Золотое солнце

Серебряная хроника Глава 8. Тень высоты

— Все, — выдохнул Малабарка, опуская, нет, почти роняя весла. Он ничего больше не прибавил к этому «все», но остальное было отчетливо написано на его лице: изнемогаю, надо отдохнуть, а сколько этот отдых продлится — даже богам неведомо...

Свою помощь предлагать я даже не стала: это было бы смешно. Я и с легкой прогулочной лодочкой Зарека еле управлялась, а уж с такой, где по-хорошему надо грести двум сильным парням, по одному на весло...

А Малабарка ведь еще и ночь не спал, неожиданно вспомнила я. Я же ему спать и не дала со своим мытьем головы, а дальше пошло-поехало.

— Как ты? — осторожно спросила я, глядя, как он опускается на дно лодки.

— Терпимо. Через стражу приду в себя. — Он попытался улыбнуться, и почему-то это лучше всяких слов сказало мне, что стражи может оказаться недостаточно.

— Хоть голову на колени мне положи. — Это было единственное, чем я могла облегчить его положение в таких обстоятельствах. Малабарка с благодарностью кивнул и начал устраиваться поудобнее.

— У нас нет времени... — еле слышно пробормотал он уже в полусне. — В гавани, Аххаш, стоит оч-чень неприятная галера... Не галера, а сплошная неприятность.

...Самое большее через четверть стражи я поняла, что все мое тело неимоверно затекло. А солнце, как назло, жгло все сильнее и сильнее... а зеркальное облачение я порвала в клочья. Остатков как раз хватило, чтобы сделать тюрбан на голову и краем прикрыть лицо: я хорошо знала, какие ожоги бывают на такой светлой коже, как моя. По воде, казалось, растеклось второе солнце, слепя и сверху, и снизу, прах все подери окончательно и бесповоротно!

Безумно хотелось спрыгнуть за борт и немножко поплавать, если уж совсем не движемся: и размялась бы, и остыла. Да только нельзя было. Даже пошевелиться было нельзя: это могло разбудить Малабарку. Он ведь как устроился, так почти сразу и выпал из мира. Один раз я уже не позволила ему выспаться, хватит.

И все-таки до чего же жарко было в этом черном! И не то что нужного нам ветра с полудня или полудня-захода — вообще ни ветерка не было с самого утра. Сейчас, конечно, тихое время, но чтобы до такой степени... По воде пробегала даже не рябь, а какая-то нервная дрожь. Никогда бы не могла подумать, что море может быть настолько спокойным. Одно утешало: в такой штиль нас по крайней мере не унесет в непонятном направлении, где встали, там и будем стоять.

Небо и вода, вода и небо. Синее, сомкнутое с голубым. И только наша лодка посередине... да, мне и раньше приходилось плыть на корабле вне видимости берега, но по сравнению с многолюдной галерой лодка была почти ничем. Жалкая деревянная скорлупка, спящий человек у моих ног — и я, одна под палящим полуденным солнцем. Я судорожно сжимала обломок ракушки на своей груди, но даже мой знак зари не мог защитить меня от одиночества и страха.

А если (маловероятно, но все-таки) отсутствие лодки было обнаружено и сейчас на нашем хвосте висит погоня? А мы тут болтаемся рыбьей требухой на воде, как сказал бы Малабарка!

Эта мысль добила меня. Слезы бессилия так и хлынули из моих глаз — слезы, которым я не позволяла пролиться ни в Древнейшем Храме, ни на горе, под которой казнили Салура, ни после нашего во всех отношениях запредельного прорыва из гавани. А сейчас они лились и лились, жгучие, как настойка полыни, и хотелось упасть лицом вниз, в кровь разбить кулаки о борт, взвыть раненой волчицей... Но я не смела — Малабарка спал! — и лишь тихонечко скулила себе под нос, чем распаляла себя еще больше. Только сейчас я осознала, на что похоже настоящее, абсолютное бессилие.

— Слышишь, ты, как там тебя? — наконец прошептала я, и шепот мой был отчаяннее крика. — На что мне эта моя хваленая причастность, если даже ветер, брат мой названый, перестал меня слышать?!

Ответа, разумеется, не было. Я и не рассчитывала на ответ — просто не осталось сил держать все это в себе. Рухнула плотина, упали засовы, ворота слетели с петель... Я плакалась куда-то в пространство, Не подбирая слов:

— Что тебе надо, скажи! Скажи, я же умная, я пойму! Я все сделаю, как ты захочешь! Почему огонь зажигается и боль уходит из тела, а отвод глаз, вернейшее из верного, не работает? Почему? Почему ветер не слышит моего зова, ты, дарующий силу превыше детей Луны? На что мне эта сила, если я не властна подобрать к ней ключей?

Тишина. Хоть бы чайка над водой крикнула...

— Ну пожалуйста, прошу тебя! В бездну мою гордость, все равно была принцесса, да вся вышла. На колени встать не могу, уж прости — разбужу человека...

Тишина — но что-то неуловимо дрогнуло, я так и не поняла что. Может быть, всего-навсего Малабарка во сне?

— Или ветер завидует, что огню я пою, а с ним так, запросто? Так не умею я петь, фальшивлю, и сама слышу, как фальшивлю, и ничего с этим поделать не могу с самого детства! Если так хочешь, спою как умею, но уж не обессудь. Я же не голосом пою, а тем, что внутри меня... сердцем, наверное... — Не удержавшись, я громко всхлипнула. Голос срывался, огромного труда стоило собраться, чтобы слова не утонули в рыдании:

— Ветер — никого на свете он не заприметит на пути своем... Где те взрослые и дети — ветер не ответит, ветер ни при чем...[2]

Положение мое осложнялось еще и тем, что песни для ветра я не знала. Единственное, что пришло в голову, — мой собственный перевод имланской баллады, корявый уже в силу того, что имланский язык короче моего родного. Зато он неплохо ложился на один старинный рыбачий напев, где я, наоборот, знала мелодию, но не слова...

Почудилось? Нет, тоненькая струйка воздуха, ласковее руки Малабарки, скользнула под моей рубашкой, мимолетно охлаждая разгоряченную спину. Слезы с новой силой хлынули из моих глаз, но неимоверным усилием я проглотила комок в горле.

Неожиданно на последних словах мой голос окреп и обрел такую глубину, будто и вправду шел из самого сердца. Откуда-то из неведомой дали нахлынула вера, что получится! Озарение промелькнуло молнией, и, повторяя припев, я чуть-чуть изменила слова:

Свежий порыв плеснул с полудня и захода, рванул промокшую от слез ткань, которой я прикрывала лицо, и она забилась у меня над плечом, как маленькое знамя. Новый порыв, еще сильнее, чуть не сорвал с головы тюрбан, затрепал мои широкие рукава...

Теперь голос мой лился широко и свободно. Я по-прежнему отчаянно врала мотив, но это уже ничего не значило — ветер бил мне в лицо, однако мой голос без труда летел навстречу ему:

Последние слова я, наверное, выкрикнула так громко и радостно, что Малабарка вскинулся как ужаленный:

— Что? Что такое?

— Ветер, Малабарка! — воскликнула я, смеясь от счастья. — Ветер, сам пришел, я его напела! Ставь парус — теперь это надолго! — Я и в самом деле ощущала, что надолго. Легкая, звенящая уверенность — может быть, это и есть причастность?

«Да», — неожиданно пришел безмолвный ответ.

Малабарка уже возился с парусом. А я раскинула руки, словно пытаясь обнять этот уверенный поток с полудня и захода, который осушил мои слезы и почти мгновенно смыл с тела всю усталость. Затем перескочила на нос лодки и, поскольку слова в песне кончились, просто завела голосом тот же напев, наслаждаясь свободным полетом звука.

Ветер ударил в парус, и лодка рванулась, как пришпоренная чистокровная кобылица. Малабарка опустился рядом со мной, чуть приобнимая одной рукой, и его счастливый смех вторил моему голосу. Та же ослепительная радость, что и во мне, била из него ключом. И пусть у него она была от того, что он снова в море, а у меня — от сознания своей силы, я отчего-то понимала, что его и моя радость в равной степени угодна тому, кто услышал песню из моего сердца.

Я вплетала в свой напев обрывки других, невесть где и когда слышанных, зная, что вряд ли когда-нибудь смогу это повторить, и не жалея об этом ни мгновение. А лодка летела по волнам выпущенной из лука стрелой, унося нас прочь от моей родины к какой-то новой, но, несомненно, прекрасной жизни...