Золото Удерея

— Мы ж рядом будем, как он его завалит… — с сомнением и неуверенно проговорил Фрол. — Однако прав ты, Семен. Вот что, ты оставайся здесь, стереги этого, а я поехал навстречу Пахтину, они, должно, уже недалеко на ночлег встали.

— Езжай, Фрол, постарайся скоро вернуться, чтоб этот не понял ничего.

— Добро.

Не прошло и двух часов, как Фрол вернулся. Семен подошел от костра, принимая коня.

— Ну чю, не нашел?

— Да рядом они, за сопкой, ниже по ручью, место такое неказистое, чё они там встали?

— Матане видней, где стоянку ставить, он же их ведет, ты на него не наскочил, случаем?

— Не, Пахтин с начальством выше стали, встретился я с ним, обсказал все про Федора, а он хохочет, это все, говорит, нам уже наперед известно. Не убивал Федор, потому как без шомполки своей в тайгу ушел. Сила Потапов с братом ему ее намедни, перед выходом экспедиции, принесли и рассказали все, что видели и слышали. Выходит, правильные их подозрения были, Косых повинен в убийстве. Так что пущай Федька по тайге не прячется, домой идет, снят с него сыск. — Фрол замолчал.

— Ну а дальше?

— А что дальше?

— Ну, про то, что мы Косых привели, и то, что на них нападение приготовлено?

— Не стал я про то сказывать. Нам что надо было, Федора спасти?

— Ну?

— Ну так все само собой разрешилось. Отдадим утром Пахтину Косых, и все. Пусть сам с ним разбирается, наше дело сторона. Не приучен я на людей доносить.

— Так рази это люди?

— Все одно, пусть сами разбираются. Да еще, я подумал, может, ты за дружков своих побитых сам ему бошку проломить захочешь?

Семен посмотрел Фролу прямо в глаза.

— Ты чё, Фрол, нетто ты так подумать мог?

— А чё, ты ж грозился!

— То ж в сердцах! Я…

— Шучу я… пошли спать, утром…

— Погоди, неладно это, душегуб Косых и смерти заслужил, но мы ему слово дали, что свидится он с Никифоровым перед тем. Нельзя слово-нарушить, нельзя.

— Да. Верно это. И что теперь?

— Отпустить его надо. Пускай идет сам по себе, раз мы в нем больше нужды не имеем. Пусть с подельником своим счеты сводит без нас, а мы к Пахтину завтра, присмотрим за Матаной. Ну и, ежели что, поможем ему.

— Отпустить?! Хорошая мысль, а кони?

— Дак коней же он нам подарил. Тут все по-честному, — улыбнулся Семен.

— Иди, уже светает, поднимай пленника, да пинка ему под зад, чтоб духу его здесь не было.

Семен пошел к костру, где в шалаше спал Косых. Через минуту его крик раздался:

— Фрол! Нету, ушел Косых, дыру в шалаше проделал и ушел.

— Когда?

— Ты приехал — он еще храпел. Видать, проснулся да разговор наш услышал.

— Не мог он услышать, мы тихо говорили.

— Что с того, ушел ведь гад.

— Ну, ушел так ушел, и мы поехали, собирайся, чё там у нас. Коня его отвяжи да оставь, может, найдет хозяина.

Только одну фразу расслышал Косых, когда проснулся:

— Отдадим утром Пахтину!

— От суки! И эти предали… — Косых вытащил нож, выбраться из шалаша было нетрудно…

Дорога, если это вообще можно было назвать дорогой, была ужасной. К концу первого дня пути Якова растрясло так, что он чувствовал себя окончательно разбитым. Это он настоял, чтобы как можно скорее остановились на ночевку. Вообще, все с самого начала пошло не так. Провозились с этим пьяницей, пришлось ночевать в какой-то вонючей конуре, уступив хорошую комнату Белоцветову. Потом в пути дважды отлетало колесо в пролетке, причем это сопровождалось длительным ремонтом под палящим солнцем и тучами комаров, не дававшими свободно дышать. Теперь, когда наконец, отдохнув от тряски, после плотного и довольно вкусного ужина он уже приготовился улечься на пуховик в своей палатке, его позвал Пахтин:

— Яков Васильевич, опять беда! Поручику не доложил пока, не знаю, что и делать.

— Что случилось?

— Мастер опять мертвецки пьян.

— Как это? Кто ему дал водки?

— Никто не давал. Ее и нет ни у кого. Только в нашем провианте, но там все цело. Выходит, он ее с собой припас, а мы проглядели. Думаю, может, до утра проспится. Вот угораздило нас с этим Глотовым!

— Где этот негодяй?! — взорвался Спиринский.

— В телеге дрыхнет, где еще.

— Приставить к нему караул надобно, не дай боже завтра опять опохмелится.

— Я его завтра сам лечить буду, пусть только в себя придет!

— Ну и ладно, не тревожь поручика, утром разберемся.

Неспокойно было на душе у Спиринского, долго он ворочался на своем пуховике, пока не уснул. Видано ли дело, он все просчитал, все продумал — и на тебе, из-за этого мерзавца вся компания под угрозой! И ведь не выгонишь, нет мастеров горных, хоть из самого Петербурга выписывай, так год ждать, пока прибудет. Беречь этого прошелыгу придётся! Некуда деваться!

Матанин спохватился поздно, он забыл про подарок Косых, а когда вспомнил, Глотов уже не раз приложился к найденной в телеге бутыли и просто отключился. Зелье было крепким и усыпляющим намертво. Матанин, конечно, не сказал Пахтину, откуда оно появилось, не враг же сам себе. После встречи с Косых был осторожен. Он знал план Косых, но не верил ему. К месту намеченной встречи он должен был быть завтра. Но уже сегодня, останавливаясь на ночевку, выбрал открытое место, в чем не ошибся. Ночью заметил всадника, скользнувшего вдоль ручья в их стан. Разговора не слышал, но признал того, с кем говорил Пахтин. Это был Фрол, тот мужик, что приезжал с Косых. О чем они могли говорить? Неужели Пахтин в сговоре с Косых, почему Фрол приезжал не к нему, а к Пахтину? Что-то здесь не так. Пахтин и Косых враги. Значит, Фрол человек Пахтина и вся эта затея — ловушка для Никифорова и Косых. Но кто он в этой игре? Получается, что он человек Никифорова и Косых. Получается, что он их подельник и, как слепой котенок, сам ведет себя в эту ловушку, откуда выхода не будет и для него. Фрол слышал их разговор с Косых, видел, как тот отдал ему эту бутыль с зельем, от которой сейчас корчится в отключке горный мастер. Матанина прошиб холодный пот. Он не знал, как поступить. Не знал, что делать. События развивались сами по себе, с неумолимой силой втягивая его в свои жернова. Еще час назад он четко и ясно понимал, как он, владея ситуацией, возьмет и раздавит Косых. И его действия оценят. Теперь он не знал, как ему быть. Нужно бы упредить Никифорова, но как? Эту ночь он не спал.

Не спал эту ночь и Никифоров. Вернее, он уснул, как всегда приняв на душу одну-другую рюмку очистки, но проснулся внезапно от страшного и жуткого по своей правдоподобности сна. А приснилось и, самое главное, врезалось в память вот что.

Будто у себя в доме собрался он обедать, и вдруг, резко распахнув двери его горницы, вошли сваты. Дело житейское, и дочерей у него было на выданье три, только побагровел и речь он потерял. Речь потерял, а разумом взорвался от негодования от столь возмутительной дерзости. В его горнице, в доме его, в белых шелковых косоворотках, широких бархатных шароварах, заправленных в высокие кожаные и до блеска начищенные бахолы, с перевязями сватовскими через грудь, стояли двое мужчин. Оба высокие, широкоплечие. Один молодой, русый, с голубыми глазами и черными бровями вразлет, курчавая борода только обрамила его крепкий подбородок, второй, уже в годах, с черной впроседь широкой бородой и огромной копной кудрявых, из кольца в кольцо, волос на голове. Что одного, что другого он знал, больше того, что одного, что другого он долго искал и просто мечтал увидеть, но только не здесь и не сейчас, а желательно на том свете. А они спокойно стояли перед ним. Они не просто стояли, они издевательски, как казалось, улыбались ему в лицо. Он еще не пришел в себя, еще только пытался сообразить, что происходит, а они, с достоинством поклонившись, прошли и сели на лавку под матицу[8]. Да перед тем как сесть, лавку от стены тяжелую легко вдоль матицы и выставили.

— Как прошли?! Кто впустил?! — побагровев лицом, прохрипел он. Его кулаки сжались, и весь он, как будто к прыжку изготовившись, подался из-за стола вперед.

— Не грози, хозяин, не по правилам разговор заводишь, мы с миром пришли, по делу. У тебя товар, у меня купец, надо дело ладить, — спокойно ответил ему тот, что был старше. Недобрые огни сверкнули в его глазах, в упор глядевших на Никифорова.

— Не бывать тому, морды варначьи! — взревел он, вскакивая.

Чуть не опрокинутый тяжелый, из сосновых плах, стол с грохотом опустился на полы. Покатились слетевшие чашки, и огромный медный самовар покатился, поливая кипятком добела выскобленные полы. Из-за шторки кутьи высунулась и спряталась испуганно кухарка. Гости, не шелохнувшись, сидели.

— Не гневи Бога, хозяин, добром прошу, — произнес чернобородый, продолжая сверлить взглядом надвигавшегося на них Никифорова.

— Не тебе Бога поминать! Вон из дома! Вон! — бешено заорал, тряся кулаками, и вдруг осекся.

В распахнувшейся двери появилась его дочь Анюта, ее глаза были наполнены слезами, губы дрожали. Прислонившись плечом к дверному косяку, она смотрела на отца. Тот в недоумении на нее.

— Ты пошто здесь? — прохрипел он. — Ты ж, энтово, пропала…

— Не пропала я. Живая. За Федором я, по своей и по божьей воле, выгонишь его, следом уйду.

Молодой встал и, поклонившись в пояс растерявшемуся Никифорову, сказал:

— Не серчай, что вышло так, но, обычаи соблюдая, пришли мы твоего благословения просить, отец. Можешь отказать, выгнать — все одно вместе уйдем.

Анюта, метнувшись от дверей, встала рядом с Федором. Встал громадой за их спинами и чернобородый.

— Глянь в окно, купец, сколь товару тебе в подарок от жениха.

Он машинально поглядел в распахнутое окно и увидел, как в раскрытые ворота его просторного двора въезжают, один за другим, возы. Наметанный глаз сразу определил, что в возах мешки с мукой и сахаром, тюки тканей, ящики с посудой и прочим товаром. Чернобородый, выйдя вперед, хитро подмигнул Федору и Анюте. Он тоже смотрел в окно, где закипела работа, — грузчики уже дружно разгружали первый воз, укладывая товары к дверям амбара. Заметив в окне чернобородого, один из них крикнул:

— Семен, куды складывать-то, не на землю ж?

Семен вопросительно посмотрел на Никифорова.

Тот, мотая головой, все еще сжимая и разжимая здоровенные кулаки, не отводя глаз от происходящего во дворе, вдруг рявкнул:

— Куды ты, растяпа! То ж мука, не трожь! Васька, раскрывай хлебный анбар!

Стоявший чуть в стороне, как бы ни при чем, кряжистый мужик в синей косоворотке, кивнув, быстро побежал к амбару, весело звеня связкой ключей в руке.

— Так что, Иван Авдеич, каков твой ответ молодым будет? — повернувшись от окна к купцу, спросил чернобородый.

А он и ответить ничего не может, потому как во дворе мешки с мукой рвутся в руках грузчиков, и сыплется белая крупчатка в грязь, и топчут ее ноги мужицкие… А из распахнутого амбара выползает весь в крови Иван Косых и, грозя ему в окно кулаком, кричит:

— Не замай меня, Авдеич, не замай, кровушкой своей умоешься!

— Пошли вон! — прошипел он чернобородому. Повернулся к нему, а его и нет, а вместо него стоит Матана, и в руках нож окровавленный.

— Сполнил я твою просьбу, Иван Авдеич, за это хочу твою душу забрать, моя-то бросила меня… — и ближе, и ближе идет.

А он, как прирос ногами, двинуться не может, и тогда закричал он… И проснулся. Весь мокрый, и зубы мелко стучат. Дотянулся до приглушенной лампадки, трясущимися пальцами добавил свет и. увидев в дверном проеме жену, со свечой в руках, чуть не рухнул без памяти.

— Что с тобой, Иван, ты так кричал…

— Ничё, иди спать, дура, напугала до смерти! — заорал он на жену.

Никогда раньше не слышала она от него такого. Строг был, но чтобы вот так грубо, никогда…

«Плохо дело», — подумала она и тихо ушла, не проронив ни слова.

Никифоров уже так и не уснул до утра. Думы, одна тяжелее другой, не давали ему покоя. Он почувствовал опасность. Страх, пришедший к нему, во сне не покидал его, как он ни старался. Только приличная доза спиртного заглушила, не опьянив, но вернув ему способность действовать. А действовать он решил без промедления. С утра, едва солнце взошло, прошелся по своему двору. Посмотрел амбары, конюшню, велел готовить лошадей и направился в заезжую избу на Комарихе. Там за завтраком и встретил Пелагею Уварову.

— Доброе утро, Иван Авдеич! — приветливо встретила она.

— Доброе, доброе, — ответил Никифоров.

— Чего так рано-то, не спится?

— Хозяйство большое, ему присмотр нужон.

— Так у вас приказчики есть, аль не справляются?

— Справляются, справляются, я нерадивых работников не держу. Сегодня по приискам собрался проехать, заодно провиант кое-какой твоему поручику завезти надобно на зимовье.

— Иван Авдеич, а не возьмете меня с собой?

— Отчего не взять, свидитесь, поди, соскучилась?

— Ой, спасибо!

— Тогда собирайся. Только учти — верхами едем. Сможешь?

— Отчего нет, я ж деревенская, — подхватилась Пелагея, оставив свой завтрак нетронутым.

— Да ты поешь, дорога-то дальняя, успеешь собраться.

— А он там ждать вас будет?

— Конечно, уговор об том был, — соврал Никифоров.

— Тогда я быстро. Я мигом. — И, сияя обворожительной улыбкой, Уварова поспешно ушла.

— Я заеду, — сказал вслед Никифоров, проводил взглядом ее ладную фигуру и оправил руками бороду.

«Хороша, чертовка! Вот тут-то ты мне и сгодишься, красотка. Вовремя про тебя вспомнил. Вовремя и к месту. Чем не причина для моего приезда! Уговорила баба, соскучилась, вот и пришлось, бросив дела, ехать к вам. Почему не сделать приятное хорошему человеку», — прокручивал в голове свои мысли Никифоров.

Через час они уже были в пути. Никифоров хорошо знал дорогу, но поехали напрямую, через Шанежную гору, старательской тропой. Он хотел приехать раньше, чем экспедиция доберется до зимовья, встретиться с Косых и уговорить его скрыться. Еще вчера Коренной рассказал ему, что перед самым отъездом Пахтин сказал о том, что Федька Кулаков к убийству Соболева непричастен. Слишком поздно он спохватился.

Остановить Косых уже было невозможно, как невозможно остановить надвигающуюся тучу или ледоход на реке. Но Никифоров об этом не знал, не мог он знать о том, что было с Косых в эти дни. Не мог он знать о том, что теперь лютая ненависть этого человека направлена на него и именно ему грозит смертельная опасность, а не Пахтину с его друзьями. Для Косых круг замкнулся. Он понял, что его предали. Его искали как убийцу одни и уже приговорили к смерти другие, а тот, ради которого он убивал, совсем не заинтересован, чтобы его схватили живым. Это он понял. И этого было ему достаточно. Он сидел у ручья и затачивал сухой и крепкий, как железо, листвяжный кол. Фрол с Семеном его не искали, он это понял, когда к нему пришел его конь. В седле и с его припасами нетронутыми. Он не удивился, что и ружье его было на месте. Значит, даже они поняли, что выхода у него нет и не они ему враги главные. Потому и вернули и коня и оружие. Он сидел и точил острие кола так старательно, как будто от остроты его зависело все в его жизни. Здесь, у этого места, сходились старательские тропы, здесь он ждал Никифорова и не ошибался. Именно сюда несли кони Ивана Авдеича, но не одного, а с Пелагеей Уваровой. И это было для Косых неожиданностью. Он услышал их задолго до появления, слух у него был от природы хорош, да потеря глаза его, видно, еще усилила. Когда он услышал смех женщины, это его несколько озадачило, но ненадолго. Не повезло бабе, да и только.

«Жаль, придется без разговору в расход пускать», — спокойно решил он. Удобно устроился меж корней, взвел курок ружья. Косых стрелял хорошо и промазать с двадцати шагов, что отделяли его от тропы, просто не мог. Вот и показались всадники. Они ехали медленно, о чем-то оживленно разговаривая. Рядом с Никифоровым ехала Уварова. Косых знал Пелагею.

«Вот зараза, зачем она здесь! Завалить ее, что ли, вместе с ним? Жаль, хороша баба, пусть живет, а этот уже не жилец…»

В стволе его ружья был разрезной жакан, который при ударе в цель разворачивался розеткой, вырывая мясо и ломая кости. Легкого ранения от такого не бывало и быть не могло. Широкая грудь Никифорова была уже на прицеле у Косых, он затаил дыхание, палец его уже выбрал слабину пружины спуска, когда случилось непредвиденное. Всхрапнул призывно его конь, почуяв кобылу, на которой ехала Уварова. Косых от неожиданности чуть вздрогнул и выстрелил. Сильная отдача, и пороховой дым на какое-то время закрыл от него цель, но он увидел, как уткнулся Никифоров в шею лошади, как безжизненно повисли его руки, выпустив узду. Испуганные лошади понесли, и только топот копыт да нечеловеческий крик Пелагеи поплыли над распадком, уходя отголосками в сопки.

«Ну, с этим покончено», — довольно подумал Косых, отряхивая свой кафтан от налипшей хвои и песка.

— Ну, ты, дурило, чуть мне все не спортил, кобелиная твоя порода! — пожурил он коня.

Тот, подрагивая крупом от возбуждения, все косился вслед ускакавшей кобыле.

— Да, не мешало бы тебе кобылу, а мне ту, что на ней задницу натирает, — приговорил задумчиво, похлопал коня по спине, вскочил в седло и быстро поехал в сопку по одному ему знакомой тропе.

Нужно было успеть к зимовью на Шаарган. Успеть первым, чтобы приготовиться к встрече, но Пахтин и пришлые его уже не интересовали. В тайге они его не возьмут, возвращаться ему было некуда, добровольно в кандалы он не хотел. Ему нужен был Семен, и даже не он, а ладанка. Столько лет он гонялся за ней для Никифорова, теперь она покойному уже ни к чему, а ему в самый раз. Имея эту вещицу, уйдет в тайгу, и она приведет его к золоту. На первое время у него и так хватает, припрятано золотишко в надежном месте, но ему нужно много. А с золотом он купит себе все: и свободу, и новую жизнь, уйдет подальше от этих мест и заживет, земля-то большая…

Утро не было добрым для Спиринского. Еще только солнце встало, а шум и крик в лагере уже разбудили его. Он выглянул из шатра и увидел, что весь народ собрался у телеги, в которой спал пьяный Глотов. Что-то было не так. У телеги были и Пахтин с Белоцветовым. Спиринский быстро оделся и направился туда. Произошло самое ужасное, Глотов был мертв. В причине смерти никто не сомневался, захлебнулся собственной рвотой. Никто и не слышал, когда это случилось. Очевидно, ночью. Остыл уже покойник. Белоцветов был крайне озабочен. Он даже не поглядел в сторону подошедшего Спиринского. Развернулся и пошел к своему шатру.

«Все, экспедиция срывается», — с досадой думал Яков.

Пахтин и Матанин стояли чуть в стороне. Спиринский подошел к ним.

— Что теперь делать будем? — спросил он.

— Что делать, хоронить будем, отдал Богу душу человек, похороним, чего еще делать?

— Да это ясно, возвращаться придется, вот беда…

— Не придется, дальше пойдем.

Матанин и Спиринский оба удивленно посмотрели на Пахтина.

— Да как же без мастера-то? — вырвалось у Мата-нина.

— Есть мастер, — кивнул в сторону Пахтин.

Оба посмотрели туда: на другом берегу ручья стояла палатка и две стреноженные лошади паслись рядом.

— Под утро приехали мужики, один из них опытный старатель, дело рудное знает, я с ним уже поговорил, согласился с нами идти.

— Слава тебе, Господи! — перекрестился Спиринский. — Я уже думал, все, конец предприятию.

— Вот и ладно, Степан, дай команду, пусть мужики могилу копают. Похороним, и в путь.

— Хорошо, — кивнул Матанин и ушел.

Пока он шел, думал, что за старателя им принесло. Мелькнула мысль: только бы не встретить из тех.

— Васька, Семка, берите кирки, лопаты, вон там на бугре копайте могилу. Я пока крест срублю, да шустрей, хлопцы.

Взяв топор, Матанин вошел в прибрежный лес. Выбрав молодой листвяк, несколькими ударами завалил его и принялся за работу. Нехитрое дело для таежного человека обтесать из кругляка плаху да, прорубив «ласточкин хвост», без всякого гвоздя намертво засадить в нее перекладину. Что и было сделано прямо на месте. Взвалив себе на спину готовый смолянистый тяжелый крест, Матанин пошел обратно. Не было его в лагере не более часа. За это время и могилу выкопали, и покойника обмыли в реке, да в холстяную рубаху чистую обрядили. Кто-то, видно, свою пожертвовал. Лежит себе бедолага на лапнике, у могилки своей, нос в небо уставил, ничего его уже не волнует на этом свете. Мужики цигарки курят да на него поглядывают. Странно как-то все, обычно похороны — это рев да причитания бабьи, у мужиков глаза мокрые, а тут тишина, только река шумит да ветер в кронах деревьев балует. Нет-нет, да шевельнет редкую бородку покойного. Ушел человек из жизни, а его и узнать-то никто не успел, потому и жалости никакой. Ни к нему, ни к себе. Рыдают-то на кладбище, себя жалея, потерю оплакивая. А тут жалеть себя никому не за что, никто ничего не потерял. Вышел Степан, мужики крест у него приняли.

— Дак чё, опускать, что ли?

— Погодите, пойду начальство позову. Где они?

— В своем шатре собрались, разговоры говорят.

— С кем?

— Дак с энтим, новым мастером, чё ли?

— Пойду погляжу, погодьте пока.

— Обождем, нам спешить некуда, ему тоже…

Шатер Белоцветова стоял чуть в стороне, и голосов оттуда слышно не было. Но если бы Матанин услышал, о чем там была речь, наверное, он бы крепко задумался, прежде чем в него войти. Даже если бы он услышал только голос Семена… но он спокойно шагнул, распахнув полог, и увидел его. Он увидел и Фрола, что уже было для него неожиданностью, еще большей неожиданностью для Степана был, конечно, Семен. Семен был готов к этой встрече и сделал вид, что не узнал Матанина. Степан же, с ходу застыв на пороге, подался назад, как будто невидимая сила остановила и откинула его.

— Ты чё, Степан, шарахнулся как черт от ладана? — окликнул его Пахтин. — Мы тут как раз о тебе говорим, заходи, заходи.

Матанин стоял во входе, и взгляд его метался по лицам.

— Да что с тобой, проходь, сказано, вот знакомься с горным мастером, теперь вы вдвоем водить экспедицию будете.

Семен встал и протянул Матанину руку:

— Семен.

Матанин наконец шагнул в шатер и пожал протянутую руку:

— Степан.

При этом он взглянул в глаза Семену и не заметил в них чего-либо для себя опасного. Семен смотрел на него спокойно и доброжелательно. Чего это ему стоило, знал только он сам. Но так они с Фролом решили. Он Матанина ране не знал и нигде не встречал, и точка на том. «Пусть думает, что не узнал ты его, давно ведь дело было, может, и он тебя не узнает», — говорил ему Фрол. «Как же не узнает, узнал, вмиг узнал, аж лицом посерел», — думал Семен, пожимая его руку.

— Ты чего такой смурной, Степан? — спросил Пах-тин, заметивший состояние Матанина.

— Дак это, покойник, однако, хоронить пора, — нашелся тот.

Фрол, также наблюдавший всю эту сцену, спрятал глаза. В его глазах Матанин прочитал бы все, не мог Фрол даже притворно врать, ни языком, ни глазами, не таков был человек, и все. Когда же они вышли из шатра проститься с покойным, Степан сам отозвал Фрола в сторону.

— Фрол, — начал он, когда чуть отошли. — Ты это… На чьей стороне будешь, не пойму.

— А ты, Степан?

— Я сам по себе. Дал слово людям. — Степан кивнул в сторону Белоцветова. — Его и держать буду.

— А как же Косых?

— Мне Косых не указ.

— А Никифоров?

— Мне никто не указ, сказал же. Да и Никифоров тута ни при чем.

— Это как ни при чем, али не вместе вы решили от приезжих избавиться? Правду говори, Степан, я твою подноготную уже знаю.

— От Косых?

— От него тоже.

— Это Косых затея, а Никифоров меня упросил к ним наняться, чтоб от него избавиться.

— Это как?

— А вот так, иначе нельзя, ежели Косых на них кинется, я его и угомоню.

— Ловко задумано, только правда ли это, Степан?

— А вот придем на Шаарган, сам и увидишь. Где Косыхтто теперь, там, поди, ждет?

— Не знаю, мы с ним случайно сошлись, а потом разошлись. Разные у нас дороги.

Видел я тебя с Пахтиным ночью. Поди, меня в одну компанию с Косых зачислили?

— Не говорил я Пахтину про тебя ничего и про Косых тоже не говорил, другое у меня к нему дело, вас не касаемое. А Косых и вправду опасен, он как зверь недобитый теперь. Однако пошли, бросим горсть земли.

Покойника опустили, обложили еловым лапником и, установив в ногах крест, засыпали. Тяжелая в северной тайге земля, сплошной скальник. На могилу камень уложили, на котором накернить успели «Глот», да керн сломался, так и оставили, не дал Пахтин инструмент изводить напрасно.

После полудня экспедиция тронулась в путь. К вечеру они должны были выйти на речку Шаарган, там стать лагерем и уже оттуда начинать изыскательские работы. Больше всех был доволен тем, что произошло, Яков Спиринский. Он просто ликовал. Когда утром в шатре у Белоцветова он узнал про Семена, именно того старателя, с которым дружил Федор Кулаков, цепочка замкнулась. Само провидение привело этого старателя к ним, ведь именно у него и была ладанка рудознатская!!! Он, Яков Спиринский, об этом знал! Не догадывался Спиринский только, что об этом знал еще и Матанин.

Матанин ехал в голове колонны, бок о бок с Семеном. Фрол с экспедицией не пошел, после разговора с Матаниным о чем-то поговорил с Пахтиным и Спи-ринским и, простившись с Семеном, уехал. Долго ехали молча. Матанину было явно не по себе. Он не верил, что Семен не узнал его, но тот вел себя так, как будто они незнакомы. А если узнал?! Матанину вспомнилась та зима. Застали они тогда Семена с его ватагой в старом, брошенном, почти развалившемся зимовье. Гнались вслепую, без особой надежды на то, что найдут их. Возчик, что вывез старателей из Кулаковой деревни, только и смог сказать, что высадил их на развилке дорог. А куда пошли, одному ветру известно, потому искали наугад. Вымотались сами и коней замучили. Степан хотел было уже повернуть назад, в Рыбное, да заметил дым в логу. Туда и кинулись с последней надеждой и угадали. Вот они, голубчики. Повязать безоружных да обессиленных труда не составило, да и не сопротивлялись они. Позже долго не мог понять Степан, откуда у него взялась та лютая жестокость, может, потому, что устали и замерзли как собаки, а грелись спиртом, может, потому уже не разум, а инстинкт какой-то звериный им управлял. Ладанку золотую искали. Били люто, когда не нашли. Злило то, что, как ни били, не признавал никто, что знает про эту самую ладанку хоть что-нибудь. Этого Семена тоже били, пока сознание не потерял. Под утро уснули, а проснулись — нету его. Ушел. И снег свежий все следы скрыл. Еще больше озверели. Ну и порешили оставшихся, куда их девать было! Только когда кровь пролилась, опомнился Степан, с тех пор отказался от спиртного, но тем душу уже не очистить. Носил в себе Матанин этот грех в надежде, что сгинул Семен в тайге, а вместе с ним и тайна эта. А он не сгинул, вот он, колено в колено едет с ним рядом на коне, одной дорогой, в одном деле с ним, и непонятен он ему, а потому опасен. А может, и вправду не признал он его.

— Чего поглядывать на меня так?

— Как?

— Как будто я тебе рупь должен?

— Показалось тебе…

— Ничё мне не показалось, думаешь, признал я тебя али нет?

Матанин аж коня остановил от неожиданного вопроса.

— Езжай, езжай. Считай, что не признал.

— Это как это? — еле выговорил Степан.

— А вот так, простил я тебя. Нет у меня к тебе ни злобы, ни желания отомстить. Так что будь покоен, нож тебе в спину нс вгоню.

Матанин долго ехал молча, обдумывая услышанное.

— И чем я то прощение заслужил?

— А ничем, просто не вправе я тебя судить, ты человек подневольный, чужую прихоть сполнял. Судить тебя Бог будет, а мне дело делать надо да за тобой приглядеть, чтоб ты дров не наломал, Фрол поручил. Он поверил тебе, потому ты цел, но, видно, не до конца поверил, ты же сам сказал, на Шааргане видно будет. Вот и поглядим…

— Вон оно как!

— Да, вот так.

— Хорошо, там и поглядим, — после некоторой паузы ответил Матанин. Он пришпорил коня и вырвался несколько вперед, тем самым закончив этот разговор.

Перед тем как явиться к руководству экспедиции, Фрол долго убеждал Семена в том, что он не должен сводить счеты с Матаниным. Семен спорил и не соглашался. Он не должен остаться безнаказанным. Матанин убийца и должен ответить за все. Он убил его товарищей, он убивал и грабил людей. Сейчас пришел его черед, сила на нашей стороне, убеждал он Фрола. Фрол слушал его, хмурился и вдруг сказал:

— Ты ничем не будешь отличаться от него, если будешь мстить. Если тебе дорога моя дружба, оставь эти мысли, прости его, тебе самому будет легче.

Семен, ломая себя, согласился с Фролом, ради дружбы с ним. И только теперь, после этого разговора, он понял, насколько прав был Фрол. Ему действительно стало легче, как будто камень упал с души. Оказывается, ненависть и злоба, что он испытывал, мешали жить ему самому. Мешали вот так, как сейчас, спокойно дышать. Семен потрепал по шее коня, тот благодарно мотнул головой и тоже прибавил ходу, догоняя Матанина.

«Об чем меж ними разговор может быть, ведь враги заклятые, — думал меж тем Косых, наблюдая эту картину со скалы, под которой шла дорога. — Это хорошо, что чернобородый один остался, хорошо…» Он отполз от края, спустился вниз и тихим свистом позвал коня. Тот тут же вышел из ельника к хозяину.

— Иди ко мне, мой хороший, иди, ехать надоть, мы с тобой энтих золотишников махом обойдем, куды им до нас с тобой с таким обозом.

Любил лошадей Косых, понимал их, больше чем людей любил. И они его никогда не подводили, вот только единственный раз, о котором он не знал.

Эта доля секунды спасла жизнь Никифорову. Выстрел был направленным, но не прицельным. Получилось, жизнью своей Никифоров обязан был лошади, однако жизнь его висела буквально на волоске. Вернее, на конском волосе. Правой, действующей рукой он намертво вцепился в гриву коня и потому удержался в седле. Левая плетью висела, он даже боли не чувствовал. Когда кони, успокоившись, остановились, он разжал руку и свалился на руки Уваровой. Она уже спешилась и подхватила падающего. Все случилось настолько неожиданно, что испугаться она просто не успела, закричала, когда кони понесли. Только теперь, видя окровавленного Никифорова, она испугалась. Он был без сознания, кровь, пропитав одежду, сочилась из рукава. Опасаясь погони, она с трудом оттащила Никифорова подальше от дороги. Уложила на траву под деревья, увела и привязала лошадей, только потом принялась за раненого. Никифоров хрипло дышал, обычно красное, теперь его лицо побледнело. Пелагея, расстегнув кафтан, пыталась его снять, но не смогла, тогда распорола его ножом. Левая рука ниже плеча Никифорова была перебита, она просто висела на куске кожи. Необходимо было остановить кровь, и Пелагея решилась. Она отсекла руку и своим бельем — пришлось рвать даренную Андреем шелковую сорочку — перетянула и забинтовала кровавую культю. Нужно было что-то делать. Женщина была в полной растерянности. Пелагея не знала дороги к зимовью, правда, она могла вернуться назад, но боялась встретить того, кто стрелял. Поэтому не спускала глаз с дороги. Шло время, никого не было, стало ясно, что их никто не преследовал и ждать больше нельзя. Никифоров очнулся, открыл глаза, увидев Пелагею, удивленно спросил:

— Что случилось?

— Стреляли в вас, Иван Авдеич.

Никифоров, приподняв голову, застонал.

— Что со мной? Руку больно очень…

— Не шевелитесь, нету у вас руки, отстрелена.

Никифоров уронил голову и закрыл глаза. Красная пелена окутала его сознание, только где-то в глубине вяло прошла мысль: «Сам себе я руку отрубил, сам себе…» Через минуту он снова открыл глаза и спросил:

— Кто стрелял, видела?

— Нет, кони понесли…

— Ну и хорошо… Подсоби мне, я сяду.

Пелагея помогла, и Никифоров сел, прислонившись к стволу.

— Лошади где?

— Здесь, укрыла их подале, боялась, вдруг искать нас будут разбойные…

— Давай лошадей, ехать надо, пока силы есть.

— Иван Авдеич, может, здесь останетесь, а я за людьми да…

— Нет, я смогу…

— Куда ехать-то, вам лежать надо…

— Домой… там помирать буду…

Эти слова он произнес тихо, но они как удар подстегнули Пелагею. Она кинулась к лошадям. Когда она вернулась, Никифоров, хватаясь одной рукой за ствол дерева, пытался встать, однако ноги не держали его, и он, рыча от боли, силился подняться с колен. Она подвела коня и хотела помочь, но в это время послышался шум. Кто-то ехал по дороге. Пелагея с замирающим сердцем посмотрела туда. Всадник, огромный бородатый мужик, ехал в сторону села. Это был Фрол.

— Стой! — кинулась из леса Пелагея. — Сам Бог тебя послал, добрый человек. Помоги, раненый здесь.

— Раненый? — удивился Фрол, спрыгивая с коня. — Что случилось?

— Мы ехали, вдруг выстрел…

— Кто ранен?

— Иван Авдеич ранен, Никифоров.

— А, ну тогда ясно…

— Что — ясно?..

— Все ясно, где он?

— Там…

— Пошли.

Никифоров, обессилев, сполз на землю, лежал, но был в сознании. Фрол посмотрел, как забинтована рана, и, одобрительно кивнув Пелагее, сказал:

— Думаю, довезем, на-ка, испей, — и протянул Никифорову берестяную фляжку.

Тот не смог ее взять, рука дрожала от слабости. Тогда Фрол поднес ее к губам Никифорова, и тот сделал несколько глотков.

— Что это? — спросила Пелагея.

— Настой каменного зверобоя, пользительная штука, силу дает, ему сейчас в самый раз это снадобье…

К вечеру они привезли Никифорова в село.

— Вот рука моя, Анюта. И сердце вот. — Федор прижал Анютину ладонь к своей груди. — Слышишь, как стучит?

— Слышу… — прошептала Анюта.

— И руку, и сердце свое тебе отдаю с сего дня и до смерти, прими…

— Что ты такое, Федя, говоришь…

— Выходи за меня замуж, будь мне женой любимой и верной. Согласна ли? — шептал Федор.

— Согласна, только как же без благословенья-то родительского?

— Будем просить благословения, вот ты немного окрепнешь — и вернемся в Рыбное. Буду просить у твоего отца благословения.

— Откажет он.

— Не откажет, — не совсем уверенно возразил Федор.

— Откажет. — Глаза Анюты наполнились слезами, и она еще крепче прижалась к Федору. — Как тогда будем жить?

— Хорошо будем жить, вместе, вот увидишь — все ладно будет. Фрол с Семеном вернутся, и все разрешится. Мне про то сам старец сказал. Он все видит наперед.

— Когда ж они вернутся?

— Скоро, скоро должны вернуться…

— Эй, на берегу! Примайте гостя! — раздалось с реки.

— Господи, то ж Фрол, вот легок на помине! — Федор, чмокнув Анюту в мокрую щеку, побежал на берег.

Выслушав рассказ Фрола, старец долго молчал.

— То, что вы отпустили Косых, плохо.

Фрол нахмурился и вопросительно посмотрел на старца.

— Отчего отпустили — хотели отпустить. да он сам убег.

— Потому и убег, что вы отпустить его решили. Зла он теперь наделает, вишь, отца Анютиного уже покалечил. Ясно, убить хотел, да промахнулся, видно. Прольет он еще кровушку людскую, потому, как раненый зверь, на любого кидается. Вот и он сейчас, как зверь раненый, метаться будет, ему своя-то жизнь не дорога, а уж чужая… Просто так он в бега не пойдет. Никифорову отомстил, теперь чей черед? А? Как думаете?

Фрол пожал плечами:

— Кто знает, что у него на уме…

— А ты подумай, с чего для него все началось, с чего порушилась его жизнь вольготная? Кого он, в заблуждении своем, винит в бедах своих?

— Дядю Семена! — почти крикнул Федор.

— Думаю, Федор не ошибается. Кроме того, он же уверен, что у Семена ладанка рудознатская. Тем более что Семен экспедицию повел. За ладанкой он охотиться будет, она для него дороже жизни. Семен в большой опасности. Косых разговоров говорить, как вы с ним, не будет.

Серафим помолчал, потом поднял глаза на Фрола.

— Остановить его надо, Фрол. Кроме тебя, его в тайге никто не найдет.

— Я с Фролом пойду! — твердо сказал Федор и, ища поддержки, посмотрел на Фрола. В его взгляде была не просьба, в его взгляде была решимость. — Ту сторону хорошо знаю, все тропы, речки… — продолжил было он.

— Хорошо, Федор, вместе пойдем, — не дожидаясь мнения старца, согласился Фрол. Он понимал, что отказать Федору сейчас, когда его друг в опасности, было все равно что не признать в нем настоящего мужика. А это было несправедливо.

Отец Серафим тоже понимал это и одобрительно кивнул:

— Только вот что, Анюта теперь на поправку пошла, ей дома лучше будет, заберете ее домой, родителям возвернете. Так оно и правильней будет.

Улыбнувшись, добавил:

— А на свадьбе, если пригласишь, обязательно буду.

Федор расцвел в улыбке.

— Дак, конечно, приглашаю!

— Ты еще невесту не сосватал, а уже и приглашаешь! Когда свадьба-то? — рассмеялся Фрол, хлопая Федора по спине. — А то явимся на свадьбу, а жених-то другой?!

Федор, оглянувшись на зимовье, не слышит ли его конфуз Анюта, лицом вдруг раскрасневшись, ответил:

— Не отдадут добром, сбежим по-настоящему.

— Не дрейфь, Федор, отдадут, я ж в сваты к тебе пойду, не откажет Никифоров, он мне теперь жизнью обязан.

— Правда пойдешь? — потеряв от волнения голос, прошептал Федор.

— Правда, правда…

— Тогда я это, сейчас Анюту упрежу, чтоб собиралась! — подхватился Федор.

— Куда ты, Федор, погодь, утром пойдем, не в ночь же…

— Фрол, нам торопиться надоть, Семен-то не знат, что у Косых на мушке оказаться может. Седня выходить надо, седня… — сказал Федор, уходя.

— И то верно, хорошо, собирайтесь, думаю, дотемна на Ангаре будем, вода вроде поднялась в речке. Быстро пройдем, — согласился Фрол.

Вскоре они втроем уже сидели в просторной долбленке Фрола и, ловко подгребая легкими веслами, удерживая ее в самом русле, быстро спускались к Ангаре. Анюта обрадовалась своему возвращению домой. Соскучилась по матери, сестрам, только иногда грусть мелькала в ее глазах при мыслях о расставании со старцем Серафимом да Ульяной, до того они стали ей родными за это время. О том, что предстоит встреча с отцом, она просто решила пока не думать. Она любовалась речными перекатами, рыбами, выпрыгивающими из воды при приближении их лодки, птицами, лениво поднимавшимися с воды и тут же плюхавшимися обратно, чуть ли не в их корму. Еще она смотрела на Федора, иногда, зачерпнув ладошкой, брызгала на него речную воду. Он то улыбался ей, то сердито хмурился, но ответить не мог, руки были заняты. Это забавляло Анюту, и она, иногда громко смеясь, продолжала.

«Дети малые, да и только», — думал Фрол, глядя на их баловство.

— Анюта, не отвлекай, а то на косу налетим, придется подол мочить, — иногда с улыбкой ворчал он.

На Ангаре стало уже не до шуток. Сильный низовик гнал валы, идти в такой ветер нельзя, захлестнет. Устроились на берегу, к ночи обычно ветер стихал. Небольшой костер, на большой воде в такой ветер зябко, быстро согрел Анюту. Она с любопытством наблюдала, как Фрол и Федор, чтоб время зря на реке не пропало, тут же, в небольшой заводи, где не было волны, удят рыбу. У Фрола в лодке всегда наготове снасть, а наживка на Ангаре в эту пору не нужна. Намотал на крючок несколько волосин, из бороды курчавой вырванных, и готова обманка. Хариус, с малых речек скатываясь к зиме, стоит стаями в устьях на ямах. Азартная, красивая рыба. Он хоть и нагулял за лето жир, но непременно схватит прыгающее по поверхности воды насекомое. Вылетев из воды, покажет всем свою силу и ловкость да розовые пятна на серебряных боках. Увидев в заводи эти всплески, Фрол и решил порыбачить. Быстро соорудив удилища, они, прижавшись лодкой под самый берег, почти стояли на месте. Федор первый заброс сделал не очень удачно. Ветром снесло легкую обманку, и она закрутилась в водовороте у самой лодки. Федор повел удилищем, пытаясь вывести ее на чистое течение, и в этот момент черная спина хариуса, прорезав воду, метнулась к обманке и рванула удилище, мгновенно в струну вытянув плетеную лесу.

— Ух ты… — только и успел выдохнуть Федор, опуская удилище, чтобы дать некоторую слабину.

В это мгновение хариус уже вылетел из воды, свечой сверкнул на солнце и, свободный от крючка, плюхнулся в воду.

— Эх ты. Подсечь надо было! — проворчал Фрол, забрасывая свою снасть.

Его обманка не прошла и метра по течению, как стала мишенью крупного хариуса, колотившего через мгновение хвостом уже в лодке.

— Во так вот надо, учись, — довольно шептал Фрол.

Федор, усмехнувшись, кивнул и через мгновение уже сам вытягивал рыбину. Так они, подшучивая друг над другом, соревновались до самой вечерней зари. Все дно лодки было устелено живым, сверкающим серебром. Ветер постепенно утих.

— Хватит уже вам, поехали, — несколько раз звала их Анюта, но они не слышали или делали вид, что не слышат.

Наконец Фрол сказал:

— Все, хватит, собирай рыбу, там в корме мешок.

Федор с сожалением снял с удилища лесу и принялся укладывать рыбу.

— Анюта, посмотри там, пока видать, крапиву, рыбу переложить.

— Я уже нарвала…

— Молодец какая, — одобрительно хмыкнул Фрол, подмигнув Федору. — Так и быть, точно пойду в сваты…

Уже в полной темноте они причалили к пирсу в Рыбном селе. Фрол, еще когда привез Никифорова в село, сказал матери Анюты, что та нашлась, поэтому ее появление в доме не было неожиданностью. Федор, вошедший вместе с Анютой и Фролом, был также принят радушно. Алена Давыдовна усадила их, собрала на стол, накормила и в дорогу припасов собрала, прознав, что они в тайгу уходят. Правда, самого Никифорова не было, он лежал вторые сутки, его организм боролся за жизнь, и у его кровати жене помогала дежурить Уварова. Как привезли они с Фролом хозяина, так и осталась в их доме Пелагея, по просьбе Алены Давыдовны и с одобрения раненого. Посмотрела она мельком на Федора и Анюту и все поняла, а потому сразу приняла Анюту, близки и понятны ей были Анютины чувства. Ночью они уже сидели вдвоем у постели ее отца и скоро никаких секретов меж ними не стало. Никифоров был плох. Бредил и кричал в бреду своем страшно. Только под утро затих, уснул. До утра проговорили Пелагея с Анютой, а утром Анюта, засыпая в своей кровати, с теплотой в душе думала о том, что у нее теперь есть настоящая подруга. Пелагея обещала поговорить с ее отцом о Федоре. Это была еще одна маленькая надежда для Анюты. Фрол ночевал в доме Федора, и с восходом солнца, конными (коней взяли с конюшни Никифорова), они ушли в тайгу. Никто вроде и не видел их, однако утром на базаре бабы вовсю рассказывали, что вернулся Федька Кулаков с Анютой в село и приняли их Никифоровы. Откуда вызнали? Видать, сорока на хвосте принесла, не иначе…

Северная тайга, так звали ее, на север от Ангары бескрайне уходила сопками и марями. Косых знал эти места как свои пять пальцев, знал тайгу и умел ее слушать. Вот его-то горластые сороки, беспокойно орущие при виде людей, задолго упредили о подходе экспедиции. Старое зимовье, рубленное еще лет сто назад, всякое видывало. Проходили через него и первые охотники, пушного зверя здесь в те времена тьма было. Бывали и те, кто от царской власти бежал, а уж когда золото пошло с удерейских ручьев да речек, сплошным потоком пошли люди золотом разжиться. Разные люди, в большинстве своем — с последней надеждой счастье свое обрести через золото. Мало кому оно улыбнулось удачей. Много могил безвестных, а то и просто косточек человечьих разбросано по таежным углам, присыпано хвоей листвяжной да мхами затянуто. У каждого старого зимовья свой погост имелся. Вот и здесь он был, с десяток могил с покосившимися крестами, а то и без, просто холмиков, заросших мхом да травами таежными, говорили о том. Здесь и обосновался Косых. Кто сюда от зимовья пойдет? Коня оставил за сопкой вольно пастись. Умный таежный конь от своего седла, хозяином положенного, далеко не уйдет. На день опередил Косых экспедицию и за время это успел об отходе позаботиться. Тропа, по которой он должен был уйти после дела своего, была им подготовлена.

Косых еще раз проверил взглядом все, что он сделал. Не раз он ставил такой капкан на зверя. Все должно было сработать, как всегда, надежно, без промаха. Зверь, сохатый, например, или медведь, проходя тропой, задевал тонкую бечеву. Та выдергивала сторожок, который освобождал напряженную веревкой согнутую березу. Дерево распрямлялось, и вся мощь этого маха приводила в движение рычаг с наконечником, который пробивал зверя насквозь. Теперь этот безжалостный механизм убийства был сделан Косых особо. Цель, хладнокровно поставленная им, требовала особой тщательности. Человек не зверь. Его наповал бить надобно. Все было готово, только бечеву на тропе натянуть да к сторожку подцепить. Это он сделает в последний момент, успеет, рассуждал Косых. Заранее нельзя, мало ли зверушка какая пробежит…

Экспедиция тем временем пришла к зимовью. Матанин, подъехав первым, тщательно осмотрел зимовье. Ничто не говорило, что кто-то навещал его в последние дни. Никаких свежих следов. Семен, подъехавший следом, взглядом спросил. Тот покачал головой — не было никого. Семен с сомнением огляделся вокруг. Большое из почерневших бревен зимовье стояло среди соснового бора на высоком берегу. Внизу шумел Шаарган, берег был пологий и только у самой воды обрывался отвесно, обнажая скалистое основание сопки. По узкой, протоптанной много лет назад тропе Семен спустился к воде напоить коня. Вода была студеной, но довольно мутной. Где-то выше по течению мыли золото. Здесь тоже поработали руки старателей, весь берег был перепахан и лежал в грядах, поросших бурьян-травой.

— Вишь, чё после вас остается! И так по всей реке, — с укором проговорил Матанин. — Потому и били мы вас.

— Да не потому, Степан! Чего врешь. Золото отымали? Отымали! Вот ради золота и били, а ты спробуй его добыть сам? Вот в этой ледяной водице постой часами да помой! Поковыряй кайлой эту землицу, камень сплошной…

— Вас на это никто не гнал, сами шли.

— Шли и знали, что вернемся с золотом. Знали, ради чего труды энти, а тут вы с ножом к горлу…

— Ладно, дело прошлое, правду говоря, жалею про то… — примирительно сказал Матанин.

— Жалеет он… — всколыхнуло Семена. — Тем, кто в землю по твоей милости лег, твоя жалость не надобна. Золото, что отнял тогда, вернешь, я его семье погубленного тобой мужика передам. Женат был, сироты остались… — Семен с трудом проглотил комок, вставший в горле.

— Вернемся, отдам, все отдам, слово даю, — глухо проговорил Степан.

— Вот и договорились, а пока надо дело делать да впросак с Косых не попасть, если вдруг объявится.

— Так что, располагать людей будем, как он сказал?

— А как он сказал?

— Ну, подале от начальства, на берегу.

— А ты как сам думаешь?

— Да так и думаю.

— Ну и делай, а я коло начальства стану.

На берегу около зимовья уже кипела работа. Ставили шатры и палатки, разгружали инструмент, вскоре задымили костры…

— Давайте, давайте, располагайтесь, — наблюдал издали Косых. — Ага, вот и ты, голуба… — увидев Семена, прошептал Косых. — Ты-то мне и нужон… чё оглядывашься, никак меня ждешь? Так я скоро, погодь…

Пахтин, Белоцветов и Спиринский сидели в шатре. Они только что выслушали Семена и думали, как поступить. Семен предложил им застолбить известные ему участки по ручьям, где они артельно, втемную, уже мыли золото, но взяли немного, так как отработали небольшие куски. Золото там было точно, для этого нужно было небольшой группой на лошадях пройти и, не производя шурфовых работ, просто выставить явочные столбы, а уже потом, когда будет на то время, пройти горными изысканиями, то есть подтвердить участки пробами. Это существенно меняло весь план и было выгодно, но Семен поставил одно условие. Он требовал за это одно, своего пая в компании, иначе он готов работать как мастер, но золото придется искать вслепую. Ja оставшиеся до морозов два месяца они смогут обследовать два-три участка, но будет ли там металл, неизвестно.

— Что ж, предложение дельное, но где гарантия, что золото есть на этих участках?

— На тех выработках, по бортам, я вам золото лотком намою для пробы, это времени много не займет.

— Хорошо, Семен, выйди покури пока, обдумать нам надо твое предложение.

Когда Семен вышел, Белоцветов еще раз повторил:

— Что, если золота там не будет? Все затраты нашей компании висят на мне, я перед кредиторами в Санкт-Петербурге отвечать буду. Потому повторяю свой вопрос! Я должен быть уверен.

После некоторого молчания Спиринский сказал:

— Помните, я рассказывал вам о ладанке рудознатской. Так вот, сам Бог нам послал этого старателя, потому как ладанка рудознатская у него и есть. Это я точно знаю. Федька Кулаков в том проболтался, а покойный Соболев про то прознал, за что и лишился жизни.

Пахтин, покрутив ус, кивнул:

— Так оно и есть, господин поручик, я тоже это знаю. Мы его искать хотели, а он сам пришел.

— Тогда зачем ему мы нужны, если он ладанкой владеет.

— А вот давайте его об этом и спросим.

— Хорошо. Зови его.

Пахтин выглянул из шатра и окликнул Семена.

Семен вошел и с улыбкой спросил:

— Ну, что надумали, люди добрые, примаете меня в товарищи аль нет?

— Один вопрос к тебе есть, Семен. В товарищах ведь доверие полное должно быть, так?

— Так.

— Так вот ответь нам. Слухи до нас дошли, что владеешь ты ладанкой рудознатской и через нее к золоту дорогу знаешь. Так ли это?

Семен нахмурился.

— Была у меня ладанка, правда ваша, но сейчас нет ее у меня.

— И где же она? — спросил Спиринский.

— Через ту ладанку столь крови пролито, что сказать, где она, не могу, не пытайте. Но те места, куда поведу вас, той ладанкой указаны были. Потому нет сейчас необходимости в ладанке той, вот такой мой ответ.

— Хорошо, Семен, но скажи по совести, если ладанка та в твоей власти, для чего тебе с нами по тайге бродить?

— Скажу, отчего не сказать. Не в золоте дело, не в нем. Много у меня его было, да и сейчас есть. Походил я в свое время и в парчовых портянках, и в штанах шелковых. Погулял в кабаках так, что до сих пор небось народец помнит. Не раз зарок давал, все, больше не пойду, а приходила весна — и вновь сюды. Жизнью своей рисковал, а шел. Может, потому и семьей обзавестись опасался. Друзей-товарищей в тайге этой схоронил многих. Понял я, прошли те времена, когда и один в поле воин был, и не будет к ним возврата. А вот без дела этого жить не могу. Прирос я к здешней тайге, к жизни старательской прикипел. Хочу все, что умею, на общую пользу положить, потому и прошусь к вам в пайщики. Чтобы на равных быть в беде и удаче.

— Поди обожди еще, трудный ты нам вопрос задал, — сказал Пахтин, увидев, как передернуло Спиринского от последних слов Семена.

— Как это я, дворянин, на равных с этим мужиком буду? Это уже слишком… — с возмущением заговорил Спиринский, как только Семен вышел из шатра.

— Здесь тайга, Яков, а не Невский прошпект! — оборвал его Белоцветов.

— Мне показалось, что вас это тоже задело, господин поручик, — парировал Спиринский.

— Вам показалось, — холодно ответил Белоцветов. — Не вы ли только что говорили нам о том, что его нам сам Бог послал? Отчего такая перемена?

Спиринский явно совершил промах, ему ничего не показалось, просто он был уверен, что ладанка у этого мужика, а оказалось, не совсем так. Причем вывернулся тот так ловко, что и придраться было не к чему. Это и взбесило Якова. Поднаторевший в аферах, он привык всегда управлять ситуацией, а тут не получилось. С тех пор как он о ней узнал, он рассчитывал, так или иначе, заполучить ладанку, а она осталась недоступна. Причем допытаться у него о том, где она, стало невозможно. Слишком веский, тяжелый аргумент привел Семен — кровь пролитую. Яков почувствовал, что Семен, этот простой мужик, вдруг приобретает вес и авторитет в глазах Белоцветова, и сорвался. Теперь нужно было как-то выйти из ситуации.

— Я пекусь о благополучии всей компании, можно ли с таким человеком все на кон поставить, только и всего. Одно — если он в найме, сделал свое дело, и свободен, а тут все другой оборот принимает. Не верю я, что ему золото не надобно.

— А он не говорил, что оно ему не надобно.

— Как же не говорил?

— Он сказал, что дело не в золоте, Яков, вы, вероятно, неправильно его поняли. Золото нужно каждому из нас. Но где оно сокрыто и как его взять, сейчас знает только он, вот так, господа. Здесь, по-моему, все просто, никакого для нас подвоха быть не может. Меня другое заботит. Косых мы упустили, думая через него Никифорова прижать, не вышло. Ушел Косых, значит, узнал, что его вычислили. Мы рассчитывали, что Никифоров что-то предпримет, чтобы избавиться от него, чем выдаст себя Ан не получилось. Почему? Никифоров умнее оказался? Сам упредил Косых и помог уйти. Но куда ему деваться? Некуда. Здесь он где-то. Схоронился до времени. Задумали они что-то. Не думаю, что все вот так и закончится. Так говорите, они знают, что ладанка эта у Семена?

— Конечно знают, весь сыр-бор из-за нее, — подтвердил Пахтин.

— Так ждать нам их в гости надо. Они же за ней охотятся.

— Так у Семена ж ее нет…

— Это мы знаем, что нет, им про то неведомо. Вот что, нам теперь этот мужик сам по себе и есть ладанка, случись с ним чего, всей компании конец, глаз с него не спускать. Беречь как зеницу ока! Сотник, не отходи от него, а сейчас зови.

— Так точно, — поднявшись, по-военному ответил Пахтин и направился к выходу из шатра.

В это время где-то совсем недалеко раздалось два выстрела.

— Едрёный корень, нешто опоздали! — прокричал Белоцветов, выскакивая за Пахтиным из шатра.

У костра были только работники, которые тоже повставали, услышав выстрелы.

— Где Матанин? Где старатель?

— Недавно в тайгу пошли, вон туда, к погосту, там же и стрелял кто-то.

— Зачем пошли?

— Матана его позвал, а зачем — не знаем…

Фрол с Федором приехали к Шааргану затемно, как ни спешили, — таежные дороги трудны для лошадей.

— Там они должны остановиться, видишь, вон на взлобке, под сопкой, зимовье.

— Где? Не вижу, темень ведь!

— Ну дак у той темени еще темней пятно. Видишь?

— Не, не вижу.

— Вот когда будешь в темноте видеть, таежником назову, а пока ты ученик еще.

— Чей ученик?

— Дак мой, однако… чей еще? — довольно рассмеялся Фрол.

— Я согласный.

— Вот то-то, небось я тайгу знаю…

— Боялся, что не возьмешь с собой, — честно сказал Федор.

— Тихо, Федор. Мы не одни, экспедиция хорошо, если завтра к полудню сюда придет, а Косых-то уже здесь.

— Где?

— Там, по ту сторону сопки, правее.

— Как ты знаешь про то?

— Сполох заметил на макушках сосен, что на той сопке, сопредельной. Неосторожен Косых, неосторожен. Хотя кого ему опасаться? Нас он точно не ждет. Заночуем здесь, у ручья, а как рассветет, обойдем сопку. Косых следить за дорогой будет, а мы его обойдем со спины. Посмотрим, что да как. Придется так спать, без огня, нам себя казать нельзя.

— Ничё, я привычный.

— Коней напои да привяжи и водицы принеси.

— Хорошо.

Ночь пролетела незаметно, утром сильный туман накрыл сопки, поднявшись от реки. Было зябко и сыро.

— Разжигай костер, согреемся — и в путь, — скомандовал Фрол.

Федор быстро собрал сушняк, и веселые языки огня заплясали, облизывая прокопченный котелок с ручейной водой.

— На-ка, завари. — Фрол вытащил из мешка жестяную цветастую коробку китайского чая. — Женка Никифорова дала, хорошая баба.

После горячего чая озноб прошел и на душе веселее стало.

— Ну что, пошли?

— Пошли.

Фрол повернул, уходя в сторону от видневшегося зимовья. К полудню они вышли с той стороны сопки, и в распадке из березового молодняка к ним вышел конь Косых. Почуял своих и вышел, радостно взбрыкивая и тряся гривой.

— Все, Федор, бери всех коней, и вниз, к ручью, дальше мое дело. И чтоб тихо сидел, пока не позову.

Федор хотел было возразить, но так и остался с открытым ртом, перехватив взгляд Фрола. Тот, передав узду своего коня и коня Косых Федору, бросил за плечо ружье и быстро скрылся из вида. Федор, тяжело вздохнув, повел коней вниз по распадку.

«Теперь я тебя не упущу, друг ситный», — думал Фрол, легко определив по следам, куда ушел Косых. Он прошел до места, где тот ночевал. Костер еще был теплый. Дальше Фрол шел еще более осторожно, он чувствовал каждый шорох, каждый звук. Он сразу понял, что экспедиция уже пришла к зимовью, и это было ему на руку. Косых наверняка следил на ними. Небольшая звериная тропка вывела на тропу, и тут Фрол заметил склонившую почти до земли свою крону молодую березу. Через мгновение Фрол все понял: страшный капкан, мастерски приготовленный Косых, был настроен на человека.

«Вона как, чего ты удумал! Кого ж ты заманить-то сюда хошь? Прав Серафим, зря мы тебя упустили, зря. Ты смотри, все готово, только насторожить осталось, видно, при отходе решил тропу перекрыть. А я тебе ее, гад, раньше перекрою. Посмотрим, что с того будет».

Бечева была длинной, и Фрол, протянув ее метров на пять ближе, перехлестнул тропу. Проверив, ладно ли закреплен сторожок, припорошив бечеву листьями, Фрол пошел дальше. Не успел он пройти и десяти шагов, как прозвучал выстрел, один, через секунды второй. Фрол отскочил за ствол дерева и прислушался. Было тихо. Стреляли где-то сбоку внизу. Он сошел с тропы и стал спускаться напрямую, как медведь, проламываясь через чащобу. Фрол не замечал хлещущих ветвей и боли от ударов, он бежал, верно полагая, что опоздал, но надеялся, что успеет что-то сделать.

Семен вышел из шатра несколько раздосадованный разговором. Не привык он душу свою вот так открывать. А тут как-то само по себе получилось. Он вытащил кисет и, подойдя к костру, присел почистить и набить табаком трубку.

«Нешто не возьмут в товарищи», — невесело думал он. Раскурив трубку, пустил клуб горького дыма и огляделся. Работники разгружали повозки, кто-то присел рядом, попросил угостить табачком. Семен щедро отсыпал, даже не обратил внимания кому, в мыслях он был далек. Нахлынули воспоминания. В колышущемся пламени костра всплывали лица друзей. Бесшабашно веселых от первой удачи… Как они тогда были счастливы! Какие были мечты! Они нашли золото, этот фартовый звонкий металл. Нашли, преодолев за два года лишений и страданий тысячи верст, потеряв в том тяжком пути друзей. Чуть не голыми руками буровили эту землю. Нашли-таки! Много пролетело лет с тех пор. Чего только не было за те лета. Правду говорят: «Золото кормит, золото поит, золото голым водит!» Теперь пн один остался из тех, кто были первыми в этих местах. Он не соврал, уже не само золото было главной причиной его стремления сюда. Нет. Как магнит притягивала его сама эта жизнь, не находил он места себе в другой. Как ни старался, не находил, не было в ней того духа и смысла, к которому привыкла его душа. Не было риска, не было ожидания удачи и чуда. Все это приходило только здесь, у этих костров, на этих ручьях и речках, в этой непролазной, кишащей мошкой и ноющей комариным гулом тайге.

— Семен, дело есть, — оторвал его от воспоминаний Матанин.

— Что за дело?

— Пойдем, показать хочу тебе кое-что.

— Дак меня позвать могут, — кивнул на шатер, где совещалось начальство.

— Тут рядом, идем, позовут, услышим.

— Пойдем, — согласился Семен, вставая от костра. — Чё там такое?

— Сам не пойму, может, ты знаешь, что за штуковина такая, может, в деле сгодится? Ясно, припрятал кто-то, а дерево-то упало, да и вывернуло тайник, — рассказывал Степан, пока они шли.

Недалеко от зимовья, у самого подножия уходящей вверх сопки, огромная сосна, упав, выворотнем своим действительно открыла чей-то тайник. Присыпанные песком, из ямы торчали какие-то металлические рычаги. Семен спрыгнул в яму, разгреб и, довольно улыбаясь Степану, пояснил:

— Хорошая находка, кто-то бутару припрятал, приспособление для промывки песков, дельная вещь. Вытащить надо, пригодится, коль плохо спрятали, а в этом году не забрали — пропадет механизм, жалко. — Семен вылез, отряхнулся и взобрался на ствол упавшего дерева. — Какая лесина умерла, вдвоем не обхватишь.

— Деревья, они же как грибы, вовремя не свалили — падают да и гниют без пользы.

— Не, друг, деревья как люди, в каждом дереве душа живая, и жизнью они своей живут, а приходит время — и умирают. С пользой для других. Все, что ими за жизнь накоплено от земли-матушки, ей же возвращают.

— Я смотрю, вы уже сдружились! — раздался голос Косых. Он стоял выше, прислонившись к стволу дерева, в руках — ружье, направленное в их сторону.

Наступила неловкая пауза.

— А где Авдеич, ты ж его должен был встретить? — спросил Матанин.

— А я его и встретил и проводил ужо, — как-то не по-человечьи улыбаясь дергающимся ртом, ответил Косых.

— Куда?

— А на тот свет, куда и ты сейчас пойдешь.

— Ты чё, Иван, плохо шутишь.

— Это вы со мной пошутковать надумали, да не по зубам вам Ванька Косых. — Он вскинул ружье и направил его на Матанина. — Клади, Матана, ружжо на землю! — Видя, что тот даже не шевельнулся, Косых прохрипел: — Клади, сказал! Боле повторять не буду!

Матанин, не отрывая глаз от Косых, медленно снял с плеча ружье и положил у своих ног.

— Отойди. Дальше, дальше отойди!

Косых быстро спустился и взял ружье.

— Чего тебе надо?

— От тебя ничего. А вот от дружка твоего новоиспеченного надо. Прямо сейчас, Семен, ты отдашь мне ладанку — и тогда идите с миром оба. Не отдашь добром, положу обоих и сам возьму.

Он с обеих рук направил на них ружья и взвел курки.

— Нет ее у меня, я тебе об том уже сказывал.

— Врешь, рожа варнацкая, нешто жизни не жалко за нее?

— Говорю тебе, нет ее у меня.

— И где ж она?

— Это не твое дело.

— Нет! Это мое дело! Вы, суки, меня предали! Теперь это только мое дело! Где она, говори, иначе класть вас буду!

— Ты чё, Иван. Мы ж свои… — начал говорить Матанин и, быстро выхватив из сапога нож, мгновенно метнул его в Косых.

Одновременно с этим прозвучал выстрел. Семен тоже кинулся в сторону Косых, но горячий удар откинул его навзничь. Звука выстрела он услышать не успел.

— От суки!!

Косых вырвал из плеча нож Матанина и бросился к лежавшему Семену. Он разодрал на нем рубаху, кроме медного креста на шее ничего не было. Он вывернул все карманы, тоже ничего.

— От суки… — прохрипел он, вытер руку, вымаранную кровью Семена, и быстро пошел в сопку. Через минуту он был уже на тропе.

«Зашевелились, — услышав шум со стороны зимовья, подумал он. — Ничё, я вам сейчас подарок оставлю…» Косых шагнул и вдруг почувствовал, как что-то, скользнув по сапогу, дернулось, увидел, как со свистом рассекая воздух ветвями, взметнулась крона березы. Он в изумлении остановился. Его мозг как будто в замедленном состоянии соображал: «Как это может быть?!»

Не веря происходящему, по инерции сделал еще один шаг — и страшной силы удар, проломив грудину, размозжил его сердце. На искаженном от боли лице так и застыл немой вопрос: «Как это?..»

Фрол сбежал вниз и увидел лежавших у выворотня Семена и Степана. Он кинулся к Семену, одного взгляда на Матанина хватило, чтобы понять, — он был мертв. Жакан из ствола Косых просто раздробил его голову. Семен был жив. Мелкая дробь, едва пробив кожу, не вошла глубоко, так и синела под ней кровоточащими бусинами во всю грудь. Ружье Матанина на рябчиков снаряжено было, он их по дороге десятка полтора набил. Это и спасло Семена от гибели. Семен очнулся, но еще не пришел в себя и долго не мог понять, что с ним произошло. Он с удивлением смотрел на Фрола, который с треском рвал полосами свою рубаху.

— Чё случилось-то? — Семен попытался встать.

— Лежи ужо, щас перевяжу кровищу.

Только тут Семен все вспомнил:

— Косых, сволочь, стрелял…

— Знаю, немного я не успел, ты прости…

— Что со Степаном?

— Наповал.

— Жаль…

— С чего тебе его жаль? Он же твоих товарищей порезал…

— Он за меня встал, а за прошлое я простил его, знаешь, Фрол, он другим стал…

— Это ты, Семен, стал другим, потому и он изменился. Дай-ка я эти лохмотья с тебя сниму.

Со стороны зимовья сквозь заросли продирались люди. Первым на них вышел Пахтин.

— Елы-палы! — только и сказал он, увидев распластанного на земле Матанина. — Кто их?

— Косых за ладанкой приходил, — слабо улыбнувшись, ответил Семен.

— Глянь, он еще шутит, значит, жив будет. Где эта сволочь? Куда ушел?

— Не видел я.

— Знаю я, куда он пошел, — ответил молчавший до того Фрол. Он уже забинтовал грудь Семена и травой вытирал свои руки от крови.

— Надо его словить, подлеца, веревка по его шее плачет!

— Думаю, уже не надо.

— Как — не надо?

— Он сам себя уже словил и на тот свет преставил…

— Говори толком!

— Когда сюда бежал, заметил, как западня сработала, ну, береза взметнулась…

— Ну?

— Так ту западню он для тебя, Пахтин, готовил, ты же всегда впереди всех, а сам-то, видно, и угодил.

— Это как?

— А так, я ее насторожить успел, а тут стрельба, я вниз наперерез, а он, значит, по тропе, коль мы разминулись, ну и, верно, попал.

— Где это?

— Чуть выше тропа через сопку, вот на ней и смотрите. Пошли кого на ту сторону, там Федька Кулаков коней стережет у ручья, позовите его. И еще, этому гаду, Косых, терять нечего, он в Никифорова стрелял, ранил тяжело.

— Хорошо, Фрол, спасибо тебе. Слава богу, Семен жив. Фрол, поможешь ему, мужики, несите Матанина. Я сам пойду погляжу, нешто он действительно попал.

— Господин сотник, поосторожней, я токо заметил, как береза взметнулась, а как там его зацепило, не знаю.

— Два ружья при нем, его да что у Степана угрозой отнял, — добавил Семен.

— Ничё, справлюсь! Не таким рога ломал! — Пах-тин вытащил из-за пояса пистоль, взвел курок и быстро пошел в сопку.

— С энтим пугачом супротив ружей? — ухмыльнулся Фрол. — Погодь, сотник, я с тобой.

— Дак Семен-то?

— Сам дойду, в порядке я. Вон видите, Степан нам посмертный подарок оставил.

— Это чего это? — увидев присыпанное землей железо, спросил сотник.

— Нужная вещь, бутара, надоть ее откопать и в лагерь притащить.

— Погодь, с Косых разберемся!.. — крикнул Пах-тин.

— Говори, дура старая, спортил Федька девку?! — хрипел Никифоров в ухо старухе.

— Иван Авдеич, бог с тобой, о том ли тебе думать-то надобно? Говорю же, девственна Анюта, крест целовать готова, правда то.

— Не знаю, верить ли тебе, через тебя одни беды, старая кочерга!

— Господи, да какие ж беды, Авдеич, я токо для тебя старалась…

— Молчи… Ты первая про ладанку эту вызнала, ты за все и в ответе будешь! За души загубленные, за кровушку пролитую…

— Окстись, Авдеич, я тута ни при чем, на мне нету перед людьми греха, нету, — пятясь и крестясь, запричитала Ваганиха.

— Куды поползла? Говори как на духу, точно Анютку Федька не спортил?

— Говорю же, не тронута она. Побита вся, в шрамах, а как девка цела… — чуть не плача шептала Ва-ганиха, продолжая креститься.

— Позови всех… — прохрипел Никифоров.

Старуха вышмыгнула из спальни Никифорова.

Он лежал в кровати, еще несколько дней назад сильный, не знающий преград мужик, умом и хитростью создавший свое дело, управлявший людьми и деньгами, теперь он не мог пошевелить даже рукой. Той, которая уцелела. Та же, которой уже не было, ныла страшной болью, от которой у него до скрипа в зубах сводило челюсти, от которой он терял сознание, проваливаясь в ватное небытие. Сразу после ранения, дома, ему стало легче, но через два дня силы стали покидать его тело. Он это чувствовал и понимал, что умирает. В доме тоже видели, что хозяину совсем плохо, он уже который день ничего не ел, только пил. В комнату вошли тихо и встали перед ним жена, дочери, Пелагея Уварова и Ваганиха.

Никифоров долго молча смотрел на них, переводя взгляд и вглядываясь в лица дочерей и жены. Глаза его маслено блестели из глубины век, провалившиеся щеки вздыбили густую бороду, она уже не лежала чинно, волос к волосу, а торчала лохмами, как ее ни причесывали. Наконец он заговорил. Тихо, с хрипом роняя слова, как шелестящие листья.

— Недавно мне приснился сон, вещий сон. В том сне сватали тебя, Анюта, за Федьку. Я тех сватов прогнал. Теперь жалею. Видно, не доживу до сватовства твоего, но волю свою сказать хочу. Коль люб тебе Федор, благословлю вас. Но ответь, не опозорила ты меня до свадьбы?

— Нет, тятенька! — упав на колени, простонала Анюта и подползла к кровати. Она прижалась щекой к неподвижно лежавшей руке отца.

Он молчал. Было видно, какой болью наполнены его глаза, но вдруг он чуть улыбнулся.

— Хорошо, благословляю тебя и даю согласие на брак с Федором. Теперь идите все, жена… — он, замолчав на секунду, продолжил: — Алена, останься.

Алена Давыдовна, еле сдерживая слезы, присела на кровать.

— Пусть за Федьку выходит, он чести моей не уронил, хотя все поперек делал.

— Ну что ты, Иван, еще сам свадьбу им играть будешь…

— Помолчи… я свое уж отыграл. Позови Ивана Коренного, проститься с ним хочу, и писаря, завещание написать. Поторопись, Алена, чую, уходит земля из-под ног. Иди. Пришли Пелагею пока.

Алена Давыдовна, утирая глаза, вышла.

— Ну что, Пелагея, спасибо хочу тебе сказать. Спасла ты мне жизнь, благодарен тебе.

— Вот встанешь на ноги, Авдеич, отблагодаришь…

— Уж не встану, видно, но за то, что не дала мне там окочуриться, время мне дала про жизнь подумать, отблагодарю…

— Иван Авдеич, не говори так, ты же сильный, не сдавайся…

— Погодь болтать, водицы подай, пересохло… — Он припал к ковшу. — Тут под подушкой письмо, отдашь в руки Фролу, никому боле не кажи и сама не смотри, поняла?

— Поняла.

— Достань и спрячь до времени.

Пелагея вытащила письмо и убрала в складки платья. В дверь тихо постучали.

— Впусти, а сама поди пока…

Через два часа из спальни тихо вышли староста Иван Коренной и новый писарь Зайцев.

— Иван Авдеич просил не тревожить, спать всем велел, вроде полегчало ему, — сказал Коренной уходя.

Под утро Никифоров приподнялся в кровати, сказать что-то хотел, но не смог. Откинулся, вздрогнул всем телом и умер. Крик овдовевшей Алены Давыдовны никто не услышал в селе. Село гуляло, из тайги вышли первые партии приисковых работников, и рекой лилось вино и водка в никифоровских кабаках. Пьянка захлестнула почти каждый двор, во всех избах рады были принять на постой таежную братию, щедро платившую за вес… Пьяненький дед Карась во все гор по орал песню про атамана Стеньку Разина, пока не свалился с высокого крыльца. Никто и не понял, что он сломал шею. Только утром и поняли, а так всю ночь и пролежал вместе с пьяными, которых выносили служки из кабака да и укладывали под стеной в ряд…

Первый ледок стал уже прихватывать забереги Ангары. Самое время «лучить» сонную и ленивую рыбу в хрустально-чистой, прозрачной воде. Только дождись безлунной ночи — и на реку с заходом солнца. Однако одному несподручно, а братьев не уговоришь, у них одни девки на уме. И почему у них к ним такой интерес, один визг да гомон, сокрушался Сила. Он сидел на берегу у костерка и правил острогу. Скорей бы Федька Кулаков из тайги вернулся, с ним бы точно пошли. Как они в прошлой осени порыбачили! Ночь, как на заказ, темнющая была, хоть глаз коли, и тихо. Ни ветерка, вода чистая, никакой ряби. Вышли они в протоки островные, запалили факела и пошли течением по мелководьям у бережка. Сила на веслах был. Федор через час уже острогу ему отдал, рука устала рыбу колоть, а может, просто нетерпенью его уступил. Тогда-то и увидел Сила впервой настоящую рыбу. Сначала растерялся было, замер, не веря глазам своим, думал, топляк причудливый изогнулся в донной впадине меж камней, однако шевельнул жабрами «топляк», замутив воду у головы своей, и Сила, что было в нем силы, вогнал острогу в спину хозяину Ангары. Не промахнулся, хотя почти на двухметровой глубине лежал осетр. Вогнать вогнал, а удержать не смог. Взметнулась рыбина — и вылетела острога из рук замерзших в мгновение, хорошо, что крепкой бечевой к лодке привязана была. Покатал тогда он их в лодке полночи и по течению и против, пока успокоился. Кое как вдвоем вытащили, чуть не перевернулись, когда он, видать из последних сил, решил в реке остаться, но удержали. Федор прямо в пасть ему рукой залез и за жабры держал. Весу в рыбине почти пять пудов было. Эх, скорей бы Федька вернулся!

А Федор в это время тоже коротал вечер у костра вместе с Семеном и Фролом. Завтра они вместе с экспедицией выходили из тайги. Почти месяц водил Семен людей по ручьям золотоносным. Брали пробы, столбили участки, строили зимовья. Золото было, где больше, где меньше, и впустую ни одного лотка Семен не промыл. Радовались все, довольный поручик Бело-цветов не раз сам в холодной воде с людьми работал. Спиринский наносил на карту их разведку и тоже был доволен делами. Только Пахтин был недоволен собой, не изловил убийцу, не вывел его на чисту воду. Сдох Косых в своей же западне. Прозевал нападение, не уберег Матану! Эх, все эти беды старый казак себе в вину ставил. Хоть никто его в том и не винил совсем. Сейчас, назначенный Белоцветовым, он отвечал за сохранность золота, хоть и немного его было, но каждая осьмушка золотника, каждая крупинка его была в надежных руках. Пахтин носил кошель с золотым песком за пазухой и никогда не расставался с ним.

— Сотник, а через реку ты уж не переплывешь, на дно утянет, — шутил Фрол.

— Не утянет, говорят, золото, как говно в человеке, само не тонет и его на плаву держит, — отшучивался тот.

После всей той истории с Косых Белоцветов принял решение, что Семен получит долю в деле, ежели места им указанные фартовыми будут. Так и случилось, и теперь Семен был в доле. Федор был его помощником во всем, он учился лотком мыть золотой песок, учился всем премудростям непростого дела. Теперь он знал, где надо копать по руслу ручья, определяя жилу. Знал, как и где поставить бутару, чтоб сподручнее и быстрее работалось. Его смекалка и выносливость, упорство, с каким он работал, скоро приметили, и все относились к нему с уважением. Он был другом мастера, коим по праву считали Семена и потому его преемником во всем. Но наступали холода, пора было выходить, хотя азарт, охвативший всех, уже удерживал людей в этой глухой тайге. Однажды Белоцветов сказал Спиринскому:

— Помнишь тот разговор, когда ты не поверил Семену, что не в золоте дело.

— Да не не поверил я ему, а из опаски просто…

— Ладно, чего ты, я не о том, я тоже не сразу его понял, а теперь вижу. Не золото в этом деле главное. Не золото.

— А что же?

— А то, что за ним стоит.

— А что же за ним стоит?

— А вот ты подумай сам.

Спиринский, как ни крутил в своем мозгу этот вопрос, а так и не смог на него ответить. Ничего, кроме предвкушения денег и роскоши, он в золоте не видел. Он подсчитывал уже все на следующий сезон, и, конечно, то золото, которое будет добыто, и то, что получит он лично. В этом было его главное увлечение и мечта, им взлелеянная. Он хотел вернуться в Петербург и прошвырнуться по лучшим ресторанам и чтоб видели все, что он может себе позволить лучшие вина и лучших женщин. А главное, дворянство себе купить, от родителей не унаследованное. О своей жене он как-то не особенно вспоминал. В его мечтаниях она отсутствовала. Она вспоминалась лишь тогда, когда он думал о создании своей торговли. Тут без тестя никак не обойтись… ну и без нее соответственно.

Белоцветов с сожалением о том, что можно было продолжить разведку, кабы не свирепая природа, обещавшая быстрые морозы, отдал приказ на выход. А когда принял это решение, сам и обрадовался. Знал он, что ждет его Пелагея в Рыбном. Стосковался он по ее ласке, по телу ее желанному, по глазам ее любящим. «Вот вернемся — женюсь! — принял он решение. — Хватит холостяковать, пора семью строить! Плевать, что простолюдинка, насмотрелся на барышень родовитых, они ей в подметки не годятся. А в постели ей вообще равных нет! Принцесса! Ведьма! Шлюха! Все, свадьба, и точка!»

Федор тоже скучал по Анюте. Как там сложится со сватовством? То, что Никифоров умер, в экспедиции не знали. «Не отдаст добром, уйдем без благословения и обвенчаемся в церкви», — думал Федор. Теперь он не боялся, Семен и Фрол в обиду не дадут. Коротки теперь руки у Никифорова, вернее, одна рука, вторую ему его же дружок верный и отстрелил. Федор не злорадствовал, просто посчитал, что справедливость есть на этом свете. Раз людским судом не достать злодея, его Бог накажет. Так и вышло. Он ждал встречи с Анютой.

— Федор, давай ладанкой попробуем, — предложил ему Семен на одном из ручьев.

— Никак то невозможно, Семен, — потупясь, ответил Федор.

— Это почему? — удивился Семен.

— Нету ее у меня.

— Как нету? Потерял? — с тревогой в голосе спросил Семен.

— Нет, перед уходом к вам я ее в селе оставил. Я же не знал, что так все сложится.

— Слава богу, не утерял, ну ты, Федька, напугал меня. И где ж она?

— Я ее Анюте на шею надел, сказал, чтоб берегла до моего возвращения.

— Никифоровой?! Ну ты, Федор, даешь!

Семен аж сел от такого неожиданного ответа.

— Сам в руки врага нашего заклятого ладанку отдал и стоит как ни в чем не бывало!

— Анюта не враг, она невеста моя.

— Она знает, что ты ей на шею нацепил?

— Нет.

— Слава богу, хоть так.

— Даже если бы и знала, она ее все одно для меня сохранила бы.

— Ой, беда с тобой, Федька, наивный ты человек. Ладно, я тебе ее отдал, ты вправе ею распорядиться. Жаль, проверить хотелось ее в деле. Плохо, если в чужие руки она попадет, не потому, что она к золоту водит, а потому, что память Лексея не сохраним.

— Да цела она, будь уверен, Семен, чего ты, рази я тебя подводил когда?

— Нет, не подводил, а Анюта девчонка, она потерять, просто обронить где-нибудь может, понимаешь?

— Ладно, вернемся, посмотрим.

— Вот и посмотрим.

Никто в экспедиции больше разговоров о ладанке не вел. Все знали о ее существовании, все думали, что она все-таки у Семена и именно она водит старателя, указуя золотоносные места, но никто об этом открыто не говорил. Это была как бы общая тайна. Этот ореол таинственности висел над Семеном, отношение к нему было особое, тем более что всем было известно о приказе Белоцветова оберегать старателя. Никто без дела к нему не подходил. Однако вечерами, намаявшись на работе, все собирались у его костра послушать старательские байки, которых Семен знал немерено. Особенно одна, про мужика крепостного, который на Урал-камне самый большой самородок нашел. Через то вольную получил, и денег ему от царской казны выпало немало. Так вот о том, как он с этими деньгами жизнь свою устраивал, Семен мог рассказывать бесконечно. Б конце концов пропил он вес деньги и назад в крепостные вернулся, не смог вольным жить. Но погулял на славу. Хохот у костра стоял до полуночи. Приходилось народ силком гнать на отдых.

Дорога домой всегда короче. Вышла экспедиция в Рыбное аккурат к воскресенью. Перед селом Белоцветов всех работников предупредил: кого в селе пьяным заметят, на другой сезон могут не приходить, не возьмет. Ему безголовые работники не нужны. На том и простились с начальством. Бело цветов, забрав с собой Пелагею Уварову, и Спиринский укатили в Красноярск. Необходимо было срочно оформлять участки в Горном приказе. Семен, по просьбе Белоцветова, оставался на зиму в селе готовиться к будущему сезону. Нанимать людей, строить склады — в общем, организацию сложного хозяйства будущего прииска возложил на плечи старателя Белоцветов, и не ошибся. Семен был рад этому поручению, а когда человек делу рад, толк будет. Он настолько рьяно взялся за работу, что Федор долго уговаривал его сходить на Тесееву реку, на то место, где ладанка его куда-то вела, да так и не уговорил.

— Отстань, Федор, хочешь, иди сам, нет интереса мне по тайге ходить за ладанкой, дело делать надоть.

— Дак как же? Там золото!

— Ну и что? Золото, Федор, там, наверное, есть, да интересу у меня к нему нету.

— Дядя Семен, мы же об том мечтали!

— Дак то когда было? Когда мы по тайге, как воры, прятались. Теперь другое время, Федор. Теперь мне хочется добыть его самому. Понимаешь, своими руками, вот этими, вот этой вот головой. — Семен для наглядности показал Федору свои руки и постучал пальцем себе по лбу. — И все теперь для того есть, только дело надо делать, мне людьми порученное, а ты меня на поиски клада заманиваешь. Не могу я, Федор, без обиды.

Незаметно, с хитринкой, глянув на насупившегося Федора, продолжил;

— Сходи сам, найдешь, первым богатеем на реке будешь, все тебя уважать станут, в шелковых штанах ходить будешь… — Семен не выдержал и расхохотался. — Я-то ужо в них свое отходил…

Федор, поняв подвох, сначала не на шутку обиделся, а потом, заразившись хохотом Семена, тоже рассмеялся.

— А если всерьез, правда, Федор, времени нету. Сходи сам, найдешь — твоя удача!

На том и кончили разговор.

Федор торопился. Со дня на день могла река пойти шугой, тогда уже не пробьешься на ту сторону до крепкого льда, да и смысла нет, по снегам какой уже поиск? Федор вынул из-за пазухи ладанку. Она лежала на ладошке, матово поблескивая золотым тиснением.

По возвращении Федор первым делом отправился к Анюте. Там и услышал и радостную весть, и печальную, но печалиться им было некогда. Уже на следующий день сваты от Федора, как и обещано было, Фрол и Семен, наведались в дом Никифоровых и получили согласие, свадьбу назначили на следующую осень. Вот в это самое время, когда Федор решал, как идти туда одному, и скрипнула дверь его избы.

— Федор, ты дома? — услышал он звонкий голос Силы.

— Заходи, дома.

— Наконец-то вернулся, здорово! — весело приветствовал Федора вошедший мальчишка.

— А ты что, соскучился?

— Ага, на рыбалку не с кем сходить!

— На рыбалку?

— Федор, давай седни получим[9], у меня все готово! Пойдем, а? — Мальчишка сделал просительное лицо.

— Слушай, Сила, у меня поинтересней дело есть…

— Да знаю я про женитьбу твою… — опустил голоду Сила.

— Да нет, Сила, я не про то…

— А про что?

— Пойдешь со мной клад искать?

— Клад??? — Глаза Силы стали круглыми от неожиданного предложения. — Чё за клад?

— Золото, старым рудознатцем спрятанное.

— И где его искать?

— На Тесеевой реке, на берегу, что у стрелки с Ангарой.

— Ух ты, далеко…

— Чё, забоялся?

— Нет, просто тогда спешить надо…

— Дак ты сказал, у тебя все наготове…

— Наготове…

— Тогда едем, а на обратном пути и рыбу получим, согласен?

— А то! Едем, счас, только домой за одежкой сгоняю, и к лодке. Ночевать-то уж холодно.

— Дуй, на берегу встретимся. Скажи своим, дня на три уходим, рыбалить, понял?

— Понял…

На реке действительно было тихо. Речная гладь, как огромное зеркало, отражала небо.

— Эх, может, поколем, а, Федор?

— Договорились же, Сила, сначала дело! — отрезал Федор. — Успеем еще, поколем…

Они гребли веслами, и легкая лодка быстро рассекала темную, как сама ночь,' воду. Они шли наискось по течению реки, а потом просто отдыхали, выйдя в стрежень, река сама несла лодку, мягко укачивая их, как в колыбели.

— Федь, а как мы клад искать будем? Ты что, знаешь, где он закопан? — почему-то шепотом спросил Сила.

— Почему закопан?

— Ну, клады же всегда копают, а мы даже лопату не взяли…

— Что лопату не взяли — это плохо, чё раньше не подсказал? Да, может, она и не нужна будет…

— Дак как искать-то будем?

— Нас к нему ладанка рудознатская приведет.

— Ладанка?! Та самая!!! Она что, у тебя??

— У меня.

Сила молча долго смотрел удивленным взглядом на улыбавшегося Федора. Потом, посерьезнев лицом, проговорил:

— Ежли ты ее спер, Федор, вертаемся назад, я тебе не помощник.

— Ты чё это, серьезно? — продолжая улыбаться, спросил Федор.

— Ты не ответил, — твердо сказал Сила, внимательно вглядываясь в глаза Федору.

— Ну ты, Сила, даешь! — удивился теперь уже Федор. — Как тебе такое в башку придти могло, чтоб я что-то украл, а? Мне ее Семен отдал.

— Ну дак я просто спросил, и все, ежели так, то забудь.

«Ну дает! — думал Федор, поглядывая на парня. — Совсем еще пацан, а сколько в нем силы». Федор улыбнулся.

— Ежли б ты, Силантий, постарше был, на прииск бы тебя взяли, хороший ты человек.

— Дак погодите ишо, вырасту, — улыбнулся Сила.

Поздней ночью, уже под утро причалили к берегу, боялись проскочить устье Тесея в темноте. На берегу под скалой зажгли костер и уснули под треск сухих еловых веток в его огне. Только к полудню поднялись по Тесею они к приметному Федору месту, лодку тащили на бечеве, ветер, разыгравшийся с утра, не давал идти против течения даже на шестах.

— Все, пришли, здесь остановимся, перекусим и пойдем, — вытягивая лодку на берег, сказал Федор.

— Ни разу не был, место, говорят, здесь плохое, — оглядевшись, сказал Сила.

— Кто говорил?

— Пашка Телеут, он с тунгусами водится.

— И что говорил?

— Говорил, это место они стороной обходят, запретное для них это место, боятся они здесь охотиться. Видишь, сухая сосна стоит раздвоенная, то примета их.

— Тунгусы боятся, а нам бояться нечего, я здесь уже был. Тайга как тайга. Вон, корягу тащи, костер зажжем.

Федор поглядел на огромную, разбитую молнией сосну, именно в ту сторону звала его ладанка в прошлый раз. Он вытащил из-за пазухи ладанку. Как будто легкая рябь прошла по ее поверхности, или ему это только показалось? Он покрутил ладанкой по сторонам, всматриваясь в узор.

— Чё это?

— Ладанка.

— А я слышал, что она вроде ящерки золотой.

— Так оно и есть. Ящерка в этой пластине живет. Ща, на берег взойдем, она должна показаться, сам увидишь.

— Дак пошли скорей.

— Не, сначала перекусим.

Федор, так стремившийся сюда, так мечтавший о том, что он найдет здесь золото, ладанка же вела его, вдруг испугался. Вдруг его мечта не сбудется? Вдруг ладанка не покажет ему путь, что тогда? Было очень страшно потерять надежду. Он ждал чуда. Но вдруг оно не случится? Хорошо, хоть только Сила с ним, смеяться не станет. Федор отгонял свою тревогу, но невольно оттягивал тот решающий момент, когда станет ясно — пан или пропал. Уже и перекусили, а он все не решался встать и идти.

— Федь, чё с тобой?

— А вдруг не найдем золото?!

— Тогда сразу назад, к вечеру успеем в острова, порыбачим! — легко и просто ответил Сила.

— Тогда идем.

Федор вздохнул, отер почему-то вспотевшее лицо ладонью, встал и легкой походкой направился к обрыву, ему действительно вдруг стало легко и просто.

«Чего это я так вдруг спугался? Как будто потерять боялся то, чего еще и нет. Вот дурень!» — корил он себя.

Они быстро вскарабкались по промоине на обрывистый берег. Федор вынул ладанку и, сжав в кулаке, долго держал перед собой.

— Ну, давай, Федь.

— А, была не была! — И Федор разжал кулак. На ладони, переливаясь и играя чешуей, шевелилась ящерка. — Вот она, смотри! — крикнул Федор.

Сила, открыв от изумления рот, молча смотрел на ладошку Федора, на округлую пластинку, на которой, блестя золотом, шевелилась маленькая ящерка; она извивалась и приподнимала миниатюрную головку, как бы говоря: «Ну что смотрите? Идите вперед!»

И они пошли, прямо на сухую сосну. Федор почти не смотрел под ноги, не отрывая глаз от ящерки. Она извивалась, излучая мягкий свет и будто согревая ладонь. Сила ломал перед Федором сухостойный кустарник и высоченную траву, продираясь сам и прокладывая путь товарищу.

— Федька, под ноги смотри, — только и успел крикнуть Сила, но Федор, уже скользнув по камню, на который слепо наступил, не удержал равновесия и упал.

— Сильно ушибся? — спросил Сила, помогая Федору встать.

— Да колено немного… — Федор встал, испытывая сильную боль в колене. Он разжал ладонь — ящерка все так же светилась. — Идем дальше. — Прихрамывая, Федор пошел, уже держа ладанку в кулаке.

Кустарник и дикую траву, возносившую свои зонты выше их голов, постепенно сменила молодая таежная поросль. Впереди стояла оголившая себя перед зимой тайга. Только ели, да кедры темно-зелеными полосами, да вековой ковер мха под ногами.

— Ого, вот это великан! — сказал Сила, когда они наконец подошли к сухой сосне.

— Вдвоем не обхватить, — примерившись к стволу руками, подтвердил Федор. — Чуток передохнем. — Федор сел на мощное корневище, выпирающее дугой из земли, и стал растирать ушибленную коленку.

— Чё там ящерка, давай поглядим.

Федор раскрыл ладонь. Ящерка светилась ярче и извивалась быстрее, чем раньше, она как будто показывала: «Вот сюда, влево идите».

— Гляди, Федор, похоже, тропа! — Сила показывал рукой за сосну.

Прямо от дерева каменистая, еле заметная, заросшая кустарником, перехваченная мхами, дорожка, выложенная из камня, изгибаясь меж обломками скал, уходила вверх, в сопку.

— Ого, смотри, какие каменья выложены! — изумленно шептал Сила, когда они стали подниматься.

Чем выше уводила их тропа, тем гуще становилась тайга, перекрывая лохматыми кронами небо. Ели вплотную стояли к тропе, местами вздыбливая, выжимая корнями из земли огромные валуны. Тропа поднималась все выше и выше. Становилось темно, как будто наступал вечер. Федор прихрамывал, поэтому Сила ушёл вперёд, но был у Фёдора перед глазами. Вдруг он остановился и попятился назад.

— Чего ты? — заметив, негромко спросил Федор.

— Страшно, там шкилет… — тихо ответил Сила, когда тот приблизился.

— Чего там?

— Шкилет, говорю, человечий!!!

Федор уже увидел сам. Небольшой выступ, на который их вывела тропа, открывал небо. Прямо перед ними, высоко над землей, на нескольких деревьях висели как будто большие коконы, а на тропе под ними валялись человеческие кости.

— Ты говорил, что был здесь?

— Нет, здесь не был, я же вообще говорил…

— Ага, понял… я дальше не пойду…

— Чё ты? Это же кладбище просто, тунгусы так своих стариков хоронили раньше… пошли… я такое в северной тайге видел… идем.

Сила посмотрел на Федора и покрутил головой. В его взгляде был неподдельный страх.

— Не бойся, смотри, как ящерка зовет.

Он показал Силе ладанку, ящерка действительно как будто металась по пластине.

Сила посмотрел на ладанку, потом на Федора и согласился:

— Ладно, только ты иди первый…

За выступом тропа исчезала, она превратилась в узкую, еле заметную тропинку. Федор медленно шел, поглядывая на ладанку. Она продолжала звать их вперед. Тропинка, извиваясь меж скальных выступов, совсем терялась в завалах. Наконец они поняли, что тропы нет. Небольшая полянка, на которой они оказались, со всех сторон была окружена буйными зарослями, непроходимыми и непролазными. Как будто специально кто-то навалил здесь обломков скал и деревьев, чтобы остановить самого упорного таежника. Заставить его благоразумно свернуть и найти другой путь, но Федор не знал, куда идти дальше. Ящерка на ладанке извивалась и сверкала чешуйками.

— Может, это здесь? Дальше такие буераки, не пролезешь…

— Не знаю. Надо отдохнуть да подумать.

— Ну, ты подумай, а я по нужде отойду. — И Сила полез в заросли.

Через минуту он как ошпаренный вылетел назад.

— Федь! Там глаза! — Он был так испуган, что готов был броситься бежать; если б не спущенные штаны, наверное, так бы и сделал.

Федор, присевший было, вскочил.

— Какие еще глаза!

— Т-т-там! — Сила, отступая за спину Федора, показывал трясущейся рукой туда, откуда он выскочил. — Я токо, это, присел, а тут, это, глаза на меня смотрят, огромные!

— Какие?

— Страшные!

— Ну-ко дай я погляжу.

— Не ходи, Федор, идем отсель…

— Стой здесь…

Федор вытащил из сапога нож и пошел. Осторожно раздвинув тонкие сосенки, он шагнул с поляны и замер. Прямо перед ним, укрьггые сверху упавшей листвой и подернутые мхом, стояли две огромных каменных головы. Выше человеческого роста, грубо вырубленные из каменных глыб, они как будто притягивали. Федору стало не по себе. Ему показалось, что глаза этих истуканов следят за каждым его движением. Он сделал шаг в сторону, и хрустнувшая под ногой ветка заставила его вздрогнуть. Вековые сосны, поскрипывая стволами, шумели над головой. В этом шуме Федор как будто услышал глухой какой-то, шершавый, как кошачий язык, голос:

— Ш-ш-што надо?

— Ничего… — прошептали губы Федора.

— Ух-х-ходи!!!

У Федора пересохло во рту, он взмок, по спине медленно потекла струйка пота. Глаза каменных идолов, казалось, безмолвно буравили его. Тихо отступая на вдруг ставших ватными ногах, он вернулся на поляну.

Сила сидел на корточках, сжавшись в комок, и смотрел на него.

— Ты чё-нибудь слышал?

— Ветка хрустнула где-то, а чё?

— Голос слышал?

— Нет, идем отсель, а?

— Идем, только тихо…

И они сначала медленно, а потом что есть прыти припустили по тропинке вниз. Как они промчались через выступ с мертвецами, даже не заметили. Опомнились только у сухой сосны.

Запыхавшиеся, мокрые, они прижались спиной к дереву. Поглядели друг на друга.

— Говорил же, место здесь дурное!

— Да… — только и сказал Федор.

Яркое пламя костра, выхватывая из темноты, освещало лица людей, собравшихся у огня. Вот счастливое лицо Ульяны, она сидела рядом с Фролом, прижавшись к его могучему плечу. Старца, довольно поглядывавшего на них.

— Что ж, дело хорошее, благословляю вас. Живите счастливо, детишек нянчить ваших буду, если доверите. Но в деревню не поеду, не уговаривайте, здесь мне хорошо и спокойно. А вы езжайте, пока река позволяет. Деньги, что тебе Никифоров отдал, прими, Фрол. Его душе от того легче будет.

Когда Пелагея отдала конверт Фролу, он сразу его вскрыл. Там были деньги и только одно слово, коряво нацарапанное на листе бумаги, без подписи. «Благодарствую».

Фрол не знал, вправе ли он принять столь большую сумму, — пять тысяч рублей лежало в конверте, сумма огромная…

— И все же просим тебя, года твои преклонные, зиму с нами поживи, не понравится, весною вернешься.

— Нет. Не смогу я жить спокойно средь того позора, что по Руси гуляет.

— О чем ты, отец?

— Да все о том, думал, здесь, в краях глухих, чистоту души народ русский сохранит, ан нет, и сюда нечисть пролезла. Как плесень по стенам сырого дома. А вся эта беда оттого, что подкосила Екатерина духовную основу народа, в самое сердце гвоздь вбила, бесова дочь. Сколь монастырей разогнала! Сотни! А в них очаги Божьей любви горели, тем огнем людей сердца согревали, не давали им очерстветь, жизни праведной учили, труду честному. Каждый монастырь примером своим веру в людей вселял. Не важно, в какого Бога народ верил, важно, что жить старался по Божьим законам, а они едины. Разогнали, обескровили, разодрали земли монастырские по уделам своим. В том тоже умысел вижу разора Руси. Корысть и нажива в сердцах людей растет, в этом погибель! Негде человеку праведному житию поучиться, негде. Говорил я о том, да некому слышать было. Глухи к речам моим люди были. Теперь уж вмешиваться в эту жизнь не хочу, времени для раздумий мало осталось, потому мне здесь лучше, не зовите…

— Ой, не любишь ты, отец, царей, они ж помазанники Божьи…

— Не в царях дело и не в Боге. Власть, она от царя и от Бога далеко, она к людям ближе, она и есть люди, ею облеченные волей своего царя. Вот о чем я. И власть, Фролушка, любить не надо, она что, красна девка? Ей доверять простой человек должон. Власть, она ж как поводырь, народ за собой ведет. А народ должон знать, куда та дорога, видеть должон, нутром чуять. Чтоб власть ту советом аль, если не поймет, и кулаком поправить. Для того душу иметь чистую, дурманом не оскверненную надобно народу. Об том власть и должна в первую очередь думать и заботу проявлять, ради блага всеобщего. А она об том или забыла… или вовсе не о том печется. Не до того ей, в богатстве погрязла да в роскоши. В душу людскую ложью плюет. Воровством да мздоимством шею ему стянула. Глаза песком золотым засыпала. Слепым народом, бездушным, управлять легче. Веди его, как стадо, хоть на убой, не противится. А одного-двух зрячих, что к противлению еще способны, быстро под нож. Чтоб другим неповадно было… Сдается мне, что власть нынешняя в пропасть ведет… Вместе с ней и сгинем.

— Может, не так все плохо, отец? А то прям жуть на нас нагнал словом своим.

— Не так плохо только потому, что такие, как ты, Фрол, еще и есть. Берегите душу свою от скверны, от соблазнов сатанинских, в чистоте ее блюдите. Верю в вас. На вас вся надежда у меня…

— Хорошо, отец, можно мы собираться будем, утром в дорогу?

— Собирайтесь.

Утром, уже на берегу, прощаясь, старец сказал:

— Федору, Семену от меня поклон передайте. Еще, Фрол, скажи им, пусть об утерянном не жалеют.

— Прямо так и сказать?

— Так и скажи, они поймут.

— Хорошо, скажу, — ответил Фрол, отталкиваясь от берега.

— Добрый вам путь…

— По первому льду жди в гости…

А утрата была обидной. Федор рассказал Семену о том, как они ходили с Силой за золотом. Ничего не утаил, хоть и стыдно было ему о том рассказывать.

— Ну а дальше-то что? — улыбаясь, спросил Семен, дослушав до того, как они удрали от каменных истуканов с глазами.

— А дальше самое плохое случилось, не знаю как и говорить про то. — Федор опустил глаза и замолчал, как бы набираясь смелости.

— Да говори, Федь, чё ты, тута я больше виноват, — толкнул его сидевший до того тихо Сила.

— Да говори, чего ты? — перестав улыбаться, спросил Семен.

— Ладанку я потерял, — как выдохнул Федор, чувствуя, как краска заливает его лицо. Сказав это, он несмело поднял на Семена глаза.

— Дядя Семен, мы, это, когда бежали, видно, Федор ее и обронил. Вернее, слетела ладанка с бечевки как-то. А когда у сосны увидели, что нет ее, сразу назад пошли, все просмотрели, кажный кустик, кажный камень на тропе, — нету. Видать, закатилась куда, а тут уже смеркаться стало. Там и так в ельнике темно было, а тут вовсе стемнело. Вот мы и не нашли. Ну, куды она оттуда денется, по весне поедем, обязательно найдем, ты токо не серчай…

Семен слушал мальчишку, переводя взгляд с него на ставшего пунцовым Федора. Когда Сила, выговорившись, замолчал, наступила тишина.

Федор виновато склонил голову, готовый выслушать самый суровый себе приговор. Сила сидел как-то сжавшись, исподлобья наблюдая за Семеном. Оба не ждали ничего хорошего.

Семен помолчал, продолжая сквозь лохматые брови поглядывать на них, и спросил:

— Ну а дальше-то что?

— Как — что? — не понял Федор. — Ладанку не нашли, решили переночевать и с утра опять искать. А утром снег пошел, ну мы и вертаться стали…

— Дак порыбалили хоть?

— Какая тут рыбалка, — горестно вздохнул Сила. — Шугой все занесло, да и из-за ладанки… расстройство одно…

— А помнишь, Сила, как ты нас ночью через Ангару вез? — улыбнувшись, спросил Семен.

— Помню…

— Спас ты нас тогда… да, а насчет ладанки чего горевать? Была ли в ней та чудодейственная сила, я и не знаю. Сам-то не видал. Может, и не было?

— Была, дядя Семен, была! — оживился наконец Федор.

— Мы видели, как энта ящерка крутилась на пластинке, блестела вся, как золотая, головкой крутила… — затараторил Сила.

— Ну, была аль не была, весной найдете, проверите. Вы ж знаете, где ее искать, куда она денется.

— Ты правда не сердишься, дядя Семен?

— Федор, у тебя свадьба-то когда? Следующей осенью? Надо для семьи новый дом ставить, так?

— Так-то так, да…

— Ну вот и я про то. Надо сейчас об том уже думать. Давай-ка ко мне в помощники, дел навалилось невпроворот. А за следующее лето дом тебе и поставим. По рукам?

— По рукам, — весело ответил Федор.

Морозы в ту зиму ударили дружно, в несколько дней сковав землю и сразу укутав ее белым покрывалом. Река, укрывшись панцирем еще тонкого, но крепкого льда, затаилась и тихо несла свои воды. Ветер гонял меж редких торосов снежные вихри в каком-то безудержном замысловатом танце. Еще никто не решался выйти на лед конным, но пешая тропа уже была проторена, и люди, по разным причинам, шли через Ангару, рискуя жизнью. Сила, забравшись на самый мыс Рыбинского быка, наблюдал с этой верхотуры, как маленькие фигурки людей медленно преодолевали ледяную ширь.

«И куда людей несет, лед еще черный, вдруг проломится, и все, уж и не найдут николи. Зачем так рискуют?» — думал он. За его спиной возвышался колокольней да золочеными куполами храм. Силе нравился колокольный звон; когда колокол бил, величаво, с расстановкой, лился его звон над застывшей рекой, на многие версты слышимый в морозном воздухе. Скоро начнутся рождественские праздники, вот веселья-то будет! Ангару к тому времени прочно затянет, и ринутся тройки наперегонки, с одного берега на другой, с колокольцами да бубенцами. Народ разряженный гулять будет, песни старые да озорные частушки петь. Любил Сила этот праздник, завсегда сладостей мальцу перепадало от добрых людей. Хоть и холодновато было Силе, но он решил, пока видать, досмотреть, все ли смельчаки доберутся до берега. Темнело быстро, но в светлых от снегов сумерках еще хорошо было видать идущих с того берега.

Вдруг Сила увидел, что один за другим люди стали останавливаться и показывать руками в его сторону. Огорошенный и удивленный этим, он встал на выступ и тоже замахал им. Они махали руками, он отвечал, подпрыгивая и приплясывая на скальном выступе. Но вдруг ему показалось, что не его видели, не ему махали те люди. Тогда кому? Сила обернулся и замер. Огромное зарево поднималось за скалой, вертикальный столб белого дыма терялся в вышине уже ночного неба. Только сейчас он услышал треск горящего дерева и гул. Подняться напрямую было нельзя, круто, и Сила побежал по «поповской тропе» наверх, огибая скалу.

То, что он увидел, выбежав, было ужасно. Горел храм, горел неистово, ярко вздымая языки пламени выше своих куполов. Горел со страшным треском и гулом. Горел весь сразу, со всех сторон. Пламя вырывалось из узких окон и настежь распахнутой двери. Лизало стены и карнизы. Сила огляделся, людей рядом не было совсем. Наверное, он оказался первым в селе, за исключением тех с реки, кто увидел пожар. Он бросился мимо храма к домам, но оттуда уже бежали бабы и мужики. Бежали с ведрами и баграми, кто с чем, но зря. Не то что тушить, подойти ближе шагов пятидесяти было нельзя. Черный круг вытаявшего снега подступал к пожарищу, и войти в него было невозможно. Только один человек, калека слепой, нищенствовавший у храма, ползал в этом кругу и выл. Выл нечеловечьим воем, рвал на себе волосы. Весь в грязи, он таращил свои бельма на испуганных людей, тянул к ним свои руки. Никто не пытался подойти к нему, было страшно. Толпа росла. Сняв шапки, люди становились прямо в снег на колени. Плакали все. Ничего сделать было нельзя, ничего. Строение горело долго, пока сруб не стал прозрачным, пока языки пламени не стали облизывать бревна вкруговую, а потом резко рухнул внутрь купол, как будто с последним стоном извергнув огромное облако искр. Ударило жаром по стоящим людям. Многим опалило лица, у кого-то вспыхнула одежда. Толпа шарахнулась от пожарища и встала, словно оцепенев. В небе, над догоравшим храмом, внезапно возник и мерцал малиновым светом большой шар. Он медленно уходил и уходил ввысь, пока, превратившись в точку, не исчез. Пожар затих, и наступившую тишину разорвал дикий крик нищего:

— Вы! Это вы сожгли храм Божий! Алчностью, похотью своей! Зачем пришли на этот свет, зачем? Забыли! Нечисть в вас, нечисть!!!

Как уж так получилось, что, когда все разошлись, он остался на пожарище один. Утром его нашли мертвым, вмерзшим в закаменевшую от мороза грязь. Тут же и зарыли беднягу, в церковной земле, выдолбив кирками неглубокую могилу. Долго не затихали на селе разговоры о том, как сгорел храм. Болтали, будто поджог был и кто-то на скале плясал и бесновался, когда храм горел.

На сходе решили всем миром собирать на новый храм, строить каменный — от пожару бережней! Никто не вспоминал крики слепого, не хотели вспоминать, мало ли что с ума сошедший голосил, но все его слова помнили, все…

Через десять лет на месте сгоревшего всем миром был возведен белокаменный храм, а через сто лет он был взорван и сметен с высокого Рыбинского быка в Ангару. До сего дня иными темными ночами из речных глубин лики святых светятся и вопрошают:

— Для чего живете, люди? Знаете?

Январь 2011 г.