Золото Удерея

«Хорошо жить на белом свете» — с такой мыслью проснулся Федор, сквозь приоткрытые веки глаз наблюдая, как Семен нанизывает на ветки свежие грибы. Костер уже шипел и похрустывал поглощаемым пламенем сушняком. Прозрачный дымок стелился над землей, смешиваясь с медвяным запахом трав, и растворялся в туманной утренней испарине, что исходила от влажного от росы мха и могучих стволов сосен.

— Ага, проснулся, давай к костру, — позвал Семен.

— Не, я еще сплю! — улыбаясь, отозвался Федор.

К полудню они подошли к реке, Тесей шумел, рябил барашками волн, не обещая ничего хорошего тому, кто осмелится в него войти. Не такой широкий, как Ангара, этот таежный поток был не менее коварен.

«Придется ждать погоды, при таком встречном ветре не угребешь», — думал Федор, глядя на близкий, но недосягаемый противоположный берег.

— Пока плот построим, может, утихнет, — как будто услышав его мысли, сказал Семен, устало опускаясь на камень.

— Может, пока по берегу пройдем дальше? Присмотрим, с чего плот сподручнее сделать.

— Мы здесь с Лексеем всегда привал делали, отдыхали. Отдохнем малость и пойдем, что-то устал я.

— Хорошо, посиди, дядя Семен, я сейчас посмотрю вдоль берега, может, что и тут есть.

Три хороших сушины, годные для плота, были совсем недалеко, видно, притащило льдами весной и выбросило под самую кромку обрыва за кусты. С воды не видать, иначе их давно бы прибрали. Обрадованный находкой, Федор повернул было назад, но что-то потянуло его пройти еще немного берегом. Едва заметная тропка уходила с узкого в этом месте припая вверх, в тайгу, и Федор решил посмотреть, что там. Еще две-три сушины не помешали бы, да еловые шесты для плота были нужны. Поднимаясь по небольшому, но крутому подъему, приходилось руками помогать себе, хватаясь за кустики и крепкие, как веревка, сплетения таежного хмеля. Ладанка, висевшая на шее Федора, выскользнула из-под рубахи наружу. Он машинально взял ее, чтобы отправить на место, и вдруг ему показалось, что-то шевельнулось под его пальцами. От неожиданности он остановился и, развернувшись, сел прямо на тропе. Он поднес к своим глазам кулак с зажатой в нем ладанкой и осторожно разжал его. Ладанка, лежавшая в его ладони, светилась… нет, она играла своими гранями и как бы лучилась. Федор завороженно смотрел на это переливающееся золотыми узорами волшебство. Вот она, ящерка! Она сверкала и шевелилась на пластинке, Федор не верил своим глазам! Он стал медленно съезжать по тропе вниз, чтобы скорее добежать до Семена и показать ему ладанку. Но, как только он спустился вниз, ладанка погасла и превратилась в простую пластинку ребристого металла. Он остановился и вновь стал подниматься вверх по тропе, уже не сводя глаз с ладанки. Вот она блеснула, вот появилось сияние, вот она снова заиграла гранями, вот появилось в ней движение. Да, ящерка шевелилась. Она, извиваясь на пластине, крутила длинным хвостом и поворачивала маленькую голову. Она сверкала чешуйками своего зеленовато-золотистого тела! Она шевелилась, пока Федор шел, и замирала, когда он останавливался. Поднявшаяся на берег тропка никуда не вела, а сразу терялась в таежной чащобе. Федор остановился в нерешительности.

Посмотрел по сторонам: высокая, выше пояса, трава скрывала все и переходила в береговой подлесок.

«Эх, по этой кромке бы с косой, славное сено пропадает», — мелькнула мысль.

Куда же эта тропка проложена была? Федор посмотрел на ладанку. Ящерка, все так же сияя чешуйками, замерла. Она как бы ждала чего-то от Федора, и Федор понял. Он, глядя на нее, шагнул прямо, и ящерка, воссияв лучиками, стала плавно извиваться. Он остановился, замерла и она. Он шагнул в сторону, и она осталась неподвижной. Сделал еще несколько шагов — она не двигалась. Пошел в другую сторону, убедился, что ящерка не шевелится. Федор вернулся назад и снова шагнул, как в первый раз, в сторону покореженной молнией старой сосны. Ящерка ожила.

«Понял! Я все понял, она так кажет путь, куда идти! — ликовала душа Федора. — Только куда она ведет?! Ясно куда — к золоту! Нужно идти и найти это золото, пока ящерка кажет дорогу. Нет, надо вернуться, дядя Семен ждет, неизвестно куда она заведет, вдвоем надо идти».

Федор бегом побежал обратно. Он буквально скатился по тропке и, желая быстрее поделиться со своим другом радостью, припустил по берегу. Только когда уже выскочил из кустов, увидел, что Семен на берегу не один. Длинная долбленка, разрезав прибрежный камыш, воткнулась в берег и была надежно приторочена к коряге. У камня, рядом с Семеном, оперевшись на длинноствольную шомполку, стоял высокого роста мужик. Он был спиной к Федору и не видел его. Федор замедлил бег и остановился, медленно наклоняясь к береговым камням и выискивая глазами что-нибудь поувесистей. Но в это время мужик, обернувшись, добродушно сказал:

— Вот, чего говорить, и впрямь он разбойник, уже норовит мне голову камнем снести, — и усмехнувшись, продолжил вопросом: — Федор Кулаков ты будешь?

Федор непонимающе поглядел на Семена. Семен спокойно сидел на камне и тоже улыбался как ни в чем не бывало. Увидев вопрос на озабоченном лице Федора, он махнул призывно рукой:

— Айда сюда, Федор, этот человек с добром пришел.

Федор подошел.

Фрол, отставив в сторону птомполку, протянул руку:

— Ну, здорово, казак, меня Фролом зовут. А ты у нас личность теперь по всей реке известная.

— Федор, Кулаков сын. — Федор пожал огромную ладонь охотника.

— Ага, я так и понял, ты и есть убивец и похититель девок из семейств добропорядочных. А я вас завтра ждал и не здесь, а выше. Хорошо, заметил, а то бы промашка вышла, где бы я вас тогда искал…

— А чего ты нас искал, дядя?

— А тебя, парень, все ищут. И никифоровские подручные, и государевы люди, но нужен ты, по-настоящему, только в одном месте и человеку одному, вот от него я и пришел за тобой.

— Это кому я нужен и что значит «по-настоящему»?

— По-настоящему нужен — это значит, что только ты можешь помочь этому человеку, и никто другой.

— Нам бы кто помог. Кому же это моя помощь понадобилась?

— А ты сам не догадываешься?

Федор, не веря своей догадке: «Анюта!» — медленно произнес:

— Неужто Анюта?

— Она, Федор, молодец, догадался.

— Где она, что с ней?

— В скиту тайном, у старца. Отсель день ходу. Плоха она совсем, разбилась сильно, с кедра сорвалась, вот так. Старец велел тебе, если хочешь, чтоб жива она осталась, не медля быть. Я за тобой и послан был с этим.

Федор не верил своим ушам. Надо же, Анюта нашлась, пусть больна, пусть, но жива и ждет его! Это было самое главное. Еле сдерживаясь, чтобы не кинуться обнимать этого здоровенного, благодушно улыбавшегося ему мужика, Федор смотрел то на Семена, то на Фрола, как бы спрашивая: «И чего мы здесь стоим? Она же ждет! Идти надо!»

— Правильно, — согласился с ним Семен и, встав с камня, сказал: — Веди уже, Фрол, а то он из портов сейчас выпрыгнет.

— Что ж, тогда прошу в лодку, так оно быстрее будет. Токо ноги отряхните! Поклажи-то много? В корму давайте, и ты, Семен, тоже, а ты, Федор, полегче, садись в нос. Пока вниз, а потом против течения пойдем. Ну, с Богом! — И Фрол оттолкнулся от берега.

Лодка, несмотря на то что в ней трое мужиков, почти не просела в воде. Фрол, казалось, играючи загребал, и она шла, ровно и резво разрезая речную волну. Несмотря на ветер, только легкие брызги иногда долетали до Федора, но ему было все равно. Его душа уже неслась, опережая его самого, куда-то вдаль, к такой дорогой ему Анютке.

— Федор, смотри вперед, ежели кто встречь, надо раньше усмотреть, укроемся. Догнать меня по реке никто не сможет, но то, что вы со мной, знать тоже никому не надо.

— Хорошо, смотрю.

Только сейчас, когда они уже ходко спускались по реке, Федор вспомнил про ладанку, про то, как вела она его. Он просто не успел поделиться этим с Семеном, и теперь тоже не мог, между ними сидел, управляясь с лодкой, Фрол. Федор сунул руку за пазуху и нащупал ладанку. Он погладил ее пальцами, и ему показалось, что шевельнулось что-то на ее поверхности.

Она живая, волшебная! Она ответила на его ласку! Он улыбнулся, надо же так, столько разных бед навалилось, а тут душа поет от счастья. Чего ей, душе, для счастья-то надо? Кто ответит? Мужик, прошлый год по весне по талому уж льду провалился, да успел выскочить чудом, на весь берег орал, что он самый счастливый на свете. И в чем то его счастье было? В том, что на корм рыбам не пошел? Или в том, что, последнее потеряв — поклажа с добром утопла, — жив остался? Может, уже в том, что живет человек, и есть счастье для него? Вот же, калика под храмом который год сидит, милостыню просит и всегда улыбка на чумазом лице, весь в грязи, а глаза веселые — ему милостыньку бросают, а он говорит: «Счастья вам!» Выходит, он своим счастьем со всеми делится. Может, потому и нищ, что всем свое счастье отдает, а может, и не в том счастье, что от злата карманы рвутся? А тот нищий, получается, богаче счастием своим того богатея, что монетку ему бросил. Федор до боли в глазах вглядывался в рябящую волнами даль по реке. Не нужна им встреча с людьми, нельзя человека подводить, никак нельзя. Миновав стрелку, там, где Тесей с Ангарой сходятся, Фрол прижался ближе к берегу. Вдали на реке стали видны лодки — Кулакова деревня была не так далеко. Оставив острова правее, вскоре они вошли в бурное русло одного из притоков. Фрол, на минуту причалив, вытащил из кустов длинные и отшлифованные до гладкости шесты.

— Держи, — протянул он шест Федору, — пойдем о двух шестах, здесь течение сильное.

Через час мокрая рубаха Федора прилипала к телу, комары не давали дышать, то и дело попадая в рот или в глаза отчаянно толкающих лодку Федора и Фрола.

— Давай к берегу, вон туда, там ветерок, — скомандовал Фрол, и они дружно направили лодку в небольшую лагуну.

Семен, намотавший на голову тряпья от комаров, высунулся, поглядел вокруг и спросил:

— Что, братцы, приехали?

— Нет, Семен, только ехать собрались, — отшутился Фрол.

Федор уже выпрыгнул на берег:

— Пересидеть полуденный жар надо. Ох, эх! Да тут съедят кровососы…

— Федор, давай дымовуху варгань.

— Хорошо. Вот здесь, на солнышке, на ветродуе. Интересно, почему комары больше в тени нападают?

— А они бесовы дети, потому солнышка и не любят.

— Нешто столько у беса детей — тьма!

— Вот именно тьма, только жизнь у них мгновение, по сравненью с любой тварью божией, — прихлопнув несколько насекомых разом на своем лбу, ответил Семен.

— Пали, дядя Семен, сейчас они у нас дымку нюхнут!

— Заодно и перекусим, — развязывая свой мешок, сказал Фрол, — по такой воде тяжело подниматься будет. Подкрепиться надо. Угощайтесь, чем Бог послал.

Фрол вытащил полкаравая хлеба, пироги с капустой и крынку с молоком.

— Ты тоже не побрезгуй. — Семен выложил из мешка вяленую медвежатину и несколько луковиц.

— Благословите, боги родные, пищу сию, воздайте всем труд свой и любовь в нее вложившим любовью и благостью своей, — перекрестив пищу, произнес Фрол.

— Какая-то странная молитва у тебя, Фрол?

— Не странная, а старинная.

— По-староверчески, что ль? — откусывая от пирога с капустой, спросил Федор.

— Нет, то по нашей, древней вере, по родной.

— Это по какой такой родной? Разве христианская вера нам не родная? — проговорил с опаской Семен.

— Так как она может родная быть, когда введена была на Руси токо при князе Владимире, а до того что, в безверии народ жил?

— Интересно, как же он тогда жил, наш народ, без Христа-то?

— То старца спросите, он знает, а мне просто она, родная вера, по душе пришлась.

— Так это как же, Фрол, ты что ж, не крещеный, что ли, на басурманина вроде не похож и не старовер, говоришь? — серьезно спросил Семен.

— Да крещеный я, во, на, смотри, крест на теле, только ближе мне вера древняя, а то, что меня в младенческом возрасте в христианскую православную веру обратили, то не беда, — спокойно пояснил Фрол.

— Выходит, ты, Фрол, язычник, — сделал заключение старатель.

— Может, и язычник, а что в этом плохого? Мне ведь по храмам да церквям ходит некогда, на коленях не привык ползать, попам руку целовать шея не гнется. А тут боги всегда со мной, вот они, на этой поляне с нами сидят, слушают наши споры и хмурятся.

Федор при этих словах прямо с куском пирога во рту огляделся кругом, проглотив, спросил:

— Чё это они хмурятся?

— А то и хмурятся, что забыли мы историю рода своего.

— А ты что, Фрол, про это знаешь? — не унимался Семен.

— Не, я пока еще не знаю, но знаю того, кто знает.

— Я тоже узнать хочу.

— Вот придем к старцу Серафиму, Федор, его и попросишь рассказать.

— Слышал я еще на Урал-камне про такого старца. Так это у него Федысина Анюта?

— У него.

— Федор, помнишь, мы про счастье человечье говорили?

— Помню.

— Так вот, покойный Лексей мечтал с этим старцем свидеться, да не смог. Он прямо так и говорил: эх, великое счастие для него было бы Серафима-отшельника повидать, сказки его послушать. А нам оно само пришло, во как бывает!

— Сказки — ведь это же то, что придумано, ну там про Кощея Бессмертного, не вправду же это?

— Ага, Федь, не вправду, особо про царицу горы… точно враки, — многозначительно сказал Семен.

Федор чуть не подавился, быстро взглянул на ухмылявшегося Семена. Да уж враки, а как же ладанка? Семен еще не знает, что на берегу было!

— Вкуснотища! Спасибо! Соскучился по домашней стряпне, — поблагодарил Федор охотника, красноречиво посмотрев на Семена.

Фрол, закончив с едой, сполоснул руки в реке и, поднявшись к костру, спросил:

— Чем это ты, Федор, таких врагов себе нажил?

— Это ты про что, дядя Фрол?

— Да про то, что тебя как убийцу ищут.

— Не убивал я никого.

— И про то я знаю, только это мало кому известно, а перед всем миром ты убивцем теперь значишься.

— А откуда тебе знать, что я не убивал?

— Люди добрые о том сказали, тоже тебя ищут.

— Для чего?

— Нужен ты им, чтобы кривду, на тебя возведенную, низвергнуть, чтобы правда наружу вышла и виновники истинные перед миром предстали. В этом их интерес к тебе. Так ты не ответил. Отчего на тебе напасти эти?

— Если честно — не знаю, но догадываюсь. — Федор серьезно поглядел в глаза охотнику и замолчал, дав понять, что больше об этом ничего не скажет.

Фрол повернулся к Семену, тот тоже отвел взгляд. Тишина повисла у костра как-то неловко, неказисто прервав дружеский разговор. Фрол прошелся вокруг костра. Почесал пятерней бороду и, мотнув головой, заключил:

— Вот-вот, и я думаю, не из-за девки это. Что ж, ладно, вижу, нс мос это дело, отдохнули малость, пора и в путь.

— Фрол, ты что, обиделся?

— Зачем, нужда будет, расскажете, поехали, путь еще долгий.

К позднему вечеру, после изнурительного прохода по длинной, петлястой, порожистой и мелкой речке, больше похожей на протоку в болоте, они наконец причалили. На поданный Фролом сигнал к берегу вышла молодая девушка с масляной лампадой. Подняв ее к лицу, она осветила себя.

— Здравствуйте. Я и не спала, знала, что ты придешь, — приветливо сказала она Фролу.

— Принимай гостей, Ульяна, Федора со товарищем его привез, как отец Серафим просил.

— Вот и хорошо, старец весь вечер выходил на берег, тоже тебя поджидал, только недавно лег отдыхать.

— Как Анютка-то? — не удержался, спросил Федор, забыв даже поздороваться.

— Ты, что ли, Федор будешь?

— Здравствуйте, я Федор и есть.

— А я Ульяна. Спит твоя красавица. Вчера вечером впервой глаза твоя Анютка открыла. Считай, две седмицы[6] спала непробудно. Старец опасался, что уже не очнется, а вчера вечером вдруг встрепенулась, как птица, и глаза открыла.

— Вчера вечером?

— Да.

— Мы вчерась вечером как раз о ней и говорили, — подал голос Семен.

— Да, вчера и решили искать ее, — подтвердил Федор.

— Вот, сынок, оказывается, как мало надо. Услышала ее душа еще одно только желание твое и пробудилась девка ото сна. Надежда, тобой питанная. открыла глаза ей. Надеждой жива она, ничем иным, — раздался из темноты голос, это подошел старец Серафим. Выйдя к свету, поклонился старец гостям: — Здравствуйте, добрые люди.

— И тебе желаем здравия, — ответил за всех Семен, низко склонив голову.

— Кто Федор-то будет?

Федор вышел вперед и поклонился старцу.

— Ага, молодец. Хорошо. Ты нужен. Поговорить мне с тобой надо, присядем.

Ульяна тем временем повела всех в зимовье, светившееся открытой дверью, оставив лампаду старцу.

Они присели на камень, и в мягком, чуть колеблющемся свете Федор увидел лицо старика. Строгое, с высоким, изрезанным морщинами лбом, длинным, чуть с горбинкой носом и тонкими губами. Белые волосы, убранные тесьмой ото лба, ниспадали ему на плечи и смешивались с седой бородой. Цепкий, пытливый, с прищуром взгляд серых глаз изучал Федора и, казалось, проникал в его душу.

— Вот что, Федор. Слышал я о тебе много разных разностей, но думаю только один тебе вопрос задать, прежде чем в обитель свою пущу.

— Задавайте, дедушка, все скажу как есть, правду.

— Сколь приданым хочешь взять за Анюту с отца ее? Золотом иль в долю к нему пойдешь?

Федор не ожидал такого вопроса и долго молчал. Ему и в голову не приходили такие мысли. Конечно, любая невеста с приданым замуж идет, только от семейного достатка размер того приданого зависел. Но и подарки жениха родителям невесты тоже были весомые, вон Николай Ипатьев на свадьбе тестю коня подарил да сколь мехов теще, и что с того, что семья невесты не из богатеев. Рази в том дело?

— Что задумался, Федор? Отвечай, коль обещал по правде.

— Дак не думал я ране о том…

— Жениться на Анюте не думал?

— Не, о том мы сговорились, только отец ее против, како там приданое? Об том и не думали.

— А о чем думали?

Федор опустил голову, помолчал, потом посмотрел прямо в глаза старцу и сказал:

— Любо нам вместе, семьей своей жить хотим, детишек хотим. О другом не помышляли, руки, ноги есть и без добра никифоровского проживем, только бы Анюта здорова была.

Серафим довольно улыбнулся и взъерошил вихры на голове Федора.

— Ну, ежели мысли у вас такие светлые, то дело на поправку пойдет скоро.

— Что с ней?

— Теперь уже хорошо, страшное для тебя позади осталось. Пошли в избу, там, поди, Ульянка гостей потчует, а мы тут с тобой. Пошли, сынок.

Действительно, в широкой горнице Ульяна накрывала стол. Соленые рыжики и грузди, в берестяных туесах постным маслом да укропом сдобренные, к отварной картошке — праздничный ужин. Туески с брусникой, черникой, клюквой, жимолостью, еще с какой-то неведомой даже Федору ягодой теснились, притягивая тонким запахом тайги и свежестью. Да самовар уже пыхтел, накапливая свою силу в воде родниковой, что бурлила в нем и рвалась наружу в чашки с ароматной мятой и зверобоем. В большой берестяной чаше выставлен был мед, темный, диких пчел редкий дар.

Семен вытащил из мешка вяленое мясо и предложил, но Ульяна не взяла, улыбнувшись, просто сказала:

— Спасибо, не принято у нас.

Федор, усаженный рядом с Семеном по один край стола, с нетерпением ждал, когда старец, омыв руки, присоединился и сел за стол. Семен успел толкнуть Федора в бок и показал глазами на красный угол — там не было никаких икон! Федор понимающе кивнул и посмотрел на Фрола.

Фрол, все это время молча наблюдавший за каждым движением Ульяны, огладил бороду и повернулся к отцу Серафиму.

— Ну что, друзья мои, возблагодарим богов своих родных за пищу нам дарованную, трудами праведными добытую, пусть наполнит она наше тело светлыми силами добра и любви ко всему на этой земле.

Как-то действительно светлее стало в горнице после этих простых слов старца или это только показалось Федору, но легкое и доброе настроение поселилось за столом и весь ужин не покидало их.

— Какой уж тут аппетит, ничё в горло не лезет! — сокрушался поручик Белоцветов, лежа в постели, лениво отталкивая рукой блюдо с осетриной.

Роскошных форм женщина, небрежно прикрытые прелести которой так и высвечивались при каждом ее движении, сидя на подушке у изголовья, настойчиво пыталась прямо из рук кормить поручика. Жирные куски она аккуратно брала двумя пальчиками и подносила к устам поручика, причем совершала при этом такие движения своим ртом, обнажая белоснежные и ровнешенькие, как зернышки из кедровых орешков, зубки, что хочешь не хочешь, а открывай рот. Другая рука при этом держала кружевную салфетку — не дай бог капля жира упадет на благородную щеку иль грудь мужчины. А уж какие слова при этом произносил ее ротик и как выразительно закатывались от умиления глаза… Поручик был просто пленен. Он уже не мог оказывать сопротивления и в который раз заказал шампанское.

— Во гуляет начальство, с утра третья бутыль французского, — перешептывались служки в заезжей избе, где жил Белоцветов.

— Чё ты хошь, сама Уварова с ним, от стервь баба, свое николь не упустит!

— Ну и что ты ее стервишь, хорошая баба, нам завсегда на чарку-другую подает, не то что другие!

— Да я, это, ничё, токо сука, говорю!

— Ну, то понятно, сука, но породистая, не шала-шовка какая, а и все одно хороша баба…

Пелагея действительно была очень красивой женщиной и статью своей и лицом взяла все от природы да родителей своих. Чернобровая красавица с длинной толстой косой и большими серыми глазами не одного парня свела с ума в свое время, а замуж вышла за хромого Парфена Уварова, солдата суворовского, с войны турецкой по ранению вернувшегося. Год прожили в новом доме, что Парфену всей деревней рубили перед свадьбой, но детей не нажили. А на следующий год он возьми да помри. Не знает никто, что за лихоманка на него напала, а вся деревня решила, что не управлялся с ней по мужескому делу Парфен, вот она его и свела со свету. Невзлюбили ее бабы-то деревенские с первого же дня, как привез ее Парфен, не было такой красы на деревне, а теперь и подавно взвыла деревня. Вдовая баба всем мужикам лакома, да тут еще такая краля! Взъелись, проходу не давали, вместо того чтоб в беде помочь. А она действительно любила того Парфена первой девичьей любовью и горе свое от людей спрятала, перестала вообще на люди выходить, а через год продала дом, скотину и уехала, никому не сказав куда. В свою деревню, думали, ан нет, в Красноярск она уехала, к родне своей дальней. Десять лет минуло с тех пор, и вот появилась вновь на Ангаре реке Пелагея Уварова, но уже городская барышня. В селе Рыбном ее и не признали сразу, а родня в селе Мотыгинском, прознав про занятия ее, и признавать отказалась. Захлопнула тетка родная дверь перед Пелагеей и не пустила в дом, ни здрасте, ни до свидания, хотя только по слухам и знала о ней. Плюнула на порог Пелагея, не было родни и не надо и вернулась в Рыбное, да загуляла со старательской артели вожаком, теперь его императором тайги кличут. С ним и умчалась в розвальнях, и еще пару лет никто ее не видел и не слышал о ней. Объявилась недавно, как раз по приезде начальства в село. В храм пришла.

Там и зацепилась глазом за бравого поручика. Форма военная, грудь его с крестом и усы боевые, вверх закрученные, видно, шевельнули в душе ее память прежней любви, и потеряла она голову. Сама подошла к поручику и представилась, чем смутила и одновременно покорила его. Белоцветов был не робкого десятка и в отношениях с женщинами всегда выбирал атаку, а тут был атакован сам, да такой красотой и коварством, что сдался в первый же вечер. Когда же выяснилось, что поручик еще и холост, Пелагея преобразилась и вела себя так, что Белоцветов вдруг ощутил, что ее присутствие рядом с ним ему просто необходимо, и не только для «антуражу» — красивая женщина рядом всегда возвышает ее избранника, но и для души. Он не мог объяснить этого, но эта простая по происхождению женщина подчиняла его себе! Он, боевой офицер знатного дворянского рода, выполнял прихоти этой солдатской вдовы, причем делал это с высочайшим удовольствием для себя! Ответ был прост, и наверняка поручик его знал, но не хотел признаваться в этом даже себе. Впервые он чувствовал себя безо всякой лжи и преувеличения желанным мужчиной! Он видел это в каждом ее движении, в каждом вздохе, в каждом взгляде. И это оказалось самым важным. И все другие обстоятельства этой жизни отступили на ыорой план, как никому, ему — уж точно, не нужные условности. Он еще этого, может, и не понимал, но уже был влюблен в эту женщину. Он впустил ее в свою жизнь, даже не предполагая, что отпустить назад не сможет, и когда такой момент должен был произойти и Пелагея засобиралась в Красноярск, он попросил ее остаться. Он и не подозревал, что некуда было ей ехать. Но, наверное, некое подсознательное чутье говорило ему: отпустишь — не вернешь. Так бы оно и случилось, потому как страсть захватила всецело и Пелагею, она не знала, как ей быть дальше, положение любовницы больше ее не устраивало, оно губило ее мечты, и не удержи ее поручик, она исчезла бы из его жизни, а затем где-нибудь заживляла раны несчастной любви. Но он остановил ее, и это решило все окончательно и бесповоротно.

Пелагея, сделав глоток шампанского, долго, неотрывно смотрела на спящего Белоцветова. После нежных ласк он всегда засыпал как ребенок, раскинувшись в постели. Он был беззащитен и красив в своей наготе. Она осторожно поправила упавший ему на глаза завиток волос, поручик чуть шевельнул рукой, но не проснулся. Впервые вот так спокойно она могла рассмотреть его тело. Шрамы покрывали грудь поручика вдоль и поперек. «Божечки! За что же тебя так?» — прошептали губы Пелагеи, и она стала осторожно, едва касаясь, целовать эти рубцы. Белоцветов крепко спал, шампанское и бурная ночь напрочь лишили его ощущений, даже если бы стреляли из пистоля над его кроватью, он бы не проснулся. Но главное, там, в глубине его ума, его сознания, в сердце, уже жил образ женщины, которая берегла его сон. Ее касания не могли его разбудить, поскольку воспринимались им как подтверждения полной безопасности и покоя. Ею стала та, которая провела рядом с ним всего несколько дней, но эти дни были заполнены жизнью до предела. Той жизнью, о которой он втайне мечтал, мечтал с тех пор, как стал мужчиной.

А мужчиной он стал рано. Причиной тому событию было неуемное его любопытство и смелость. В отроческие годы, в имении своих родителей, среди всех сверстников он выделялся ростом и какой-то ранней взрослостью. Еще только пробиваться стали усики на его лице, а уже замечал он внимание к себе девушек. Причем заглядывались на него девицы уже спелые, не праздное любопытство было в их взглядах, чутье женское угадывало, видно, в этом пареньке будущего сильного мужчину. Волновало его их внимание, тревожило, неясной тягой и особым трепетом охватывая, когда осязал он на себе эти взгляды. Сам, тайком, ощупывал пытливым взором все выпуклости их, одеяниями тщательно подчеркнутые. Когда же он впервые увидел нагое тело, взыграла в нем мужская натура, остервенело и абсолютно безумно. Как завеса опустилась на разум, подчинив его одному только желанию познать что-то неведомое, но притягивающее, дурманящее и сладостное уже заранее. Случилось это на день Купалы, в дальней деревне на Смоленщине, куда он увязался с отцом, объезжавшим свои земли. Праздник в деревне был в самом разгаре, когда они приехали в дом старосты. Отец с Капитонычем, так звали приказчика, занялись делами, а он, предоставленный самому себе, смешался с деревенской молодежью, водившей хороводы на берегу Угры. Одет он был по-простому, в дорогу, и не сильно отличался от деревенских парней, щеголявших в белых косоворотках и лихо сдвинутых на затылок фуражках. Кроме того, в деревню сошлись на праздник парни и девки с многих других деревень, в общем, никто не понял, кто он, и не признал в нем отпрыска дворянина Белоцветова. Потому все и случилось так. Уже вечерело, парни и девки, собравшись на окраине деревни у берега реки, под балалаечный перезвон пели и плясали, себя показать спешили и других поглядеть перед главным весельем. Андрей сам по себе гулял среди толпы.

— Глянь, Фенька! Откель такой, милай?

— Поди за невестой приехал, не нашенский! — услышал он за своей спиной звонкий девичий голос и взрыв хохота.

Повернувшись, увидел группу девчат, среди которых, раскрасневшись от смеха, смуглая глазастая девка с наигранным сожалением произнесла:

— Тю, да ен еще совсем малой, поди еще и женилка-то не выросла!

— А ты проверь, — нашелся Андрей и шагнул к девке.

— Ух ты, какой смелый! Ну-ну, на речке встретимся и проверю…

И стайка девок, закатившись озорным смехом, вспорхнув, растворилась в разноцветной толпе.

Один за другим на берегу загорались костры. Небо темнело на глазах, зажигая миллиарды звезд, как будто и там, в небесах, кто-то праздновал этот великий праздник предков. Костры все ярче освещали берег, па котором все больше и больше собиралось народу, бесконечно длинные, замысловатые хороводы вовлекали всех приближавшихся и уже не отпускали, заражая весельем и смехом и какой-то колдовской силой свободы и праздника. Когда можно было все, когда братья отходили от своих сестер, оставляя их одних, когда молодые пары, взявшись за руки, прямо в круге целовались, открыто, на глазах у всех выказывая свои симпатии. Когда в танце или пляске можно было прижать к себе молодку и пошалить руками, не рискуя за это битым быть. Натянув покрепче на голову картуз, Андрей тоже влился в толпу. Крепкие руки подхватили его и понесли в хороводе меж костров, и то ли показалось Андрею, то ли впрямь она, но та же девка прижалась к нему на миг в «ручейке» и отскочила, только звонкий шепот остался в голове: «Приходь к оврагу, в ольшаник! Как купальня начнется!» И он, забыв обо всем, о том, что он сын дворянский и негоже ему с холопками вязаться, о том, что его наверняка уже ждет отец, о том, что… все это отлетело из головы и только одно стучало и в сердце, и в висках — она его позвала. Зачем — он знал! Кто она, какова? — не имело для него абсолютно никакого значения. Его, как мужчину, в первый раз позвала женщина! Правда, он, кружась в стремительном вихре разноцветных платьев и сарафанов, возбужденных весельем и хмельным квасом парней и девок, вспоминал и, с ужасом для себя, не мог вспомнить ее лица. Как же он узнает ее там, у оврага, да еще в темноте? Не передумает ли она? Может, просто пошутила? Эти мысли не выходили у него из головы, и он торопил время. Скорее бы прогорали эти костры.

Вскоре костры, будто по его просьбе, стали проседать, выбрасывая в небо миллионы искр, которые устремлялись, как всем казалось, к самим звездам, соединяя этот земной и грешный мир с тем, огромным и зовущим. Река, полноводная, тихо несущая темные ночные воды, заждалась. Она то полыхала маревом, отражая пламя костров, то вспыхивала искрами, то словно живое зеркало мерцала звездным небом. Вот над просевшими, но еще ярко горящими кострами первые смельчаки взмыли в прыжках и, пролетев над ними, под общий восторг и похвалы, сбивали с себя искры и пепел, а вместе с ними беды, очищаясь огнем. Теперь можно омыть и тело. Хороводы, распавшись на цепочки, потекли через костры, прыгали через огонь все, парни и девушки. Андрей, разбежавшись, сильно оттолкнулся ногами и прыгнул. Он пролетел над костром и, приземлившись, пробежал по инерции еще несколько метров, покинув, таким образом, освещенное костром пространство Отсюда все уходили к реке Спускались по отлогому берегу парами, взявшись за руки, обнявшись, шли и поодиночке под нескончаемую пес-шо, плывущую над берегами. Андрей направился к овражку, который приметил еще посветлу, там в Угру впадал небольшой ручей, там в темном и густом ольшанике и ждала его та девица. Она тихо окликнула его сразу, как только он подошел к обрыву.

— Чё, пришел? Не забоялся?

— А чего мне бояться?

— Смелай, тя как звать-то?

— Андрей.

— А меня Марфа, пошли.

— Темно, не видать ничего.

— Давай руку. Глаза обвыкнут. Иди за мной, тут недалече.

Андрей подал руку и сжал в ладони ладонь Марфы.

— Тише ты, раздавишь, рано ишо, — с улыбкой шепнула Марфа, чуть прижавшись к Андрею.

Андрей почувствовал сквозь полотно рубахи твердые соски девушки, и волна жара окатила его. Он обнял и прижал ее всю к себе, чувствуя, как наливается силой его плоть.

— Пошли уж, вояка, — тихо прошептала она ему в ухо.

Касания ее губ потрясли юношу. Он с трудом разжал объятия и шагнул за Марфой в темную неизвестность.

Вскоре по узкой тропке среди кустов они пришли к землянке. Малюсенькое слюдяное оконце замаячило им огоньком, и дверь со скрипом впустила в старую рыбацкую обитель. Андрей понял это сразу: ветхие рыболовные сети и замысловатые снасти, развешанные по стенам, говорили сами за себя. Широкая лежанка занимала половину всей землянки. Она была застелена лоскутным одеялом, несколько подушек в цветастых наволочках брошены были на нее в беспорядке. Марфа, шагнув к лежанке, наклонилась, видно, решила первым делом уложить, как должно, подушки. Андрей, не выдержав искушения, прижался к ней сзади, обхватив руками тело, и осторожно, как что-то хрупкое, сжал ее груди.

Марфа замерла в его руках, дыхание затаила и шепотом, как будто их кто-то мог услышать, сказала:

— Не спеши, погодь, все будет, дайкось прибраться.

Но Андрей уже не слышал ее шепота, он мял ее груди и прижимал к себе упругое податливое тело. Рука, скользнув вниз, под юбку, нашла голую кожу ноги, бедра и пошла выше к совсем тайному и манящему. Марфа, мягко извернувшись, упала на спину, увлекая Андрея за собой.

— Ой ты, какой торопыга! — горячо зашептала она, обнимая Андрея и целуя его в щеки и губы.

Андрей не совсем понимал, что с ним происходит. Он прижимался к ней, неистово гладил и мял ее, сердце билось так, что казалось, весь он превратился в пульсирующий комок мышц. Внезапно волна горячей истомы, прокатившись по всему телу, рванулась к низу живота и выплеснулась стыдно и мокро. Андрей отпрянул от Марфы, красный от смущения и беспомощности, надо было что-то делать, но он не знал что. Дыхание перехватило. Он боялся, сейчас она засмеется, и тогда… он просто умрет от позора. Этого не случилось.

— Что ты? — улыбаясь, мягко спросила она и пуговка за пуговкой стала расстегивать кофту.

Девичья грудь, вырвавшаяся из тесного заточения, светилась бархатной кожей. Она легко провела рукой по голове, волна льняных волос упруго скатилась на плечи и грудь. Все эти завораживающие минуты растянулись в вечность. Андрей не мог оторвать взгляда, п то, что с ним только что произошло, как-то незаметно растаяло в уютном сумраке и блеске глаз лежавшей перед ним женщины…

— Иди ко мне, — протянув руку, прошептала она.

Андрей не мог даже шевельнуться.

— Иди же. — Она, чуть привстав, стащила с себя юбку.

Андрей замер — голая, совсем. Он отвел взгляд, но она взяла его за руку.

— Иди же, милай, иди ко мне, я вот она, вся твоя, что хошь делай, — шептала она, мягко прижимаясь к его руке.

Она смотрела в его глаза. Смотрела прямо, без малейшего намека на укор или насмешку, охватывая взглядом своим всего его, как может глядеть только мать на любимое свое дитя. Взгляд этот успокаивал и в то же время манил, дразня своей откровенностью и отчаянной решимостью. Она словно говорила своим взглядом «И мне тоже можно! Все! Все, что захочу!». Андрей не заметил, как руки ее, как бы обволакивая его тело, осторожно сняли рубаху, те же руки освободили его ноги от сапог и они же обнажили все то, что обнажать на людях не принято. И Андрею почему-то не было стыдно или неловко от своей наготы, и он покорно отдался этим нежным рукам. Все случилось. Она вела его по этой неизведанной им еще тропе жизни осторожно и уверенно. Помогая и подсказывая гак, что он был уверен, что это все он сделал сам. Он одержал первую в жизни победу, победу над женщиной, в которой победителями были два счастливых человека, он и она. Это было счастье обладания друг другом. Каждое соприкосновение, каждое движение возносило и возносило Андрея куда-то в неведомый мир, где все просто, легко и понятно. Ты отдаешь частицу себя и получаешь частицу счастья. И ты ясно понимаешь, что иначе просто невозможно… Никогда больше в отношениях с женщинами, а их у поручика было более чем достаточно, этого не случалось. Никогда, до встречи с Пелагеей.

Притворство, жеманство светских дам, готовых на все ради интриги, ради того, чтоб развлечься да наставить рога своим мужьям, занимающимся от скуки тем же самым, в свое время быстро оттолкнули поручика от желания обзавестись собственной семьей. Посвятив себя службе воинской, на примере великого Суворова, он долго вел аскетический образ жизни. Принимал участие во всех баталиях того времени, избегая двора, куда за заслуги и по праву рода своего не раз приглашен бывал. Потому и в продвижении по службе оказался забыт. А когда тяжелое ранение получил, то и вовсе вышел в отставку. Но, как человек приученный к походам, долго в Петербурге не засиделся и с радостью принял предложение от своих высокопоставленных и влиятельных друзей и родственников возглавить компанию по приисканию золота на Удерей-реке, о которой просто легенды слагались на берегах Невы. Здесь-то и настигла его любовь, о которой он уже и не мечтал.

В дверь тихо постучали. Пелагея на цыпочках подошла к двери.

— Кто? Чего надобно? — шепотом спросила она, слегка приоткрыв.

— Господина поручика сотник Пахтин по неотложному делу, — прогудел в ответ служка.

— Тихо ты! — зашипела на него Пелагея.

— Слышу, слышу, сейчас спущусь, пусть ждет. — Андрей, смахнув с лица дрему, сел в постели и потянулся за одеждой.

— Позволь, я сама тебя одену? — метнулась к нему Пелагея.

— Этак ты совсем меня разбалуешь, — притянул к себе и поцеловал Пелагею поручик. — Подай рубаху.

Внизу в трактире поручика ждал Пахтин. Они вернулись в село. Спиринский ушел в номер привести себя в порядок и отчего-то задержался. Пахтин жил тоже здесь и управился быстрее, потому и ждал Белоцветова в одиночестве.

— Что прикажете, господин сотник? — услужливо спросил трактирщик.

— Рюмку водки и закусить.

— Чем закусить изволите, у нас свежий таймень, только-только с реки, поджарить?

— Давай все в тройном размере.

— Будет исполнено.

— Здравия желаю, сотник. Сидите, сидите. Как съездили? Какие успехи? Где Яков? Что про Федьку-душегубца проведали? — засыпал Пахтина вопросами поручик, садясь к столу.

— А вот и Яков, присаживайся, сказывайте.

— Так прознали кое-что. — Пахтин подробно рассказал все, что они вызнали об убийстве Панкрата Соболева…

Через час содержание их разговора стало известно Никифорову.

— Ну, и что делать будем?

Тяжелым взглядом смотрел хозяин на Косых, тяжелым. Потому так смотрел, что помнил тот разговор в баньке, хоть пьян был, но помнил, что Косых сказал: «Да иичё он не нашел, казачок тот», а он нашел. Пыж из ружья стреляный. Только и всего, а цена этому пыжику — жизнь человечья. Причем жизнь не Панкрашки Соболева, не Федьки Кулакова! А его жизнь, Ивана Косых, потому как оплошал, оплошал и хозяина подставил. В пыточную возьмут, молчать не будет, все выложит! Как камни тяжелые ворочались мысли в голове Никифорова. Как ни крути, вместе выворачиваться надо.

— Чего молчишь? Делать что будем?

— А чё делать, начальство далеко, оне близко, почикать их — и в Ангару. Кто искать будет?

— Ты чё, совсем с ума сошел, белены, что ль, объелся?

— Оне вон в северную тайгу навострились, рабочих нанимают, проводника ищут, найти не могут.

— Ну и что, тебя, что ль, они возьмут? Ты у них на мушке уже, осталось только курок спустить.

— Так Матану им подсунем, он их и приведет куда надо, а там разберемся с ними, и концы в воду.

— Ага, а вернется Матана, его спросят…

— Так он, может, и не вернется…

— Ну ты и сволочь…

— Не сволочи, Авдеич! Не нарывайся! Забыл рази того купчика, что на Енисее зарезал? Забыл? А я помню! Через тебя тогда грех на душу брал, а ты меня таперь сволочишь! Чё смотришь, по твоей указке я убил Панкрата, вот теперь надо следы замести, коль оплошность вышла! Вместе шкодили, вместе и отвечать надо! Понял, Авдеич! Я при всем уважении к тебе это говорю! Не рви узду! Некуды от этого деться!

— Ладно, охолонь! Знаешь: кто старое помянет — тому… — и осекся.

Косых аж побагровел.

— Авдеич, я ж добром…

— Тьфу ты, да невпопад я ляпнул! Не нарошно, ей-богу! — грохнул кулаком по столу, злясь на самого себя, Никифоров.

Тишина, наступившая за столом, была подобна тишине, которая опускается перед бурей. Они сидели напротив. Смотрели друг в друга. В три глаза на двоих. Два человека, два зверя.

Никифоров первым отвел взгляд, огладил бороду, пошарив рукой под лавкой, вытащил литровый штоф водки и поставил его на стол.

— Хорошо. Надо удумать, как им Матану сосватать, чтоб подвоха не учуяли, а как там дальше, посмотрим.

«Ну-ну, посмотрим», — подумал Косых и сказал:

— Так я пойду к Матане. Потолкую с ним.

— Тебе нельзя, я сам с ним поговорю, пошли за ним Ваську Потапова, пусть скажет, чтоб пришел к полуночи. Ты покудова глаза не мозоль, проверь дальние покосы и через три-четыре дня жди в зимовье на Шааргане. Мы их туда и приведем. Наливай.

Водка забулькала в стаканах, проливаясь на стол. Не замечал раньше Никифоров, не было такого, чтоб у Косых рука дрогнула!

«Сдает Иван, сдает», — подумал он и, досадно крякнув, поднял стакан.

— Ладно, не серчай! Прав ты, повязаны мы с тобой и ничто нас не разорвет. Потому как мы сами кого хошь порвем! Так, Иван?

Косых сверкнул своим глазом:

— Так, Авдеич!

— Ну, тогда давай, за нашу дружбу!

Никогда Косых не слышал от Никифорова такого слова, не по пьянке, от трезвого!

— Давай, Авдеич! — с чувством поддержал Косых, всматриваясь своим единственным оком в глаза Никифорову.

Выпить выпил, а не поверил! Какое-то подозрение вкралось в его сердце и свербило. Выпили еще, и еще, и простились.

«Что-то не так! — стучало в его голове, пока он шел до своего дома. — Что-то не так!»

Но водка, растекшись по крови, ударила в голову, затуманила и заглушила эту мысль.

— Васька, ты где? — крикнул Косых, войдя в свой двор.

— Здеся, — ответил высокий парень, выйдя из сенника.

— Добеги до Матаны, его Никифоров седни, как стемнеет, видеть хочет, понял?

— Отчего не понять, понял.

— Тогда сполняй и смотри, чтоб до чужих ушей то не дошло, да ишо коня мне подготовь, рано уеду.

В это же время в комнате Спиринского Пахтин и Белоцветов, удобно расположившись за столом, играли в покер. Играли по-малому, для виду, главным был разговор.

— Как думаете, Яков, клюнут они?

— Думаю, уже чешут затылки. Служка из трактира метнулся, мы только из-за стола встали!

— Думается мне, проще надо было. Брать этого Косых, в кандалы и в пытошную. Там бы язык-то его развязали, куда бы делся.

— Нет, сотник, один только пыж, казачком твоим на дороге подобранный, дело не решит. Да и нам от того какая польза? Ну, вздернут этого убивца, и что с того?

— Дак это, пацана от каторги убережем.

— И все?

— А чего еще-то надо?

— Эх, сотник, ты ж знаешь, кто за Косых стоит!

— Ну и что?

— Дак он-то останется и не простит, мстить будет.

— Думаете, не выдаст Косых хозяина? — размышлял вслух Пахтин.

— Нет, господа, этот не выдаст, на дыбу пойдет, а пс выдаст. Я таких видывал, такие своих не сдают, — чаметил Белоцветов.

Яков Спиринский, раскурив трубку и пустив в по-юлок облако ароматного дыма, взял в руки карты и многозначительно произнес:

— Косых шестерка, а нам туза надо к рукам прибрать, именно он здесь правит всеми делами, именно ему стекается выносимый золотой песок с северной тайги. Мешать он нам будет в делах, потому сам Бог велел его на чистую воду вывести, тем паче повод есть — руки у него в крови.

— Правильно говоришь, Яков, потому действовать будем по плану моему.

Белоцветов встал, прошелся по скрипящим половицам.

— Заманим противника под перекрестный огонь, выждем и ударим.

— Ты, господин поручик, прямо как в сражении! — хохотнул Пахтин.

— А оно и есть сражение. Не мы их, так они нас! Гы думаешь, они с нами теперь в бирюльки играть будут? Они теперь страшиться нас будут, а потому ненавидеть и смерти нашей желать. Мы правду про них шаем, а это никому не нравится. А уж все остальное сантименты. Война есть война.

— Хорошо, господа, так в чем наши действия теперь?

— Ждать будем, что Никифоров сделает. Ему сейчас пс до сна, поверьте, он-то в отношении Косых не так уверен, рисковать своей шкурой не станет. Завтра же надо Косых к нам пригласить, побеседовать с ним и отпустить восвояси, тогда Никифоров за голову схватится!

— О чем?

— Как о чем? Почему его отпустили!

— Да это ясно, побеседовать с Косых о чем?

— О чем, не важно… — Белоцветов потер лоб и задумался. — Да хоть о том, чтоб людишек нам подыскивал для партии разведочной.

— Хорошо, на том и порешим. — Пахтин встал, раскланялся и вышел.

Еще не пропели первые петухи, как наладился Косых в тайгу. Конь в седле, мешок с харчами собран и к седлу приторочен. В поводу, по-тихому, вел коня до околицы, озираясь по сторонам, как будто чуя опасность. Дошел, открыл проезд. Не успел в седло вспрыгнуть, из темноты окликнули:

— Далеко собрался, Иван?

Косых резко обернулся на знакомый голос, но ответить не успел.

С ним что-то случилось, он вдруг понял, что он хочет, но не может ничего сказать. Он, всегда знавший, как и что делать, сильный и смелый, державший свою и, часто, чужую жизнь, как ему нравилось говорить, за глотку, вдруг обмяк. Безвольно и беспомощно повис на немеющих, но мертвой хваткой сжимавших еще узду руках. Конь непонимающе дернулся. Острая боль сковала горло и захлестнула. Мрак, вдруг закрывший все, даже в ночной темноте оказался страшным, и Косых закричал, истошно и жутко.

— Феденька, родненький, как же мне тяжко без тебя было… — только и прошептала Анюта, увидев перед собой склонившегося к ней Федора. Сказала еле слышно, как выдохнула, и глаза закрыла.

Федор испуганно отпрянул и посмотрел на старца.

— Не бойсь, слаба она очень, теперь на поправку пойдет, видишь, по щеке румянец пошел, то жива к ней вернулась.

— Что? Жива, что это?

— Это то, что Богом дано человеку — сила жизни. Есть в нем эта сила — и живет человек — белу свету радуется. Потерял ее — и угасает человек, ничто ему не мило, ничто счастья не приносит.

— Как это можно потерять, если живет человек, ее же, получается, всем Бог дает?

— Дает всем и каждому поровну, а дальше от каждого и зависит, как ты ею распорядишься. Растратишь на пустое, не благостное дело и останешься без нее Иль делами добрыми приумножишь. Тако и будет, так оно и есть. Аль не замечал, что все люди по-разному живут? И не оттого, что одни в богатой семье уродились, а другие в бедной. Здоровье, оно ни от чего, кроме живы, не зависит. Есть она — и силы у человека есть, нету — и хоть купайся в злате, а силы нету. А где нету силы, счастия не сыщешь. Особливо это к мужикам относится, скоро поймешь. — Старец улыбнулся и легко похлопал Федора по плечу. — Идем уже, думать будем, как тебя из беды выручать. Ты ведь ей живой нужен, а не в петле, тебе уготованной. Вот так.

— Не убивал я никого.

— За что же на тебя такая охота объявлена?

— Не сердитесь на меня, не могу я ту причину объявить, тайна эта не моя.

— Тайна не твоя, а шкуру-то с тебя спустить обещают.

— Сперва поймают пусть.

— Ну да, конечно. И долго ты по тайге бегать собираешься? А Анюта как, с тобой в бега? Не пущу. Больно девка хороша, ей ребятишек рожать надо, а не по тайге с тобой мошку кормить. Так что подумай, чтобы тебе помочь, в первую голову причину всего этого знать надо.

— Хорошо, я подумаю, до завтра.

— Вот-вот, подумай, сынок, подумай, завтра и решать будем.

Этой ночью ворочался Федор, не спалось ему. По соседству на палатях, на перине перовой, похрапывал Семен. Федор улыбнулся, только-только об этом мечтал его друг у костра, и на тебе — мягкая постеля. Рад был Федор, что Анюта рядом, что поправится, но что делать дальше — не знал. Как вывернуться из того капкана, что на него выставлен? Только теперь он смог рассказать Семену о том, что случилось на берегу Тесея, как игрягтя ящерка на ладанке, как звала его, как путь указывала. Семен, выслушав все, рассказал о том, что всегда в том месте ночевали они, плот делали. Лексей уходил ненадолго, говорил, что молится. «Мы посмеивались, что он к лешему на свиданку ходит, кому в глухомани этой можно молиться. Он не сердился, обалдуями нечесаными нас называл, и все. Да еще вот что: всегда один ходил, не то чтоб специально, а так получалось, все уже с дороги еле ноги волокут, наконец, дошли до привала, а он нам объявлял: „Вот и отдохните, братцы, а я за вас да за удачу нашу помолиться схожу“. Никому и в голову не приходило за ним увязаться. Вот так было, теперь проверить надо, куда ладанка звала. Никак, Лексеева хитрость какая там заложена, через ладанку эту». А по поводу того, что дальше делать, Семен рассудил так. Анюта нашлась, это хорошо, но им от этого не легче, коль в сыске Федор. Если то, что Фрол рассказал про сотника казачьего, правда, а сомнений в том не было, поскольку Федор знал Пахтина, то надо действовать, а действовать самим — опасно, схватят их молодчики никифоровские и прикончат. До Пахтина-то еще добраться надо.

— А и доберемся, что скажем? Не трогал ты того убиенного и пальцем, а как докажешь, что поклеп это на тебя? Тот, кто совершил это злодейство, все хорошо, видно, обдумал, потому и им крепко подумать надо, прежде чем туда соваться. Тут без помощи не обойтись, а отцу Серафиму и Фролу можно довериться, добрые люди.

Федор, выслушав Семена, вздохнул с облегчением. Он был рад, что услышал то, что и надеялся услышать от друга.

Утро, солнечное и яркое, разбудило Федора криками горластого петуха. Семен уже встал, и было слышно, как охает он и ахает под струями воды, что лил ему на спину Фрол. Федор потянулся на крыльце, улыбнулся солнышку и, скинув рубаху, подошел к мужикам. Не успел он рта раскрыть, с просьбой полить ему тоже, как услышал:

— Чё стоишь? Кланяйся земле, а то в штаны налью! — крикнул Фрол и занес над ним почти ведерный черпак воды.

— Во-во, чем ниже земле поклонишься, тем в штанах суше будет! — смеялся растиравшийся полотенцем Семен.

— Ох-х-х!! — только и успел выдохнуть Федор, приняв на себя жгучий удар ледяной струи.

— И где вы ее такую берете? — продолжая смеяться, спросил Семен.

— Вон родничок бьет, с него водица, с самого сердца земли-матушки течет.

— Ага, так и есть, во как в жар кинуло, — согласился Семен, весь красный телом и парящий. — Прям как после парилки.

Федор меж тем уже голосил от второй или третьей порции, Фрол не скупился и черпал из большой бадьи, вкопанной в землю.

— Ну что, еще? — Фрол довольно улыбался.

Федор молчал, улыбаясь и весело глядя сквозь смешавшиеся мокрые волосы. Он не слышал Фрола. На крыльце, облокотясь на перила, стояла Анюта. Рядом придерживавшая ее Ульяна грозно крикнула Фролу:

— Хватит ужо, совсем парня застудил! Держи, Федор! — и бросила ему полотенце.

Фрол сделал вид полного повиновения, чем рассмешил всех, и опорожнил последний черпак на себя.

«Вот медведь, шкура дубленая!» — улыбаясь, подумала Ульяна.

— Анютка, пойдем, лежать тебе нужно, слаба еще. — Приобняв, Ульяна увела девушку.

Анюта, уходя, не сводила глаз с Федора.

Федор так и стоял мокрый и только проводив ее взглядом, только когда она скрылась в дверях, стал обтирать налитое силой родниковой воды тело.

В полдень к ним вышел старец. На поляне у большого камня горел костер, Фрол жарил нанизанную на ветки рыбу. Несколько хариусов да крупных ельцов истекали жиром, источая особый аромат прохваченного дымком нежного мяса. Камень, закопченный со стороны костра, был черен как уголь, со всех других сверкал белыми, как свежий снег, с желтыми прожилками гранями. Федор только что пришел к костру, — Анюта, с которой он провел все время, уснула. Семен помогал Фролу насаживать рыбу и с удовольствием возился у огня. Федор присел у костра, поправляя веточкой уголья, наблюдал, как, разговаривая, шутя перебраниваются между собой Семен с Фролом. Было видно, что им по душе их знакомство и приятно само общение. Когда подошел старец, вся компания принялась снимать первую пробу.

— Угощайтесь, отец. — Фрол протянул старцу ветку с хариусом.

— Благодарю, Фролушка, когда успел выловить-то? — Старец с поклоном принял угощение и присел на бревно рядом с Федором.

— Дак кто рано встает, тому Бог дает, — ответил довольный похвалой старца Фрол.

— Ну что, надумал, сынок? — тихо спросил отец Серафим.

Федор посмотрел на Семена. Семен все понял и кивнул.

Рассказ был долгий, Семен иногда дополнял речь Федора подробностями. Старец и Фрол внимательно слушали.

— Так вот, значит, в чем причина. Золотая ящерка… ладанка рудознатская. Редкая по нынешним временам вещь, редкая. Слыхивал я о ней, правда, очень давно. Думал, сказка, ан нет, не выдумка. Золото — большое испытание для человека, оно многих людей разума лишает… — сказал, выслушав их, отец Серафим. — Так кто, говоришь, об убийстве Панкрата Соболева объявил? — спросил у Фрола старец.

— Сотник сказал, что Косых Иван всем сказал, что видел, как Федор в Соболева стрелял, он якобы рядом в это время был, он и тело его привез.

— Вот видите, нам доподлинно известно, что это ложь. Значит, именно Косых знает правду! Он или сам и есть убийца, или тот, кто точно укажет на настоящего убийцу. Он вам нужен. Он должен правду рассказать.

— Этот никогда правды не скажет, убийца он и не одну душу уже загубил, — мрачно заключил Семен. — У нас с ним давняя «дружба», по локти руки в крови. Подручный он у Никифорова, это всякий знает, хозяина своего не сдаст.

— И Никифоров за него горой стоять будет, это ясно, — подал голос Федор.

— Это ежели он молчать будет.

— Дак он и будет.

— А может, и не будет! Они вместе в злодействе замешаны, но в подозрении Косых, в случае чего только его шкура трещать будет, а Никифоров в стороне окажется.

— Думаете, почему они Федора ищут? — спросил Серафим.

— Из-за ладанки, из-за Анюты, зачем еще?

— Не только. Коль сотник тебя ищет, не все гладко у Никифорова с Косых. Где-то ошибка есть в их действиях, и они об этом знают. Потому ты, Федор, для них помеха и угроза смертельная. Найдут тебя — избавятся от этой угрозы.

— Верно, боятся, а то вдруг объявлюсь я и скажу, что не убивал Панкрата!

Все только улыбнулись наивности Федора, и он замолчал, несколько смутившись.

Старец задумался, помолчал и продолжил:

— Да, ладанкой ты их с ума свел, за Анюту в бешенстве на тебя Никифоров, однако для чего было им Панкрата убивать и на тебя валить?

— Непонятно пока, вот это и надо выяснить. Мы тут с Семеном покумекали, Федору лучше здеся побыть, с Анютой, а мы дня на два-три отлучимся. Повидать кое-кого в Рыбном селе надо, может, что и прояснится.

— Доброго пути. Будьте осторожны, — благословил их старец.

Федор не стал спрашивать. Решили без него, значит, так надо. Перед уходом Семен подошел к нему, встряхнул за плечи:

— Не обижайся, ты здесь нужнее.

— Да ладно, удачи вам. Васька Потапов в селе все знает, он у Косых конюхом. Найдите его.

— То дело, найдем, ну, пока.

Степан Матанин не удивился ночному приглашению, такое не раз бывало. Значит, дело серьезное. Он пришел к Никифорову после полуночи, когда уж и звезды высыпали. Никифоров не спал. Ждал в темноте на лавке у крыльца своего дома. Заслышав идущего, окликнул:

— Ты, Степан?

— Я, Авдеич.

Никифоров прислушался — вроде тихо, даже собаки угомонились на селе.

— Пошли. Разговор есть.

— Об чем разговор, Авдеич? — спросил Степан, как только за ними закрылась дверь.

— О тебе, Степан.

— Обо мне? — удивился Степан.

— О тебе, дорогой, о тебе. О жизни твоей разговор говорить будем.

Матанин, нахмурясь, внимательно посмотрел в глаза Никифорову.

— Ты мою жизнь не трожь, Авдеич. Дело говори.

— Вот думаю, чем ты Косому дорогу перешел.

— Да вроде не было ничё такого меж нами. Не припомню, наоборот, в дружбе мы. Денег недавно ему одолжил.

— Ух ты, и сколь?

— Две сотни золотом, на соболях выручил, а ему за коней срочно надо было…

— Точно, я-то думаю, где Ванька денег взял? А он, оказывается, у тебя в долг взял, вот подлец!

— Почему подлец? Весной отдаст, все по-чест-ному!

— Потому подлец, что не собирается он тебе деньги возвращать, потому как, по его расчету, тебя через три дня на свете не будет.

— Что? Это как это? — Матанин аж вскочил.

— Сиди, сиди, зря, что ли, тебя позвал? Вот посоветоваться решил, что с этой бедой делать. С одной стороны, с Косых уж четверть века бок о бок, николи он меня не подводил, ты же сам то знаешь. Правая рука моя на Ангаре. Так?

— Так, Авдеич, — глухо, потеряв голос, промолвил Матанин.

— Положиться, кроме как на него, мне не на кого.

— Отчего же…

— Погодь, еще не все сказано. Так вот, с другой стороны, тебя тоже хорошо знаю, на деле не раз проверен. Могу я тебе довериться? Аль нет?

— Конечно можешь, Авдеич!

— Верю. Тогда другой разговор. Так вот. Про то, что Косых Панкрата завалил, начальство приезжее проведало…

— Так это он?

— А ты думал, Федька? Теперь в подозрении Иван, проболтались в кабаке начальнички, про то я ему вечером и сказал.

— За что он его?

— Не знаю, не сказал он, видно, нашла коса на камень, ты ж его знаешь. Женку Панкратову видел?

— Нешто схлестнулись?.. Да, видно, не поделили, все село про шашни его болтает. Совсем озверел. Ни одну бабу не пропускат.

— Не знаю, может, и так, только на Федьку свалить ему не удалось. Дознался Пахтин, чьих это рук дело, как не знаю, только петля эта для Ивана верная. Сели думать, как из беды его вызволять. Откупиться не получится, Пахтин дружил с отцом Федьки…

— Погодь, Авдеич, а я то при чем?

— При том, решили в Ангару Пахтина и начальство приезжее спустить. Нету другого хода. Жизнь на жизнь. Для того ты должен в проводники им по тайге северной напроситься и вывести их к зимовью на Шааргане. Там их и порешить и… тебя заодно.

— Зачем?

— Так с тебя спрос потом будет. Где они делись. А так спрашивать не с кого.

— Во так вы со мной порешили?

— Да не мы, зачем бы я тебя звал, а друг твой, кому ты денег дал, предложил так.

— Вот сука! Убью! Я ж ему как себе…

— Потому и позвал тебя, чтоб ты знал, к кому доверие иметь.

— Спасибо, Авдеич, не забуду. Делать-то что?

— Как что? В проводники наниматься, деньги хорошие запросить. Возьмут. Им позарез проводник ну-жон. Как договорились, в зимовье их и приведешь, а гам видно будет. Сам убедишься в том, что услышал.

— А мне это и не надо. Так тебе верю. Я ж его на куски порву!

— Это мне надо! Как кость у меня в горле эти гости. Через Ивана на меня смотрят косо. Порвешь его, поделом, за подлость, только тебе голову за него в петлю положить придется! И что с того? Умнее надо! Умнее! Пущай он их резать начнет, а нам его на том захватить надо и прикончить! И не токмо голова твоя цела будет, а еще и награда! Я тоже в долгу не останусь — покосы, что на той стороне у Косых, через Коренного тебе отойдут, в том слово даю! Веришь?

— Верю!

— Сделаешь?

— Получается, жизнь на жизнь.

— Получается.

— Сделаю.

Утром Яков, хорошо позавтракав, в который раз расспрашивал вышедших из тайги приисковых рабочих. Время уходило, а они никак не могли набрать людей для разведывательской партии. Народ выходил из тайги денежный, веселый, мало кому хотелось, отказавшись от соблазнов жизни, возвращаться в таежные дебри. Еще шуршали за пазухой невиданные раньше многими десятирублевые ассигнации, еще оттягивали пояса подвязанные к ним кисеты с золотым песком. Мир раскрывал перед ними свои жадные объятия, готовый отдаться в обмен на эти хрустящие бумажки и желтый тяжелый песок. Редкий из них пытался понять, чего от него хочет этот ухоженный господин в белой кружевной рубахе и жилете с выпущенной напоказ золотой цепочкой карманных часов. Остальные просто тупо думали, как скорее отделаться от разговора. Вошедший Степан Матанин сразу увидел Спиринского и, махнув служке рукой, сел поодаль. Тот с готовностью кинулся к Матанину и принял заказ. Спиринский заметил вошедшего и то внимание, которое ему оказывал трактирный служка.

— Кто таков? — спросил он, придержав проходившего мимо слугу.

— Таежник именитый — Матана кличут, — шепнул тот.

Яков дождался, пока Матана не торопясь выпил три чарки водки, закусывая мясом и солеными грибами, а затем подошел и, учтиво представившись, сел напротив. Матана поднял глаза и молча разглядывал Спиринского.

Выдержав вопросительный и изучающий взгляд таежника, Яков спросил:

— Позвольте поговорить с вами, сударь.

— Отчего не поговорить, говорите, — ответил Матанин, сурово глядя на Якова.

— Дело у нас, имеем разрешение на изыскания золотоносных участков по северной тайге, а проводника нет. Вы, я вижу, человек бывалый, таежный, может, сговоримся о найме?

— Может, и сговоримся, — после некоторой паузы ответил Степан. — Когда собираетесь в тайгу?

— Да хоть завтра, коль согласие дадите…

— Смотря о каких деньгах речь идет…

— Не обидим, задаток хоть сейчас, двести рублей…

— Золотом?

— Ассигнациями.

Матанин усмехнулся, огладил бороду и медленно, с расстановкой, внимательно глядя в глаза Якова, заговорил:

— Что ж, могу вас проводить, токмо надолго ли? Как скоро управимся? Куда хотите попасть?

— Вот, сразу видно делового человека! Прошу вас к нам в номера пройти, там все и обсудим.

Оглянувшись, добавил громко:

— Эй, человек, водочки да закуски в номера, да поживей!

Поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, Степан услышал разговор. Сотник Пахтин, как он потом увидел, говорил кому-то:

— Нет Косых в селе, ушел, гад!

«Ну вот, значит, правда», — облегченно вздохнул Степан. Через час он вышел на улицу, в кармане лежали двести рублей ассигнациями и договор найма, согласно которому, при успешном завершении работы, он получит еще четыре сотни рублей. На углу в пролетке поджидал Никифоров. Они встретились взглядами. Степан кивнул, проходя мимо, дескать, все в порядке.

У него действительно все было уже в порядке.

— Да угомонись ты! — Мощный кулак Фрола обрушился на голову Косых.

Тот, разжав поводья, как подкошенный рухнул к ногам Семена.

— Фрол, полегче надо было, зашиб, поди, насмерть!

— Не, приголубил токо слегка, чтоб не орал, давай его на коня, не скоро в себя придет.

Вдвоем они не без труда подняли грузное тело на коня.

— Вроде ростом не велик, а тяжел до чего, — ворчал Семен, связывая свесившиеся руки.

— Дерьма в нем много, потому и тяжел, — ответил Фрол.

— Пошли, вроде тихо.

Конь, пофыркивая, пошел в поводу, кося глазом на чужаков, осторожно неся на себе хозяина. К полудню они уже были на месте. Зимовье было не тронутым, таким, каким они его оставили с Федором. Косых тихо стонал, не приходя в сознание, его сняли с коня и, крепко связав по рукам и ногам, уложили в зимовье. Семен принес из ручья воды и плеснул ковшом в лицо Косых. Студеная вода, видно, не пришлась тому по вкусу, и он, мотнув головой, очнулся.

— Во, очухался, крепкая у тебя башка! Дак куды собрался, Иван? — спросил Семен ошалело вращавшего своим единственным глазом Косых.

— Где я? — прохрипел Косых, пытаясь освободить руки.

— А у меня в гостях, али не признаешь?

Косых наконец уставился на Семена.

— А, это ты? Ненавижу! — прохрипел Косых.

— За что ж ты меня так?

— Всех вас, пришлых, ненавижу! Чё смотришь, думаешь, меня повязал, я у тебя прощенья просить буду! Кукиш тебе! Всю жизнь нам испоганили! Я вас, гадов, давил и давить буду!

— Не пужай, пуганый! Это помнишь? — Семен сунул под нос Косых кулак.

Косых оскалился и плюнул. Семен успел отклониться и усмехнулся.

— Я твое гостеприимство тоже хорошо помню!

— Погодь. Не то еще будет.

— Может, и будет, только тебе, гад, этого уже не увидать.

Косых рванулся к Семену и заскрежетал зубами.

— Ну зверь и зверь! — только и сказал, просунув голову в дверной проем, Фрол. — Дать ему по башке, чтоб не кобенился, что ли?

Косых затих, он лежал и смотрел то на Семена, то на Фрола.

— Чего вам от меня надо?

— А ничего нам не надо, это тебе, гад, надо перед смертью покаяться. Приговор тебе давно вынесен, ты знаешь, вот теперь этот приговор мы и свершим. — Сказав это Семен вышел из зимовья, плотно закрыв дверь.

Косых остался один. Там, за стенами зимовья, шумела тайга, слышно было тихое журчание воды. Косых попытался справиться с путами, но понял, что связан надежно. Он пошарил взглядом, в зимовье не было ничего, что могло бы ему сгодиться. Он бы сунул руки в огонь, чтобы освободить их, но и огня не было. Бессильная злоба захлестнула его, и он завыл. Завыл, как затравленный зверь, от безысходности и отчаяния. Он скрежетал зубами и бился головой о земляной пол, сыпал руганью и проклятиями, пока не иссякли силы. Фрол и Семен все это слышали. Семен несколько раз хотел войти к нему, но Фрол останавливал:

— Рази не видишь, бесы из него выходят, пусть перебесится, тогда с ним и говорить можно будет.

Прошло немало времени, прежде чем Семен открыл дверь. На полу, с неловко вывернутыми руками, па спине лежал Косых. Лицо было в крови, повязка, скрывавшая глазницу без глаза, была сорвана. Он был в сознаний, но на Семена не реагировал, он смотрел и никуда своим единственным глазом и черным провалом, наполненным кровью из рассеченной брови… Семен отступил назад:

— Фрол, иди глянь.

— Да я уж иду, сейчас черпану водицы поболе, его ж отливать теперь надо. С водой вся дурь с человека сходит.

После двух ведер воды Косых пришел в себя.

— Руки развяжите, не чую их, затекли, — спокойно попросил он.

— Вот, то другой разговор, — согласился Фрол и разрезал веревку.

Косых долго негнущимися пальцами растирал багровые запястья. Нашел и приладил на место повязку. Фрол подал ему полотенце, и Косых, сняв с себя мокрую рубаху, выжал ее и обтерся. Семен и Фрол смотрели на этого человека, на его сильные, как кор ни дерева, руки, мощный торс, покатые, как у медведя, плечи. Косых отводил взгляд, только натянув на себя рубаху и огладив бороду и волосы, он посмотрел на них.

— Благодарствую, что дали омыть себя перед смертью. Таперь кончайте. — Глянув на топорик в руке Фрола, хриплым шепотом, видно, горло перехватило, попросил: — Может, мужики, лучше стрелите?

— Думаешь, от пули умирать легче?

— Таперь все одно… — опустил голову Косых.

— Покаяться тебе надо, чтобы смерть легко принять, душу облегчить надо…

— А ты что, поп?.. — поднял голову Косых, глядя на Фрола.

— А при чем здесь поп? Перед Богом покаяться да у людей прощения попросить.

— Мне прощение просить надо будет на том свете, те, кто на меня в обиде, все там, там и просить буду.

— Не совсем это так. Подумай, Федька Кулаков по твоей милости на каторгу пойдет, а то и голову сложит. Он-то чем виноват?

— Не пойдет.

— За Панкрата Соболева, тобой убиенного, он в сыск объявлен, — напрямую сказал Семен.

Косых, нахмурив брови, спросил:

— Откель знаешь, что я кончил Соболя?

— Все село про то говорит, что за бабу ты его грохнул.

— За бабу? — искренне удивился Косых. — Это кто ж такое выдумать мог?

— Кто выдумал, не ведаем, мы про то от Агафона в лавке слышали, знаешь такого?

— Агафона?! Значит, вот оно как получается?! А меня вы схомутали не по его наводке?

Фрол с Семеном переглянулись и замешкались с ответом, потому как этого не было, но Косых опередил их ответ и понял их молчание по-своему.

— Суки, сговорились! Меня решили кончить, а сами чистенькие! Чуяло мое сердце, не так что-то!!! Чуяло! Продал меня Авдеич, использовал, как хотел, и продал! Развязывай ноги мне! Не побегу, слово даю, заслужил я кару небесную, ваша правда, дайте грех с души сбросить!

— Поясни сначала, чего удумал! — жестко сказал Семен.

— Вы чё, думаете, я из-за бабы мужика убил?! — Косых откинулся в диком хохоте.

Прохохотавшись, он утер выступившие слезы.

— Хорошо, слушайте, коль правду знать желаете! Панкрат поперек Никифорова пошел да про ладанку нашу вызнал, тем себя и приговорил! А тут Федька подвернулся вовремя, ну и сложилось все в масть. Убил я Панкрашку, убил потому, как Никифоров то приказал!

— Вот так просто?

— Не верите?

— Никифоров знатный на реке человек, а ты разбоем старателей грабил, как тебе на слово верить! — размышляя, подлил масла в огонь Семен.

— Не верите, а зря… Да, злодействовал я, да, души губил, но не предавал николи… и не прощал предательства. — Косых сжал кулаки и с силой ударил ими о землю. — Ладно. Одно прошу, дайте поквитаться с Никифоровым, через него я душу свою кровью запачкал. Я вам — Федьку от каторги, вы мне — Никифорова?

— И как это будет, отпустить тебя? Извиняй, нету тебе веры!

— А не отпускайте. Руки вяжите, а ноги ослобоните.

— Это зачем?

— А затем, встреча у меня с Никифоровым через три дня на Шааргане. Вместе и пойдем. Там сами поймете, что к чему.

— Нет уж, ты договаривай!

— Матана по приказу Никифорова должон приезжих начальников туда вывести, они с сотником Пахтиным на меня подозренье по Соболю держат, а через меня и на Никифорова зуб…

— Кто тебе про то сказал?

— Никифоров.

— Что ж тебя не схватили?..

— Дак ушел…

— Ага. Дали бы тебе уйти казачки Пахтина…

Косых задумался.

— Зачем встреча та?

— Пахтина и начальников приезжих решено побить…

— И что, сам Никифоров при том будет?

— Сказал, будет.

— Что ж, подумать надо.

— Думайте, только туда день конного ходу. Встреча через два дня, идти надо прям щас, если живых застать Пахтина с заезжими хотите, мужики.

— Где на Шааргане? — спросил Фрол.

— На половинке зимовье, за кедрачом.

— Знаю. Побудь пока. — Фрол, повернувшись к Семену, продолжил: — Пойдем, Семен, выйдем, поговорить надо.

Семен согласно кивнул, и они вышли из зимовья, оставив Косых одного.

— Если он правду сказал, надо идти, — сказал Фрол.

— Какой ему резон врать с топором у горла?

Фрол при этих словах изменился в лице. Семен не понял, что случилось, и хотел было спросить, но Фрол показал ему: молчи! Ясно стало, когда Фрол показал ему свои руки, в них не было топорика. Фрол жестом пояснил, что он оставил его там, в зимовье. Они оба шагнули к двери. Фрол отстранил Семена и распахнул дверь.

Косых сидел на полу и растирал уже ноги, с которых снял веревку.

— Не боись, вон твой топор. Говорю же, дайте мне Никифорова, а я вам Федьку от вины освобожу, крест целовать готов. — Косых смотрел то на Фрола, то на Семена.

Фрол прошел, взял топор в руки.

— Нешто и теперь не верите, топорик-то и я мог в руки взять? Да не взял!

— Хорошо, что не взял, значит, поживешь еще, — ответил Фрол.

— Выходим немедля, если все как ты сказал, казнить тебя не будем, пусть тобой Пахтин занимается, авось зачтется тебе дело доброе, — медленно произнес Семен.

— Ну, тогда поспешать надоть, мужики, — подхватился Косых. Он как-то изменился за эти несколько минут. В нем появилась решимость, а может, забрезжившая в словах Семена надежда зажгла в нем желание к действиям. Он, с трудом встав на ноги, чертыхаясь и охая, вышел из зимовья и, оглядевшись, спросил: — Вроде все в округе знаю, а это место не припомню, где это мы?

— Тебе зачем?

— Дак это, идти-то в каку сторону?

— Не боись, выведем.

— Фрол, руки-то ему вязать будем?

— С вязаными руками далеко ли в тайге уйдешь? Его и так шатает.

— А мы его на коня посадим, а глаза завяжем, — громко сказал Семен.

Косых опустил голову, почесал пятерней затылок.

— Вот что, мужики, негоже мне вязаным по тайге ехать. Едем в Мотыгину деревню, там у меня кони на выпасе, возьмем — и айда на Шаарган. Дело сделаем, тогда уж и вяжите! А-а-а, чего там, коней тех вам жалую за услугу вашу!

— Вот чё с человеком хорошая оплеуха делат! А? Ты ж, Иван, порвать нас хотел, а теперь смотри, Фрол, конями жалует!

— Какой тут дар, баш на баш, вы ж мне даете возможность Никифорова за кадык ухватить!

— Лады, уговорил, едем, но не вздумай с нами шутить, второго раза у тебя не будет!

Косых хмуро глянул на них. Что было у него в мыслях, ни Семену, ни Фролу в голову прийти и не могло, они были совсем другие люди. Семен взял коня в повод и вывел на тропу, следом пошел Косых, за ним Фрол. Косых приметил, что, кроме топорика и волосяного аркана, другого оружия у них не было, если не считать ножей. Его ружье так и оставалось к седлу притороченным.

Да, лихо его Фрол арканом-то, учесть это надоть… — думал, потирая шею, Косых. Когда вышли к дороге, Косых удивился:

— Откель это зимовье взялось?

— Федора Кулакова это зимовье, — ответил Семен.

— Не знал я про это зимовье, не знал, а то б накрыли мы вас здеся, как курей. Теперь, может, и к лучшему, что не знали, может, и хорошо то.

— Ты чё там бормочешь?

— Да так, об своем.

— Топай давай, ране надо было об своем думать.

— Думать — оно николи не поздно, — ответил Семену Косых.

— Тут твоя правда, только лучше думать вовремя, а не когда жареный петух в задницу клюнет.

— Сопли утри, меня учить! — зло зашипел Косых.

— Ну ты! Опять зубы кажешь! — остановился Семен.

— Да угомонитесь вы, хватит лаяться! — не выдержал Фрол.

До самой деревни Мотыгиной шли молча, только изредка Семен, оглядываясь, всматривался в Косых. Тот на его взгляд не отвечал.

Спустившись к речке Рыбной, перед бродом остановились. Ниже, слышно было, тюкали топорами, видно, строили новый мост. Там, за рекой, начиналась деревня Мотыгина. С одного зимовья охотником Иваном Мотыгой зачатая, раскинулась она по всему высокому берегу Ангары широко и привольно. Косых вопросительно посмотрел на Фрола. Фрол кивнул Семену — дескать, жди — и пошел с Косых в деревню. Семен, привязав коня, устроился на камне и закурил. Свежий ветер с Ангары отгонял мошку. Весело журча, ручеек, огибая валун, вливался в воды реки, притягивая свежей струей стаи малька. Мелкой рябью подергивало гладкую поверхность воды от любого движения этих живых масс, снующих в поисках корма. Семен сыпанул оставшиеся в кармане крошки, вскипела вода от малька, взбурлила на мгновение и очистилась, успокоившись. Вот так и в жизни людской: появился лакомый кусок и кидаются все на него, топча и ломая все на своем пути. Эх, люди, люди, а как дальше-то жить будете?! Семен отвернулся от воды. Однажды он уже был у этого камня, только тогда он замерзал на лютом ветру, а рядом были люди, дома с топящимися печами, но ходу ему туда не было, потому как по пятам преследовали его люди Косых. Теперь он опять здесь, но только обидчик его, тот, из-за которого он потерял друзей-товарищей, тот, с которым схватка у него не на жизнь, а на смерть, — рядом с ним. И он, Семен, вынужден терпеть его одноглазую рожу! Если бы не Федор, не пощадил бы он этого гада! Не дрогнула бы рука! Семен затянулся, выпустил клуб дыма и вздохнул. Ничего, теперь ему уже не вывернуться.

Шло время, Семену казалось, что его прошло достаточно много, он стал прислушиваться, вглядываться. Нету Фрола с Косых. Медленно и тягостно, в тревожном ожидании, тянулись минута за минутой, складываясь в вечность…

Степан Матанин от отца и деда своих унаследовал одно качество, вероятно сохранявшее его род в невероятно трудные времена освоения этих земель: он никогда не спешил принимать решения. Но если решение принято, уже ничто не могло его остановить. Крепко сбитый, коренастый, еще в юношеские годы не знал он равных в кулачных драках, и не столько из-за силы, сколько благодаря упорству и смелости. Не знал он и чувства жалости или пощады, потому, испытав его однажды, мало кто отваживался снова наступать на грабли. Жил он особняком, и мало кто совал нос в его дела. Обо всех судачили деревенские бабы, всем косточки мыли, всем, да только не ему. Глухим забором отгородил он свой дом, как и всю жизнь свою от людей. Уважали его, слову его верили, но не любили, а он в этой любви и не нуждался. Никогда не рассчитывал он на чью-то помощь, все, чего он достиг, сделал сам. Ни с кем не дружил, уважал только сильных, ненавидел люто пришлых, всех тех, кто заявился на эту землю урвать, потому и свела его судьба с Косых. Потому и согласился в свое время в подручные к Никифорову пойти. Обида взяла за то, что с земли, их дедами кровью оплаченной, всякая голота лапотная золото тащит. Да еще швыряется им, кичась и насмехаясь над теми, кто в тайге, охотой да рыбой промышляя, семьи свои кормил. Дескать, лопухи таежные, по речкам за «живым серебром» гонялись, а по золоту топтались. Да, видно, плетью обуха не перешибешь, огрызались черные старатели, а когда золотые прииски пооткрывались в тайге северной, понял он, что глупо против ветра плевать. Надо было как-то приспосабливаться, но мешал характер, сопротивление его ангарской натуры было столь мощным, что он и слышать не хотел о промыслах золотых. И вот теперь тот же человек, который когда-то вверг его в войну против старателей, предложил ему пойти к ним в работу. Правда, не просто так. Он слишком хорошо знал Косых, чтобы не поверить Никифорову. Тому убить, что высморкаться. Ко всему прочему одолжил он ему деньги без всяких бумаг, на слово веря, а ведь Косых ничего ему про Панкрата не сказал. Промолчал про себя, когда об том разговор был. Значит, не то чтоб не доверился ему, а просто не допустил до тайных дел. Раньше так не было. А денег попросил — как друга. Врал ему, значит. А там, где малая ложь прошла, предательству дорога проложена. Рассудив, взвесив все, Степан принял решение — выполнить просьбу Никифорова. Наняться в проводники, привести искателей в зимовье на Шаарган, а дальше — как бог на душу положит. Убивать он никого не будет, хочет посмотреть в глаза Косых, вернее, в глаз! Приняв такое решение, направился в заезжую избу, где, все знали, приезжее начальство людей на работу сватает. Без всякого труда получил желаемое, более того, еще и денег вперед. Как раз двести рублей.

Вот и вернулись денежки, чуть не рассмеялся он, услышав о сумме, которую ему посулил Спиринский в кабаке. Уже там, в номерах, встретившись с Белоцветовым, понял, что предприятие ими разворачивается основательно и надолго. Спиринский умел рисовать прожекты, а тут он расстарался, да так умело, что убедил даже Белоцветова, не то что таежника Матанина. Степан принялся за дело. Уже к вечеру были наняты четверо крепких работящих парней, подготовлены лошади и снаряжение. Наутро был назначен выезд. Поднялись рано. Пахтин и Матанин верхом, Спиринский с Белоцветовым на двуколке, работники и снаряжение на двух телегах. Еще один воз с фуражом для лошадей. В деревне Мотыгиной, куда должны были заехать, ждал уже давно нанятый Спиринским горных дел мастер Глотов. Упредить его был, в ночь еще, послан один из сыновей Матанина, да не вернулся поутру, решили не ждать, все одно по пути. К обеду уже въезжали в деревню. Эка невидаль, мост через реку — настоящий, в три наката бревен возвели за лето приисковые работники. Причалы для барж хлебных соорудили, кипела работа, трудилась Ангара, золотодобычей подхлестнутая. Избы новые уже и на самый берег реки выползли, как грибы, расползались по бугру, что на той стороне реки у Карнаевского ручья. В заезжей избе, что наискосок от часовенки, увидели коня матанинского сына Василька, туда и направились. Он встретил на пороге заезжки.

— Бать, тут это… — обратился он к отцу.

— Говори ясно, где Глотов?

— Здеся, токо пьяный он, всю ночь гулял. Я приехал, насилу нашел, а он пьяный, ничё не соображат…

— Пьяный — проспится, распрягай лошадей, — скомандовал Матанин.

— Что случилось? — спросил подъехавший Пахтин.

— Мастер ваш спит пьяной, куды его, надо обождать, когда в себя придет…

— Мать его, где он, пойду гляну. — Спрыгнув с коня, Пахтин зашел в заезжку.

Смрадный перегар спиртного и запах табака ударили ему в лицо. Где-то там, в глубине, спали вповалку на полу и лавках люди. Вышедший служка, высокий парень с одутловатым заспанным лицом, зевая, спросил:

— Чего изволите, барин?

— Изволю выпороть тебя!

Тот оторопело отшатнулся, мазанув ладонью по лицу, выпучил глаза и, пятясь вглубь, заорал:

— Тереха! Наших бьют!

На его вопль из проема кутьи вывалился точно такой же обликом парнина с железной кочергой в руке.

— Нажрались, суки! Кости перелома… — свирепо заорал он, пока не увидел Пахтина. Увидев же, остановился и, повернувшись к брату-близнецу, рявкнул на него: — Чё, совсем ополоумел, не вишь, кто вошел! — Швырнув загремевшую в кутье кочергу, поклонился Пахтину. — Не обижайтесь на него, умом слаб от этого угару становится, всю-то ночь на ногах, а народишко-то пьяный, все норовит зуботычину дать, вот он и попутал, видно…

— Ладно, который тут Глотов? Вытаскивайте его на воздух, в вашем бардаке он долго не оклемается!

— Дак он нам и сам нужон. Должок за ним, вчера угощал народишко, а не заплатил.

— Сколь он должен?

— Тринадцать рублев сорок копеек, вот здеся записано…

— Проспится — отдаст, вытаскивай, говорю…

— Верим вам, верим. Архипка, пособи…

Пахтин вышел на воздух. Выдохнув смрад из своей груди, сплюнул и выругался.

Пока Пахтин был в заезжке, Матанин спросил сына:

— Ты-то где всю ночь был?

— Так здеся, при коне, караулил, вдруг бы энтот куда пошел…

— Молодец. — Стапан взлохматил вихры сына. — Поди в телегу, поспи.

— Хорошо, батя… — благодарно сверкнули глаза сына. Нечасто он слышал похвалу отца. Нечасто.

Глотов, которого вынесли братья Тереха и Архип, оказался тщедушным мужичком, безвольно болтавшаяся голова которого, с редкой бородкой и лысым затылком, свидетельствовала о том, что оклемается он не скоро.

«Вот паршивцы, сколь же пойла их надо было ему выжрать, чтоб на тринадцать рублей задолжать?! Ворюги, мать их растуды!» — подумал Пахтин и скомандовал:

— Кладите его в телегу!

Эту процедуру уже увидели Белоцветов и Спиринский.

— Да, Яков, хорошего ты мастера рудного нанял. Главное, молчаливый, а ты говорил, что с норовом мужик!

— Погодь, Андрей Александрович, проспится, сам увидишь, — не приняв иронии, ответил Спиринский.

— Пьяный проспится — дурак никогда! Не по нраву мне мастер, который лысой башкой в кабаке ступени считает.

— Ну нету другого, сколь уже ищем. Отоспится, дело-то он свое знает, я ж справки наводил, документ у него есть…

— Ладно, Яков, на вас ответственность за него, имейте это в виду! — сухо ответил Белоцветов.

Спиринский кивнул в знак согласия и подумал: «Жаль, нельзя было зазнобу поручика с собой взять! Совсем бы другой коленкор был!»

Белоцветов и правда был не в себе. Дело надо было делать, в том нет сомнений, но оставил в Рыбном селе Пелагею — и тоска точить стала. Оттого и настроение паршивое, дорога тряская да пыльная, а тут еще этот плюгавый пьяница…

— Придется задержаться, позвольте вам предложить: тут довольно приличное заведение есть…

— Ладно, Яков, не серчай, давай по-дружески, поехали перекусим, коль есть где..

— Здесь рядом… — воспрянул духом Спиринский. — Степан, ты уж займись энтим, а мы пока отобедаем.

— Хорошо, можете не спешить, тут надолго, кабы ночевать не пришлось. Совсем без памяти мужик. Видать, с травкой дурманной поили, суки, знамо дело.

— Хорошо, посмотри за ним, нам без него не обойтись, сам понимаешь.

Пахтин уехал с ними. Степан с работниками спустились к реке ставить шатер да костер разводить, не с руки ангарцам в чужих домах по лавкам спать. Глотов спал в телеге на сене, заботливо укрытый лошадиной попоной. Василек, подремав в телеге, умылся в реке и подошел к отцу:

— Бать, можно я в деревню сгоняю, дружка своего Серегу навещу, он за конями присматриват здесь дяди Вани Косых.

— Погодь, сгоняешь, только сначала брюхо набей, сейчас мужики приготовят.

Вскоре от медного котла уже потянуло мясным духом. Плотно поев, устроились кто где поспать. Кто знает, когда еще придется вот так спокойно, без надоедливой мошки уснуть. В тайге гнус ветра не боится, а здесь на берегу его нет вовсе, не долетает из болотных марей, не может преодолеть свежак речной. Степан тоже прилег на место сына в телегу, да не спалось, думы одолевали. Как оно все будет, как он с Косых встретится, как в глаза Иван ему смотреть будет, что скажет. Все от того зависит, все. Но одного не будет точно. Люди, что с ним идут, те, кого вести он по тайге будет, не пострадают ни один. В том он сам себе и Богу ручательство дал. А с Косых он разберется. По-ангарски разберется…

— Бать, а бать, проснись! — тормошил отца Василий.

— Ух ты, нетто уснул, — открыл глаза Степан.

Уже смеркалось, работники встали давно и не шумно хозяйничали, кто варил, кто шатер ставил, каждый свое дело знал.

— Чего не будили? — спросил он парней.

— А чё тебя будить-то, вон, энтот храпит беспробудно, все одно сидеть здесь сотник приказал, вот и решили тебя не трогать.

— Бать, я тебя чё поднял-то. Дядя Ваня Косых здесь, за лошадьми приехал, узнал у меня про тебя, придти просит, говорит, разговор важный.

Сон как рукой сняло.

— Где он?

— Там, на выгонах.

— Дай коня.

— Я с тобой, бать…

— Нет, здеся будь.

Василь привел коня. Степан, умывшись тем временем, вскочил на него:

— Будь здесь, ежели меня начальство спросит, скажи, скоро буду, родственников навестить поехал.

Степан пустил коня шагом, нужно было подумать. Чего ждать от этой встречи? Как поведет себя Косых? «Если все так, как Никифоров сказал, будут дружеские объятия и сговор, как и куда вывести он должен экспедицию. Как свершить задуманное и глаза лишние отвести, кончить пришлых и вне подозрения остаться. Как следы такого злодейства замести. Косых же не знает о том, что Никифоров все рассказал. Значит, он должен убедить меня, что все, все до мелочей продумано. Коль так, опасаться сейчас вроде как нечего», — размышлял Матанин. Одного боялся, хватит ли у него выдержки вот так, спокойно провести эту встречу, зная, что человек этот уже решил для себя его участь. Решил жестко и беспощадно. Степан вспомнил, как легко когда-то Косых застрелил артельщика, просто взял и выстрелил. Тогда для всех это была первая кровь, это уж потом пошло-поехало… Так же легко он выстрелит и в него, когда посчитает нужным. Надо настороже быть. Проще было бы Степану прямо сейчас в лоб ему жаканом закатать! Но нет, прав Авдеич, тут прямая дорога на каторгу, а то и в петлю. Придется выждать, придется дураком прикинуться и ждать!..

Так, в раздумьях, он проехал всю деревню, изредка кивая в знак приветствия знакомцам. Вот и пойма, здесь, в ельнике, паслись сменные кони, что в обозах на северную тайгу ходили. Здесь и должен был ждать его Косых, в шалаше под тремя огромными елями. Здесь он его и ждал. У небольшого костра, на котором исходил паром закопченный дочерна чайник, сидели двое. Не узнать Косых было нельзя, его черная повязка перечеркивала лицо. Второй, крупный мужик с окладистой бородой, был Матанину незнаком. Степану показалось, что они о чем-то спорят. Когда он приблизился, Косых встал и, широко улыбаясь, пошел навстречу. Он принял коня, взяв его за узду, придерживая.

— Ну, здорово, Степан!

— И тебе здоровья. Чего звал? — сдержанно поздоровался и спросил Матанин, сойдя с коня.

— Ты чего такой хмурой?

— А чему радоваться? Ого, кто это тебя так? — близко увидев Косых, не без участия спросил Степан.

— А, это? — тронул пальцами рассеченную бровь Косых. — Так, на сук напоролся…

— Да, везет тебе на сук… — усмехнулся Степан.

— Ты чё?!

— Сам же сказал — на сук напоролся, — расхохотался Матанин.

Этот смех успокоил Косых.

— Во, теперь узнаю Матану. Проходи, присаживайся, потолкуем про дела наши..

Степан вопросительно глянул на незнакомца.

— Не боись, это свой человек, Фрол.

— Фрол, не с Тесссвсй реки?

— Оттуда, — ответил Фрол, с интересом взглянув на Степана.

— Слыхал я о тебе.

— Чего слыхал-то?

— Лодка, говорят, у тебя хорошая.

— Верно говорят.

— А еще говорят, ты медведя кулаком зашиб.

— Вот то брешут. Не кулаком, а колотом…

— Это как?

— А так, по кедрухе промахнулся, а ему в лоб угодил…

— И наповал?..

— И наповал…

— Да…

Матанин только покачал головой удивленно, но поверил. Люди зря говорить не будут.

Косых слушал их разговор молча. Он не знал о Фроле ничего.

— Дак чего звал, говори, Иван. Некогда мне, хватиться начальство может.

— Когда ты их на Шаарган приведешь?

— Думал, завтра там будем к вечеру, а не случилось. Теперь дня через два, пока доберемся.

— Авдеича упредить надо о задержке.

— Сына отправлю, упредит.

— Добро, тогда вот как дело делать будем. Когда в зимовье заедете, дымка пусти, мы-то рядом будем, ясно, раньше вас. Твое дело привесть их туда. Авдеича мы тоже встретим, за то не думай. Ближе к ночи аль под утро и нагрянем. Надо только, чтоб работники твои подале от зимовья свой шатер поставили, в распадке у речки там хорошее место. Придумай чё-ни-будь. Ну и сам, как солнце садиться станет, с работниками своими будь, чтоб все под твоим оком были. Чтоб, если скандал какой случится, тихо сидели. Ну а дело сделаем, я тебя кликну. Филином. Тихо придешь, один, пу и шум подымешь Потом, когда народ пытать начнут, все поклянутся, что ты с ними ночью был. Вот и все, Степан. А с ними мы с Авдеичем да Фролом легко управимся. Да, еще вот что, гостинец наш им на стол вечером тем поставишь. Сам не пей, с травкой дурманной водка. Выпьют, нам легче… Побрезгуют, больнее подыхать будут.

Фрол молча слушал разговор. Холодок прокатился по его телу от таких слов. Не врал Косых, не врал, действительно задумано злодейство смертное. И этот проводник не понравился Фролу. Слушает, а в глазах прищуренных темнота и холод, не поймешь, чё думает. Волчий взгляд, не человечий.

Матанин, выслушав Косых, поднялся и, кивнув Фролу, сел на коня.

— Бывайте, сделаю, как сказано, — сказал и припустил коня с места рысью. — Застоялся Бусый, а ну, давай, давай! — подгонял он коня, стремясь скорее уехать.

Гнал, пока не въехал в деревню. Здесь осадил и, спрыгнув, пошел пешком, ведя разгоряченного жеребца в поводу. Он шел и кусал губы.

— Сволочь! Какая сволочь! Все продумал, все, кажись, гладко! Не знал бы от Авдеича, за чистую монету принял бы уговор этот и… кормил бы рыбу в реке вместе с пришлыми. Теперь того не случится! Накось, выкуси! Надо же, упредил — отраву эту не пить. Меня, значит, не пожалел. Мне больно умирать бы пришлось! Вот гад! И этот бугай таежный с ним. Этого надо будет сразу кончать, с ним не совладаешь, если не завалить сразу. И чего он с ним?

Степан спустился к реке, где уже в сумерках весело горел костер.

— Бать, ты чё такой? — встретил его сын.

— Какой?

— Да это, лицом серый…

— Ничто, сынок, пройдет. Был кто из начальства?

— Сотник Пахтин.

— И что?

— Просил приехать к ним, как вернешься.

— Хорошо, съезжу. Ты вот что, езжай домой. Там сразу к Никифорову, передай, что жду его послезавтра, где договорились. Еще передай, виделся с Косых. Поклон ему мой передай.

— Чё?

— Ты чё, глухой, поклон ему мой передай, понял?!

— Понял, батя.

— Все, езжай не медля.

— Может, утром?

— Нет, сейчас езжай.

Василь вскочил на коня и, тронув поводья, попрощался:

— Ну, тогда я поехал, пока, бать.

— Эй, мужики, чем это от котла тянет, никак ушица? — Степан вытащил из сумы бутыль с водкой, что отдал ему Косых, и сунул в телегу с сеном, где спал Глотов.

— Она самая, Степан, присоединяйся.

— Вот и хорошо.

— Эй, мужики, дайте юшки, а то помру, ей-богу! — раздался слабый голос из телеги.

— Во, вроде ожил, налейте ему, а то и впрямь помрет.

— Ой, не надо-о-о-о!

— Чего не надо?

— Водки не надо!

Надрывный голос, едва ли чуть не плач, из телеги потонул в общем хохоте.

— Кто ж тебе ее даст! Ты свое выпил! Ухи-то налить?

— Вот-вот, юшки… жиденькой…

Похлебав наваристой ухи, Степан поехал к начальству. Хорошо, хоть было чего сказать — мастер очнулся и целую миску ухи съел, значит, жить будет!

— Ну что, Фрол, веришь теперь?

— Да, правда твоя. — Фрол встал. — Семен там тревожится, поди, куда мы делись. Как бы в поиск не кинулся, разминемся.

— Лошади готовы. Только придется задами деревню объехать, мне, сам понимашь, ни к чему здесь рожу казать.

— Поехали.

Фрол и Косых ельником, по берегу Рыбной, обошли деревню и переправились на тот берег. Пришлось вымочиться, глубоко переходили, угораздило Матани-на как раз напротив переправы свой лагерь поставить. Ни пройти, ни проехать незамеченным, хоть уже и стемнело.

Семен их встретил вопросом:

— Где провалились? Я уж не знал, чё и думать.

— Ага, подумал, поди, что кончил я твоего дружка? — ощерился Косых.

— Жила у тебя тонка, таких как Фрол кончать! — зло ответил Семен.

— Тихо ты, не шуми. Задержка вышла, сам видел, экспедиция сюда пожаловала. А ведет ее Степан Мазана, подручный Никифорова. Вот он и предложил с ним встретиться. Обговорить дело. Все, Семен, подтвердилось, сам разговор слышал. Потому и задержались.

— Да видел я, как они на берег спускались. Схорониться пришлось. И Матану видел. На нем крови старательской не меньше, чем на этом, — кивнул Семен на Косых.

Тот удивленно на него посмотрел. Семен заметил этот взгляд и спросил:

— А то ты не знаешь, вместе же разбойничали?

— Что знаю, то мое, за то отвечу.

— Моих товарищей Матана вырезал, после нашей с тобой встречи в Кулаковой деревне.

— Врешь ты, не догнал он тогда вас.

— Догнал и повязал со своими людьми. Токо я ушел ночью, а потом туда вернулся. Всем моим горло перерезали люди его. Вот так было.

— Не знал того… не знал…

— Выходит, промеж вас не все чисто было, поди, золотишком он с вами не поделился тот раз.

— А у вас тогда было? Вы ж только заходили.

— А ты у него спроси при случае, куда он его дел.

«От сука!» — подумал Косых и ответил:

— Мне теперь незачем спрос учинять, а тогда нам про то он не сказал. Теперь, когда схватимся, он вас зубами рвать будет, коль то, что ты сказал, правда…

— Да, весело… — подытожил разговор Фрол. — Мне он сразу не понравился. Закрытый, тяжелый мужик.

— Матана сам себе на уме завсегда был, но слово его кремень, чё пообещал, сполнит в точности..

— Ну, нам ночевать здесь не с руки, так что едем, пока луна светит. Семен, отдай ему коня, пускай на своем едет.

— Пусть едет, только ружьишко его я себе возьму.

Луна в ту ночь была яркой, небо безоблачным, ехали быстро и часа через три были уже на белых камнях.

Тут и остановились у одного из шалашей. Здесь время от времени кто-нибудь известь готовил. Прямо на поверхность выходили ее пласты. Расквашенная дождевой водой, белой пеной покрывала она скальные выступы. Издали, под светом луны, как будто снегом подернуты.

«Красиво-то как», — думалось Фролу. Разгоревшийся костер погрузил все окружающее в темноту. Много ли надо уставшему путнику: седло под голову, лапника охапку под себя да костер, чтоб душу согревал. Так и улеглись. Спать по очереди сговорились. Косых караулить все одно надо было, Семен настоял.

И был прав. Тот не спал, хотя делал вид, что спит. Он не был связан, но и не был свободен. Он не был свободен уже сутки и за это время многое понял. Он понял, что попал в капкан, самому же себе и расставленный. Понял, что стал не нужен тому, кому служил преданно, как собака, всю жизнь. По чьей воле убивал. Теперь же, когда вот он, рядом, тот, кто хочет спросить его за жизни им отнятые, ему не его, защищая свою жизнь, убить хочется. Нет. Ему хочется за горло взять Никифорова, и не просто взять, а заглянуть в его черную душу и вытряхнуть ее из него. Но он сделает это сам. Ему помощники ни к чему. Эти двое, дурни, поверили ему. Ну, почти поверили. Семен, собака, глаз не смыкат, а невдомек им, что живы они, пока еще ему нужны. Там, в зимовье, не смог он топор в руки взять, ноги связанные затекли и не слушались, а то еще там бы порешил он их. Потом прикинул, Никифоров не дурак, не один будет, тот же Матана с ним. Вот тут-то они и сгодятся до поры, а там посмотрим. Нужны они ему пока! Нужны! И Матана вовремя подвернулся, теперь Фрол для Матаны враг, потому как с ним, а Магана для Семена, как выяснилось, должник и кровник! Во как оно завернулось! Поглядим еще, кто в землю рылом раньше уткнется. Поглядим! Эх, дурни, могли бы спать спокойно, зарезать их он уж давно мог, нож со стойбища в рукаве. Какие с них сторожа!

Косых вздохнул, повернулся на бок, отвернувшись от огня. Семен встал, подкинул пару сучьев в огонь и отошел в темноту. Вернувшись, подсел к костру и закурил. Он поглядел на Косых: «Не спит, гад, притворствует. Ничё, я тебя не упущу, если б не Федор, давно уж землю бы нюхал…»

Косых заворочался и сел.

— Чего не спишь?

— Да не спится под твоим присмотром, ты ж мне в затылке взглядом, поди, дырку высверлил.

— Я б тебе уже давно ее сделал, кабы не Федька Кулаков.

— Не грозись, знаю и пощады от тебя не жду, но свое обещание сполню, выслобожу Федьку, уж говорил про то. Другое хочу спросить. Ладанка та, что к золоту водит, у тебя?

— Тебе она уже не пригодится…

— Взглянуть хотел, ради чего столько крови пролито… нешто впрямь указует на жилу, а?

— Указует, но только добрым людям.

— Покажи.

— Да нет ее у меня.

— А где ж она?

— Потерял, пока от тебя бегал.

— Врешь.

— Может, и вру, токо не видать тебе ее николи.

— Покажи, Семен, любопытно, что это за штуковина такая.

— Сказал же, нету ее у меня. Довольно об этом, спать ложись.

— А давай я посторожу, а ты поспи. Мне уже не хочется, вон, скоро заря…

— От кого ж ты нас сторожить будешь, от себя, что ли?..

— А ты чё, меня сторожил? Ну, Семен, слову моему не веришь, я ж мог в деревне уйти от Фрола, а не ушел.

— Куды б ты делся, Пахтину в руки?

— В тайгу бы ушел.

— Ладно, не ушел так не ушел, мы тоже слово держим — живешь же!

— И на том спасибо.

Фрол открыл глаза и повернулся к ним. Посмотрев на одного, потом на другого, прорычал:

— Мужики, уймитесь, а?! Нешто спать неохота?

— Вот, бери пример, — прошипел Косых, усмехаясь, и тоже улегся спать.

Солнце уже было высоко, когда они проснулись. Вернее, проснулся Семен, у еле тлевшего костра, кроме него, никого не было. Он вскочил на ноги и увидел Косых и Фрола. Они мылись, раздевшись по пояс, в ручье. Семен, облегченно вздохнув, пошел к ним.

— Утро доброе!

— Доброе, доброе, присоединяйся, — ответил Фрол. — Ох, хороша водица, всяка нечисть ее боится!

Вскоре они уже ехали каменистой тропой, все дальше уходя в золотую северную тайгу. К вечеру, обойдя приисковые участки, углубились в кедровые боры. Здесь было людно. Уродил кедр этим летом. Лохматые кроны усыпаны гроздьями. Ветви, не выдерживая, ломались от ветра. То и дело со свистом проносились с высоты и зарывались бесследно в мох тяжелые смолистые шишки. Две или три бригады трудились на добыче ореха. Еще издали слышны были гулкие удары колотов о кряжистые стволы да веселые девичьи голоса. Били шишку мужики, да еще и не всякий мужик способен с хорошим колотом управиться. Этакий деревянный молот с двухметровой рукоятью из сухого елового тонкомера — по крепости на излом ни с чем не сравнить — и чурка березовая, сырая, пуда три весом, на него через «ласточкин хвост» насаженная. Вот на плече от ствола к стволу и носит его боец по таежным буреломам да камню. И бьет, с ходу упирая конец в корневище, со всего маха в ствол, от чего сотрясает его, и сыплет испуганное дерево плоды свои на землю, сбрасывает, чтоб не били его больно. Смоляными ранами весь кедрач по осени плодородной страдает, потому и рожает, верно, редко, раз в два-три года, пока не залечит их да про них не забудет. А без ореха тяжко на Ангаре. Кедровое масло и на сковородках скворчит и в лампадках светит. Потому урожайный год — удача, а сама заготовка — праздник для деревни. Заранее проведывают кедровые урочища. От бурелома чистят, от пожаров лесных ограждают. Большим биваком стоят бригады. Девки да бабы шишку в широкие фартуки собирают, так и снуют возле бойцов. С фартуков в мешки «хохотунчики» сыплют, подымешь такой мешочек в рост человека — обхохочешься. С мешков лошадьми в срубы, по бору с умом расставленные, развозят и ссыпают. А тут уже старшее поколение трудится, старики ребристыми терками шишку мнут, размочаливают. Бабы на ситах орех от пятака[7] да ости отделяют, и летит тот орех по ветру, от души швыряемый совками в широкий завес, и скатывается чистым и полновесным, а вся шелуха да пустышка на землю падает. В ней и остается, место не занимая, не мешая здоровому зерну дышать да гнили в нем не заводиться. Все в этом нехитром промысле продумано. Вот бы людей так, перед тем как в мир выпустить, через сита…

— Здесь на бережку, у излучины и остановимся, с дороги нас не видать, а мы их сразу заметим, — сказал Косых, съезжая по косогору к речке.

— Вот кака ты у нас краса, залюбуешься, — приговаривала Ульяна, расчесывая волосы Анюты.

Анюта действительно быстро шла на поправку. Раны зажили и не беспокоили ее, она все больше набиралась сил, и уже не раз ее звонкий смех радовал старца. Федор не отходил от Анюты, они были вместе весь день, и только поздно вечером Ульяна уводила Анюту в свою половину, и он оставался один. Этим вечером Федор вышел к костру, у которого сидел старец.

— Добрый вечер, — поклонился он Серафиму.

— Садись, сынок, поправь огонь.

Федор подбросил несколько веток и подгреб уголья. Пламя взметнулось искрами и весело затрещало, облизывая сухие еловые ветки. Легкий дым, поднимаясь, таял в кронах могучих сосен, сквозь которые сияла полная луна, затмевая своим светом звезды.

— Что, скучаешь? — спросил отец Серафим, заглядывая в глаза Федора.

— Скучаю, — честно признался Федор.

— Вижу. Это хорошо. Коль люба тебе Анюта, завсегда скучать будешь. Даже вместе в одной постели спать будете, пока спишь, соскучишься, вот так вот.

— Да ну, как это, спать-то в обнимку будем, — несколько смутившись, возразил Федор.

— Вместе-то вместе, да врозь, когда тело спит, душа сама по себе живет.

— Как это, сама по себе?

— А так, она же свободная, к телу ремнем не привязана. Тело за день намается, ночью спать должно, а она, душа, пользуясь этим, и обитает там, где ей надобно, от тела отлетая. Она может и в прошлое твое вернуться, и в будущее заглянуть. Для нее нет ни времени, ни пространства, она вездесуща.

— Как Бог?

— Она и есть частица Бога, так же как ты — частица всего мира им созданного. Но она и ты есть одно целое, только, заботясь о тебе, душой Бог управляет, а своим телом ты.

— И что она там делает, ну, отлетая, пока я сплю?

— Путь твой указует. Ежели нагрешил, трудится нещадно, разгребая грязь тобой сотворенную. Совесть твою чистит. Слышал, наверное, тот, кто совестью не чист, спать спокойно не может, потому как душа отдыха не имеет. Хоть сутки валяйся, а встал — и тяжко. Вот если помыслы твои и дела праведные — отдыхает душа, летает в небесах, миры иные, родичей умерших навещает, плоды вкушает чудные в садах благоухающих. Проснулся человек, а на душе легко и радостно.

— А как это, путь указует?

— Вот смотри — топор. Он создан, чтоб дрова колоть, деревья валить. Так?

— Так.

— Вот лопата…

— Чтоб землю копать… — продолжил Федор.

— Вот видишь, все сотворенное свое предназначение имеет. И все живое на земле не просто так, а для чего-то. Ты, Федор, тоже Богом для чего-то создан. И каждый человек для чего-то создан, только не сразу и не все понимают, для чего. Оттого маются по жизни, потому как не тем путем идут. На одни и те же грабли наступают, а идут. Не получается дело, не ладится жизнь с человеком, а они упорно своего добиваются. Себя и других до изнеможения доводя. Не понимая того, что просто не то это, для чего они здесь, что успех рядом, только нужно изменить свой путь. Вот душа и подсказывает. Путь истинный, предназначенье, только ее слушать надо уметь. Иной раз даже показывает. Вот ты сны видишь?

— Вижу, иногда, только они не запоминаются. Или только самую малость помнятся.

— Это потому, что душа с телом во сне очень тонкой нитью связана, как лучиком солнечным, тонюсеньким, через него и видишь ты то, где она бывает и чем занята, но только тогда, когда она тебе желает подсказать что-то или прояснить. Коль сон приснился — это весть от души, ее понять надо.

— Дак как понять, если токо проснешься, а сон уже и забылся.

— А ты, проснувшись, глаза-то сразу не открывай, полежи с закрытыми, припомни, что тебе виделось, представь еще раз те образы, тогда, может, и поймешь, к чему тот сон.

— Один сон хорошо помню, — встрепенулся Федор. — Летал, прям над Ангарой летал, так здорово!

— Это душа твоя благодарила тебя за дело доброе аль помыслы светлые.

— Получается, жить надо с умом.

— Нет, Федор, жить надо по совести.

— А по совести разве это не с умом?

— Вон, обидчик твой, Никифоров, как думаешь, с умом живет?

— Ясно, с умом.

— С умом, да не по совести! Думаю, давненько он спокойно не спал… Он, видно, из тех, кому совесть шибко жить мешает. Есть, Федор, и такие люди. Им совесть что гиря на шее. Они ее снимают и в дальний угол, под хлам ненужный прячут. И живут без нее, без совести. Только не понимают они, что совесть-то — это же их душа. И спрятать ее нельзя, и жить без нее тоже нельзя, потому болит их душа брошенная, опустошается. Все у них есть, потому как без совести им проще и на обман, и на воровство идти, только радости в жизни у них нет и быть не может. Удовольствия для тела есть, а счастья нет. Недоступно счастье человеческое. Пусто в их душе, и на склоне лет своих умирают они на злате да серебре смертью мучительной.

Душа брошенная, совесть потерянная, преданная умом расчетливым, не выполнив своего предназначения в этом мире, кричит и бьется в умирающем теле. Она-то знает, что в следующей жизни влачить ей нищенское существование, а то и того хуже, придется все то зло, что людям в этой жизни сделано, на себя принять. И ничего уже нельзя поправить, ничего не изменить, жизнь зазря прожита.

— И что ж люди, про то зная, живут, про совесть забыв, и не страшатся будущего?

— Люди по-разному живут. Одни верят в Бога, другие только вид делают, что верят. Одни по совести живут, другие обманом. Те и другие в страхе ждут кончины своей и дороги в ад или рай, потому как только там, на Страшном суде, будет их участь решена. Кем-то. Судьей неведомым. Оттого страх. Без-грешных-то нет, у каждого сомнения. Вот и думает каждый, как бы грехи сокрыть аль оправдать. А попы тут как тут, говорят, что грехи замолить можно, что отпускает Бог грехи. Вот и бьют поклоны да дарами откупаются от грехов своих. Только и те и другие в заблуждении пребывают. Нет никакого рая и ада тоже нет. Все придумано. Есть вечно живая душа, в каждом из нас воплощенная. В телесах наших временно пребывающая, на земле, Богом созданной для испытаний ее зрелости. Пройдет эти испытания — дальше ее светлый путь в иные миры, не пройдет — снова сюда, на путь испытаний, только уже с грузом прошлой жизни. Потому жить надо разумно и по совести, не делать того, что ей противно, чего душа не приемлет. К чему сердце не лежит. Всему мерилом совесть, она и есть судья твоим поступкам и палач. — Отец Серафим замолчал. Его лицо в свете костра казалось выточенным из дерева.

Небо перечеркнула упавшая звезда, одна, за ней другая. Костер догорал, мягко светясь малиновыми угольями. Федор сидел и вспоминал. Он перебирал в памяти свою пока еще короткую жизнь, выискивая в ней то, что сделал не по совести.

— А что, если против совести поступил по глупости своей, прощения уже не будет?

— Уже одно то, что ты об этом подумал, — шаг к прощению. Попроси его у того, кого обидел вольно или невольно, и не поступай так боле никогда. Дело сделай доброе, чтобы душе приятно стало, чтобы возрадовалась она. Только поступками, а не мыслями о них душа-совесть очищается.

Старец встал:

— Что-то мы, Федор, засиделись, пора на покой.

— Отец Серафим, можно я еще один вопрос задам?

— Можно.

— Почему вы здесь живете? От людей в стороне.

Старец улыбнулся:

— Здесь мне думать никто не мешает. И я никому своими мыслями не мешаю. Все, пошли спать, сынок.

«Как там дела у Семена с Фролом?» — думал Федор, засыпая на скамье. Небольшая лампадка мягким светом освещала комнату. Этот огонек был живым, он светил то ярче, то замирал и казалось, вот-вот погаснет, оттого бревенчатые стены как будто дышали, то расширяясь, то смыкаясь. Федору казалось, что он и этот огонек — одно целое и этот свет уводит его все дальше и дальше, что этот свет он держит перед собой на ладони…

Ночь накрыла Ангару и ее притоки черным покрывалом. Затихла тайга, затаилась тысячами глаз, замерла под древними скалами и разлапистыми елями. Укрылась темнотой, как спасительным занавесом, но жила тихо и осторожно. Только летучие мыши, покинув сырые расщелины и дупла, рыскали в темноте, перечеркивая ночное пространство внезапно и пугающе. Им бояться нечего, сами страшные, хоть и безобидные твари.

— От напасть какая, откель их здеся столько? — ворчал Семен, скидывая с себя очередного летучего грызуна. Он сидел у костра в одной рубахе, помешивая в котелке варево. — Интересно, почему мыши на белое кидаются?

— Дак спят днем, потому по белу свету, видно, скучают… — пошутил Фрол.

— Не, вишь, какие они мерзкие? Красоты им Бог не дал и запрет на свет белый, видно, наложил, так они запрет-то и пытаются нарушить. Все, что запрещено, нарушить хочется. Сладок запретный плод, сладок…

— Это ты о чем, Семен?

— Да так, вообще о жизни.

Косых уже спал. Свалили усталость да бессонная прошлая ночь. Спал по-настоящему, без притворства.

— Стоянку охранять не надо. Ни одна зверюга не подойдет… — шутил Фрол.

Косых храпел мощно и протяжно.

— Слушай, Фрол, по-моему, сглупили мы, зря сюда его привели. Там надо было его додавить.

— Почему?

— Как думаешь, что завтра будет? Ну, приедет Никифоров со своими хлопцами, встретятся они, и что? Да, завалят они нас с тобой в этом лесу и дальше поедут Пахтина с приезжими кончать. Не верю я ему, задумал он что-то неладное.

— А как нам его заставить правду про Федора сказать, в убийстве признаться? Он же пообещал с Никифоровым поквитаться и тогда про Федора…

— Фрол, а что, если он Никифорова убить задумал? Завалит его, а мы, выходит, его подельники станем. О каком Федоре тогда забота будет? Самим кабы уцелеть!