Не благостное дело, не хочу способствовать.

— Это почему ж наше дело не благостное?

— Я в Бога верую!

— Так и мы православные, не басурмане какие.

— Нет, люди добрые, прощевайте. Не пойду я.

— Вот уперся, ты хоть выслушай, что от тебя требуется.

— И слушать не буду, золото искать не пойду!

— А ежели не золото?

— Так чего тогда?

— Человека нужного!

— Человека?!

— Есть такая нужда, человек в тайге хоронится, думает, в сыске он государевом. Слыхал, девка пропала в деревне этой?

Фрол молча кивнул.

— Так вот, человек этот — парень той девки, сбежали они, без благословения родительского окрутились, потому за ним погоня.

— А вам какая охота того парня найти?

— А вот к нему у нас интерес особенный, тайный интерес, — не дав сотнику ответить, вмешался Спиринский.

— Коль начали говорить, так договаривайте.

Спиринский хотел было продолжить, но сотник жестом остановил его, помолчал, покрутив ус, сказал:

— Отца этого парня я знавал, Кулакова Василия, отчаянный казак был, пропал в тайге при неясных причинах, а тут на сына его, Федора, как я полагаю, навет возвели. Разобраться хочу, помочь.

При этих словах у Якова в глазах мелькнуло удивление, но он справился и промолчал, кивком подтверждая слова сотника.

— Ну, ежели помочь парню, это другое дело, тем паче действительно ни при чем здесь он.

— Как ни при чем? — чуть не в один голос спросили Яков с сотником.

Фрол помолчал и ответил:

— Земля-то слухами полнится, не трогал девку никифоровскую Федор ваш. Ни при чем здесь он. А найти его помогу, только мне со своими делами управиться надоть.

— Хорошо. Только дело это такое, Федора найти надо, но прежде с ним у нас разговор будет тайный, сыск на него действительно объявлен, но не за девку, а за убийство.

— За убийство? Вот те раз!

— Да, Фрол. Но говорю тебе, полагаю я, не его это рук дело, подстроено. А чтоб доказать энто, надо мне с Федором поговорить, выяснить кое-что, понимаешь? Знать о том никто не должен. Иначе не миновать Федору каторги.

— Где найти вас, если что?

— В Рыбном, на Комарихе постоялый двор с петухом медным на крыше, там сотника Пахтина и спросишь, — ответил Спиринский.

— Значит, договорились.

— Договорились.

Уже темнело, совсем немного потребовалось времени, чтобы Фрол разжег небольшой костер. Он отошел версты на три от деревни и причалил к берегу. Спокойней ночевка подале от народа…

К обеду следующего дня Фрол был уже у отца Серафима.

— Богато ты вестей привез, богато, — похвалил его старец. — Искать надо парня этого, нужен он всем, получается, а нам более всего, потому как в нем душа той девицы жизнь свою ищет. Без него пропадет девка, не очнется. Потому приведешь его ко мне, а уж потом к казаку его выведешь.

— Хорошо, отец. Как скажешь. Сегодня и отправлюсь.

— Вот и ладно будет, скорее надо парня этого найти, поторопись, Фролушка.

— Отобедаю, и в путь.

— Зайдешь ко мне перед уходом, поговорим.

— Хорошо.

Обед был для Фрола особо приятен из рук Ульяны. Сытый и довольный свиданием, Фрол зашел в небольшую комнатку отца Серафима. Здесь они часто говорили о многом, тихо, спокойно. Фрол обычно задавал вопросы, совета просил по делу какому, а старец, обстоятельно рассуждая, отвечал. И непонятно, кому больше нужны были эти беседы. Молодому, здоровенному таежнику или старцу, неизвестно когда и откуда пришедшему в эти края.

— Хочу спросить, отчего так в жизни случается. Живет человек на земле по-своему, никому зла не чинит, вдруг приходят к нему люди и говорят: «Не так живешь, потому мешаешь. Живи, как мы, или уходи».

— Они думают, что жить все обязаны по законам, ими придуманным. Потому тех, кто иначе жить пытается, они и не приемлют. Уж сто лет по петровским законам, немцами писаным, живет народ, дух родной, русский, принизив. На самом деле и придуманы они от страха и для страха. Для того, чтобы в страхе люди жили. А там, где страх посеян, — там недоверие и ложь произрастает. А святая Русь во лжи николи не жила, сломать ее хотят, стравить народы в распре.

— Так как тогда жить-то? Как без закона-то, тоже нельзя. Закон, он же мое охраняет. Ежели кто мое возьмет, того к ответу, так? А ежели нет закона — вор без ответа останется. Всякий может у беззащитного последнее отнять! Не праведно это, ведь так?

— Эх, Фрол, скажи, а чье это небо?

— Божие.

— А солнце?

— Божие.

— А скажи, солнце или небо у тебя забрать кто-нибудь может?

— Нет, рази только с жизнью…

— Вот, хорошо, соображать начинаешь. Все это тебе Богом дано, и отнять у тебя ничего нельзя. И сама жизнь тебе Богом дана, значит, и отнять ее у тебя никто не вправе! Да и не только не вправе, а и не может. Они думают, голову в петлю аль на плаху — и нет человека. Ошибаются. Тело бренно, душа нетленна. Душа не убиенна и назад вернется в другом теле. И ежели по прави жил, в благости жизнь свою продолжит в поколениях потомков своих. А тот, кто раньше времени ее туда отправил, своей душой за сие ответит перед Богом.

— Это как же ответит?

— А так, в следующей жизни Бог его душу уже в человека не воплотит, а в животное токмо. В волка аль в гадюку какую. Что у того на душе было, то и получит. А за горе, людям причиненное, здоровьем детей да внуков своих ответит. И отнять то, что у тебя есть, тоже нельзя. И не от законов это зависит, а от тебя самого. Не захочешь, чтобы отняли, не отнимут. Только по твоему желанию и по поступкам твоим сегодняшним день завтрашний тебе ответствует поступками людей, тебя окружающих, дарами или потерями.

А всего, что есть на свете, человек по желанию своему и получает столько, сколько иметь намерен. Бог всем поровну определил и столько, чтоб никакой нужды никому не было.

— Вот тут я не соглашусь, ежели б так оно было, что все хотенья сбывались, это же рай на земле, стало быть. У всех жратвы вволю, сытые, и ничего боле не надо! Счастье!

— Фрол! Не ерничай, отлучу от учения, знаешь ведь.

— Тогда почему одним густо, другим пусто?

— Потому что одни только мечтам и предаются, хотеньям своим, а другие совершают поступки для свершения тех хотений. Вот и получается. Все сытыми быть хотят, да не все жито сеют. Брось зерно в землю удобренную, потом политую — оно взойдет и тебя, и детей твоих прокормит.

— А я, где ни гляну, все наоборот получается, те, кто жито сеют, по земле босыми ногами ходят.

— И где это ты углядел, Фрол ушка?

— Да везде.

— Так что в том плохого, что босыми ногами по земле? Я тоже, бывает, в охотку хожу.

— Да не об том я говорю.

— А о чем?

— О том, что богатых в поле не видел.

— Так в каком-то колене их деды-прадеды тож за сохой спину гнули, поверь, так это. Они для рода своего будущее создавали, бережно и упорно, чтоб потомки их могли трудами их воспользоваться и прирастить дары божии трудами своими и старанием. А те, кто сейчас за сохой стоит, такоже для потомков землю потом своим удобряет. Однако их предки в чем-то согрешили, коль потомкам тяжко. Про то и говорю, за все в жизни сполна платить приходится. Добром только за добро воздается Всевышним, за зло сторицей платит человек неразумный, и сам, и в поколениях потомков своих. Бывает, что за тяжкий грех пресекает Господь вообще род греховного человека. Детей не дает, как женка ни старается, а выносить не может. Думают, ущербна она али он, ан нет, ущерб тот в греховном прошлом рода того.

— И что же делать безвинным детям? Ведь за грехи отцов приходится счастьем платить своим.

— Жить праведно, дела добрые творить, прощения просить за обиды предками твоими причиненные, грехи рода своего замаливать.

— Да, отец, складно у тебя выходит. Откуда ты все знаешь?

— Фрол, знания мои лишь крупицы того, что древние наши знали.

— Куда ж они делись, те знания?

— Пожгли, что сжечь можно было. Учителей просвещенных, волхвов, повыбили, родных богов, в утеху инородным, осквернили и забытью предали.

— Так кто ж учинил-то это все?

— Фрол, не хочу смуту в душе твоей распалять, молодой ты еще, горячий, рази удержишь в сердце слова мои? Не пойдешь ли мстить за поруганную веру, коль укажу виновных в том? Не станешь ли бунтарем неуемным, кровушкой людской правду доказывать?

— Не, не стану, я жениться хочу.

— Вот и ладно. Потому в другой раз отвечу тебе на вопрос твой непростой. Если нужда у тебя в этом будет. А тебе в дорогу пора. Будь осторожен, думаю, охота за этим парнем нешуточная идет. Не знаю причины того, но чувствую.

— Ну вот, одним выстрелом двух зайцев и завалили! — громко, прямо в ухо Никифорову, шептал опьяневший Косых.

Они опять сидели в своем излюбленном месте, в баньке. Распаренные, похрустывали квашеной капустой, закусывая ею водку-очистку. Капусту брали руками прямо из большого, почти ведерного туеса. Рассол капустный с брусникой давленой был и на столе, и под столом, и в бородах двух выпивших мужиков. Ягоды брусники, как капельки крови, отражая пламя свечей, как-то зловеще мерцали. Никифоров, подхватив на большой палец крупную брусничину со стола, вдавил ее в лоб Косых.

— Скоко ж ты кровушки человечьей пролил, а, Ванька?!

— А ты чё людишек жалеешь? Чё их жалеть? Бабы ишо нарожают! А поперек дороги мне никто не перейдет! Никто!

— Ладно, будя, не буянь, как ты его стрелил-то, сказывай? — остановил Косых хозяин.

— Подале от села отъехали, он поотстал чуток. Я коня придержал да показал ему плетью в сторону, дескать, смотри, заметил там что-то. Тот остановился, шею-то вытянул, высматриват там старательно, ну я и стрелил. С коня его и снесло, как ветром сдуло, в стволе-то жакан на медведя был.

— А казаков куда водил?

— Чуть дальше дорогой пролетели, туда-сюда поша-рились да вернулись. Где в тайге искать? Казачки-то заезжие, им это и не надо, мошкару в тайге кормить. Съедут с начальством и забудут про это. Правда, один все спрашивал, где точное место. А я не показал, забыл, дескать, с испугу. Где-то здесь, а где, точно не помню… Покрутился тот казак, отстал даже от всех, однако догнал у села уж и ничего не сказал. Ясно, не нашел ничего.

— А чего он найти мог?

— Да ничего.

— Ладно, пошли кости погреем, парок-то нынче хорош!

Долго хлестались вениками, охая да ахая. Вышли без сил, но в истоме. Выпили.

— Все! Завтра спозаранку бери людей — и в поиск. Федьку и старателя того, Семена, найти надо быстро и тихо. Далеко они не должны быть, где-то рядом. Федька-то не знает, за что розыск ему, надеется отсидеться с дурой моей да объявиться. Думают, прощу их. Не бывать этому! Всю тайгу прочесать, как гребнем. Все зимовья, рыбацкие хутора, шалаши старательские, все пройти!

— Все сделаю, найдем, куды они от нас денутся. По берегу дозоры уже стоят.

— Какие дозоры? Ты чё!

— Да не, свои, ежели чего, нас упредят. Ну, еще по чарке! За удачу!

— За удачу!

Оба выпили, и захрустела капустка в крепких челюстях, посыпалась брусника кровавыми шарами сквозь грубые пальцы. Никифоров давил пальцами брусничины на столе, они лопались, разбрызгивая алый сок.

— Смотри, ох смотри, Иван, нельзя их упустить! И не только из-за ящерки. Теперь еще Панкрат с того света на нас смотреть будет, вернее, на тебя, Иван! На тебе его кровь, ты за него в ответе!

— Чего несешь-то, перебрал, что ли, Авдеич! Мы с тобой так повязаны, что ежели тонуть, то вместе будем, захочешь, не отцепишься!

— Знаю о том! Однако место свое знай! Сказано — делай!

— Сказал же, сделано будет! — недовольно, но твердо проговорил Косых, сверля единственным глазом затылок уронившего на стол голову Никифорова.

Поутру, до рассвета еще, Матанин привел в конюшню Косых с десяток добровольцев. Тут были и знакомые по старым делам, были и новички, но и те и другие знали: найдут убивца, Федьку Кулакова, по три рубля золотом Никифоров заплатит. Все при оружии были, но строгий наказ имели — Федьку и кто с ним будет только живыми брать! Вязать и в село к Никифорову доставить тайно. В этом случае и вознаграждение будет, и уважение от самого старосты.

Топот лошадей неумолимо приближался, и Семен, лихорадочно вжимая свое тело в расселину, готовился к худшему. Только бы собаки не учуяли! Вот они, все ближе, и ближе, и… мимо! Группа казаков проскакала мимо того места, где была кровь, дальше по дороге и скрылась за поворотом. «Вот те на! Почему мимо проехали?»

Семен с облегчением выдохнул воздух, казалось запертый в груди от напряжения, и встал. «Хорошо, потом обдумаю, а сейчас посмотреть надо, откуда стреляли».

Как он ни старался, обойдя все окрест того места дороги, ничего не нашел. Первозданная, не тронутая ни зверем, ни человеком тайга. Не примято и не сломлено нигде ни кустика, ни травинки.

— Не могло такого быть, коль отсель стреляли! — Семен еще и еще раз, медленно изучая все, проходил вокруг предполагаемого места засады. Его размышления прервал лай собаки.

«Про собак-то забыл!» — замер Семен. Но было поздно, прямо через кустарник к нему прыжками неслась собака. Выхватив нож, Семен встал за ствол дерева. «Придется бить, иначе…» — подумал он и в следующее мгновение увидел выскочившего прямо на него Разбоя. Тот, радостно тявкнув, прыгнул лапами ему на грудь, норовя лизнуть в лицо, но Семен, слегка отстраняясь, не позволил Разбою проявить свою собачью любовь.

— Дядя, а ты кто будешь? — услышал у себя за спиной мальчишеский голос старатель.

Обернувшись, Семен увидел крепкого мальчугана лет десяти. Разбой, отбежав от Семена к мальчишке, сел у его ног и тоже, как бы вопросительно, уставился на Семена.

Мальчишка видел зажатый в руке Семена нож и стоял так, что в любую секунду мог, как говорится, дать деру. Семен убрал нож, улыбнулся и спросил:

— А ты кто будешь?

— Силантий, Потапов сын, — сразу ответил мальчуган.

— А, ясно… Мне Федор про вашу семью говорил. Меня Семеном зовут. Ты зачем здесь?

— Я Федора ищу, дело у меня к нему.

— Что за дело?

— Так, дядя, дело-то у меня к Федору! — отступив на шаг назад, твердо, с расстановкой, проговорил Сила.

— Так и хорошо, вот и пойдем к Федору, коль дело у тебя к нему.

— Пойдем, — согласился мальчуган и вопросительно уставился на Семена. — Куда идти-то? Веди!

— Хорошо, идем, — усмехнувшись, ответил Семен и шагнул в сторону.

Разбой, мгновенно подхватившись, обогнал Семена и только его и видели, мелькнул его хвост кренделем и исчез впереди в густом еловом подросте.

— Какие новости в селе, Силантий?

— Плохие, потому и иду к Федьке седни, завтра-то поздно, поди, будет. Казаков видели? То по ваши души.

— Во как? Отчего это за наши души казачки взяться решили? — притворно удивляясь, спросил Семен.

— Щас придем, все и расскажу. Далеко еще?

— Уж скоро…

Они быстро спускались в распадок по каменным осыпям, сплошь покрытым белым ягелем[5], сухим и хрустким под ногами.

— Ты чего приперся, Сила? Договорились же, завтра. — Неожиданно появившись, как свалился откуда, Федор остановил идущих.

— Здорово, Федька, те чё, Разбой про нас сказал? — улыбаясь, спросил Сила, глядя, как, подскочив к Федору, прижался боком к его ноге пес.

— Ага, Разбой, кто ж еще. Уже коло зимовья меня нагнал. Ну я и понял, что с тобой он, с кем еще, вот и пошел навстречу, — потрепывая холку собаки, рассказывал Федор.

— Врешь ты, Федор, упредил тебя Разбой, то верно, а навстречу ты пошел, чтоб посмотреть, кого он за собой ведет. Так ведь?

— Ну, ты, малый, смышлен, я смотрю! — вмешался присевший на камень Семен.

— А у нас в селе все такие. В тайге, чай, живем, — гордо ответил парнишка и, оглядевшись по сторонам, тоже присел на валежину.

— Так чего ты? Сговаривались же на завтра, случилось чего?

— Случилось. Убили Панкрата, старосты помощника. Он за тобой с Косых в поиск ходил, ты его и стрелил как будто, так по селу слух от Косых и пошел. Мы-то знаем, что не ты это сделал. Вася велел тебе передать, чтоб уходили далее, слышал он, что большую облаву на тебя да на друга твоего Никифоров готовит. Немедля уходить надо, завтра уж поздно будет. Только, куда пойдете, я знать должен. Туда и припру вам пропитание, а то как вы жить-то будете, пока все это не кончится.

— Вот это да… — только и смог сказать Федор, выслушав Силантия. — Панкрата! Понятно, в Косых бы кто стрелял, недругов хватает, а этот-то? Кто ж его стрелил?

— Косых его и стрелил, больше некому. Я все там обошел, не было там засады. Ни единого следа в тайге нет, а там еще, я прикидывал, стрелять по дороге только с одного места можно. Да и то очень верный глаз нужен, чтоб попасть в седока.

— Зачем ему убивать было Панкрата?

— Зачем да почему… Какая вам от того разница! — встрял в разговор Сила. — Брат сказал, завтра по всей этой стороне казаки да и охотники-добровольцы имать вас будут.

Семен с Федором переглянулись. На север уходить без припаса, без оружия — верная погибель, этот вопрос уже обсуждался ими. Только на юг, за Ангару.

— Уходим немедля. Лодка нужна в ночь, пригонишь, Сила?

— Пригоню, только с вами пойду, чтоб назад вернуть, а то лодка пропадет, сразу все поймут, на той стороне искать кинутся. К белому камню, как стемнеет, выходите.

— Хорошо, Разбоя забирай с собой, оставь его в селе, лодку пригонишь, три раза филином крикни. Это ладно, теперь сюда гляди. По этой стороне ниже у ручья зимовье наше. Там мясо, медвежатина вяленая, назад придешь, лодкой встань ниже, где ручей впадает, да и перетаскай. Увезешь своим.

— Хорошо, Федь, пошел я. Разбой, пошли!

Разбой непонимающе повернул морду к хозяину.

— Иди домой! — получил он подтверждение от Федора.

Вильнув лениво хвостом, Разбой потрусил вслед быстро уходившему мальчишке.

До темноты оставалось два-три часа. Надо было еще многое успеть, и Федор с Семеном поспешили к зимовью.

«Ну и день сегодня, сколько всего…» — думал Федор, укладывая мешок.

— И зачем было Косых убивать Панкрата? А, дядя Семен? Как думаешь?

— Видно, есть на то причина! Просто так кровушку не стал бы Косых пускать, не дурак он. Ты ж знаешь, он рука правая Никифорова. Значит, все с ведома хозяина сделано и по приказу его. Придет время, правда откроется, а может, и нет. Смотря от того, нужна она кому будет али нет. В жизни так бывает, что все знают, как оно взаправду было. Да только никому этого не надобно, потому все вид делают, что все и было иначе. Много людей, Федор, в обмане всю жизнь живут, знают о том, но себе не признаются и живут, будто не знают.

— И как так живут?

— Думают, что счастливо.

— А ты, дядя Семен, счастливо живешь?

— Особенно когда тебя встретил, вот с этого, Федька, момента счастья мне и привалило!

— Я всерьез, а ты…

— А и я не шучу совсем. Главное богатство, Федор, — это не золотой песок в кисете, конечно, хорошо, когда он за пазухой лежит, а друг верный, на которого в любую минуту положиться можно, оттого уверенность в делах своих чувствуешь. А где уверенность есть, там всегда — и фарт, и радость. А когда радость в душе, тут и счастье человеческое. Никак счастье без радости быть не может. Выходит, на радость встретил я тебя, Федор, друга надежного в тебе нашел, аль не так?

— Так.

— А раз так, то и счастье не за горами. Главное-то уже есть.

Федор был доволен, услышав такие слова. Как-то просветлело на душе, легче задышалось и отлетела тревога, сидевшая в сердце как заноза. Он расправил плечи и уже хотел забросить на них мешок с припасом…

— Не торопись, Федор, успеем. Присядем на дорожку. — Семен покрутил по сторонам своей кудрявой, давно не стриженной головой, как будто в наступившей темноте можно было кого-то увидеть, смешно задрав еще более лохматую бороду, поскреб пятерней шею и продолжил: — От чего у человека душа радуется — от дел добрых и поступков. Позволь мне, Федор, дело совершить доброе.

— Ты чего это, дядя Семен?

В догорающем пламени костра, освещавшем их лица, попыхивали с треском и фонтанчиками искр смоляные еловые поленья. Семен вытащил из-за пазухи тряпицу и развернул ее. На ладони матово блеснула золотом ладанка.

— Хочу тебе ее отдать.

— Нет, дядя Семен, нельзя, тебе ее передал покойный товарищ твой.

— Отдать-то отдал он мне ее, да, видно, не передал. Я сколь ее ни крутил, не кажет она мне ящерки, а тебе кажет, так что тебе ее передаю. Держи, владей и береги. — И Семен протянул ладанку Федору.

— Нет, дядя Семен, не могу я такой дорогой подарок принять. Мы же вместе, нужда будет, дашь мне ладанку, будем вместе золото искать, — второй раз отказался Федор.

— Целее она у тебя будет, пойми. Это мы сейчас вместе, а схватят нас, меня в первую голову никифоровские подручные уволокут. У меня ладанку искать станут, никому и в голову не придет, что я такую вещь тебе отдал. А все закончится хорошо, так мы и будем вместе. Поверь, Федор, чувствую я, для твоих рук и души эта ладанка, потому прими, прошу как друга своего.

Семен внимательно и серьезно смотрел прямо в глаза Федора. Федор тоже, и в какой-то момент Федор прочитал в глазах старателя: «Я доверяю тебе самое дорогое, что у меня есть, верю, не подведешь».

— Хорошо, — улыбнулся Федор. — Надень мне ее на шею, дядя Семен, клянусь, только ты ее с меня снимешь, боле никто.

— Ну вот и ладно. Вот и добре.

Семен аккуратно надел на шею Федора кожаный шнурок с ладанкой. То ли от блика огненного сверкнула ладанка, коснувшись тела Федора, или шевельнулась чешуей золотой ящерка на ней, или скорее показалось это Семену… Ночь была темна и беззвездна. Луна, на их радость иль беду, скрылась вообще в погрохатывающие вдали облака и не казала оттуда своего любопытного носа.

Молча, в темноте, они осторожно спускались к реке, где уже второй раз кричал филином Сила, подзывая их. Лодка была небольшой, но зато легкой. Федор сел на весла, Сила устроился на носу, Семен и основная поклажа заняли корму. Тяжела в переходе Ангара, да еще ночью, когда не видать берегов. Волна, хоть и небольшая, но встречная, теснит лодку и прижимает к берегу, от которого уйти надо. Федор знал реку сызмальства, потому греб, налегая на весла, без остановок и заминок. Греб, пока темной массой не надвинулся пологий противоположный берег и лодка с мягким шелестом не вошла носом в прибрежный камыш. Здесь высадившись, попрощались с Силой.

— Пойдем к староверам на Тесееву реку, они не выдадут, там, на дырявых скалах, в случае чего, Василию скажи, он найдет нас.

— Передам. Ну, до свидания, — по-взрослому попрощался за руку с мужиками Силантий.

— Может, лодку оттащить повыше, Сила?

— Не, спасибо, я выгребу, один же…

— Ну пока…

— Пока… — И мальчишка, сделав несколько сильных гребков, скрылся в шумящей водоворотами и переливами темноте реки.

Четвертый день прочесывали тайгу люди Никифорова, и никакого толку. Нет Федьки и следов никаких. Как сквозь землю провалился или… водой ушел! Но кто пособить ему мог? Кто мог помочь убийце бежать? Не бывало такого в здешних местах. Всех, кто лодки имел в селе, обошли, никто не признал такого, да и на месте все лодки были. На реке доглядчики никого не видели и просмотреть не могли, больно хороший куш обещан был за поимку Федора, глаз не смыкали. Значит, одна дорога, в северную тайгу ушел Кулаков, там искать надо. Никифоров рвал и метал, но ничего сделать не мог. Правильно, было отчего злиться, одурачил его мальчишка, откочевал в дальнюю тайгу, ищи теперь ветра в поле. После похорон Панкрата как будто все забыли про то, что Федор Кулаков в бегах. Составили бумаги на сыск, отправили в губернию и забыли, все, кроме Никифорова. Что-то необходимо было предпринимать! Косых и Матана глаз не поднимали, клялись, что окрест всю тайгу как через сито просеяли. Нету. Казенные казаки, принимавшие участие по распоряжению Сычева в поиске, также вернулись в село ни с чем и уже готовились к отъезду в Красноярск. Сычев, сменив гнев на милость, не без активного вмешательства в этот процесс Якова, принял от старосты заверения в личной благонадежности и ревизию закончил. Результаты ревизии устроили как власть местную, так и высшую, весьма увесистый мешок с мягкой рухлядью дополнил багаж чиновника. С этого момента Коренной приосанился и здоровье его резко на поправку пошло. Немало озадачен был, правда, староста тем, что чиновник Сычев назад в губернию один убывает, оставляя гостей столичных в селе, для решения их дел неотложных, по которым он обязан был всякую помощь им оказывать немедля по спросу. То Сычев приказал. Однако и сам Коренной видел, как умно в заступ за него Яков Спиринский выступил, потому признателен ему весьма остался и от души всякую услугу оказать готов был. Яков намеревался выехать в северную тайгу вместе с Белоцветовым, посмотреть на приисковые работы, что велись на Удерее. С людьми знающими договориться для экспедиции предстоящей. Однако после разговора с сотником Пахтиным отправились они вместе с ним и с уезжавшим Сычевым попутно до Кулаковой деревни. Поручик же, увлекшийся молодухой Уваровой Пелагеей, остался развлечься в Рыбном селе. А разговор тот состоялся после похорон убитого Соболева. Сотник Пахтин подсел к Якову за поминальным столом. Осушив за упокой чарку водки, Пахтин, склонившись, шепнул на ухо Якову, что имеет к нему важное дело, касаемое обстоятельств гибели покойного. Каково же удивление Якова было, когда в уединенном месте, куда они отошли, Пахтин прямо заявил, что у него есть веские основания полагать, что убийство было совершено не тем, на кого указано, и не по тем причинам соответственно.

«Даже если и так, то почему он обратился именно ко мне?» На этот вопрос, мелькнувший в голове Спи-ринского, он тут же получил ответ.

— В кафтане убиенного записка была найдена. Я ее незаметно забрал и прочел. Из содержания стало ясно, что она адресована вам. Поэтому, думаю, именно вы более всех заинтересованы в выяснении истинной причины убийства вашего, будем так говорить, порученца. Содержание записки таково, что оглашение оной при всех не посчитал возможным до выяснения некоторых обстоятельств. Теперь, убедившись в правильности своих догадок, хочу поделиться ими с вами. Вот, прочтите. — И Пахтин протянул Якову измятый листок бумаги.

«Уважаемый Яков Васильевич! — карандашом, корявым почерком написанная, начиналась небольшая записка, которую читал Яков. — Спешу уведомить с радостью о том, что точно изведано мной место нахождения таинственной ладанки, указующей на золото самородное. У Федьки Кулакова она, а он с до…» Дальше запись прерывалась пятном, письмо было залито кровью.

— И что это означает? Федька Кулаков Панкрата Соболева застрелил потому, как тот о какой-то ладанке вызнал?

— Нет, скорее, кто-то очень не хотел, чтобы про ладанку вы узнали, и этот кто-то и убил Панкрата.

— Про ладанку действительно только слухи мне известны были, можно сказать, легенда какая-то, а тут выходит, правда это.

— Выходит, правда, коль кровь за нее льется. Панкрата убили в упор выстрелом с очень близкого расстояния, поверьте, я ран насмотрелся в свое время. И стрелял не кто иной, как Иван Косых.

— Откуда такая уверенность?

— Казачки по просьбе моей внимательно посмотрели то место, где убийство совершено было. Место нашли, хотя Косых его не показал, что само по себе странно, не правда ли?

— Ну и?..

— Нашли пыж из ружья убийцы. Я сравнил с ружейным провиантом Федора Кулакова, он у него от отца в доме хранится, нет, таких пыжей в его ящике и быть не могло. Войлочный пыж не по карману парню, да и запас отцовский еще есть. Мать его клянется, что и мысли у него не было покупать для ружья какой припас, все было в достатке от отца его. Две девки на выданье, в семье кажная полушка на счету.

— Ну, так это только предположение, сотник, — глубокомысленно, входя в роль следователя, возразил Спиринский.

— Пожалуй так, но если все посмотреть, то нескладная картина получается. Парня этого не знаю, но знавал его отца, честный казак был. Вдове его верю, не мог этот парень в человека стрелять просто так. Не мог.

— А кто такой этот Иван Косых? Вернее, чей это человек?

— Это рука правая Никифорова.

— Кто об этом, кроме тебя, сотник, знает?

— Никто.

— Вот и хорошо, Никифоров здесь сила. Тут надо если бить, то наверняка. Надо опередить Никифорова, то-то он усердие какое проявил, призовые за голову парня назначил, а с чего бы это? Теперь ясно становится. Надо этого Федора Кулакова найти первыми, раньше, чем его найдет Никифоров.

— Вот и я так же подумал, рад, что мнения наши сошлись и желания. Не буду душой кривить, помочь хочу по старой дружбе вдове друга своего. Федор сын-то у него единственный, видеть, как честное имя и продолжение рода его губят, душа не терпит. Так вот, по моему разумению, Федор вины в убийстве не имеет и не знает о том навете, а скрывается потому, что дочь никифоровская, Анюта, с ним без дозволения родительского ушла.

— Ого, ну дает твой казачок, выходит, выкрал девку! — оживился Спиринский. — Так вот и ищет его Никифоров, всяк родитель искать будет.

— Выходит так, но повод это, для отвода глаз. То не великийврех, коль девка с любым с дома сбегла, однако срам для родителей, ежели с поклоном и с женихом за благословением к ним не вернется. Однако не принято родителям сыск учинять в таких случаях. Все по-тихому делается. А тут иное дело, это Никифоров Федора в подозрении держит. Слухи ходят, что в тайге она пропала, а Федора это дело иль нет — догадки одни. Но Федору это высказано было. Вот он и взбрыкнул да пугнул ружьем Косых, а потом и с Панкратом поскандалил.

— Так, ну накручено здесь. И что делать будем, сотник?

— В Кулакову деревню ехать надо, там его девка пропала, там и его искать следует, как мне кажется.

— Так это ж попутно? Завтра Сычев в Красноярск отбывает.

— Хорошо бы с ним, глядь, и староста деревенский при начальстве-то поможет усердно, а?

— Так и едем, о чем разговор?

На следующий день, к вечеру, в деревне Кулаковой, распростившись с Сычевым и сопровождавшими его казаками, Яков с сотником Пахтиным поджидали на берегу реки Фрола. Найти его посоветовал староста деревни, как лучшего таежного проводника по всей нижней Ангаре и ее многочисленным притокам. Тем паче видели его в этот день в деревне. На берегу самая ладная долбленка — его, вот там и посоветовали его подождать. Там и ждали. Его-то им и нужно было, видит бог. Когда на берегу появился и скорым шагом направился в их сторону высокий, больше похожий на медведя человек, сотник кивнул в его сторону и, восхищенно усмехнувшись, пошутил: «Да, не перевелись еще на Руси богатыри…» — и в этом он тут же лично и убедился…

Вода, небольшим водопадом бившая прямо из скалы, образовав, наверное, за тысячелетия в месте падения своего каменную чашу, переполняла ее, и тонким ручейком, как врезанным в каменную плиту, стекала, смешиваясь с потоком могучей реки. Несчитано по реке таких родников, питающих ее своей чистотой и прохладой, только потому и стремится сюда рыба красная с низового Енисея сотни верст поднимаясь. Преодолевая шиверы забористые, подо льдами, весенним солнцем пронизанными, идет она в островные протоки Ангары и Тесея, по большой воде, когда берега реки еще торосами многометровыми завалены. Идет, чтобы отметать икру в малых речках и скатиться по осени вниз, в раздолье глубинное, недоступное никому и никому не покорное. А все короткое, но жаркое лето нагуливать жир на кишащих кормом теплых мелководьях таежных речушек. Тут-то и ждут промысловые люди, добытчики рыбы. С времен давних, как отбили эти места у тунгусов, разобрали таежные реки добытчики меж собой, освоили, зимовья поставили, и с тех пор не принято было на чужую реку с промыслом заходить. Разве что проходом, рыбки на ушицу добыть, не возбранялось. За этим строго следили, и лов был отлажен так, чтоб речка не оскудела, а кормила рыбой не одно поколение рыбацкое.

К таким потомственным промышленникам и относился Фрол. Его прадеды ступили на эти берега вслед за первыми казацкими отрядами, влекомые неизведанными вольными просторами да богатствами тайги и рек неисчислимыми. Из поколения в поколение, передавая угодья охотничьи и реки в надежные руки сыновей своих, передавали старики и секреты да тайны здешних мест. А тайн было много, как и тропок в этой тайге. Фрол жил в этой тайге, жил в этой дикой природе, и она была его домом. Так же как хозяин в своем доме знает, где каждая вещь лежит, Фрол знал в этой тайге все, каждый уголок и тропинку. Хитросплетение русел рек таежных и переходы зверовые, кедровые урочища и распадки болотистые, сплошь поросшие клюквенным ковром. В своих угодьях Фрол и позволил не так давно обосноваться старцу. Тайно обосноваться и жить. Место было выбрано тихое на таежном отшибе, где ни троп проходных, ни мест глаз привлекающих. Речка была столь мелководна да порожиста, пройти ее только Фрол и мог. Берега болотистые на несколько верст непроходимостью своей известны были. Мошка лютая и комариный гул встречали смельчака, отважившегося летом пройти теми местами. Провалившись раз, другой по пояс в жирную болотную грязь, выбирались люди из тех мест. Зимой болота долго «дышали», не замерзая даже при лютых морозах. По праву потомственному места эти за Фролом были, потому и не ходил в те места никто. Ни нужды в том, ни смысла не было. Пытались на речках старатели песок золотой мыть, да оставили эту затею, видно, не нашли ничего — золото по ту сторону Ангары, в северной тайге Бог посеял.

Старец пришел к нему по осени в зимовье, переночевал две ночи, дальше собирался идти. Только этих двух ночей, разговоров полных, Фролу хватило, чтоб понять, какой необычный человек этот старец. Вызнав, что в гонении Серафим и в неизвестность путь держит, уговорил его остаться. Просторное зимовье в этой глухомани поставил, в иных деревнях избы меньше. А все потому, что люди к старцу, неведомо как прознав, где он, приходить стали. Для них и тропу Фрол проложил, по ней и водил людей ночами, тайну старца от глаз сторонних храня. Старец в одиночку недолго жил. Пришла на поклон к нему и осталась вдовая казачка Меланья, девица Ульяна пришла, отрок из староверческого села загостился совсем.

Фрол редко заглядывал к старцу, таежные дела много времени требуют, но в последний год, с тех пор как появилась девица, зачастил. Под взглядами Фрола расцветала Ульяна, каждый приход его заранее чуяла. Глаза как ни прятала, а не могли утаить лучистого блеска, когда на берегу появлялась громадная фигура охотника. А еще любила Ульяна глядеть, как аппетитно ест он ее руками приготовленную пищу. Тепло ей от этого делалось и сладко на душе, казалось, не пироги с брусникой жует, кваском хлебным запивая, не ушицу стерляжью хлебает, а нежную любовь ее, душу ее поющую вбирает в себя вместе с пищей этой Фрол. Оттого еще краше казались ей глаза его и губы, бородой да усами сокрытые, нос с горбинкой. Брови густущие, у переносья сросшиеся, так хотелось ей пальцами разгладить, губами к ним прикоснуться… аж сердце у Ульяны от этого желания замирало.

Старец видел, как зарождалась меж ними любовь, и это его радовало. Ульяна была для него как дочь, из старинного кержацкого рода осталась она одна. Сгорело село, погибли ее родичи. Несколько лет шла она к старцу, по предсмертному завету матушки своей. Шла от одной деревни к другой, от одного скита к другому, пока не нашла его. Нашла, упала в ноги, попросила оставить при себе, приютить сироту. Все по хозяйству взяла на плечи свои, одну просьбу к старцу имея: научить молитвам древним к родным богам. Расспросил Серафим Ульяну, отчего такое желание у нее возникло, рассказала она про наказ матери и думы свои. Вспомнил ее мать старец Серафим, по дням странствий своих доброй памятью вспомнил, потому и оставил у себя девицу, учить молитвам стал, видел, светлые мечты в себе носит. С Фролом же как-то само по себе сложилось, что старцу он как сын стал. Любил его за широту души и помыслы чистые. Вот и радовался старик, ладно все у них складывалось. Фрол осенью решил сватать Ульяну, по первому снегу сыграть свадьбу да первенца зачать. О том старцу сказал и одобрение получил.

Серафим ждал возвращения Фрола, девушка, что им в тайге найдена была, Анюта, поправлялась, но в себя не приходила. Дышала ровно, и раны, что на теле были, тонкой кожицей затянулись, но спала непробудно бредовым сном и во сне кричала часто. Отпаивал ее старец травами, молитвы читал, успокаивалась на время и снова будила всех криком и стонами. То душа ее в межнебесье бьется. То ли жить на земле, то ли нет — решить не может. А причина сердечная — любовь. Это только при здравом уме человек без любви жить может, а в бессознании — нет, там божественные законы правят. Без любви жизни нет. Потому и выбор в таком состоянии не от человеческого ума зависит, а от божественного провидения и веры. Что целесообразнее для мира — душе на земле без любви маяться или лучше покинуть ее, раз не нашлась любовь, не нашлась вторая половинка, судьбой предписанная? Если веры нет, надежды нет — уйдет душа. Вот так на тонкой ниточке и висит жизнь в этой девушке, и помочь ей можно, только веру укрепив да надежду подарив, и сделать это сумеет только тот, кого ее душа выбрала, только того она в бессознании своем почувствует и услышит, боле ей никто не поможет, никто. Понимал это старец Серафим и ждал Фрола, только Фрол мог найти и привести Федора. А уж от того зависело все остальное. Поверит ему душа ее, в отчаянии одиночества пребывающая, это уже от силы его любви зависит. Поверит душа — очнется Анюта, проснется в ней жизнь и встанет она. Не поверит — отлетит в миры иные, и тогда хоронить придется тело, молодое, красивое, но без жизни, никому не нужное. Как ни хотелось старому Серафиму закрывать глаза столь юной девушки, а видно, придется. Второй день как отказалась она от питья, таять стала, как снег весенний. Кабы знал об этом Федор, кабы знал!

А Федор в это время знал только одно — как бы уйти, следов не оставив. Как зверь затравленный обходит охотников, облавой идущих, всякую хитрость используя, так и Федор с Семеном, переправившись, сразу ушли в тайгу. Темноту ночную пересидев, по рассвету шагнули в чащу и уж боле на вид и не показались. Нет ходу по дорогам таежным беглецу, только тропой, а еще лучше — вовсе без тропы, звериным переходом идти. Однако эти переходы знать надо, иначе закружит тайга, обессилит и навсегда заберет в просторы свои неизмеримые.

Ночью в тайге тоже ходу нет, темнота такая, что свою руку перед лицом не видишь, а идти как? Ветви, корни, камни… Любая царапина или рана в тайге может жизни стоить. И огонь не зажжешь, тайга тысячи глаз имеет и ушей тысячи, не просто в ней найти человека, но и скрыться тоже нелегко. Особенно от опытного таежника, каким Фрол по всей Ангаре слыл. Узнав о том, что в розыске Федор, да еще и не один он, Фрол так рассудил. Северная тайга многолюдна нынче, старатели, приисковики, смотрители от власти государевой да подручные Никифорова — незамеченным трудно пройти, да и куда идти? В северной тайге потеряться можно, а затеряться нельзя. Людей много, да все приметные. Северная тайга опасна для пришлых, тем паче стала опасна для местных. Война тихая, но беспощадная продолжалась. Кто-то золото мыл, кто-то его отнимал. Там и поиск легче вести, трудно пройти незаметно, еще труднее жить незаметно в краях золотоносных. Фрол, конечно, по себе судил, но и предполагал, что Федор умный парень. Так что, кроме как на Тесей уходить, нет им другого пути. Значит, через реку должны были переправиться. Да в месте безлюдном пристать, а раз так, след Фрол найти сможет. Нетревоженная тайга след всегда кажет. Сутки, медленно и тщательно осматривая берег, шел Фрол лодкой вдоль Ангары и нашел-таки место, где Федор с Семеном высадились. Опытный глаз его заметил и камыш примятый, и куст ветлы береговой с ветвями надломленными, видно цеплялись, лодку подтаскивая. На берегу, того проще, явно следы двоих, не мешкая в тайгу ушедших. Даже не покурили. Остальное для него уже было легко. Посмотрел он тот переход, которым беглецы через тайгу междуреченскую пошли, и ушел спокойно водой в Тесей-реку, зная уже, где и когда встретить Федора на выходе. И все так бы и произошло, если бы не одна вещь, которая изменила и маршрут Федора, и жизнь его.

Весь следующий день после переправы Федор и Семен шли, останавливаясь только на небольшие привалы у ручьев. И снова в путь. К вечеру вошли в чистый сосновый бор. Черничные полосы и околки с таежным разнотравьем сменились мхами. Мхи же, сплошным ковром покрывавшие землю, были просто усыпаны грибами. Маслята, лисички, сыроежки, обабки, красноголовики росли беспорядочно и везде. Среди этого изобилия, небольшими группами и поодиночке, слегка прикрывая коричневыми бархатными шляпами упитанные толстые ноги, стояли белые грибы.

— Вот это да! Смотри, Федор, да тут рай грибной! — оборачиваясь во все стороны, восторженно прошептал Семен.

— Да, хоть косой коси, только собирать некому. Кто сюда пойдет, в даль такую…

— Красота… Вечереет, может, ночуем здесь?

— Можно, место хорошее, — оглядевшись, кивнул Федор и сбросил с плеч мешок. — Так что, сварганим жареху?

— Сварганим!

Скоро над небольшим костерком потянуло манящим запахом жареных грибов. Насаженные на очищенные от коры веточки рябины, молодые белые грибы, покрываясь нежной корочкой, шипели соком, выступающим и пузырящимся из-под нее и кипящим от палящего жара углей внутри. Щепотка соли — и прямо с веточки, чуть остудив, в рот. Вкус и аромат этого тающего во рту таежного угощения не сравним ни с чем. Жаль, впрок не заготовишь! Сытые и довольные, Семен и Федор, быстро соорудив шалаш, готовились к ночлегу. Дымовуха, которой приходилось обороняться от наседавших к вечеру комаров, в конце концов победила, и полчища летающих вампиров куда-то исчезли. Ветер окончательно стих, потерявшись где-то в сопках. Небо вызвездило и подмигивало Федору сквозь замершие кроны сосен Они сидели у чуть тлевшего костра и молчали. В темноте резко закричала какая-то птаха. Федор вздрогнул от неожиданности.

— Не боись, казак, — нарушил молчание Семен, приобняв Федора за плечи.

— А я и не боюсь. С чего, дядь Семен, ты взял?

— А чего вздрогнул?

— Задумался просто…

— О чем думы думаешь?

— Про Анюту думаю, — после некоторой паузы серьезно ответил Федор и внимательно посмотрел в глаза старателя. Не мелькнет ли там усмешка иль шутка какая? Нет, Семен внимательно слушал Федора. — Думаю, что на самом деле с ней приключилось? Почему они считают, что со мной она?

— Потому как пропала.

— Если пропала, почему она должна быть со мной? И вообще, как это она пропала? Заблудилась, что ль, в тайге? Не может того быть. Ерунда какая-то.

— Ты же сам говорил, в Кулаковой деревне была и пропала там в тайге.

— Да это не я так говорил, это так люди говорят, а мне мать о том сказала. А что на самом деле-то было? Как про то узнать?

— Не знаю, Федор, разве что в Кулаковой деревне у тех, с кем она жила-была, расспросить. Только, сам знаешь, в розыске ты, опасно это.

— Я в розыске, меня ищут, а искать-то Анюту надо! Выходит, она в беде, а все думают, что со мной она, а значит, в безопасности, потому и не ищут ее. Понимаешь, дядя Семен, получается так, что, пока я бегать буду, ее и искать-то не станут!

— Нет, то не так, пока к зимовью шли, Силантий мне говорил, что всей деревней кулаковцы ее искали, как сквозь землю провалилась, потому и решили, что это твоих рук дело.

— Вот то-то и оно, но она-то не со мной! Значит, в беде!

— Однако прав ты, парень, идти надо в ту деревню, вызнать все, а уж потом решим, куда дальше податься, там уже и до Енисея рукой подать.

— Значит, завтра, дядя Семен, пойдем туда, на заход солнца, до Тесея.

— То знакомая дорога, только у нас своя, с Лексеем покойным, тропа была, по ней и двинемся. Как только через Тесей переправляться будем? — нахмурился Семен и тут же ответил сам себе: — Плот придется строить…

— Топоры есть, построим… А Сила-то нас на дырявых скалах искать будет… Ладно, ничё. Нам главное про Анюту узнать, а там вернемся на скалы или к староверам уйдем до времени, — продолжал рассуждать вслух Федор.

— Хорошо, хорошо, утро вечера мудреней, спать давай, — укладываясь в шалаше, скомандовал Семен. — Эх, когда я в последний раз на перинах спал, что-то уж и не припомню, — подбивая в шалаше под себя мох, шутливо ворчал Семен.

— Вот закончатся наши скитания…

— Ох, не скоро они, Федор, закончатся…

— Все одно закончатся…

— Ладно, спи уже, конечно закончатся, все когда-то кончается… и жизнь тоже.

— Кто про то знает, дядя Семен.

— Про что?

— А про то, что жизнь кончается.

— Дак все знают, вот Лексей помер, и жизнь его на том закончилась.

— У меня тоже отец в тайге погиб, а приходит во сне. Улыбается, по голове гладит. Слова добрые мне говорит, а мне сказать не дает: не перебивай, говорит, отца. Я его руки хорошо помню и чувствую прямо. Проснусь, страшновато, но все одно хорошо. Матери про это не говорил, a тебе говорю, потому как думаю, что смертью не все кончается.

— Может, и не все, память о добром человеке долго живет. Но человека-то нет, не вернешь его, не поговоришь, вот разве что во сне привидится.

— А мне кажется, помогает мне отец. Видит он все и помогает оттуда.

— Откуда?

— Из рая.

— Думаешь, он там?

— Конечно там! Знаешь, какой у меня отец был? — Федор аж сел, готовый рассказывать про своего отца Семену.

— Ладно, чего ты, конечно, он в раю. — Семен взял Федора за руку. — Все, Федор, завтра чуть свет идти надо, спим.

Федор послушно лег и долго молчал. Конечно, его отец в раю, он же самый лучший был, только вот не помнил его Федор почти. Только руки и помнил, добрые и горячие. И еще улыбку в русой бороде…

Ночь. Великое таинство для всего живого. Все погружается в сон. И люди, и деревья, и сама жизнь приостанавливает свое движение во времени. Она как бы замирает в нем, а время между тем летит себе в вечность, очищаясь от всей той скверны, которую произвели мыслями своими и делами те, кто в нем живет, и возвращается обратно чистым и бесконечно емким для всего и каждого. Закрыл человек глаза и, кажется, тут же открыл, а времени пролетело сколько… кабы не сон, его же прожить как-то надо было бы. А так — милое дело, и время прошло, и голова свежа для мыслей новых. А усталости как и не было.