Золотое солнце

Алая хроника Глава 4. Смерти нет

Только на следующий день Малабарка дозрел до того, чтобы спросить, привлекает ли меня Раэмо. Я абсолютно честно ответила, что даже более чем привлекает. И добавила, что, слава высокому небу, хорошо понимаю разницу между любовью к желтым розам или эмали тонкой работы и любовью к дому, где вырос. В имланском для этого даже придумали два разных слова: «хали» и «кетли».

Малабарку мой ответ вроде бы удовлетворил. И когда я провожала его в поход на гарбалов, то не сумела разглядеть в его глазах никакой омрачающей их тени...

На следующий вечер Верена передала мне записку — замызганный клочок пергамента, судя по всему, криво отхваченный ножом от низа какого-то важного документа. Неровным острым почерком на нем было начертано: «Завтра в полдень я буду у лавровых зарослей возле Кермийского потока. Буду счастлив, если встречу там тебя. Раэмо аи Лорнарай».

Утром я одевалась с особым тщанием. Надела самое новое, лишь вчера дошитое платье, состоящее из двух частей: верх из коричневой ткани, затканной золотом, спереди был чуть выше колен, сзади же доходил до середины икры, и из-под него струилась нижняя юбка из ярко-алого, как кровь, шелка. Из того же шелка были сделаны вставки на груди и рукава верха. В целом силуэт получался вполне имперский, но при этом давал несравненно больше свободы движениям. Я сама придумала этот покрой и тихо надеялась в ближайшее время ввести его в моду хотя бы в Лабиях.

Украшений я не стала надевать никаких, кроме своей обычной ракушки, зато капнула в волосы немного благовоний и ярче, чем обычно, подвела глаза. И прах побери, я не ощущала ни малейших угрызений совести, когда делала все это. Ну куда мне еще было так наряжаться в этом занюханном провинциальном городе? Не на рынок же и тем более не на собрания общины!

До Кермии — так называлась гора, более всего похожая на дракона, приползшего к морю напиться — от Лабий было ходу где-то треть стражи моим шагом. Уррина, своего непременного сопровождающего, я оставила у подножия горы. Сама же, подобрав юбку, полезла вверх по узкой тропинке к Кермийскому потоку — не то небольшой речке, не то просто ручью, срывавшемуся с горы и почти сразу же пропадавшему в море.

— Да пребудешь ты вечно в радости, светлая Ланин.

Раэмо, завидев меня, вскочил на ноги и склонил голову — слегка, как перед равной, но при этом достаточно почтительно. Рядом с ним на траве, уже сожженной летним солнцем, валялся какой-то странный предмет в кожаном чехле.

— Ты хоть представляешь, что было бы, назначь ты здесь встречу кому-то из лабийских матрон? — Запыхавшись от крутого подъема, я даже забыла ответить на приветствие Раэмо, а когда поняла свою оплошность — уже поздно было исправлять ее. Но он лишь чуть улыбнулся:

— Потому-то я и послал тебе такое приглашение, что ты, хвала Единому, не лабийская матрона и никогда ею не станешь. — Он аккуратно, двумя пальцами коснулся края моего рукава. — Странный покрой, хотя очень красивый. Так носят на Лунном острове?

— Так никто не носит, кроме меня. — Я расправила юбку и опустилась на траву боком, подобрав под себя ноги, как принято в Хитеме. — Я это сама сочинила.

— С твоей красотой может сравниться лишь твое воображение, но и то, и другое превосходит твоя смелость. И да не покажутся тебе мои слова ни лестью, ни обычной любезностью.

Мне вдруг отчего-то стало так легко и просто, словно мы с этим Раэмо все детство были не разлей вода. Бывает такой момент на пирах и прочих сборищах — как правило, не раньше конца первой стражи после полуночи, — когда отходишь с кем-нибудь куда-то в уголок и начинаешь говорить о самом важном, наплевав на все условности, словно переливаешь смысл из своей головы и сердца, минуя слова... Так вот, Раэмо, похоже, умел разговаривать только так, и я, не задумываясь, приняла это как данность.

— Пожалуй, тут даже никакой особой смелости не надо. Я сейчас себя знаешь как чувствую? Из одного народа вышла, в другой не вошла, сама по себе между небом и землей. Какому обычаю ни следовать, все равно он мне не родной, так что могу и такое выдумать, чего прежде никто не видал.

— Пусть так, — отозвался Раэмо, и мы оба замолчали, но даже в этом молчании я не ощущала ни малейшей неловкости. Со старым другом ведь не обязательно все время говорить — можно и просто вместе глядеть на то, как ветер шевелит жесткие листья лавра, как скачет по камням вода Кермийского потока, как ослепительно горит на ней солнце...

Странно: сейчас, при ярком свете, я ясно видела, что Раэмо не обладает никакой исключительной красотой, а в одежде его, пусть непривычного мне покроя, не было и тени той изысканности, что обычно отличает подобных Кайсару. Так, льняная рубаха на шнуровке, потертые штаны из светлой кожи, а вместо имперской туники — что-то вроде накидки: несшитое в боках полотнище с вырезом для головы, заправленное спереди под широкий ремень, а сзади свободно развевающееся. Ноги его вообще были босыми, как у раба, в пыли и грязи. И все равно я не могла отвести от него взгляда — даже сейчас, когда он спокойно сидел и не завораживал танцующей гибкостью движений. Из-за чего: только ли из-за того, что внешность Раэмо была внешностью народа, прежде незнакомого мне? Или вот из-за этой мягкой полуулыбки, казавшейся солнечным бликом, упавшим на его лицо?

— Расскажи о себе, — вдруг попросил Раэмо, глядя не на меня, а куда-то вдаль. — Я ведь знаю о тебе лишь то, что говорят между собой люди Мартиала, а они порой говорят очень странное. Например, что ты принесла свои волосы в жертву Единому и за это он наделил тебя чудотворной силой.

И я принялась рассказывать. Только сейчас, последовательно излагая свои приключения внимательному слушателю, я вдруг с холодком на спине поняла, как же на самом деле мало времени прошло с того момента, когда я ступила в круг свечей в хитемской библиотеке. Меньше луны минуло, а кажется, все это случилось жизнь назад...

Раэмо слушал внимательно, но спокойно, всего раз или два переспрашивая не вполне понятное. А я все говорила и говорила, с каждым мгновением сильнее чувствуя, как это хорошо, когда можешь рассказать все, как есть, и тебя поймут и не осудят.

Наверное, прошло больше стражи, прежде чем я умолкла — тень от лавровых кустов сильно сместилась, так что мы дважды были вынуждены перемещаться вслед за ней.

— Да, — произнес Раэмо, когда я наконец умолкла. — Кажется, я нашел даже больше, чем просто единомышленницу...

— Извини, Раэмо, — перебила я его, не особенно вдумываясь в смысл его последней фразы, — могу я глотнуть из твоей фляжки? А то у меня в горле пересохло от долгого рассказа. Что у тебя там, вино или вода?

— Белое вино, но совсем немного, глотка три-четыре. Но если хочешь, я разбавлю его водой из ручья. Кстати, здешние жители считают, что лучшего напитка для питья в жару просто не существует.

— Тогда разбавляй, — кивнула я.

Опуская горлышко фляги в ручей, Раэмо слегка подтянул правый рукав рубахи, не желая мочить его. Моему взгляду открылся странный узор на его предплечье: обнимающий руку браслет из сплетенных веток двух растений — черные длинные шипы и зеленые треугольные листья.

— Что это у тебя за знак? — спросила я его, любуясь непривычным ломким изяществом рисунка.

— Ах, это... — Раэмо встряхнул наполненную фляжку, чтобы лучше перемешать содержимое, и протянул мне. — Прости, я все время забываю, что ты прибыла слишком издалека — местные-то наши обычаи более или менее знают. Это всего лишь клановый знак, которым метят всех мужчин талтиу в год совершеннолетия.

Лорнарай — Терновник — клан моего отца, но моя мать была из верховного клана, Остролиста, к которому принадлежит и сам реке, поэтому в моем узоре они сплетены воедино.

— Талтиу? — удивилась я. — Но ты же сказал, что родом из некой земли Лайолен...

— Просто страна талтиу состоит из трех земель, каждой из которых правит свой реке. Лайолен — основные, коренные земли моего народа. Еще есть Тинтара на западе, там все чуть- чуть по-иному. А на юго-востоке — Хэллиу, которую импер- цы называют Гелией и уже двести лет не могут решить, способны удержать эту землю под собой или все же нет.

Талтиу... как Эарлин-гладиаторша, о которой говорил мне Малабарка. Я очень мало читала об этом народе, даже не знала его самоназвания. Но знала, что они поклоняются своим богам в священных рощах, разговаривают с деревьями, а певцы пользуются у них каким-то особым статусом. И именно их я подвела под знак «махаф», разбираясь с кубиком Малабарки, потому что не знала никого другого, достойного этого символа.

Почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я тронула кончиками пальцев предплечье Раэмо, осторожным движением обвела сначала плеть остролиста, потом шипы терновника, а затем и вовсе накрыла рисунок ладонью...

Внезапно лицо Раэмо дрогнуло, и он резко перехватил мои пальцы другой рукой. Подержал несколько мгновений — и выпустил, словно отбросил.

— Ланин, этого между нами не будет никогда.

«Что именно?» — хотела переспросить я, но вместо этого с губ сам собой слетел настоящий вопрос:

— Но почему?

— Хотя бы потому, что теперь я знаю, кто для тебя Малабарка.

— Я это тоже прекрасно знаю. — Только тут на меня жгучей волной накатил запоздалый стыд. Как ни берегла я свое сознание от этой мысли — но ведь и новое платье, подчеркивающее грудь, и золото с лиловой каймой на веках были нужны мне лишь потому, что я втайне рассчитывала — а вдруг все-таки случится? Причем мою верность Малабарке это ожидание нисколько не поколебало.

Так, одно из удовольствий жизни, вроде вкусного персика или жасминовых лепестков в воде для омовения.

Раэмо пристально посмотрел мне в глаза — и я готова была поклясться, что два осколка неба сверкнули на миг синеватой сталью.

— Знаешь, сколько мне лет, Ланин?

— Чуть больше, чем мне самой, — осторожно ответила я, все еще пылая от неловкости. — Года на три, может, на четыре...

— Тридцать пять, — отчеканил Раэмо. — Я на восемь лет старше Малабарки, тебя же — больше, чем на десять. И я прекрасно знаю, что счастье твое не там, не между ног — оно выше.

Я была готова расплакаться. Поняв это, он снова коснулся моей руки — осторожно-осторожно, уничтожая малейший намек на ласку:

— Я все равно не пара тебе, Ланин. Я из тех людей, которые вообще не могут любить женщину по-настоящему... Да не дергайся ты! Вовсе не потому, почему ты подумала. Я люблю вас всех и всеми восхищаюсь и, может быть, поэтому ни с одной не могу удержаться дольше нескольких лун. Остаться же другом, после того как перестала быть любовницей, не всякая женщина способна — потому-то я и не хочу близости с теми, чья душа для меня сродни сокровищу. Лучше быть друзьями долгие годы, чем навсегда расстаться после пяти или шести ночей, не так ли?

На алом шелке моей юбки образовались два багровых пятнышка — я все-таки не удержала слезы в глазах и, испугавшись, что размажу свою краску, ощутила себя окончательно неловко. Фляжка с винным напитком лязгнула о мои зубы, когда я судорожно отхлебнула из нее.

Похоже, Раэмо понял все без слов:

— Если хочешь, давай сейчас просто разойдемся. Пока это стоит между нами, любая беседа не в беседу. Завтра я не смогу, а вот послезавтра давай снова в полдень, здесь же, и уже тогда поговорим по-настоящему. Ладно?

Я смогла лишь кивнуть. Поведение этого человека поразило меня до глубины души.

Отправляясь на вторую встречу, я учла опыт предыдущей и прихватила с собой не только две объемистые бутыли с водой и вином, но и небольшую корзинку с хлебом, сыром, копченым мясом и зеленью. Что-то говорило мне, что на этот раз я вернусь домой не раньше вечера.

Раэмо ждал меня под тем же кустом и вообще выглядел так, словно во время прошлого свидания ничего такого не произошло. В общем-то я была даже благодарна ему за то, что он сделал выбор за меня. А страх, что прежней легкости в общении уже не будет, растаял без следа, стоило Раэмо улыбнуться и взмахнуть рукой, едва завидев меня.

— Теперь твоя очередь рассказывать о себе. — На этот раз я решила приступить к настоящему разговору сразу после обмена приветствиями. — Мне кажется, ты позвал меня сюда неспроста: не знаю, по какой причине, но и тебя однажды одарили радостью так же, как Малабарку и меня.

Раэмо снова улыбнулся.

— Не совсем так. Не знаю, с чего начать... Наверное, с того, что в моей земле нет жрецов в вашем понимании этого слова. Есть три разряда людей, принадлежащих богам: во-первых, Учителя, хранящие законы и предания, во-вторых, фийнеу — что-то вроде ваших магов, проводники воли. И третьи — мы, Чеканщики Слов, что сказанным словом изменяют мир и людей. Каждый служит богам на свой лад, и у каждого свое место в обряде. Был весенний праздник, на котором я и еще несколько получили свое посвящение. И на этот праздник к нам явился человек, назвавший себя учеником Единого...

— Эарлин тоже рассказывала Малабарке о каком-то ученике Единого, — припомнила я.

— Ничего удивительного, — кивнул Раэмо. — Она ведь талтиу, как и я, и мы с ней слушали одного человека, хотя и в разное время — она родом из Хэллиу, куда тот добрался позже.

— Я поняла. Продолжай.

— В общем, этот ученик Единого вступил в спор с моим наставником, из рук которого я принимал посвящение. Спор был как раз о том же, о чем у тебя с этими проповедниками из-под земли — о правилах, придуманных богами для людей. Ученик Единого сказал, что те, кто придумывает такие правила, на самом деле никакие не боги, а силы тьмы. Настоящий же Единый, наверное, сам живет по определенным правилам, но никому их не навязывает — однако если люди исполняют этот закон, то как бы уподобляются ему и могут иметь долю в его силе. Я передаю тебе, как запомнил... на самом деле запомнил я очень плохо, но тогда у меня осталось чувство, что за этим человеком стоит какая- то высшая правота. А за моим наставником не было такой правоты, хоть он и был один из лучших Чеканщиков Слов в Лайолене. Тогда я промолчал, не посмев изменить своему учителю. А ночью мне приснился сон, будто стоит этот человек, привязанный к столбу, и в него целятся из луков имперские солдаты. Вот уже стрелы слетели с тетивы... и тогда в последний момент я вскинул свою арфу, как щит, и закрыл его. Еще успел увидеть, что одна стрела вонзилась прямо в сердцевину цветка, вырезанного на деке, и проснулся. Я лежал в темноте и чувствовал, как ниоткуда накатывают и расцветают во мне слова странной песни. Я едва успел записать их на бересте и, проснувшись утром, не сумел понять, о чем эта песня. Но все же я расчехлил арфу, желая подобрать мелодию к этим словно дарованным мне свыше словам...

Он придвинул к себе свой странный предмет. Теперь я поняла, почему до сих пор не опознала его: на моей родине ручную арфу делают симметричной и более округлой. Развязал чехол...

В центре пятилепесткового, похожего на шиповник, цветка на деке зияла рваная дырка.

— Вот и я увидел то же, что сейчас видишь ты, — заметил Раэмо совершенно спокойно. — А потом, спустя несколько лет, Эарлин поведала мне, что именно такую смерть этот человек и принял: у столба, от имперских стрел.

— И что было с тобой потом? — наконец сумела выговорить я.

— Прошло всего две или три луны, и я окончательно понял, что больше не верю своим прежним богам и не желаю им служить. Но при этом я вовсе не собирался отказываться от звания Чеканщика Слов — только, если можно так сказать, хотел бы чеканить свои слова от имени Единого. В таком положении мне оставалось одно — уйти из родных мест. Я и ушел, сначала в Хэллиу, а потом и на земли Империи. Я не мог нести людям речь Единого, ведь я почти ничего не слышал и не знал, только чувствовал. И слагал песни, повинуясь этому чувству беспредельной радости, которое приходило ко мне чаще и чаще, пока не осталось со мной навсегда.

— Он одарил тебя богаче, чем меня, — отозвалась я. — У меня соединения с ним не так уж часты, и к тому же я не могу ими управлять.

— У тебя иное, — легко возразил Раэмо. — Я словно все время нахожусь с ним в одной комнате, но ни разу он сам не заговорил со мной. Ты же не просто говоришь с ним, но и способна менять мир его именем.

— Значит... — Я замялась, еще не до конца улавливая, куда катится разговор, и смертельно боясь нового разочарования. — Значит, и ты тоже ничего не можешь мне рассказать о нем самом?

— О нем? — Улыбка снова мимолетно тронула губы Раэмо, словно солнечный луч, на миг отразившийся от полированного металла: был — и нет. — Я даже не до конца уверен, что правильно говорить «он». Иногда соприкосновение бывает таким, что хочется сказать: она, Единая, потому что это как ласка матери или возлюбленной... А впрочем, какое имеет значение — он, она? Единственное, что надо знать, — то, что его благость совершенна. Где есть любовь и радость, где люди надеются и творят — там он. Где этого нет — там есть кто угодно, кроме него. Но ты ведь и без меня все это понимаешь, не так ли?

Я машинально кивнула, пытаясь распутать клубок собственных мыслей. Было трудно понять, есть в словах Раэмо какая-то зацепка или нет. Мать, Единая... «Достойнейшей бывает та мать, что оберегает, не мешая развитию» — эту строку из «Поучений Ассиди» я затвердила еще в далеком детстве, разбирая по складам прописи, начертанные для меня Салу- ром. Развитие — распад — «тулед» — «шагадес»... Да ерунда это все, можно подумать, я до сих пор не понимала, что наш Единый, совершенный в своей благости, и тот, кого Малабар- ка звал Незримым, а люди Мартиала — Гневным богом, так же противоположны друг другу, как свет и тьма...

Или все-таки понимала, но не до конца? Ведь и тьма не отдельная стихия, а просто отсутствие света!

А впрочем, что мне толку во всех этих выкладках, если я своими глазами убедилась, что никакого развития в этой разнесчастной Империи давным-давно нет! Один сплошной распад...

— Похоже, я, сам того не желая, только сильнее запутал тебя. — В который уже раз я подивилась проницательности Раэмо. Словно голова моя была стеклянной и творящийся в ней хаос можно было увидеть обычными глазами. — Что поделать, я никогда не умел все раскладывать по полочкам, как мой учитель или тот, кого я закрыл своей арфой во сне...

Я вздохнула.

— Знаешь что? Спой мне ту песню, которая пришла к тебе ночью. Мне почему-то кажется, что таким способом ты выражаешь свое видение мира куда лучше, чем пытаясь что-то объяснить... — Я осеклась. — А впрочем, ты же сложил ее на своем родном языке, так что все равно я ничего не смогу понять.

Лицо Раэмо просияло так, что я начала смутно понимать, каково это — все время быть с Единым в одной комнате.

— Ничего нет проще! Я уже давно перевел ее на язык Империи.

Он тронул струны... Голос его инструмента оказался глубок и чист. Я не так уж много смыслила в музыке, но мне показалось, что арфа Раэмо настроена ниже, чем принято в Хитеме, и, пожалуй, это придавало ее звучанию особую проникновенность.

Вступление было довольно долгим, из нескольких фраз, и только после этого голос Раэмо сплелся с голосом арфы:

На словах «Прекрасная Лань» голос Раэмо странно возвысился, и... я не поняла толком, что же произошло, но и солнце словно вспыхнуло ярче, и музыка зазвучала удивительно громко и отчетливо:

Что, что такое творилось СО МНОЮ? Никогда прежде не испытывала я ничего похожего — меня и Раэмо словно накрыли непроницаемым куполом, отделяющим от всех прочих людей. Вот только внутри этого купола помещался целый мир, и мир этот был ярок, как никогда; словно синева моря, зелень лавров и рыжевато-красные склоны Кермии только что вышли из-под кисти искуснейшего художника... объяснить свои ощущения понятнее мне было не под силу.

Раэмо тряхнул головой — солнце вспыхнуло в светлых волосах, и на миг вокруг головы певца-талтиу возник светящийся ореол. В этот миг я готова была принять его за кого-то большего, чем обычный человек, но не умела обозначить словом это большее.

Неужели и я, когда пела ветру в нашей утлой лодке, казалась Малабарке ослепительным сиянием, заключенным в человеческую оболочку?

Он уже доиграл и убрал руки со струн, а я все еще слышала над собой последние тающие аккорды и никак не могла осознать, что песня кончилась.

Наши взгляды снова встретились. И тогда я, надежно защищенная своим куполом от любого страха и любой скверны, выговорила, как во сне:

— Ты сказал там, под землей, что нашел то, что искал, потому что твоя песня была предназначена именно мне. Ведь так?

— Да. — Это короткое слово упало, как созревшая ягода в подставленные ладони. — Я долго не понимал, о чем эта песня, но увидел тебя и понял: ты и есть Прекрасная Лань.

Я даже не удивилась. Только по самому краю сознания проскользнула тень не то мысли, не то чувства: вот оно и произошло.

— Имя — я понимаю, это всего лишь знак, но слово «лань» на моем родном языке созвучно твоему имени. Словно нарочно, чтобы я не мог перепутать, словно мало в этой песне иных примет...

— Но для чего?

— Для того, чтобы свет солнца наконец-то упал на землю, что жаждет его, и земля расцвела невиданными доселе цветами.

— Ты говоришь загадками, Чеканщик Слов...

— Никакой загадки нет. Свет — дары Его, благость Его. Равно изливаются лучи на каменную стену и морскую гладь, но лишь плодородная земля способна принять их и вернуть миру — новой жизнью. Солнечный луч не возьмешь в горсть, но цветок украсит, а зерно насытит. Так и ты: сила, дарованная тебе, — делать неизреченное изреченным, непостижимое — понятным, а вспышку озарения облекать в плоть знаков. Только ты, и никто иной, способна дать людям это знание так, чтобы они сумели его взять.

— Я?

— Именно ты.

— Но ведь Мапабарка тоже...

— Малабарка — слишком отсюда. Для таких, как он, зерно всегда будет превыше цветов, и вера его проста и бесхитростна. Его участь — дать людям новый порядок и новую, невиданную прежде, Империю. Но лишь в твоей власти дать ответ на вопрос: «Зачем все это?»

— Однажды я сказала ему... или он мне, уже не вспомнить... что мы с ним — как лук и стрелы. Значит ли это, что участь Малабарки — разить цель, моя же — посылать его к этой цели?

— Был бы счастлив ответить тебе «да», но так не будет. Ты не возьмешь даже той власти, которая дана жрице. У тебя не будет вообще ничего — кроме произнесенных тобой слов, и люди будут помнить, что слова эти сказала ты, лишь тот краткий миг, пока они звучат. Но за эти слова люди будут умирать и убивать, а самое главное — будут творить с этими словами на устах. Готова ли ты принять такую участь, Прекрасная Лань?

— Ты говоришь так, словно в твоей воле наделить меня этой возможностью или отобрать ее...

— Наделяю не я, но Тот, кого мы оба зовем Единым, не умея дать ему другого имени. В моей же воле — лишь передать тебе его блага. Так прими же их, чтобы все бывшее стало не напрасным!

Глаза в глаза... Неожиданно всплыл в памяти странный сон на имланском корабле — сон, в котором я встретилась с Салуром...

— Я огонь в покрове ветра, — выговорила я отчетливо и уверенно. — Вспышка молнии длится мгновение, но молнии хватает этого мгновения, чтобы ударить. Да будет так.

— Да будет так! — Раэмо стремительно опустился передо мной на одно колено и поднес к губам край зеленого шелка, в который я оделась сегодня. Я не успела никак отреагировать на это внезапное изъявление почтения, а он уже поднялся с колен — и снова был всего лишь очень притягательным для меня человеком, а не существом из чистейшего света. Мало того, на миг мне почудилось в его глазах легкое замешательство, словно он не был вполне уверен в том, что сказал мне все эти высокие слова.

Оба мы понимали, что произошло — и оба, судя по всему, не до конца. Надо было срочно как-то разрядить это напряжение, и я робко выговорила:

— Кстати, я не поняла в твоей песне еще одну вещь. Что значит: «Там, где высится ель»?

— Это тоже обычай талтиу, — отозвался Раэмо, как мне показалось, со странной грустью. — Тех, кто виновен перед нашими богами, фийнеу оставляют умирать привязанными к деревьям. Тот человек, что спорил с моим учителем, рассказывал, что Единый был повешен на стволе старой ели. И когда женщины пришли забирать его тело, все сухие ветви этой ели оказались покрыты молодой хвоей...

...Солнце уже скрылось за вершиной Кермии, и от воды потянуло холодом, когда мы наконец расстались, уговорившись снова встретиться на этом месте через два дня, в полдень.

По дороге домой я не замечала ничего вокруг и не удостоила Уррина ни единым словом. Снова и снова песня Раэмо поднималась во мне, как волна над мелководьем, и я без остатка растворялась в ее ритме, таившем в себе чистейшую радость:

Как правило, между нашими встречами проходил день или два. Лишь однажды перерыв увеличился до четырех дней: госпожа Элоквенция устраивала пир, и я не посмела оскорбить ее своим отсутствием. К тому же мне крайне интересно было посмотреть, как отреагируют ее приятельницы на коричнево-алое платье. Я ожидала внимательных взглядов, охов, ахов, прицокивания языками и идиотских возгласов: «Как смело, как любопытно» — но никак не могла предположить, что Валерия, по прозвищу Лиса, первая красавица Лабий, на три дня выпросит у меня Верену, чтобы та научила ее рабынь шить такие платья!

Впрочем, меня все это занимало очень мало. Впервые за всю свою жизнь я жила, подхваченная мощным потоком, почти не думая о вседневном, словно вынутая из времени и из круговерти людских забот. Я даже не пыталась разделить, о чем мы говорили в третью нашу встречу, а о чем — в четвертую, пятую и шестую. Раз за разом — один и тот же склон, копченое мясо с хлебом и слабое вино, короткие прогулки вдоль Кермийского потока: все-таки мои нынешние наряды были созданы не для того, чтобы продираться в них сквозь заросли. Белая накидка, крылом взлетающая над плечом Раэмо, когда усиливался ветер с моря. Голос его арфы — иногда он пел мне свои песни на языке Империи, чаще — что-то непонятное, но безумно красивое на языке талтиу, а пару раз просто наигрывал мелодии, под которые я танцевала прямо здесь, на неровном склоне Кермии.

Обрывки разговоров повисали как бы отдельно от всего этого, словно во сне или в пустоте...

— Ты говоришь: дать людям ответ на вопрос «зачем?». Но смогу ли я это сделать, если сама не знаю ответа на вопрос «как?».

— Просто придумай. Как придумала свое платье, как придумываешь танцы на мою музыку. Напиши, расскажи, увидь во сне, начерти план... Ты умеешь делать то, чего никогда не было, а это мало кому дано. Обычно люди способны лишь расставить в ином порядке то, что унаследовали от предков или взяли у соседей. Но тебе на долю выпало странное счастье — тебя почему-то не научили желать того, что принято желать.

— Как это?

— К примеру, девочке едва ли не с рождения говорят, что хорошо быть женой богатого и знатного, и она вырастет, стремясь только к этому. Или всех женщин Империи приучили, что надо ходить в платье, так ни одна из них никогда не захочет носить штаны, хотя и у твоего, и у моего народов это нормальная женская одежда. А ты просто живешь, как будто ничего этого нет. Не тратишь тепло своей души на то, чего хочешь не ты сама, а те, кто когда-то определил, что подобает и что нет. Может быть, поэтому твоим желаниям дана такая сила. Захочешь по-настоящему, чтобы на голой скале расцвел цветок, — так ведь расцветет!

— Значит, я творила все свои чудеса только поэтому?

— Похоже. И именно поэтому никогда не сможешь творить их по указанию — даже своему собственному. Ты ведь знаешь, что просто решить в уме «должно быть так» и по- настоящему захотеть — совсем разные вещи?

— Знаю. Но ведь платье не появилось у меня лишь оттого, что я этого захотела, потребовалась Верена, чтобы его сшить.

Если не знаешь, как воплотить в жизнь то, чего хочешь...

— Верены всегда отыщутся. Мало умеющих придумывать, но тех, кто способен очароваться новым и предпочесть его старому, намного больше. Быть может, лишь поэтому мир еще не пережеван пастью созданий тьмы — и верю, что этого не случится никогда...

Однажды я спросила его, что связывает их с Эарлин, кроме общей принадлежности к талтиу. Раэмо, слегка потемнев взглядом, рассказал, что встретил гладиаторшу вскоре после ее освобождения, когда та просто не знала, как дальше жить и куда себя девать. Какое-то время они были любовниками: Эарлин очень хотела подтверждения своей женской полноценности, сам же Раэмо обладал счастливым умением влюбляться в душу, не замечая уродства тела. «А сейчас вы кто?» — «Просто друзья, ну и еще в какой-то степени единоверцы...» — «Значит, Эарлин и есть та редкая женщина, которая умеет остаться другом, перестав быть любовницей?» — «Не завидуй. Она тоже из особенных созданий Единого, которых мало под солнцем — что-то вроде абсолютной опоры, щита от любой беды. Только предназначение ее еще не исполнилось, и когда это будет, я не знаю...»

Лето утекало водой сквозь пальцы, трава, похожая на жесткие спутанные космы уличного мальчишки, медленно умирала под моими сандалиями и босыми ногами Раэмо, едва уловимо менялся оттенок неба. А арфа, раненная стрелой, пела: «Возьми мою жизнь, мне не будет больно, возьми и держи — теперь, пока я помню, — terra mеа...»

К очередной встрече я приготовила Раэмо подарок.

Надетая на голову, эта полоска ярко-голубой тесьмы, прошитой серебряной нитью, казалась обручем из какого- то невиданного металла. Шов, соединяющий концы тесьмы, был упрятан под кусочек черного бархата в налобье, и этот бархат служил великолепным фоном для яркого, как звезда, голубого камешка.

Госпожа Элоквенция уверяла, что это настоящий сапфир, но я слабо верила в это: за всю свою жизнь я ни разу не видала сапфиров такого оттенка. Зато он идеально совпадал с цветом тесьмы, а главное, то и другое в точности повторяло цвет глаз Раэмо.

И кусок тесьмы, и «сапфир» я позаимствовала из остатков отделки новой туники Гиляруса — почему-то я воспринимала синий и голубой цвета совершенно неприемлемыми для своей одежды. Сама шила, безумно стесняясь, таясь и от Элоквенции, и от служанок, не желая, чтобы хоть кто-то видел, как много сил ушло у меня на такую простенькую работу...

В полдень я пришла на наше обычное место, но Раэмо там не оказалось. Я прождала его две стражи, все сильнее беспокоясь и машинально поедая припасы, заготовленные на двоих. Наконец, так и не дождавшись, я отправилась домой, и слезы досады вскипали на моих глазах. Дома, обругав служанок последними словами, я потребовала в свою комнату поднос с фруктами и развернула свиток с историей о том, как какой-то мелкий имперский бог за непочтительность превратил некую девицу в рысь. Но, как ни занятны были приключения девушки-рыси, сейчас я была не в том состоянии, чтобы они могли удерживаться в моей голове. Прочитав кусок текста, я почти сразу же забывала его, и наконец, когда за окном начало смеркаться, отшвырнула свиток прочь и уткнулась в мокрую от слез подушку.

Однако так пролежала я совсем недолго. На первый камешек, влетевший в окно и громко брякнувший о медный поднос, я не отреагировала, но после второго удара вскинулась, повернулась к окну...

— Эй, Ланин! Не спишь еще?

Окно моих покоев выходило на задний дворик, заросший разными цветущими кустами, — что-то вроде садика. И в этом вроде садике, запрокинув голову, стоял Раэмо. Как ему удалось сюда пробраться, я могла только гадать: преодолеть охрану у главного входа и высокую стену с острыми штырями поверху казалось мне равно невероятным.

— Как ты здесь оказался, Раэмо? И, прах побери, почему не пришел в полдень на наше место?

Вместо ответа он протянул ко мне руки.

— Кричать из окна — всех на ноги поднять. Прыгай сюда, здесь и поговорим. Не бойся, я поймаю тебя.

Вздохнув, я задрала юбку чуть ли не выше колен, перекинула подол через руку и полезла на подоконник. Сильные руки подхватили меня, и я еще не успела испытать по этому поводу никаких чувств, как уже стояла на земле.

— Что это значит?

— Прости, что так получилось, светлая Ланин... В общем, я пришел с тобой проститься. У нас есть стража, может быть, полторы, но потом я должен уйти из Лабий.

— Но почему? — Растерянность сразу обессилила меня, и я, не смея искать поддержки у Раэмо, прислонилась к стене дома.

— Помнишь, я говорил, что в некоторых городах Империи меня знают как Подстрекателя? Мои песни слушали везде, но только в Вилее и Орике, послушав их, начали отказываться воздавать императору божеские почести. Власти очень быстро выясняли, в чем исток непотребства, но всякий раз мне удавалось уйти до того, как заваривалась серьезная каша. Здесь, в Лабиях, я был достаточно осторожен, однако все сложилось еще хуже.

Оказывается, в городе уже какое-то время отирается чиновник из Вилеи, который неплохо знает меня в лицо, а я, наоборот, совершенно его не знаю. Сегодня, когда я отправился к Кермийскому потоку, меня попытались схватить. Я чудом ушел и весь день таился в самых невообразимых местах...

Только теперь я присмотрелась к внешнему виду Раэмо. Состояние одежды полностью подтверждало правоту его слов — кожаные штаны в грязи, рукав разодран так, что виден нарисованный браслет, на накидке брызги крови, а щиколотка туго перетянута головной повязкой.

— Не беспокойся, я не ранен, — перехватил мой взгляд Раэмо. — Пара царапин да сильный ушиб стопы. Перетянул в основном потому, что всю ночь идти. Но не простившись с тобой, уйти я не мог.

— Спасибо... — Что еще я могла сказать? Чувства — не знаки и символы, их я не то что правильно выразить — осознать не всегда могла.

— Пойдем посидим немного на прощание. — Раэмо чуть тронул меня за плечо. — Вон под теми розами — кажется, там есть очень подходящие для этого камни.

...Разговор не клеился. Да, конечно, с Раэмо можно было и просто молчать, от одного этого на душе делалось теплее, но молчать сейчас, в наши последние мгновения, казалось мне неправильным и недопустимым. Тем более что во мне все крепло и крепло ощущение, что эта ночь предназначена стать в моей судьбе почти такой же переломной, как та, когда мы с Малабаркой жгли свои прежние жизни. Но что поделать — ничего серьезного и важного не шло на язык ни мне, ни Раэмо. Обмен парой малозначительных фраз — и снова молчание...

— Кошачья Звезда поднялась в зенит. — Раэмо с видимой неохотой поднялся на ноги. — Мне пора, Ланин. Если не трудно, помоги мне взобраться на оливу у стены, а то с арфой да с жесткой повязкой на ноге это так неловко...

С третьей попытки я все-таки подсадила Раэмо на толстый сук, почти ложившийся на ограду дворика. Сделала шаг назад — и тут меня рвануло за шею. Какой-то сучок зацепился за цепочку, на которой висел мой знак зари. Не разобравшись что к чему, я дернулась, пытаясь высвободиться.

Все произошло в мгновение ока — тонкая золотая цепочка порвалась, ракушка упала с нее, скользнула по гладкому камню вдоль стены и исчезла в уходящей под стену канаве, по которой в проулок стекала грязная вода из дома. Когда я вскрикнула, было уже поздно — помои сомкнулись над моим талисманом.

— Что случилось, Ланин? — Раэмо свесился с ветки, рискуя упасть и тем свести на нет все мои старания.

— Мой знак новой участи! — всхлипнула я. — Прах подери все на свете... — Уже не первый раз за сегодняшний день из моих глаз хлынули слезы. Впрочем, Раэмо, как всегда, понял меня без объяснений.

— Погоди чуть-чуть. Сейчас я спрыгну, и попробуем достать...

— Не смей! — Я так и вскинулась. — Во-первых, второй раз я тебя туда не закину, а во-вторых, провозимся полстражи, и при этом неизвестно, достанем ли. А тебе уже бежать пора... — Я всхлипнула еще громче. — Проклятие, хоть бы в реке или море ее утопить — все не так обидно было бы, так нет же — в сточной канаве!

— Ты права. Лезть в темноте в эту гадость, даже не будучи уверенным, здесь оно или уже по ту сторону стены... — Раэмо снова завозился на своей ветке, высвобождая одну из рук. — Только не плачь. Ни одна побрякушка на свете, будь она хоть трижды знаком, не стоит твоих слез. Может быть, вот эта вещица утешит тебя?

Он запустил руку в вырез рубашки и аккуратно уронил мне в руки какое-то украшение. В слабом ночном свете — луна только-только начала подниматься на небо — я с трудом рассмотрела подарок: простенькая медная цепочка, позеленевшая от долгого ношения, а на ней — камень, в первый миг показавшийся мне капелькой смолы. Казалось, даже в почти безвидной ночи он сияет теплым медовым сиянием, отдавая моим рукам и глазам силу обласкавшего его солнца. У себя на родине я видела такое чудо всего несколько раз — его называли каплями застывшей крови драконов, побежденных Лоамом и Серенн, и ценили выше всякой меры.

— Солнечная слеза, — пояснил со своей ветки Раэмо. — У нас, талтиу, их дарят таким, как я, в день посвящения. Считается, что этот камешек удесятеряет силу сказанного слова. Так что владей невозбранно во славу Единого.

— А как же ты сам?

— Силу моих слов удесятеряет вот что. — Он похлопал по чехлу с арфой. — Мне этого хватит, иначе плохой из меня Чеканщик Слов.

— Что ж, как говорила когда-то моя няня, подарки требуют отдарки. — Только теперь я вспомнила про изделие своих рук. Выхватив тесьму из рукава, я резко швырнула ее вверх:

— Лови! За слезу солнца — глаз неба!

— Ох ты! — Судорожным движением подхватив мой дар, Раэмо долго рассматривал его, а затем кое-как одной рукой пристроил на голову. «Сапфир» сверкнул над его бровями голубой звездой. — Даже неловко носить такую красоту...

— Ничего, носи. В память обо мне. А теперь беги скорее, а то и в самом деле будут неприятности. Да хранит тебя Единый, Раэмо Терновник!

— Да пронесет Он тебя по жизни на своей ладони, Прекрасная Лань! Прощай! — С этими словами Раэмо перелез по ветке через стену. Удар босых ног о мостовую, сдавленный вскрик: видно, прыжок отозвался в ушибе изрядной болью. И последний возглас — уже незримым, из-за стены:

— Запомни навсегда — смерти нет!

Я еще довольно долго стояла, прислонившись к стволу оливы, устремив взор в никуда... Только что по узкому грязному проулку от меня ушел человек, с которым я могла быть счастлива всю жизнь. Лучший собеседник, которого я когда-либо знала, все понимающий и прощающий, щедро дарующий свое тепло всем, кому оно нужно. И, может статься, один из самых искусных любовников, какие только рождались на свете. Человек, с которым мне было бы достаточно просто жить. Делить один кусок хлеба, танцевать под его арфу, вместе молиться Единому, а все свои необыкновенные идеи сразу же высказывать в доверительном разговоре... и не желать им иного слушателя.

И никогда не исполнить свое предназначение. Никогда не изменить мир с помощью того, что даровано только мне. Никогда не стать Прекрасной Ланью, навсегда оставшись только Ланин. В самом деле, зачем что-то делать, куда-то двигаться, если все, что надо для счастья, уже дано тебе в готовом виде?

Только сейчас я до конца, до последней капли, осознала, что вовеки не пожелаю себе иной судьбы, кроме Малабарки.

— Спасибо тебе, Единый, за то, что свел меня со своим посланцем, — прошептала я, надевая подарок Раэмо. Медная цепочка оказалась короче золотой, и солнечный камешек лег мне как раз на сердце. — И трижды спасибо — за то, что снова развел.

Подойдя к окну в свою комнату, я снова намотала подол на руку, на этот раз обнажив и бедра. Да, без посторонней помощи залезть назад будет не так просто...

«Не надо никуда залезать», — вдруг раздался во мне какой-то странный внутренний голос. «То, чему суждено исполниться в эту ночь, уже на пороге».

От неожиданности платье выскользнуло из моей руки. Что это такое? Уж не ты ли, Единый, заговорил со мной снова?

Ответа не последовало.

Скажи хотя бы, что от меня требуется!

«Просто иди во двор и жди. Последние капли вытекают из разбитого сосуда, имя которому ожидание. Скоро, скоро...»

Осторожно, стараясь не нашуметь, я проскользнула через дом — иным путем из заднего дворика в главный двор попасть было нельзя. Сердце мое, неизвестно почему, забилось учащенно.

В главном дворе я прождала самую малость. Затем на улице послышался перестук копыт, звяканье сбруи, негромкие голоса... четыре всадника, нет, только три... Размеренный цокот замер у самой двери в стене. «Кто там?» — вскинулся привратник, очнувшись от полудремы.

— Малабарка Габбал. Открывай давай!

Дверь приоткрылась, и я успела заметить лишь плащ цвета моря в теплый летний вечер — надо же, я и не знала, что у него есть такой...

В полном молчании, забыв даже вдохнуть, я кинулась в объятия того, кто стал моей судьбой, и обняла его с силой, какую даже не подозревала в своих довольно слабых руках.