Золотое солнце

Стальная хроника Глава 2. Железный Волк в овечьем городе

Прежде всех прочих дел Наллан Гилярус задал вопрос: откуда имланцы? Я сказал, Аххаш и Астар, мол, так и так, трирема, столько-то команды и с ними еще этот гнилой топляк, уродище. Гилярус живо разослал четырех своих людей. Одного — в порт, снимайтесь, мол, с якоря, есть работа. Другого — к соседнему прокуратору, мол, жди, может, будут гости. Третьему говорит: два дозора поставь туда- то и туда-то. Хорошо поставил. Я бы и сам так поставил, а я это побережье знаю. Четвертый побежал в храм старших богов. И тут мне его логика понятна: против магической дряни лучше бы иметь какую-нибудь другую магическую дрянь — так, может, местные боги снизойдут. Дельный человек. Только вряд ли он изловит Некроманта. Потому что их имперские боги — падаль.

Привел к себе домой. Ланин отвели куда-то на женскую половину, а меня он пригласил на задний двор, у него там садик. Ну и, времени впустую не тратя, объяснил суть дела.

— Я тебе должен. Так что будешь жить, Малабарка Габбал. Ведь так тебя зовут?

— Да.

— Будешь жить, пока ты у меня в доме, со мной вместе или хотя бы в моем городе. С меньшей долей вероятности — пока ты на территории моей провинции. В других местах тебя скорее всего казнят. Со мной ты тоже не можешь жить вечно. Потому что ты разбойник и убийца, хотя и очень достойный человек, как я вижу. А раз ты разбойник и убийца, префекту положено распять тебя при стечении народа. Это и впрямь было бы полезно для блага Империи. Понимаешь?

— Да.

— Тут нам с тобой надо выбрать одно из двух. Во-первых, почему бы тебе не сбежать от меня, прихватив денег сколько нужно, маленький денежный сундучок тебе как раз попадется по пути. Дальше сам о себе думай. Во-вторых, почему бы тебе не стать подданным императора? Правда, это не так просто. Здесь твоя волчья слава может даже пригодиться. Бывший князь пиратов и персона по всему внутреннему морю известная, увидев, сколь просвещенной и благоустроенной стала жизнь в Империи при государе нашем светозарном Констанции Максиме, возжелал бросить разбойничье ремесло и пойти под руку великого императора. С ним иноземная принцесса, ей тоже надоело жить привычной жизнью, а в Империю она влюблена с детства, так что прошение подпишете вдвоем. Его будут зачитывать на всех форумах Империи. В такое время очень полезно иметь хотя бы маленькую победу... Шесть против одного — тебя помилуют и примут под высокую руку. Все-таки ты был чем-то вроде варварского царя, а к царям другое отношение, не то что к простым пиратам. Только я не льщу себя надеждой. Ты ведь выберешь первое, не так ли? Как видишь, я не столь уж плохо знаю вольный народ...

Этот человек видел меня второй раз в жизни. Он даже слова не сказал, каково, потроха карасьи, придется ему, имперскому префекту, после побега двух преступников из его собственного дома. Ведь каждый третий заподозрит: были у них там делишки, ясно, уж больно все ловко вышло у Железного Волка. У них тут строго. Закон любят больше родного отца... Этот человек видел меня второй раз в жизни. Аххаш! Ему бы надо родиться моим братом, а не Милькару...

— Я выберу второе, префект.

— Почему?

— Я больше не Крыса. И я больше не из вольного народа. Я сам по себе. Могу бежать дальше, но меня нигде не ждут.

Чудо — я не стал ему разъяснять, Аххаш, — какое чудо — найти хоть здесь какую-то зацепочку. Не иначе, опять о нас позаботились.

— А как же твоя... спутница?

Мастера они тут слова выворачивать... Спутница...

— Она смертница у лунных.

— За что?

— Что-то с магией. Я не разбираюсь.

— Может быть, ты очертишь круг ее собственных магических способностей? У нас не очень-то любят магов.

— Спроси у нее сам. Она не кусается.

Молчит, думает. Виды у него кое-какие на нас появились, понятно.

— Вот уж не ожидал. Признаться, думал, что надолго ты тут не задержишься... Давай-ка, Малабарка, поподробнее, как ты сюда попал. Сюда, во внутренние воды, на имперское побережье у самого города Лабии!

Я рассказал. Побольше о себе, почти ничего о Ланин: раз они здесь не любят магов... Я имперцев понимаю, снасть камбалья. Но моя Лоза важнее всей их Империи, не надо бы им к ней соваться.

Наллан Гилярус меня удивил:

— Про заварушку в Хитеме я от лазутчиков знаю. Они до сих пор не поняли, какая лиса бродила в их курятнике.

Быстро же они тут...

— А теперь, господин Малабарка Габбал, покажи клеймо.

Я бы тоже проверил. Он смотрел оч-чень внимательно, каждую завитушку на моем дубовом листочке глазами ел. Даже пальцами потрогал.

— Я тебе верю. Живи пока в этом доме со своей принцессой, а я поведу переговоры с Мундом о прошении... Мунд... знаешь?

— Ваша столица.

— У тебя декада, чтобы научиться говорить «наша столица». Научишься?

— Да. Одна вещь, префект...

— Говори.

— Не лиса. Хорек. Очень злобная тварь.

Небедный городишко эти самые Лабии. Вдоволь дорогих вещей, дома приличные, исправные. И только из камня, никаких деревянных домов. Наверное, и денег тоже вдоволь. В порту — всегда купцы. Легкие, тяжелые, имперцы, пангдамцы, лунные. Аххаш! Да кого там только нет. Ну и, конечно, квадрирема, на которой, говорят, в команде большой недобор, так что больше она там для устрашения стоит, чем для дела. Галера при ней — на посылках. А рядышком — два настоящих сторожевых пса, две биремы с баллистами и длинными бронзовыми таранами. Новенькие и... поджарые какие-то, точно собаки. Вот кто гоняет здесь вольный морской народ, ясно.

Три года назад мы с Серыми Крысами задумали взять этот городишко на меч. Серые Крысы — ближайшая родня Черных, кораблей у них маловато, всего четыре, зато абордажные команды — человек к человеку. Потом послушали лазутчика, лазутчик у нас тут был из маг’гьяр, мелкий торговец. Он говорит: солдат полон город. Дозор настоящий, солдат бьют и лишают жалованья, если найдут спящими на посту, так что дозор — настоящий. Мы с Серыми подумали-подумали... в бездну. В бездну это дело. Имперские города неудобно грабить. Не бедные они, да, но в Ожерелье народ богаче. Аххаш Маг- гот! Намного богаче. А гарнизоны тут сильнее. Так что получаешь меньше, а теряешь больше, невыгодная работа. Откуда они тут берут столько воинов? К большим городам толком не подберешься. Только если городок где-нибудь в глухой провинции, у самого моря. Такими одно удовольствие заниматься. Или когда у имперцев война с кем-нибудь, смута... так, чтобы всерьез, чтобы флот отовсюду собирали по кораблику, чтобы, чума, снимали по половине гарнизона. Десять лет назад тут было аж три императора на всю страну. Дело, конечно, мужское, старший должен быть один, и один, самый сильный, как видно, прочих то ли зарезал, то ли ослепил... Пока они друг друга рвали, мы рвали им задницу и бока. За год разжирел вольный народ! Никогда и нигде такого не видел, чтобы на рабов цену запрашивали в медной монете... Потом имперцы сожгли у Красных Чаек за один день три корабля, и все понятно. Мясом больше не угощают, осталось как раньше — кости выгрызать. Помню, Зеноал-Ямма, абордажный мастер Красных Чаек, сам себе кишки выпустил от горя и позора...

Теперь я по этому городишке хожу, как волк по овчарне. Меч Гилярус попросил меня не носить, запрещено в городе с оружием шляться, уродский запрет, ладно, хоть нож я в сапоге припрятал. Что за чума! Говорят, за нож тут положено отрезать ухо, если лезвие длиннее твоего указательного пальца, а ты с ним, с ножом этим, разгуливаешь по улицам. Страже имперской, когда среди города встречаю, улыбаюсь. Срать я хотел на их законы. Без оружия мне как-то неспокойно. Будто голый...

Так вот, ровно матерый волчина среди овец. Люди тут медленные, вялые, полудохлые. Солдаты тоже — даром что металлом увешаны — какие-то неуклюжие, как сонные мухи. Обленился гарнизон, жиром зарос. Знал бы раньше, нимало б не сомневаясь, взял бы городишко на меч. Безо всяких Серых Крыс, с одними своими. Теперь что? Если нападут мои же Черные Крысы, кого я сам стану резать: имперцев, по привычке, или родню свою? Родню, понятно. Мы теперь с Крысами моими на разных кораблях. Аххаш Маггот, выходит, мне, волку, надо любить овец и даже грызться за них. Жаль, пахнет от них ото всех, ну, почти ото всех, как от мяса, а не как от настоящих людей. Так что трудно мне их полюбить, трудно принять за своих. Галеры — они ведь плавают, а не летают. А камень, например, он не летает и не плавает, он тонет.

Улицы тут мостят серыми плитами очень прочного камня. Середина улицы — там, где ездят всадники и повозки — пониже, а по обеим сторонам чуть возвышаются узкие ленты для пешеходов. В местах, где надо перейти улицу, выложена дорожка из здоровых камней наподобие больших хлебов, только с плоской верхушкой. Все замусорено какой-то ветошью, черепками, да и прямо дерьмом. На улицах, когда безветрие, страшная вонища. Дождя нет, а то бы месиво вышло изрядное... Правда, раз в десять дней рабы чистят улицы, но через два-три дня опять мостовые бывают засраны вкрутую. Так что лучше и впрямь, Аххаш, — по камешкам перебегать.

Дом у префекта Наллана Гиляруса кого хочешь разнежит. Посередине — квадратная яма с водой, крыши над ней нет. Вокруг комнаты понастроены — кухни, спальни, кладовые. Вроде дом, а вроде целый двор. Имперцы так любят строить, я и раньше знал. Стены мазней разрисованы: какие-то церемонии, охота, сражения... Мозаик много. Всяческое зверье. Хищное зверье грызет прочее зверье. Как живые. Медведя увидел — вздрогнул. Медведь вот только- только задрал лошадь, с когтей кровища капает, пасть разинута, глаза навыкате, гляди, сейчас в голос заревет... Даже у входа, перед самой дверью, и то мозаикой выложено: «Здравствуй, друг!» И рядом с надписью — злобная псина зубы показывает: мол, друг ты там или нет, по вкусу понятно будет... За дверью, правда, не собака, а стражник. С коротким мечом, луком и увесистой дубинкой. Предусмотрительный человек Наллан Гилярус: говорят, ворье в городе не переводится... Стражников я всех тут по очереди перепробовал на мечах. Аххаш! Они и сами горазды поразмяться. Ничего. Для стражников — ничего. И оружие у них добротное. Прислуги несчитано, тут и свободные, и рабы. Вода по трубам идет, воды сколько хочешь. По бедным домам водоносы ведра таскают, а в богатых — трубы, фонтанчики. Даже баня своя собственная у Гиляруса есть, «термы» называется. А не хочешь в термы, залезай в ванну, она здоровая, из зеленого полированного мрамора, ручки у нее бронзовые: какие-то имперские божки зубами держат обручи. Ванна потянет на двадцать монет, не меньше.

Мне, когда из ванны выбрался, массажиста предложили. На выбор, мужчину или бабу, кого захочу. «Бабу», — я сказал. Пришла баба, по пояс голая, все трясется у нее, и задница шире плеч. Мнет она меня, мнет, ловко у нее выходит, пальцы как дерево. Вдруг эти самые пальцы стали забираться куда не надо. Что это она, думаю. Переворачиваюсь на бок. А она, массажистка, дырки на моем теле разглядывает. Ну, каракатица косорылая! Щупает. Вот — на боку, а вот на бедре, а вот свеженькая, еще толком не зажила — на руке... Рожа сделалась у нее красная, Аххаш, сиськи торчком стоят, ручонки меня в боевое состояние норовят привести. От шрамов моих завелась, дура. Еще чего! После Ланин с этой... — как с козой переспать, «Иди прочь», — говорю. Спокойно говорю. Почему она убежала, будто я пальцы ей отрезать пообещал? Масло дорогое забыла в кувшинчике. Кувшинчик блестящий, лощеный, будто черным лаком покрытый. Принюхался. О! Масло пяти монет стоит, а может, и шести. А вот кувшинчик, хоть и блестящий, — дерьмо.

Бывал я в имперских городах, хотя, моча рыбья, к мелочам приглядываться времени не оставалось. Какое там приглядываться. Мы работали. Так вот, бывал, но богатства такого не видел. И порядка не замечал. Разумно у них тут устроено. И с водой, и что улицы их засранные кто-то убирает, и во всем виден толк. В Ожерелье — иное дело. Там, что ни возьми, роскошнее, чем в Империи. Зато устроено все ненадежно, грязно, безмозгло.

Сам Гилярус по утрам уезжает в рощу под городом, и там рубится со своими, и по всяким деревяшкам скачет, и коней полудиких объезжает. Словом, не дает мясу на костях обвиснуть. Хорошо. Я тоже с ним повадился. Он доволен, не пойму, от чего больше. Вроде, моча рыбья, нравится ему, что я как бы с ним вместе, думает, нельзя ли каких-нибудь серьезных дел совершить на пару. Другое дело, как префект, он рад-радешенек убрать хоть на полдня волчий запах из города, а то у многих ноздри нервно подрагивают... Живет наподобие якоря: то на вольном воздухе, то едет в город заниматься делами, и тут будто под воду ныряет — иначе говорит, иначе ходит, даже лицо у него делается другое, серьезный человек.

В роще у него собираются верные люди, несокрушимые. Иногда собирается сотня, иногда полсотни, а бывает — всего двадцать человек. Уйти от них просто, а вот берут они к себе не каждого. Вот эти мясом не пахнут, эти настоящие, этих есть за что уважать. Я раз спросил у Гиляруса: зачем ему такая затея? А он молчит, лицо грустное, потроха карасьи, молчит, молчит... «Знаешь, — говорит, — сколько нас всего?» — «Хочешь, так скажи». — «Всего четыреста мечей. Неполных четыре сотни, Малабарка. Но если есть у нашей старушки Империи какая-нибудь надежда, то как раз в этих четырех сотнях она и заключается». Не стал я говорить: мол, для такой большой страны четыреста мечей — вроде рачьей сопли. Сам понимает, умный. Он мне: давай, мол, приходи на завтрашний день вечером в большую обеденную комнату, мы там собираемся. Мы, в смысле те, кто может влиять на дела. Я ему: а Ланин? Морщится. Женщин, говорит, допускать не принято, больно язык длинный и шума много. Но рассказать ты ей сможешь все, что захочешь, особых секретов там не будет. Молчу, думаю: смотри-ка, к делу приставить хочет. Давай-давай. Хочется ему и колется. Все-таки я — чужак, Железный Волк, страшило для детей. А мне- то хочется? Да. Да, Аххаш, да. Непривычно лежать на боку наподобие какой-нибудь лохани, ветром на берег выброшенной. Полежишь так, полежишь, снасть камбалья, и гниль заведется... Но я опять молчу, нужен я Гилярусу, так он все сам скажет, а не нужен, тогда я сам о себе позабочусь. Не последний я боец, море знаю, найду чем на жизнь заработать. Он: не придешь — второй раз не приглашу. Хорошо, понятно, тоже цену себе знает. Молчу. Он: и вот что, Малабарка, больше молчи и смотри, ты наших обычаев не знаешь, а люди к тебе приглядываться станут, не рискуй почасту рот открывать... Знакомься, но не подставляйся. Ну, думаю, тоже правильно говорит. Отвечаю ему, как человеку: приду.

Мы разошлись. Он по делам поехал. И тут такая зябкость в моих кишках завелась, такая чума... Не пойму, откуда взялось. Как будто я корабль, и команда на мне хороша, и припасов полно, и капитан опытен, но кругом полный штиль, ползу я на одних веслах, дело плохо. Парус — не лучше сисек у старой бабки. И вдруг повеяло, повеяло, тряпка висячая на мачте у меня едва-едва заколыхалась, еще ветер не встал в полной силе, но уже затеял играть с материей. Опять приблизились ко мне беды и удачи, словом, жизнь заворочала плавниками...

У Ланин дела обстояли хуже моего. Что ей досталось? Хорошая пища и чтива по грудь. Ну и жизнь, конечно, вместо верной гибели. Я видел ясно, как мало этого моей девочке.

Она заметалась. Попробовала один наряд, другой, с волосами что-то сделала... С волосами, Аххаш, совсем напрасно. Боги, конечно, посылают иногда кошмар, такой, чтоб поднять тебя с ложа за полночь и превратить тех, кто спит рядом, в испуганных крабов, — так ты орешь... Но зачем самому становиться ночным кошмаром?

Ей некуда пойти в Лабиях и нечего делать. От скуки связалась с каким-то сумасшедшим отребьем. Ничего я о них не понял с ее слов. Собираются, чтобы есть под землей. И что? Требуха, воры, какие-нибудь ацал — они любят завести неведомо куда, а там выманить деньги, — чума, и больше ничего. В городах всегда водилось множество вонючих ацал. Как клопов...

Все, чего она хочет, Аххаш Маггот, — это узнавать что-нибудь новенькое и применять свой магический дар. Кому он здесь нужен... Тут боги стары и слабы. Странные боги: состарились молодыми, так и не войдя в силу.

Мои прежние темные боги умели убивать и одаривать. Прежние боги Ланин, похоже, умели заставлять себе служить, пропади они пропадом. Имланские боги страшнее всех, веет от них пустой и напрасной смертью. Все они не нужны сейчас ни мне, ни ей, но хотя бы могущественны, есть на что посмотреть! И есть Тот, о ком мы почти ничего не знаем. Кроме того, что он умеет заботиться, не прося ничего взамен. Жаль, его дыхание нас покинуло...

А тут боги — пустое место. Имперцы устраивают праздники во имя богов, приносят жертвы, чтут жрецов, но так уж у них туг положено. Таков закон. А кто невежлив к богам и жрецам, тот вроде мальчишки или деревенщины. Солидные люди с такими дел не ведут и в дом не зовут. Может, раньше местные боги и делали что-нибудь великое, сражались, например... Теперь они торчмя торчат вокруг фонтанчиков, как гнилые коряги на болоте, никто их не боится, никто их не любит. И в силу их подавно никто не верит. Вот, есть судьба, она вроде нити, вьется, изгибается, рвется... В нить судьбы тут верят. Боги, они если что-нибудь и могут, то колебать эту нить, делать ее, Аххаш, чуть попрямее, попроще или, наоборот, завязывать на ней узлы. И все.

Сила моей Лозы, Аххаш, тут вроде снега в летнюю пору: не нужно, непонятно, жутковато. Одна дерьмовая нелепость. Они тут запретили магию не потому, что боятся ее, а потому, рыбья моча, что не хотят даже и мысли допустить, будто она существует.

Я рассказал ей кое-что из наших с Гилярусом разговоров. Но не все. Пока была одна болтовня. А о делах стоит говорить, когда это такие дела, снасть камбалья, что можно их попробовать на зуб или хоть руками пощупать. Ничего подобного я не вижу. У береговых червей дела идут медленно, у них все идет медленно. Надо привыкать. И не надо напрасно балаболить.

Я не мог ей дать ничего. Вот же чума! Вытащить ее из такого дерьма, три смерти за день миновать и еще десяток — за седьмицу, а в простой и обычной жизни мне нечего подарить ей. Как нестерпима эта простая обычная жизнь! Потрохами чую, не для нее нас спасал невидимый боец. Да мы и сами не для нее родились. Хуже нет — ждать неизвестно чего.

Я не могу даже соединиться с ней, пока... пока ее бабье естество не уймется. Может, это и хорошо. Если б нас держало вместе только то, что я раньше делал с тремя десятками шлюх, да еще с Фалеш, цена была бы нашим бегам и нашим жизням два дерьмовых медяка. Я искал подарок для нее. Такой, чтоб ей легче стало терпеть. Такой, чтоб она не свихнулась от простой обычной жизни. Она должна опять почувствовать, до какой степени мы вместе. Мне не надо читать ее мысли, чтобы знать их.

Я искал подарок, смотрел во все глаза.

И я нашел.

— Пойдем, — я ей сказал. — Пойдем. Покажу тебе кое- что.

Она не стала расспрашивать что да почему. Наверное, привыкла ко мне, моя девочка, знает: если зову, значит, не просто так. Я вывел ее из города. Здесь двойные ворота: большая дыра в стене — для скотины, повозок, всадников и рабов, а еще малая дыра с дверью — для свободных людей, которые на своих двоих. И то, и другое закрывают на стражу позднее захода солнца. Успеем.

Дело было вечером, за полстражи до заката. Для нее, наверное, в самый раз, как в ванне с теплой водой или с парным молоком. Не слишком жарко и не слишком холодно. Мне-то все равно. Если не жарят и не бросают в морскую воду, когда стоит поздняя осень и от холода верный конец, то мне все равно.

Цикады и прочая мелюзга в траве еще не унялись, стрекот стоит одуряющий.

У самого моря, на черных камнях тянутся на целую морскую милю развалины. Что у имперцев тут было: вилла какая- нибудь или крепость? Нет, на крепость не похоже. В начале — каменный лом, но дальше нашлась добрая, совсем еще не разрушенная лестница. Мы поднялись. Я говорю Ланин:

— Смотри.

С одной стороны — сплошные обломки. С другой, как ни странно, почти целая длинная галерея, сложенная из глыб белого известняка. Камень поседел от времени, сделался будто обветренное лицо у морского человека или степняка, а кое-где искрошился. Но все равно остается он почти белым, белым над черными прибрежными скалами. Давным-давно его расписали веселыми красками, еще видны здесь и там тела людей и яркие одежды, деревья и корабли, морские звезды и придонные чудовища, но все это поседело вместе с камнем, превратилось в почти незаметные цветные разводы на белом... на ослепительно белом. Круглые колонны — книзу поуже, кверху пошире, — держат остатки потолка, тяжелые прямоугольные плиты не смеют упасть с их верхушек...

Мы идем в молчании. Длинная юбка Ланин взбивает белесую пыль. Пальцы моей Лозы у меня на плече. Справа от нас — роща низкорослых сосен, между ними серые стволы огромных платанов, как будто запятнанные разноцвет ной грязью, трава густая, яркая, летняя. Слева — спокойное море ощупывает каменные зубы, торчащие из дна, поливает их пеной. Доброе море, хитрое море. Тут глубоко. Вода необычного цвета, редко где увидишь. Я как-то пил молодое черное вино в Марге. Я как-то дарил девке из Панг- дама браслет с бирюзой. Если б можно было растворить камешек бирюзы в черном вине, вышла бы именно такая вода. Мы идем в молчании.

Ланин останавливается, поворачивается к морю, кладет ладони на шершавую белизну очень старого камня. Лицо у нее... Лицо у нее... Аххаш и Астар! Лицо у нее такое, как будто она встретила на песке следы бога и молится, не открывая рта.

— Спасибо тебе... Спасибо, что привел меня сюда, Малабарка.

— Так строят в городах лунных. Очень похоже. Я думал, тебе понравится место, где все так, как ты привыкла. Я заглянул сюда и почуял: тебя это место должно обрадовать. Как ножом кольнуло.

— Видишь ли, Малабарка, это построили не лунные. Да и что мне теперь в моем прежнем народе?! Поверь, я отрезала от себя Хитем и всех его жителей. Даже мысли о них не приходят ко мне в голову. Но это место... да, ты правильно почувствовал: меня здесь словно отрывает от земли... Весь мир бесконечно прекрасен, только мы его немного портим. Но, наверное, мы просто не способны испортить его до конца, Малабарка. Иногда встречаются места, где легко почувствовать, насколько прекрасен мир и какой подарок сделали людям, поселив их тут. Здесь, на галерее, именно такое место.

Место необычное, что-то в нем есть, точно.

— А кто построил?

— Очень древний народ. Не имперцы.

Я ожидал продолжения. Обыкновенно Ланин отыскивает смысл потаенных символов, видит в простых вроде бы вещах разное магическое дерьмо и вспоминает, что написали древние о том и об этом. Но нет, меняется моя девочка. Ей уже не надо рассказывать, какой это был народ, какими тайными знаками его наделили и сколько трактатов...

— Ты не совсем прав, — она улыбается, — тайны мне очень даже нужны, да и потаенные символы тоже не стоит отвергать вот так просто. Неужели я столь много болтала на острове?

Я вздохнул.

— Понимаю. Я люблю тебя, Малабарка.

— Я люблю тебя, Ланин.

Мы стояли, смотрели друг на друга. Нам даже не нужно было прикасаться плотью к плоти.

— Просто нет никакой тайны в том древнем народе. Ему принадлежало полмира, он знал больше, чем лунные, Империя и — добавь, кого хочешь, — вместе взятые. И все равно умер. Задолго до того, как сюда пришли варвары, построившие Империю.

— Аххаш Маггот! От чего?

— Так сразу и не скажешь... От многих причин. Их история хорошо известна, я много читала о них. Им не везло в конце. Но вернее всего будет сказать, что они умерли от старости. В старости никому не везет, наверное, от стариков отворачиваются высшие силы.

— Не знаю. В старости не хватает силы для везения.

— Все движется от рождения к смерти. Таков естественный ход вещей. По правде говоря, это меня ничуть не печалит.

— Меня тоже. Жизнь все равно не исчезает. «Не было и года, чтоб ветер не надул парус хотя бы одному кораблю, а рыба не пришла в сети».

— Откуда это?

— Старики так говорили.

— Мы с тобой тоже умрем когда-нибудь, Малабарка.

— Не стоит особенно волноваться.

— Прах побери, сколько раз говорила другим: нет смысла загадывать судьбу. А теперь сама загадываю. На закате... мне хотелось бы быть с тобой. Ты понимаешь?

—Да.

...Мы прошли по галерее чуть дальше. Парочка. Обо всем забыли, обнимаются, до нас им дела нет, довольны, как ватага с добычей на обратном пути.

Там была лестница. Низенькие, стертые ступеньки вели вниз, к морю, и уходили под воду. Мы спустились к самым волнам. Ланин обняла меня, а я ее. На виду у богов и людей, на виду у молоденьких сосен, древних стен и еще более древнего моря Лоза положила мне голову на грудь.

Только один раз, Аххаш, я видел вокруг себя столько людей в богатых одеждах. Крысы взяли караван какого-то князя из лунных на пять галер. Влезли ребята в один сундук, вытащили такое, что только царям, рыбье дерьмо, впору носить. Все в золотых нитках, в серебряных, застежки с жемчугом, с изумрудами, а за материю цену бы надо просить в пангдам- ских золотых солидах... Крысы еще от боя не отошли, все в краснухе, им еще плевать, что и сколько стоит. Они откупорили пару амфор с вином, выбили дно у бочонка с водкой, нацепили на себя все эти тряпки и упились прямо в них, да так, что вином плескали друг другу в рожи. Когда проспались, торговый мастер всем растратчикам вычет сделал на две трети доли в добыче. А я ему — на всю долю. Его дело смотреть за барахлом. Не умеешь — уходи.

Теперь вот вижу такое во второй раз. Важные имперские господа вокруг меня собрались. И каждый второй, как вижу, запросто купил бы корабли для целой стаи — из средних.

Говорят, у них неспокойно на границе. Говорят, их дела хуже некуда на полночной границе. Этим петухам стоило бы только скинуть пару цветных перышек. Хватит на то, чтобы привести сюда войско из одних вольных, ну а уж они-то им любую границу расчистят... Правда, потом обдерут и самих петухов. Могут.

Первым пришел сам хозяин, префект Наллан Гилярус. Пришел, привел меня, указал место... высокое ложе на девять человек, подушки, валики, какое-то бесконечное дерьмо. Ложиться я, конечно, не стал, потребовал себе кресло под задницу. Заднице хорошо, да и мне удобно... Потом друзья его начали собираться. Пригляделся я к этим друзьям. Странное дело! Как будто специально собрали ровнехонько половину к половине — серьезных толковых людей и каких-то болтунов. И лица у них очень разные. Кое-кто пришел развлечься... но у некоторых совсем другое в голове. Поглядывают друг на друга, ждут чего-то, какого-то серьезного дела. Если бы они тут решили зарезать к придонным братьям своего императора, то и поглядывали бы друг на друга точно так. Да что за чума! И если бы решили, мол, в бездну Империю, будем жить вольным княжеством, каких тьма, Аххаш, тоже бы так себя вели. Ну а прочие «друзья» — пена пивная, опилки от бревна, прочие для отвода глаз. Император, может быть, уже интересуется ими, уже прислал тайное слово: приглядывать... Куда пригласил меня префект? Ну, посмотрим.

Мимо меня как будто проплыла огромная рыбина, а я, наподобие ныряльщика за жемчугом у лунных, задержал дыхание, булыжник в руках, и волна от плавников качнула меня лего-онько так. Смотри, мол, не проспи, будет что-то полезное, невидимая пока, но такая нужная тебе возможность изменить житье.

Гилярус хорош. Только сейчас я как следует присмотрелся. Видно, он тут не самый богатый, хотя из первых. Может, и не самый знатный: у того вон, в углу, вместе с Законником пришел, рожа — спесивее некуда, будто бы он внучок бога неба или императорский наследник. Кто из них тут больше всех работать горазд, не знаю. Кое-кого я видел с железом в руках, есть настоящие. Но Гилярус у них вроде хищной птицы в курятнике. Он не ругается, не повышает голос, он им всем улыбается — каждому по-своему, — пошучивает, но только ясно видно, рыбья моча, кто старший. Он все время в центре. На него смотрят, от него ждут ответов. Гилярус высокий, конечно, человек, но тут есть и повыше. Есть-то есть, однако самым высоким все равно кажется именно он. Лицо у префекта правильное, как нарисованное или как у статуи отпиленное, лоб высокий, нос прямой, прямее ножа, зубы во рту белые, ровные... правильное, правильное все... А подбородок, точно как при строительстве корабля все вымеряют, так и тут: вымеряли точнехонько, в самый раз, и отрезали без ошибки. Волосы черные, ровные, короткие; уложены, Аххаш, не как у бабы или мужеложца, никаких завитушек, все строго, но только ясно видно: мастеру, который с его волосами работал, плачено золотом. Руки белые, как у девки, нипочем не скажешь, что эти руки умеют выделывать с добрым клинком...

Я знаю: ему тридцать семь лет. А выглядит на сорок пять.

Был тут один мозгляк. Худой, мелкий. Дурная порода: устроился посередине, на роже написано, что самый умный тут он, взгляды бросает на всех, мол, могу наградить беседой. И даже фразы какие-то начинает произносить, но никто на него не обращает внимания. Мозгляк как-то хитро говорит, плетет зачин, потом переходит к сути, по дороге примеры вставляет... Только прямо на зачине тот, к кому он пристал, уже смотрит в другую сторону. Потом отходит подальше. А Мозгляк все тянет свою речь, все тянет, никак не угомонится, его не слушают, а он все молотит языком... Так бы и заткнул ему пасть двумя живыми крабами. Движения у него какие-то тряпичные. Видно сразу, что не умеет ни далеко ходить, ни быстро бегать, ни резво грести, ни... В общем мешок с дерьмом.

Еще один все на меня поглядывал. Весь какой-то ветхий. Одежда старого покроя. Не знаю я, что у них тут в Империи считается старым, а что новым, но этот оделся в такой неудобный, такой тяжелый и чудной плащ... Любому понятно: все по какому-то древнему обычаю, такому, Аххаш, древнему, древнее только загон для свиней в городе Марге у сторожихи на кладбище: ее еще мой дед Таран застал старухой. Рожа у него, будто всем отец. Седой, грузный, солидный, везде складки набрякли, смотрит на тебя: вот, мол, помогу если что, советом или еще чем, мудрость моя сбережет тебя от неприятностей, молодость твоя, снасть камбалья, радует тараканов в моей голове, какой ты, юноша, многообещающий, Аххаш Маггот и весло в задницу! Знает, конечно, как надо жить. В смысле как жить правильно. Мой настоящий отец, Кипящая Сковорода, сильный был человек, хотя и не буйный. Я его плохо помню, он недолго был со мной. Но уж когда был, все учил меня чему- нибудь, что было бы мне полезно. Чему-нибудь дельному. А этот... деревянный какой-то. И, Аххаш, верно, тоже болтливый. Правда, одежда эта его чудная, старинная, ловко прилажена. До чего надо дотянуться — все висит удобно, обе руки свободны, материал хороший, недорогой, но добротный. Ветхий-то он, Ветхий, а цену вещам знает.

Один из префектовых друзей мне понравился. Невысокий, кряжистый, шея бычья, волосы выстрижены накоротко. Один глаз, как видно, выбит, глазница повязкой закрыта. Второй, целый, глядит цепко и зло. Будто хорошая сторожевая собака смотрит на тебя. У лунных как раз такие псы — зря не лают, но хватка у них мертвая. Посмотрел на меня, оценил. Что за чужак? За один вдох оценил: опасно. А заодно предупредил глазами же: я и сам опасный. Устроился поодаль, не на виду. Не толстый, а массивный, движения скупые, очень точные движения. Такого человека, будь он врагом, приятно было бы убить, а убив, следовало бы сбросить на волну с почетом, оружие ему оставить, и даже сказать волне, что был он хороший враг, достойный и крепкий. А будь Одноглазый другом... Друзей, Аххаш, у таких не бывает. Зато командовать и подчиняться командам эта порода умеет лучше всех прочих.

Явился, конечно, Законник, мой старый знакомый, кивнул мне. Без злобы и радости. На лице — все то же равнодушие. Холодная куча дерьма, почти окаменевшая... Может быть, напрасно он мне не нравится, вдруг — дельный чело век? Надо приглядеться. Ладно. Оказывается, зовут его Харр. С ним вместе пришел какой-то вихлявый живчик, вот онто и одет богаче всех, на пальцах перстни с булыжниками по сотне солидов ценой, на морде спесь, как у барсука, мол, равных мне здесь не вижу... Этого ограбить было бы приятно, а убивать — как клопа давить.

Всего собралось девять человек, считая меня и Наллана Гиляруса. Последними пришли двое — полная противоположность друг другу. Махаф с киитом рука об руку... Одного я знал. Он бывал в роще, дрался на мечах как придонный брат. Его звали — Тит, но чаще я слышал кличку Варвар. За глаза, конечно. Бабка у Тита была из маг’гьяр, а здесь их не любят. Однажды он сломал руку человеку со слишком громким голосом. Того человека предупреждали: мол, попридержи язык. Но, видно, не перевелись на свете любители жрать горячее, не остудив... Тит Варвар — настоящий красавчик. Холеный, как Гилярус или Законник. Но те выглядят так, как им положено выглядеть. А этот завивает волосы, носит тунику с длинными рукавами, желтую, как лимон, с багряной каймой, на руке пристроил браслет монет за четыреста — тяжелое чеканное золото, и на браслете четыре пары занимаются любовью разным манером. Так и просится Тит Варвар, чтоб его по заднице погладили или в рожу дали. Худой, длинный — с меня ростом, руки тонкие — девки позавидуют. Глаза шалые, такие у моих ребят бывали перед работой, сам гибкий, верткий, не хуже кота. Вечно улыбается. Смотрит на собеседника будто говорит: о, какие интересные вещи я слышу, жаль, от тебя, дурака... Того, кто рискнет погладить по заднице или дать по роже, Тит Варвар, наверное, убьет. Знаю я таких людей. В абордаже нет их полезнее: первыми на копья лезут, работают наподобие живых таранов. Но в спокойное время один от них убыток: вечно затеют свару в ватаге, изувечат кого-нибудь, против закона пойдут... Ненадежный народ. Точно, вроде котов, ходит такой вокруг тебя, рот хмылит, Аххаш, а видишь зверюгу: зверюга спину горбом выгнула, уши прижала, голову к земле наклонила и пасть разевает.

— Привет, Малабарка.

— Привет, Тит.

Варвар тоже попросил кресло, сел рядом со мной.

Второй одет попроще, поплоше, но не бедно, хотя и очень небрежно. Впопыхах, что ли, собирался? Волосы черные, вьющиеся, торчат во все стороны, вроде прутьев в вороньем гнезде. Толстый, неуклюжий, ни для какого боя не годный. Настоящий прибрежный червяк. Может, из купцов? Но потом вижу, потроха карасьи, вроде бы серьезный человек. Устроился поближе к Одноглазому, поздоровался с ним, как со старым знакомым. И только тогда принялся меня осторожненько ощупывать глазами. Вот же чума недобрая! Я почуял: Толстяк старается запомнить каждую мелочь, каждую деталь. А мне его отсюда толком не разглядеть... Умен. Лицо у Толстяка грустное, причем видно, что грусть у него на лице устроилась пожить не на день и не на два. Житье у нее там постоянное.

Пятеро носят золотые кольца: сам хозяин, Спесивый, Харр, Одноглазый и Ветхий. Знак чего? У Тита Варвара, при его-то цацках, простенькое колечко из железа...

Как видно, они сюда пришли не столько пировать, сколько поговорить. Мясо лежит, конечно. Рыба лежит. Какая-то дрянь, червяки, кузнечики, что они тут жрут, с ума посходили. Хлеб. Тит Варвар мне и говорит:

— Там, друг Волк, сосуды с вином, там — с водой, а вон там — вино, разбавленное водой. Не ошибись.

Вот уже я кому-то друг. Быстро у них тут. Ошибусь я или не ошибусь я, какая, Аххаш, разница? Вино имперское от воды по крепости мало отличается. Зачем они его разводят? Не все ли равно?

— Благодарю тебя, друг Тит.

Прямо среди настоящей еды расставлено баловство. Виноград, орехи, мед, хлебцы какие-то сладкие... Вот, скажем, рыба на круглой тарелке с углублением посередине — соус туда налит, а рядом с рыбой — финики. Так. Так. Потроха карасьи, что-то серьезное Гилярус затевает. Обычно все это у них по очереди вносят, прислуга с кухни одно принесет, другое у тебя из-под носа унесет. А тут все скопом. Выходит, выгнал Гилярус кухонных рабынь, ни к чему они тут. Музыкантов не видно. По стенам бабы нарисованы, почти голые, вроде бы танцуют, так и хочется потрогать... рядом дудки, деревяшки со струнами, глиняные миски с виноградом и яблоками... Все как настоящее, ярко нарисовано, заглядишься. Миски я такие вижу не только на стенах, но и перед собой. Правда, тут они серебряные. Виноград вижу. А вот баб и людей с дудками что-то не замечаю. Аххаш, пир у них тут с особинкой. Пир или что?

Префект Наллан Гилярус встал, призвал всех поднять чаши с вином. Кое-кто поднял с водой. Я так делать не стал, хотя и нужна мне с ними трезвая голова. Нет, не стал. Заподозрят какую-нибудь хитрость: мол, умным хочешь быть, не пить и разговоры наши запоминать, при тебе, пожалуй, болтать не стоит. Налил себе разбавленного вина. На вкус, я знаю, выйдет как помои с винным запахом. Ладно.

Выпили — кто что.

— Друзья мои, этерия! Начнем с новостей, — говорит Гилярус. — Наш друг Арриан привез из Мунда добрые вести.

Вот, значит, какая у них тут чума с весельем. Этерия. Каждый каждому друг. Так.

Аррианом оказался Толстяк. Голос у него хрипловатый, ровный, тихий. Говорил он очень правильно, как все люди, которым нравится читать. Вроде Гиляруса, Аххаш Маггот, или моей Ланин. Только Гилярус и Ланин учатся, как говорить, когда читают, а этот, видно, сам кого хочешь научит. В словах у него, снасть камбалья, сила. Какая — не пойму. Будто бы он сам чертит на свитках, а уж его, именно его свитки читают Гилярусы и Ланин...

— Наш друг Ликиний Луп в течение трех месяцев служил секретарем и помощником у трибуна Басса Щенка. Теперь я говорю вам: радуйтесь. Мы обрели то, к чему достойнейшие из нас приложили свой труд и свое влияние...

Денег, я думаю, дали.

— Чрезвычайный корабельный налог, возложенный на господ сенаторов и господ всадников, прошел. Вето отменено. Богатейшие люди Империи наконец дадут кое-что на флот.

Додумались, значит, перышками поделиться...

Этерия одобрительно загудела. Ветхий высказался:

— Я вижу в этом возрождение старинных обычаев. Здравое разумение обязывает всех нас заботиться об отечестве.

Толстяк ему:

— Мой друг Патрес Балк, я понимаю твою радость. Но сколь долго иной раз пробуждается в наших согражданах здравое разумение!

— И сколь дорого стоит! — шепчет мне на ухо Тит. — Двести тысяч денариев...

Гилярус утихомирил всех и указал на меня:

— А это наш новый друг, Малабарка Габбал. Кое-кто из вас уже познакомился с ним. Прежде его знали в Империи как Железного Волка. Теперь он изъявил желание служить императору и Империи. А вместе с ним — принцесса правящего дома Исфарра. Многие слышали, быть может, о его жестокости и военной удачливости. Мне на собственном опыте пришлось убедиться в его благородстве. Малабарка — достойный человек.

— С бабой, значит, приплыл... — Я так и не разобрал, Аххаш, кто это сказал, а жаль. Не очень-то оно мне понравилось.

Как они по-разному на меня смотрели! Спесивый — с ненавистью, Патрес Балк — с любопытством, Арриан — с сомнением, что, мол, затеял наш друг Гилярус, чудит он в последнее время... Тит ухмыляется, на роже у него написано: глядите, дружок у меня что надо. Харр — никак. От Мозгляка сквозит ужасом: кого, кого вы допустили в одну комнату со мной! Одноглазый глядит настороженно, мол, посмотрим, где у тебя зубы спрятаны...

Что им сказать?

— Теперь я с вами.

Префект быстро уводит разговор в другую сторону, а я склоняюсь к Титу:

— Почему эти трое — против меня?

— Кто?

— Вон тот, с камнями в перстнях... Видишь?

— Вижу. Его зовут Корнелий Бревис. Кто еще?

— Одноглазый... да. И этот вот, мелкий, Мозгляк.

— Откуда ты его прозвище узнал? Глабр Мозгляк. Неужели угадал? Он просто дурак и трус. Корнелию Бревису ты когда-то причинил очень большой убыток. А Одноглазый тебя ловил, да не поймал. Его зовут Септимий Руф, он центурион и лучший в этерии на мечах. После меня, конечно...

Тут Гилярус объявил:

— Наш друг и чтимый всеми нами поэт Глабр принес героическую песнь о царе Квинте Клодии, дабы усладить слух своих друзей. Внимайте.

Мозгляк встал, развернул свиток и принялся читать. Читал он, Аххаш, нараспев и с завываниями, слова там были какие-то незнакомые, я не все понял. В общем, был у них древний царь, он как будто всех предков имперцев привез сюда на кораблях, а эти самые предки спасались от врагов. Тут они всех местных расшвыряли и зажили богато. Мудрый царь. Хвала богам. Мозгляк сначала то в свиток смотрел, то на лица. Потом глаза закатил, потом и вовсе закрыл. Воет.

А мне попался жилистый кусок мяса, никак не могу откусить, сколько надо. Что за чума...

Только он закончил, Корнелий Бревис заявляет каменным голосом:

— Гениально. Лучше этого я никогда ничего не слышал и, думаю, уже не услышу. Никто еще так точно и правильно не говорил о важности кораблей в человеческой жизни.

Арриан:

— По-моему, очень похоже на Сервилия. Больше ничего не могу сказать.

Тит Варвар с ухмылочкой:

— Совершенно правильно заметил наш друг Гилярус: все мы чтим Глабра. Тонкость его творений способна восхитить самый просвещенный ум. Особенно мне понравилось это место... как же... А! Вот: «О воины мои, сейчас нам в бой идти! Сгрудимся же...» И слова как поставлены... истинное удовольствие для понимающего человека... Послушайте: «И окоем пред корабельным строем...» Или вот: «О мужества фиал в сердцах отважных воинов, о ботало судьбы в божественных устах!» Каково? Гений! Гений! Божественный Майориан должен бы целовать стопы у нашего Глабра.

Странно они его тут чтят. И в ноздрю, и в подмышку.

Опять Корнелий Бревис:

— Зато о древних богах наших сказано с почтением. А какие герои были у нас раньше! Теперь все прогнило. Нет фиала мужества в сердцах, даже честного торговца некому оборонить от разбойников... — и на меня поглядывает, косит, как свинья, которую разозлили.

Патрес Бал к откашлялся и тоже заговорил. Этот говорил долго и со вкусом. Сначала, снасть камбалья, объяснял, что ничего в поэзии не понимает. Потом начал про язык: словами всякими под старину вся песнь уставлена, но предки имперцев на самом деле так не говорили, нет, не говорили они так. Тут и я понял, почему не понял половину... Еще Патрес Балк помянул какую-то «Историю деяний», будто бы Аррианом написанную, вроде бы там сказано, что про царя Квинта Клодия — все выдумки. Точно, говорит, в священных хрониках ничего про него не написано. А история у Империи богатая, найдутся непридуманные люди, коих стоило бы похвалить... Зато к богам — он тут согласен с козлом потрошеным Бревисом — почтительное отношение, похвально, очень похвально...

Центурион забурчал:

— Боги наши... хых... слабей курицы... только и умеют... хых... что дурные предзнаменования присылать... тоже, боги! Хых.

— Ты не прав, друг Руф...

Арриан перебил Патреса Балка. Заволновался, древняя история очень ему интересна. На самом деле, то-то и то-то. А последние двести лет, особенно последние пятьдесят лет, все идет к худшему. О! Тут мне стало интересно. Выходит, и на полночь имперских земель было больше, и Ожерелье тоже все им принадлежало, а не как сейчас: войска для защиты у Империи, Аххаш, нанимают, а живет каждый город сам по себе... Какая же она была, Империя?!

Дальше они говорили между собой в два — в три голоса. Патрес Балк под шумок обратился ко мне:

— Мой друг Малабарка... А ты что думаешь о наших богах? Я полагаю, следует соблюдать умеренность и уважение. Ведь когда-то и вся наша Империя вышла из лона богини...

— Как? Рожают мужчины.

Он уставился на меня, как на пляшущего барана. Что, мол, за чума?

— У нас... женщины.

— Да, — говорю, — ребенок лезет из бабы. Понятно. Но отец стоит рядом, и жрец, связавшись с Астар, всю боль передает ему. Так что у нас отцы трудятся, а матери только носят и извергают.

Вижу: понял. Блеск в глазах появился. Вот, мол, и тут боги, и тут их воля видна!

— Похвальный обычай, отрадно слышать о столь самоотверженном поведении ваших мужчин... Не согласишься ли ты, друг Малабарка, продолжить нашу беседу завтра утром?

— Да. — Я зайду за тобой через стражу или две после рассвета. — Да.

Стоит шум. Вино пьют, расплескивают... Мозгляк и Бревне говорят громче всех, почти орут, улыбаются друг другу. Дураки — они почти что родня. У Бревиса в руке сосуд с вином, горлышко у сосуда с тремя сливами, чтоб, я понял, слуга мог налить сразу в три протянутые чаши. Эйнохоя называется. Бревис лакает из одного слива, среднего, а с двух других струи — на пол. Ему уже все равно. Толстяк сцепился с Балком, очень им, Аххаш, важно, при каком императоре был потерян город Картахан со всей провинцией... Законник чего-то захотел от Одноглазого, за общим гомоном не пойму, чего именно... Снасть камбалья! Бестолковщина пошла.

Тит Варвар осторожненько касается моего локтя.

— У тебя многообещающая слава, Железный Волк...

«Мой друг» он не говорит. Плевать ему на то, как у них здесь принято.

— Лучше — Малабарка, — отвечаю.

— Хорошо. Не желаешь ли размяться на мечах? Это воистину благородное удовольствие, если противники достойны друг друга... Я ценю его выше дружеской беседы, хотя бы и с очень умными людьми.

Он как будто хочет разозлить меня. Вот же, еж морской, иголки топорщит: «Если противники достойны...» Понятно. Гилярус сказал: знакомься с людьми. Так что самое время попасться на уловку Тита. Заманивает, гнилой топляк! Давай-давай.

— Не откажусь.

— Тогда завтра, за две стражи до заката. Ты знаешь, где мой дом?

— Нет.

Тут я вижу, Гилярус ему глазами показывает что-то, головой кивает... Что? Ты, мол, и... Куда он смотрит? Ага. Ты и Харр. У Тита на лице все та же улыбка. Понял, но виду не подает, раздумчиво так, не торопясь, объясняет мне:

— Слева от Вилейских ворот, у самой крепостной стены. Ты поймешь. Там у входа — надпись. Обращение ко всяческим странникам... Могу ли я считать, благородный Малабарка, что мы договорились?

— Да.

— Тогда, если ты не сочтешь это оскорблением, я покину тебя и перемолвлюсь словечком с почтенным всадником Харром...

Всадником? Где конь-то его? Или это звание у них такое? Ладно. Запомнить: Харр — всадник... А я сапожник. Потому что сандалии на мне, а сапог нет.

Вижу, отцепил Тит Варвар «всадника» от Одноглазого. Вывел во двор. Тит руками размахивает, в лицо Харру заглядывает, необычайно важный у них разговор, потроха карасьи. Гилярус живо подобрался к Руфу. Говорят тихо, быстро, отсюда ничего не слышно. Но мне, Аххаш, и не надо слышать, я по губам читаю. Одноглазый:

— ...когда?

— Через... — Не разберу, что префект ответил.

— ...неизбежно?

— Да.

— Очень не вовремя. Нет ни... — Опять не разобрал, чего у них там нет.

— Я знаю.

— ...придурок... (кто-кто?) ...не сумел откупиться?

— Проконсулу Гнею Клодию Тару не дарован талант к ведению переговоров, зато его ценит сам... (кто?)

— В прошлом году он почем зря погубил целый... (что?)

— ...Арриана?

— На таможню... — Тут их обоих заслонили два упитанных карася — Патрес Балк и Арриан. Не видно. Впрочем, этого достаточно. Вот в чем дело.

Аххаш, Аххаш и Аххаш! Есть у меня предчувствие, почти уверенность, что Гилярус в самом скором времени предложит мне кое-что. Такая уверенность, дырка бабья, слов нет. Кишки у меня в утробе уверены, ногти на пальцах уверены, был бы хвост — и тот бы уверился. Надо подождать еще немного.

Пиры у них тут тянутся до рассвета, случается — и позже. Пока руки чашу к пасти подносят, а пасть раскрывается. Эти... этерия... разошлись не позднее полуночи. Почти все. Пьяный Бревне и пьяный Глабр остались ночевать у префекта. Самые ненужные из всех, как я понял.

...Патрес Балк не пользовался носилками и предпочитал пешие прогулки конным. «Чтобы никто не посмел называть меня стариком, друг мой Малабарка... Ибо еще «сила моя крепка», как возгласил поэт. Предки наши сильны были пехотой, крепконогой и неутомимой. Мы, потомки, слишком изнеженны. Слава Громовержцу, не все из нас готовы пребывать в немощи...» Он говорил, не переставая. Слова лились из него, как понос из проклятого пса, сожравшего тухлятину. Да, сильны вы были пехотой, потому что конница у вас хуже некуда. Вот это правда.

За нами шли шесть воинов. Четверо — любимая его крепконогая пехота, нагрудники блестят, лбы тоже блестят: с утра стоит жара, хорошо одним кузнечикам, они наяривают как сумасшедшие, а этим четверым лучше бы удавиться, иначе к полудню изойдут на пот. Жуткая смерть, если подумать. Еще двое тащат какие-то значки: то ли прутья, то ли жезлы, то ли маленькие топорики, не стал приглядываться. Патрес Балк, как оказалось, проконсул в соседней провинции, которая называется Вилея. Этим прутоносцам и телохранителям положено шагать за проконсулом, иначе выйдет конфуз, несоблюдение какого-то вонючего обычая. Балк говорит, ему было запретили таскать за собой солдат с прутняком, мол, проконсулу не положено, так он отсудил, вытащил такой древности закон, что уже никто не помнит: отменили его или нет... Под ним, под Балком, — большая, настоящая провинция, не то что здесь, где наместником поставили всего-навсего прокуратора, а столичный город — Лабии — ценится не выше кучи конского навоза. Для Нал- лана Гиляруса, я понял, наместничество в Лабиях вроде наказания. Не по его росту должность. Вся префектова земля, Нижняя Лирия, — крестьянская провинция, да еще тут есть виллы богатых бездельников, настоящие, говорят, дворцы для увеселений. Что славного можно здесь совершить?

— Не завороваться, — ответил Патрес Балк. И опять понес про изнеженных потомков старого сурового Мунда. По одной фразе, Аххаш, я понял, как непрост этот старый сыч.

Отчего же он сам не в Вилее, отчего живет он уже целую седьмицу в Лабиях? Там, оказывается, стоит со своим гали его племянник, молодой человек, исполненный всяческих добродетелей, способный служить живым укором ленивой молодежи наших дней, почтительный и благородный нравом. Наделенный естественным честолюбием, племянник не отказался взять на себя дела дядюшки по управлению и приглядом за нравами провинции. Всего на пару декад...

Прошла сотня вдохов, другая. Пошла третья. Балк все заливался о достоинствах родственника. Я понял, что при первой же встрече с этим карасем добродетельным, ни слова не говоря, вырежу у него печень и сожру ее сырой. Потом Балк понес о важности дел, которые он ведет с Налла- ном Гилярусом, причем, Аххаш, важного ничего не сказал, все общими словами, вокруг да около. Я спрашиваю:

— Его наказали?

— Когда?

— Когда отправили сюда.

— Да, мой друг Малабарка.

— За что?

— Спроси сам.

Патрес Балк, хитрый хряк, умел говорить долго и не сказать ничего. Он так же умел в двух словах показать самую суть дела.

Мы, не торопясь, идем по городу к самому центру. Проконсул хлещет словами не хуже осеннего ливня. Нет времени отвратнее осени — выходить в море... Он перешел к своему роду. Оказывается, по отцу он, сыч то есть, восходит к богу воров и торговцев, а по матери — к царице страны, которой теперь нет, но была очень большой. Один его предок сам был царем в Мунде, другой дважды получал консульство, Аххаш, не знаю, что это такое, но, видно, два раза он был очень важным человеком. Третий, хоть и не пошел дальше звания претора, — кто это, Аххаш? надо думать, поменьше консула? — зато добился введения закона против роскоши, закон так и назвали по его имени — «Таблица Авла Балка». Разумный, мудрый, исполненный умеренности закон, друг мой Малабарка. В обычный день никому не следует тратить более ста денариев, помимо чужеземцев, а в праздник — не более двухсот денариев. Как же иначе? Наше серебро и наше золото утекают в Ожерелье за какие-то бирюльки, женские цацки, благовония, горячительные напитки, чжунские ткани, за притирания, изготовленные, боги знают из чего, и воздействующие на здоровье, боги знают, как... При императоре Гнее Хабе, двадцать лет назад, некие злоречивые сластолюбцы добились отмены закона, но недолго им осталось торжествовать.

— Наверное, очень полезный закон для Империи... — До которого мне нет никакого дела. Как и до всех законов прибрежных червей.

— Да! Знал бы ты, сколь рад я найти мудрость в речениях молодости! Порой истинная добродетель видна в отношении к очень простым вещам... — И опять он заладил про своих предков. — Жаль, прадедушка сплоховал, примкнул к заговору республиканца, сенатора Проба... Очень прискорбно... достойно порицания... Правда, покойный разбил гарбалов в Марроманском лесу... Кроме того, он был великолепным оратором и часто выступал в судах — неизменно к выгоде тех, кого защищал...

«Стоп, — подумал я, — стоп. В отношении к очень простым вещам, говоришь... Спасибо за предупреждение. Чем еще ты меня проверять будешь, сыч поношенный?»

— ...конечно, я помню цензорский эдикт против философов и риторов, принятый в консульство Марка Маркиана и Туллия Эпидия. Я помню его наизусть, как и другие законы наших предков, достойные почитания и уважения: «Дошло до нас, что есть люди, которые завели науку нового рода, к ним в школы собирается юношество, они приняли имя риторов и философов великого Мунда. В их училищах молодые люди бездельничают целыми днями. Предками нашими установлено, чему детей учить и в какие школы ходить; новшества же, творимые вопреки обычаю и нраву предков, представляются неправильными и нежелательными. Поэтому считаем необходимым высказать наше мнение для тех, кто приобвык посещать их. Нам это неугодно». Лишь неблагоразумный человек станет спорить с мудростью прежних поколений. Но в ту пору мы еще не были готовы принять такое знание, не порушив порядок в умах. Позднее разум народа нашего стал более зрелым, и тогда иные, не менее разумные, правители издали эдикт, позволявший кое-что. Здесь видна добродетель, которой обладают мужи, способные видеть удобное время для тех или иных государственных деяний, не спешить излишне, но и не медлить чрезмерно.

Он вглядывался мне в лицо оч-чень внимательно. Думаю, Балк не смог на нем прочитать ничего, кроме моей скрытности. Каких бед он там искал? Что мне до риторов? Что мне, Аххаш, до философов?

— Мы пришли. Взгляни-ка, друг мой Малабарка.

Гляжу. Мне приходилось тут бывать и раньше. Скотину тут продают. Бычий рынок. Вон там — старый, обветшалый храм какого-то их бога, они его почитают под двумя или тремя именами, не разберешь. И под всеми именами он покровительствует торговцам, ворам, путешественникам, гонцам... Тот самый урод, который зачал первого Балка. Это? Нет. Не туда смотрит проконсул. О!

Еще один храм. Точнее, храмик. Совсем маленький и совершенно новый, новее горшка, только что снятого с гончарного круга. Колонны — круглые, простые, безо всяких украшений, как бревна, поставленные торчком, если бы только водились бревна из граненого мрамора. Расставлены по кругу. Странно. Я не видел ни в Лабиях, ни в каком-нибудь другом имперском городе круглых храмов. Здесь любят все квадратное. И крыша... откуда они ее взяли — такую? Простенький конус. Видно: тесали из цельной каменной глыбы, Аххаш, сколько тупого труда! А похожа она на соломенную, будто бы на хижине, а не на храме. Вон бороздки всякие, неровности, специально их не зашлифовали, чтоб издалека казалось — солома и солома... А вокруг роща. Молоденькие дубки, орешник. Я и раньше удивлялся: посреди города — роща... Земля тут стоит ничуть не дешевле, чем в Ожерелье. Особенно в черте городских стен. Вот же чума! Сколько надо было истратить денег, чтобы купить эту землю, снести дома, построить храм и посадить деревья!

Воистину, очень богатый человек проконсул.

Он и сам не прочь рассказать. Точно, по праву высокого рождения Балк, оказывается, состоит аж в трех жреческих коллегиях. В первой он хранит пророчества, в другой — гадательные книги, а в третьей — священные хроники города Мунда. Очень обеспокоен неблагоразумием, охватившим весь народ. Во что превратились боги? В чучел, друг Малабарка. Прочная вера в их силу утрачена. Все верят в судьбу, а значит, в ничто. Все ждут, какого цвета будут внутренности жертвенного животного и как истолкует их гадальщик, но мало кто думает о пользе самой жертвы; а ведь изначальный смысл именно в помощи божества, полученной ценою пожертвованного...

Это я понимал. Да. Здесь слишком сильно верят в самих себя — и напрасно. А в силу тех, кто стоит за порогом, верят слишком мало. И тоже — напрасно. Отвечаю ему:

— Нельзя жить без богов. Не потому, что тяжело. Просто, когда отказываешься от богов, которых выбрал ты, то все равно будешь служить — богам, которые выбрали тебя... Иное невозможно.

А я? Выбрал ли я Его? Он ли меня? Чума! В любом случае я добровольно встал под Его руку...

Патрес Балк стоит, довольный, видно, насколько довольный, уголки губ кверху загнулись, в глазах даже сияние какое-то.

— Именно, мой друг Малабарка, именно! Превосходно сказано! Как будто под сводами Сената. Я давно добиваюсь помощи от императорской казны. Приличия и благоразумне требуют восстановить заброшенные храмы, а их, поверь, слишком много. Полагаю, нам нужно возвысить почитание старинных божеств, витавших над городами и полями сражений в ту давнюю пору, когда народ наш наводил ужас на соседей.

«Вот уж, — думаю, — совсем давняя пора!»

— Жаль, забота о святынях значит для государственных мужей нашего времени намного меньше, чем забота об устройстве увеселительных игрищ! Этот храм... — он не то чтобы показал, а... простер руку, точно статуя на центральном форуме, — ...возведен на мои средства. Ты не откажешься посетить его?

— Пойдем.

Раз уж ты привел меня...

Мы пошли по мощеной дорожке к входу. Свита проконсула осталась снаружи. Три мраморные ступеньки. Перед нами молча склонилась женщина в белой тунике, с венком из веток и листьев орешника на голове.

— Это, мой друг Малабарка, святилище Лесты. В древние времена, когда Мунд был не больше Лабий, она почиталась нашим народом как дева-воительница. Потом ее больше знали как покровительницу семьи, домашнего очага...

Внутри никого, кроме единственной жрицы, не было. Посередине — бронзовая чаша, очень здоровая посудина. В ней огонь. Знаю я эту манеру имперцев, любят палить масло, жир, иной горючий состав. Это у них, снасть камбалья, называется вечным огнем. Рядом столик для подношений. На нем два медяка и пестрая деревянная игрушка: баба с во-от такими сиськами. Негусто. О! О! Жрица от меня шарахнулась. Балк стоит с выпученными глазами. Ровно кот травы дурной объелся. Что?

Да ничего. Пламя из чаши вытянулось на три шага в мою сторону. Здравствуй. Слышу тебя, Астар. Помню, должен.

Я выгреб серебряные денарии и медную мелочь — словом, все деньги, которые дал мне Гилярус. До последней монетки. Бросил на столик рядом с деревянной бабой. Жри. Я знал: Астар может рассердиться. Ей бы крови хоть пару капель, она любит живую кровь. Обойдешься, сука. Я не твой теперь. Ну точно. Она мне шепчет: «Долго не проживешь, предатель! На тебе мое проклятие». Давай-давай. Злится она!

Эта самая Леста заплясала над чашей в бешенстве. Искры — во все стороны. Леста... Вот тебе и Леста! Жрица с моим Балком остолбенели на пару. Вот же чума! Как они могут верить в своих богов, если пугаются их появления! Даже те, кто стоит к ним ближе некуда... Радоваться должны, крабы.

Ко мне потянулась огненная лапа. Язык пламени, а из него как будто пальцы торчат. Тянется, тянется, в полушаге от лица остановилась лапа, чуть-чуть не хватило... Ну что ж, я пожму тебе руку, сучка-Астар. Наши ладони соприкоснулись, наши пальцы переплелись. Я давал ей палить себя, левую, конечно, руку, на протяжении двух вздохов. Хватит. Мы расцепились.

Ты сделала мне больно, гадина. Я дал тебе шанс, вонючая падаль, причинить мне боль. Ты не отказалась. Этого-то и нужно. Теперь ты мне враг. «Я запомню, предатель. Ты будешь умирать долго, намного дольше, чем захочешь». Хорошо, Астар. Покажешь. Мне интересно.

Леста...

Кожа на руке покраснела, кое-где шкварки отойдут. Ладно.

Балк подходит... По всему видно: хочется ему поклониться, но не знает, уместно ли кланяться варвару.

— Богиня отметила твою щедрость и послала великое предзнаменование. Не знаю пока, к чему ее знак — к добру или к лиху. Тут нужен весьма сведущий и опытный толкователь. Одно неоспоримо: тебя, друг мой, ожидает высокая судьба. Я счастлив, что привел тебя в святилище... хоть и испытывал некоторые сомнения. Мои глаза удостоены были видеть явление силы божественной, дух мой ликует!

Знал бы ты, сыч, как тепло и душевно мы с твоей богиней побеседовали...

— И я благодарю тебя, друг мой Патрес Балк.

Проконсул велел жрице позаботиться о том, Аххаш, чтобы столь необычное и великое дело попало в хронику святилища. Здесь, значит, тоже хронику завел. Мы вышли. Балк говорит, мол, он пережил бурное смятение духа и вынужден проститься, дабы в уединении вновь обдумать происшедшее и привести в порядок чувства. Но само знакомство со мной имеет для него немалую цену, он смеет и впредь желать встреч со столь достойным человеком, как я. Да бездна забери всех говорунов!

Что бы сказать ему приятного? Я пожелал покровительства богов его потомству. Молчит. Что-то не так. Стоит, плечи поникли... Куда девался патрикий знатного рода, богач, наместник в большой провинции, сиделец в каких-то там коллегиях? Да что с ним? Выглядит то ли как заболевший пес, то ли как свежий утопленник.

— У меня нет детей. С женой я давно развелся. Был сын... Был сын, Вольтацилий, но он умер четыре года назад. Здесь, в Лабиях, от чумы. Безо всякого смысла... Никакие жертвы не помогли. Он так... мучился...

Лицо у Патреса Балка сделалось каменным. За четыре года он, как видно, научился не плакать на людях, когда говорит о сыне. Только внутри, чувствую, все у него дрожит. Аххаш, тут я понял старика. Несчастный старик, нет у него никого, только Империя.

Я сказал ему:

— А у меня отец погиб. Хороший был человек.

...У самого входа — мозаика. Никаких рисунков, только надпись: «Привет, путник! Посети приют смирения и милосердия». Скромная такая, Аххаш, черно-белая мозаика. А когда входишь, прямо перед носом у тебя — другая, во все цвета. Мужик, здоровый, голый, снасть у него мужская торчит кверху, вроде клюва у горластого петуха. И эта самая снасть не короче ног и не тоньше двух тяжелых копий, если сложить их вместе. Мужик держит в руке весы, на одной чашке — та же снасть, на другой — куча гирек. Снасть, понятно, перевешивает.

— Вот урод... — говорит мне Тит Варвар, заводя к себе в дом. — Редкий урод. Только затем я и велел его изобразить, чтобы отпугивать занудных людей, вроде Патреса Балка, без лишних слов. Увидят — сами уберутся. Одолел тебя старый сыч?

— Он немного говорлив...

— Да что ты, ничуть. Торговки с рыбного рынка в самое бойкое время болтают меньше него, точно. Значит, он молчалив.

Я улыбнулся. Тит — хозяин дома.

— А ты приметил Мегеру на той стороне улицы?

— Какую из них?

Напротив дома Тита Варвара — лупанар. Самый большой в городе. Уже открылся, тут они рано открываются, задолго до захода солнца. Баб там было столько, что всем не хватало места. Целому десятку пришлось выйти за двери и выстроиться у входа. Их тут зовут лупами, волчицами... На любой вкус. Имланки, лунные, гарбалки, еще какие-то рыжие, этого народа не знаю. Но больше всего местных. Толстые, худые, кривые, рябые, коротышки и оглобли... Какая из них?

— Мегера... послушай, не мегера, а Мегера... — он руками развел, понятно, потроха карасьи, каких она размеров, стояла там одна такая... — так вот, Мегера одна. У нее самые сияющие, самые чистые зубы в городе. Ей одной из всех городских луп я посвятил стихи. Их, кстати, некий неизвестный недавно выбил на колонне, прославляющей подвиги императора Констанция Максима... Послушай:

— У вас тут не принято опасаться... неожиданных бед? Я слышал, в Империи такое дерьмо...

— О, проницательный Волк! У нас тут — принято. Но я — не у нас. Я у меня.

Он провел меня через внутренний дворик, у него здесь тоже квадратная яма, как у Гиляруса. Какая чума им в ямах с водой, не пьют ведь эту воду и не моются в ней?

Дальше у него был еще один дворик, поменьше. Вместо входа — арка. Они тут любят арки. Выиграют у кого-нибудь сражение, праздник справят, триумф называется, да и арку построят. Везде арки. У Тита Варвара ма-аленькая арочка. Настолько же меньше настоящей большой, насколько кошачья кучка меньше лошадиной. На больших арках у них солдаты с копьями, бабы с крыльями, не знаю, богини какие-то? Еще оружие грудами набросано. Обязательно этот их император — или здесь, или там. Такой торчок с венком на голове, вот он-то и есть император. У Тита Варвара на арке скотина бредет. Бык, баран, козел, осел, пес, петух. Жирная такая скотина, видно, как мышцы играют. Все — мужчины, понятно, снасти у них заметные. У козла на рогах венок... — вот и думай.

Дальше, за арочкой, у него ямы, бревна, железные стержни — все так ловко понавтыкано, чтобы руки-ноги работали, они это называют, Аххаш, «упражняться». И площадка, хорошая, ровная. Дал он мне оружие выбрать по руке, тупое, конечно, дал щит и на площадку выводит.

— ...вообще-то я люблю наших волчиц... — И смотрит на меня. Да мне-то что, кого он там любит, хоть бы он любил, как речной рак, задом загребать, какая мне, Аххаш, забота.

— ...не баловаться, конечно, с ними. Баловаться с ними не изящно, для этого существуют замужние матроны. — И опять на меня смотрит. Да хоть с деревянной лавочкой, Тит!

Он, не прекращая болтать, начинает работать. И работает Тит очень прилично. В чем-то лучше, чем Гилярус. В чем-то даже лучше, чем я. Легкий, гибкий. Имперский короткий меч — они тут любят очень короткие мечи — знает как свои пять пальцев. Одно мне не нравится: что он пляшет, ровно девки за ним смотрят? Что ноги выкручивает? Никого же нет, кому он все свои танцы показывает? Мало ему ложный удар нанести, он еще и выверт какой-то изображает... Напрасная трата сил. И болтает.

— ...я люблю купить десяток луп сразу, дать им вина, почитать перед ними стихи божественного Майориана... а если вот так? не достал... божественного Майориана или софизмы остроумного Тразимаха... а так? ага!.. Один раз попалась такая умница, я ей софизм о богах начинаю, а она мне его продолжает. Империя славится... бесполезно, Ма- лабарка!.. хорошо образованными шлюхами...

Неудобно молчать. Я спросил:

— Софизм о богах?

— О! Волк проявил вкус к мудрости! Овцы могут отдохнуть... В этом месте я должен был тебя оцарапать... если бы боевое... не вышло... жаль... О богах: я ничего не хочу о них знать, есть они или нет их. Почему?.. Сам вопрос не ясен, а жизнь слишком коротка, чтобы разбираться в таких неясностях. Я не Патрес Балк. Мне... боги не нужны... даже для приличия. Ты не желаешь отдохнуть?

— Нет.

— Ты прав! Не стоит прерывать такое наслаждение. Ведь не каждый день тебе предложат лучшего фехтовальщика Империи... — И подмигивает.

Не пойму: это он, что ли? Его мне предложили? Или это похвала: мол, лучший фехтовальщик Империи Титу сегодня достался?

— Воистину, изысканное занятие... Лучше, чем политика, которую так любит наш друг Гилярус... К тому же... нет, Волк, это я знаю... К тому же человек, способный проигрывать, теряет обаяние...

— Проигрывать?

— Не столь уж много он проиграл, а все же... Как ты ловок, мой милый волк... а все же Гилярус уже не столь высоко летает... проявил слишком много упорства... когда хотел отдать солдатам-ветеранам землю бывшего лжеимпера- тора Геродиана... эту землю у Констанция Максима проси ли люди повыше Гиляруса... просили для себя, а не для каких-то ветеранов... даже не думай, Волк, зря... Теперь Гилярус торчит в убогих Лабиях, а мы, кто попал вместе с ним под горячую руку... можно сказать, легко отделались... еще, может быть, вернемся в Мунд...

Он устал. Пот катит градом, я вижу, Аххаш. Болтать не надо было. И выверты строить. На мечах учат биться, потроха карасьи, чтобы убивать, а не чтобы представления показывать. Кое-чему меня учили с одним условием: мол, Малабарка Габбал, сын Кипящей Сковороды, брат Милькара, это должен видеть только тот, кому предназначена смерть. Это — секретное искусство. А когда я показал: вот, умею, запомнил — мне выжгли на лодыжке маленькую крысу. Смотри, мол, отдашь секрет — отдашь жизнь, боги ее живо заберут. Что мне теперь их темные боги? Но ведь убью Тита, хоть бы и тупым оружием. Мог бы убить уже не один раз, Аххаш. А он все пляшет. Гиляруса я не убил когда-то, хотя префект послабее Тита. Зато осторожен..,

— Ты даришь мне тонкое наслаждение, варвар...

А сам-то ты кто? Я чувствую, как в нем закипает раздражение. Ему не удовольствие от приличного рубаки вроде меня понадобилось. Он очумелый, этот Тит. Хотел просто забить меня, ан не вышло. И теперь уже точно не выйдет, весло в задницу.

— Знаешь ли, ты понравился тут многим, Волк... Глабр до вчерашнего вечера все на меня поглядывал, да на Корнелия Бревиса... потом... на тебя глаза выпучил...

— Мужеложец?

— У нас это называют «поклонник необычного».

Я захотел спросить: а остальные? Если они там все друг с другом спят, дела никакого, рыбья моча, не выйдет. Перессорятся. Тит Варвар нанес удар и чуть-чуть не добрался до моего колена. Сам виноват, меньше думать надо о всякой чуши. Как хочется ему, дураку, победить, даже зубы заговаривает!

— Глабр один такой в этерии... про Бревиса, правда, не знаю. Глабра никто не принимает всерьез...

Кончилось тем, что я дважды выбил у Тита меч и рассадил ему кожу на правом предплечье. Был бы клинок заточен, руку бы сбрил начисто. Он злой, как придонный брат, угрюмый, через силу улыбается. Благодарит: мол, как чудесно провел время, а я в нем чувствую грозу, и надо бы убраться отсюда, потому что вот-вот полыхнет, зачем мне ссора с человеком Гиляруса? Аххаш Маггот!

— Ах, милый Волк! Мой друг Малабарка. Жизнь скучна. В ней нет ничего по-настоящему ценного. Ведь человек — мера всех вещей. Существующих — что они существуют, несуществующих — что они не существуют... Когда я долго гляжу на какую-нибудь вещь, она перестает существовать, ибо мне вновь становится скучно, и вещь эта для меня уже несущественна. А значит, она не существует. То же можно сказать о людях и о любых занятиях человеческих. Все сделалось легче и неполновеснее. Нет, вещи не изменились с тех древних времен, которые так обожает наш друг Балк. Просто мы разучились чувствовать тяжесть вещей... Жизнь осталась, смысл исчез. Ты видишь какой-нибудь смысл?

— Долгий разговор.

Он не обратил внимание на мои слова. Сам с собой, что ли, разговаривает, акула драная?

— ...Драгоценно и полновесно лишь то, что внутри нас. Наши подвиги, наше изящество, наше искусство играть с судьбой. Мне, по правде говоря, не скучно только в компании с самим собой. Или с новой вещью, тяжесть которой еще не улетучилась, еще ощутима для моих ладоней... Но это ненадолго. Сегодня мне не было скучно, мой друг. Благодарю тебя.

Угостил вином и проводил за дверь. Ишь ты, еж морской. Иголки-то я тебе пообломал. И врага себе нажил. А как еще надо было? Ладно.

* * *

Вечером префект опять позвал меня в садик.

— Что скажешь, Малабарка?

— Когда война, префект?

— Через декаду. Или полторы. Но не позже. Ты не должен был расслышать...

— Я и не слышал ничего. Кто из них за вами приглядывает? Тит? Корнелий Бревис?

Он засмеялся. Будто показывает гостю свой корабль, а гость, смышленый человек, задает вопросы, и из вопросов видно: понимает в кораблях толк.

— Тит — никогда. Скорее палец себе отгрызет. От купцов всего Полдня Империи за нами действительно... э-э... приглядывает Корнелий Бревис. А от галиада — Харр. И хорошо, что именно он. Умный, честный, достойный человек.

«Только ухо с ним надо держать востро, — подумал я, — а то как бы, Аххаш, избыток его честности боком не вышел».

— Корнелий Бревис — от купцов? А выглядит как самый знатный патрикий из вас всех.

— Знатный? Патрикий? Да он владелец верфей и ростовщик в десятом поколении! Если не в двенадцатом. Отец его купил патрикианство — тогда это как раз разрешили. Правда, до сих пор мало кто понимает, как можно купить патрикианство? Предков обновить? Бревис такой же знатный, как пегий козел у меня на вилле под Мундом. И тот — с родословной.

«Ты, стало быть, родовитее. Понятно».

— Самый знатный из нас, Малабарка, — центурион Септимий Руф.

— Одноглазый? А я думал, простой человек.

— Не проще нас с тобой. Небогатый — да. Но его знают все. Давно бы мог стать претором, консулом, галиадом, наместником... Только пожелай! Его четыре раза удостаивали дубового венка за мужество и спасение подданных императора от неминуемой гибели. Год назад он первым вошел в ворота столицы, когда армия возвращалась из похода на гарбалов... на Полночь. Первым, Малабарка, первым! Значит — перед императором.

«Стало быть, у них тут важно, кто первым вошел в ворота».

— И — центурион?

— Да, всего-навсего центурион. Старший центурион четвертого лабийского гали. Говорит: «Не всем же быть трибунами. От моей правой руки пользы больше, чем от дюжины вихлявых языков». Такой человек.

— Я был сегодня у Тита Варвара и разговаривал с Патресом Балком. Со вторым мы поладили. С первым — не особенно.

— Если бы ты сказал, что поладил с обоими, я бы не поверил. Что ж, оба они — наши мешки с денариями. Оба чудовищно богаты. Но Балк нам нужнее, поскольку надежнее. Кстати, он казначей этерии несокрушимых.

«Видит своих людей насквозь. Зачем ему нужны тогда все эти Варвары и Бревисы?» Гилярус тут же говорит, как будто в мысли мне залез:

— У серебра и мечей имен нет. Это я готов взять от любого.

Мы оба молчим. Ну, кто первый начнет?

— Ты спрашивал меня, Малабарка, зачем мне все это.

— Да.

— Ты ведь не поверишь, если я скажу, что мы рады послушать умные речи, насладиться обществом умных и добродетельных людей, поговорить об исправлении нравов в Империи...

— Нет.

Он вздохнул.

— И будешь не совсем прав. Это ведь тоже не столь бесполезно, как может показаться... А сам ты о чем подумал?

— Не так уж сложно зарезать вашего Констанция Максима. Но порядки свои вы потом все равно не установите. Тут люди привыкли жить спокойно, слегка воевать и скудно работать. Кроме рабов, конечно. Сброду выдают хлеб в подарок. Развлекают на дармовщину. Солдаты — куски дерь ма с кровью. Я знаю такие места. Здесь никто не захочет жить иначе.

— Ты ошибаешься только в одном. Мы не хотим убить одного императора, чтобы заменить другим, нашим. Остальное, к несчастью, верно.

Он опять вздохнул, на этот раз — как ослик с тяжелой поклажей на спине.

— О боги, я не предполагал, что наша слабость до такой степени очевидна со стороны...

— Я уже не со стороны. Я внутри.

— Сколько ты... внутри? Всего ничего. Малабарка! Наша цель — продвинуть достойных людей, где только можно. И защитить от разрушения старые законы. Империя похожа на очень большую катапульту: машина из дерева, металла и ремней. Мы хотим, чтобы она работала. А для этого при ней должны быть сведущие люди. Те, кто знает, как она работает.

Я ему поверил... не до конца. Сменится император — сам собой, без них. Сменит чиновников. Опять начинать заново? И так каждый раз упираться рогами без видимой цели? Не поверю. Другие, его же люди, может быть, поверят. Да еще и корысть свою в таких делах отыщут. А я Крыса по рождению, мне все надо проверять на зуб. Должен быть тут какой-то особенный смысл, потроха карасьи, смысл — для него одного, для Наллана Гиляруса. Префект смотрит на меня и понимает, Аххаш. Умный.

— Послушай меня, князь пиратов... Империя стара, и она умирает. Рано или поздно умирает все: деревья, люди, народы и даже боги. Она прожила девятьсот лет. Ей пора.

Он поглядел на меня, словно хотел удостовериться, принадлежат ли ему мои уши. А может, ему очень не хотелось, Аххаш, увидеть улыбочку у меня на лице. Ну понятно. Для него это важнее жизни.

— Я слушаю тебя.

— Многие народы поднимались высоко, выше гор, вровень с облаками. Но никто не бессмертен. На месте Империи дважды великие царства раскидывались, подобно могучим дубам, под кронами которых можно уместить целые рощи... Их нет. Там, где сейчас маг’гьяр, когда-то жили кочевники, потрясавшие ойкумену от края до края. Куда они пропали? Даже имени не осталось. Десяток нищих приморских деревень да древнее прозвище — «Черные Повязки»...

Что-то говорила моя Лоза о людях, которые построили белую галерею... Тоже, наверное, были вроде дубов.

— Малабарка, ты должен бы спросить: а лунные? а Милан? Они еще старше Империи, почему они не гибнут?

Молчу. Срать мне и на лунных, и на Имлан. Честно тебе скажу, префект: срать.

— Так вот. Имлан — странное место. У них как будто есть источник жизни. Черной, страшной жизни, ты ведь, наверное, знаешь о них...

— Знаю.

— Но при всем ужасе их существования судьба Имлана бесконечно длинна. Стоит ли одно другого?

— Не знаю. По мне так лучше подохнуть в свой срок, но достойно. Незримый из кого хочешь сделает раба. Или ходячего мертвеца еще при жизни.

— Незримый? Какой-то их культ?

— Источник их долгой, как ослиный член, жизни.

— Не знал... Я не раз натыкался в рукописях то на Незримого, то на его дела, то на его слуг, но везде это как-то смазано. Нигде толком ничего не объясняется. Он и тут, и там, но в то же время, нигде. Он могуществен, кажется, и он никто...

— Писать о нем — уже опасное дело. Даже говорить, Аххаш, как мы с тобой. В бездну. Давай о твоих делах.

— Хорошо... Не стану обещать, что мы не вернемся к этому разговору... Но сейчас действительно уместнее обратиться к нашей теме. Итак, лунные. У них не столь много земли, как у нас, да и не так уж она хороша. Соответственно, и охотников отбивать их города и острова, их землю и их скот — мало. Но лунные, думаю, протянут ненамного дольше нас... Найдутся для них свои провожатые в царство мертвых.

О простых вещах так долго рассуждает! Дохлятина лунные, точно. Что тут еще говорить?

— Спасти нас может только чудесное вмешательство богов. Или необыкновенная удача. Мы можем протянуть еще довольно долго, если повезет. Империя — очень большое и очень сложное здание. Оно намного прочнее, чем кажется извне, хотя и намного менее прочно, чем думает большинство самих имперцев... Мы... этерия... нужны по-настоящему и всерьез только для одной цели. Когда богини, ткущие нити судеб, помашут перед носом у высокого престола, у базаров и казарм, у богатых вилл и нищих горских деревень чудом... ну, хотя бы удачей, должен быть кто-то, способный разглядеть это и как следует ухватиться. Чудо тоже надо уметь удержать в руках, Малабарка.

Тут и спорить нечего.

— А если не будет ни чуда, ни удачи?

— Тогда мы исполним свой долг до конца. Так, чтоб помнили: умирающая Империя оставалась Империей. Те, кто когда-нибудь напишет о нашей гибели в хрониках, не должны усомниться ни в нашем мужестве, ни в способности прямо стоять под ударами судьбы. Пусть они скажут о нас: «И в последнем возрасте государства добродетель не иссякла; существовали люди, чей дух не утратил отваги и благородства, они были энергичны, выносливы и подготовлены ко всяким обстоятельствам так, что даже смерть, губя, не побеждала их». Ты понимаешь меня?

Я понимал. Тут половина самого Гиляруса, треть толстого Арриана, а все остальное и впрямь, снасть камбалья, от старости. Они тут через одного устают жить за полсудьбы до дряхлых лет. Заранее старятся. Дельный человек Гилярус, но думает не о том. У наших, у Крыс, было как? Допустим, двое по закону должны выйти на поединок. Всем ясно, кто кого убьет. Но даже самый слабый поединщик, про которого все знают, что он не жилец, да и сам он знает, все равно, Аххаш, не к смерти готовится, а все думает, как бы ему изловчиться и зарезать второго, хоть бы и против судьбы. Ладно. Наллан Гилярус был откровенен со мной.

— Если тебе понадобится моя помощь и если нам с Ланин это не будет стоить рабства, казни или унижения, можешь рассчитывать.

— Я благодарен тебе, Малабарка. Я рад твоему решению.

Мне и до твоей Империи дела нет, префект. Испустит она дух, не испустит, когда испустит... Нергаш ведает. Но сам ты мне по душе.

— Вот что, Малабарка. У нас есть древний обычай... Очень древний, еще с тех времен, когда Империя была не больше Мунда с окрестностями, слова «император» не существовало, а правили цари. Понимаешь, Малабарка, мы не любим отменять древние обычаи, если они не слишком сильно мешают нам жить...

В первый раз он говорил вот так об имперцах: «мы», «нам». Как о своем народе. В его голосе не было фальши. И в первый раз, Аххаш, я почувствовал тоску: нас с Ланин только двое...

— Этот обычай называют «налог кровью». Тот, кто служит в действующей армии, на войне, считай, выплачивает налог собственной кровью. Если он чужак вроде тебя, но не берет денег хотя бы за три месяца службы, то становится одним из нас. Я, конечно, повел разговоры о вашем прошении. Это дело долгое и не до конца верное. Может быть, ты пожелаешь решить все проще и быстрее? Война — вот она, заглядывает нам в глаза...

«Одним из нас...» Макрель потрошеная! Все вроде верно. Только, мне кажется, Аххаш, это ему надо стать одним из нас. Одним из... не знаю кого. Из тех, кого сейчас только двое. Чума! Тут нет никакого смысла. Но как-то... оно... правильнее.

Конечно, этого я ему не сказал.

— А Ланин? — Как бы тебе это объяснить... Мы находимся в состоянии вечной вражды с лунными. Э-э... в состоянии непрекращающейся войны. Никому и в голову не приходит предложить им мир. Они, кстати, придерживаются того же мнения. Э-э... в сущности, мы похожи на двух стариков, которые живут по соседству и смертно друг другу пакостят. Один никак не может задавить другого. И вот они приглашают других соседей — помочь в драке... Кончится тем, что соседи помоложе задавят обоих... Впрочем, я увлекся. При всем том важнее иное: Ланин, кем бы она ни была, прежде всего женщина. Если она станет женой императорского подданного, никто не станет задавать вопросов.

Я ожидал какого-нибудь дерьма в этом роде. Ладно, мы на их земле. По какому обряду нам с Ланин соединяться? По нашему? По лунному? По имперскому? Под рукой какого бога? Того, чье имя нам, снасть камбалья, не открыто? Надо бы крепко поразмыслить. Есть тут какая-то уловка, какая-то хитрость...

— Кем я буду?

Заулыбался. Все-таки вышло по его, пристроил меня к делу. Ладно. Работа привычная.

— Я, как префект, обязан набрать для галиада, так у нас называется командир...

— Я знаю.

— Очень хорошо. Я должен дать галиаду вспомогательные войска. Хоть немного. Я нанял двести сорок человек сброда из разных мест. Тут и наши, и варвары... Прости, если это слово задевает тебя. Я не вкладываю в него ничего оскорбительного. Просто в нашем языке нет другого слова, которым я мог бы назвать...

— Мне все равно, Гилярус. — Чуть было не сказал «мой друг Гилярус». И ведь не соврал бы, Аххаш, откуда ни посмотри, не соврал бы.

— Вербовщики мелких и малосильных не брали. Так что наемники должны быть не так уж плохи по отдельности. Правда, в одном строю они никогда не стояли... Лошади и оружие — за счет казны, из арсенала провинции. Еще у меня есть восемьдесят маг’гьяр.

— Уже кое-что.

' — Да. И у меня нет командира для них всех. Железный Волк — подходящее знамя для такого отряда. Ты не находишь?

Что ж, я взял у Империи много крови. Пора выплатить должок... А!

Тут меня холодком пробрало. От макушки до пят. Что-то говорило мне: вот! смотри, само идет! не упусти! иди, иди в эту сторону! ну! давай! сюда — будет правильно! должок? налог? дурак! просто тебе нужно именно сюда! ну! ну! не упусти!

Как странно, рыбья моча! Очень странно. Я почувствовал себя старой корабельной баллистой. Вот на мой желоб приладили тяжелую стрелу. Вот зацепили тетиву лука, покрутили колесико... Я кожей и плотью ощутил, как меня выгибают для выстрела, как мои деревяшки поскрипывают. Каждая деталька меня-баллисты наполнилась радостью. Вот оно, Дело, для которого меня предназначили...

— Да, — говорю я префекту Наллану Гилярусу. — Да!