Золотое солнце

Алая хроника Глава 5. В двух шагах от зенита

Ложе в моей комнате было слишком узким, поэтому я постелила на пол все покрывала, какие только у меня нашлись, и в придачу к ним синий плащ Малабарки. Поверх накидала подушек и еще каких-то шелков — получился, как говорят на моем родном острове, «весенний луг». Запалила маленькую масляную лампу — красноватый огонек заплясал над алым стеклянным сосудом в форме головы лисицы...

Говорить уже не хотелось: говорили мы там, во дворе, после свершения обряда, перебивая и не очень слушая друг друга, между делом пытаясь уговорить Эарлин и ее брата остаться ночевать у нас. Те, однако, не пожелали обременять даже не столько нас, сколько Гиляруса, и отправились куда-то в город, где Эарлин останавливалась раньше.

Сейчас же слова были просто не нужны. Пришло время телу говорить с телом без посредников.

Как давно я мечтала вот об этом — чтобы неторопливо, среди мягких подушек, тишины и пляшущей полутьмы... Мечтала — и страшилась: что, если в гроте Кеннаам нас швырнули друг к другу лишь застарелый голод и эйфория очищения? А в покое выяснится, что не так уж мы и подходим друг другу, что Малабарка нетерпелив, а я неискусна!

Но сейчас, после обряда, страх растаял без следа. Даже робкое предположение, что хоть что-то может быть не так, казалось беспредельной глупостью и вдобавок кощунством по отношению к Единому. Пламя нашей страсти горело ровно, высоко и уверенно, как никогда — и, может быть, поэтому мы позволяли себе медлить. Медленно, очень медленно я стянула через голову зеленое платье в хрустальной росе, не торопясь распустила узел платка на бедрах. Сандалии пока оставила — мне самой очень нравились эти тонкие черные с золотом ремешки, крест-накрест охватывающие ноги от стопы до колена, и я не сомневалась, что и Малабарке это тоже придется по вкусу. Оставила и слезу солнца, каплей меда горевшую у меня над сердцем. Тем временем Малабарка расплел наши свадебные венки и широким движением, словно выпускал в полет птиц, разбросал цветы по шелкам.

Медленно, медленно, медленно я опустилась на наше ложе, откинулась назад, опираясь на руки и выставив колени, запрокинула голову — в прежней жизни мои волосы рассыпались бы от этого движения по покрывалам, сейчас же просто упали на спину платком из черного шелка, но это было ничуть не хуже.

— Ты дразнишь меня, огненная птица? — Малабарка тоже успел сбросить тунику и сапоги, оставшись в одних штанах и нижней рубашке. — Что ж, дразни, дразни... Так не терпелось в дороге — а сейчас хочется ласкать тебя долго-долго, истомить всю, и лишь потом...

— Делай, что пожелаешь, счастье мое. — Мой голос мне самой показался шорохом ветра в листве. — Я твоя — теперь и до края судеб. Пролейся дождем на сухую землю, любимый мой, муж мой...

Опустившись передо мной на колени, он легко, одними кончиками пальцев провел по моему телу — от ремешка под коленом по бедру и выше, по животу, груди, на мгновение сжав ее кончик и тут же отпустив вновь...

— Как я истосковался по твоему телу... Бела, как снег, твоя кожа и, как снег, тает под моими пальцами. Никогда никому не говорил раньше таких слов — словно ждал тебя всю жизнь и берег их для тебя одной... — ...От груди к ключице, через шею, затылок — к другой ключице, спускаясь той же дорогой, какой поднимался, с такой же мгновенной остановкой у другой груди. — Теперь ты... Не бойся, просто дай волю своим рукам и губам, девочка моя — твое тело знает об этом много больше, чем ты сама.

Огонек лампы тускло отразился в бронзовом кольце, стянувшем своеволие его волос. Единственная вещь из прежней жизни, которую Малабарка упорно хранил, хотя имперцы порой бросали косые взгляды на такую прическу. Однажды он обмолвился, что до него эту вещь носил его отец...

Но сейчас мои руки легли на его плечи, соединились на затылке, обнимая, и разомкнули кольцо, освобождая волосы из плена. Я пропускала это богатство сквозь пальцы, одновременно слегка касаясь его шеи — от корней волос до ямок над ключицами.

Затем скользнула рукой за воротник рубашки, окуная пальцы в ласковое тепло...

— А я истосковалась по твоему теплу, — произнесла я ему в самое ухо одними губами. — По твоему теплу и еще по запаху твоей кожи.

Да, именно так — тепло и запах. Не то чтобы я не была способна любоваться мужским телом, вовсе нет — просто всегда словно слепла, когда дело доходило до настоящей близости. Тот, кто дарил моему телу песню наслаждения, виделся мне прекраснее не только людей, но и богов — но смотрела я на него не глазами, а чем-то еще... словно проникая сквозь оковы плоти, напрямую касалась того, что не ведает смерти. Сейчас это ощущение было сильно, как никогда — сверкающая сущность Малабарки текла сквозь мои пальцы, и этим пальцам не было никакого дела до отметин прежней боли, навсегда врезанных в тело любимого человека.

Осторожно распустив шнурок у ворота, я потянула с его плеч льняное полотно. В ответ его руки снова коснулись моих колен, расстегивая пряжки сандалий, а затем медленным ласкающим движением избавили мои ноги от путаницы ремешков.

— Правильно: снимем все, что нам мешает. Пусть останемся только ты и я — тело и тело...

Его губы на моей щиколотке, под коленом, на бедре — нежность, непередаваемая нежность прикосновения к высшей святыне. Только теперь я до конца ощутила смысл обычного присловья наших сказок, когда речь заходит о близости героев: «Воздал ей честь сначала руками, потом губами и, наконец, всем, что у него было». Я постаралась ответить, как умела, лаская его грудь, и высшей наградой мне был хриплый стон, сорвавшийся с его губ.

Мы не торопились. Для всего, что у нас есть, пора придет в свой срок, а пока пусть будут только руки и губы...

То, что было после, удержалось в моей памяти весьма приблизительно: видимо, из-за полного отсутствия слов, в которые можно было бы перелить это, необыкновенное... Казалось, что руки Малабарки везде: на моей груди, животе, бедрах, и тело под их касаниями расцветало огнем запредельного наслаждения. А как я сама отвечала на эти сверкающие дары, сознание и вовсе не удержало — волны наслаждения катились через него, как через песчаную косу, и без следа смывали все, что было начертано на этом песке. Я даже не могла бы точно сказать, сколько раз мы сливались воедино — три или все-таки только два.

Все, что удавалось вспомнить, — то, что в один из этих раз я, сидя сверху, свернулась в кольцо так, что мела волосами по собственным ступням, и мимолетно удивилась, откуда вообще взялась такая странная поза.

Сколько времени это все длилось, я могла только гадать. Наконец, наши объятия распались сами собой — плоть обессилела раньше, чем внутренний огонь. Мы слегка откатились в разные стороны, не желая красть друг у друга пространство для отдыха, и блаженно вытянулись на измятых и скомканных шелках.

— Как прекрасно это было... — прошептала я, пряча лицо в подушке. — Я даже представить себе не могла, что можно взлететь ТАК высоко...

— Теперь ТАК будет каждый раз, — отозвался Малабарка, и усталость мешалась в его голосе с какой-то необыкновенной тихой радостью. — Когда захотим, тогда и будет. Веришь ли?

— Конечно, верю. — Я чуть повернула голову, глядя на своего любимого искоса, вполглаза. — Ведь нас соединил Единый, а Единый — это радость. И теперь эта радость наша навсегда.

В этот миг взгляд мой упал на обнаженное плечо Малабарки — и я не смогла сдержать изумленного возгласа. Посмотрела еще раз — нет, не показалось, все так и есть.

— Что такое? — Малабарка проследил направление моего взгляда. — Что ты там увидела?

— Имланское клеймо, — сказала я со спокойствием, удивившим меня самое. — Еще когда ты снимал рубашку, оно было — а сейчас исчезло.

Он, приподнявшись на локте, повернул голову вправо, выдав изумление лишь задержавшимся дыханием:

— И вправду нет... Заметил, когда ты ласкала меня, что твоя рука все возвращается и возвращается к этому месту. Словно старую боль стереть хочет. Заметил и тут же выбросил из головы.

— А я этого и вообще не помню... — проговорила я растерянно. — Я всегда сразу же забываю подробности, помню только, что сгорала от наслаждения. Ты хочешь сказать, что это Единый стер твое клеймо моей рукой?

— Не знаю. Не стал бы я говорить об этом, как о простом деле... Что бы там ни было, это добрый знак. — Он придвинулся ко мне поближе, чуть приобнял и сразу же отдернул руку: — Эй, да твое пламя горит так, словно между нами ничего не было! Неужели ты все еще хочешь меня?

Я опустила ресницы.

— Если совсем честно — да... Знаешь, это как печь для хлебов: если уж растопил, то дальше все поддерживается само собой, успевай только топливо кидать. Сколько ни бросишь — все сгорит.

— Я теперь до завтра ничего не смогу. Ты меня выпила досуха. — С этими словами он осторожно накрыл ладонью мое лоно. — Но если хочешь, возьми это еще раз просто от моих рук...

Отвечать я не стала, но ответа и не требовалось: горячая волна вновь захлестнула меня с головой, и Малабарка безошибочно угадал ее по трепету моего тела...

Лампа догорела, и бледный свет утра понемногу вползал через окно вместе с холодком. Я, завернувшись в покрывало, жевала один из трех персиков, остававшихся на подносе.

— Через полстражи мне уходить. — Сам того не желая, Малабарка повторил слова, которые я уже слышала этой ночью от другого. — В Регуле Каструме моя стая, и война не окончена.

— Эарлин зайдет за тобой?

— Нет, мы встречаемся на выезде из города. — Повернувшись ко мне, Малабарка положил руку на мое плечо и пристально заглянул в глаза: — Я уже говорил, что вернусь к тебе целым и невредимым, и у нас будет все — и вот оно. Сейчас я говорю то же самое: я вернусь, и на мне не будет ни единой царапины.

— Я знаю, — просто ответила я. Мне показалось, что такой ответ понравится Малабарке больше, чем «Я верю».

Усталость бессонной ночи понемногу брала свое — мысли мои начинали путаться, а глаза — слипаться. Персиковая косточка выпала из моих испачканных соком пальцев куда-то в шелка, а я не имела сил даже поднять ее...

— Не помнишь, кто из нас тогда, в гроте, говорил про две части одной головоломки? И я не помню... Так вот, тогда мы действительно были две части, а после этого обряда стали просто — одно. То, что было с нами вот здесь, на этих покрывалах, — продолжение обряда... или закрепление, не знаю, как сказать, но, наверное, ты меня понимаешь.

— Да, — коротко кивнул Малабарка. — Раньше мы вместе творили любовь, а теперь можем... — он замялся, пытаясь подобрать слово, — нечто великое...

— Все, что угодно, — пришла я ему на помощь. — Целый новый мир.

Он усмехнулся.

— Да, новый мир — это как раз тот дом, который сможет вместить нас двоих. Люблю тебя, моя Лоза.

— И я тебя. — Я потерлась лицом о его запястье. — Очень-очень-очень люблю.

Малабарка отыскал мои губы своими, но не стал целовать по-настоящему, лишь тронул слегка — и нехотя стал нашаривать среди разбросанных тканей свою одежду. Я следила за ним, как сквозь туман, и во мне не было ни страха, ни тревоги — только усталость и спокойствие. Я действительно ни на миг не сомневалась, что война не посмеет тронуть того, кто отныне и навеки — моя жизнь.

— Приподнимись, я заберу плащ.

— Он не подо мной — вот, держи. Ох и измяли мы его в эту ночь...

— Он и был мятый. — Застегнув пряжку на груди, Малабарка сделал несколько шагов к двери и снова обернулся ко мне: — Жди меня, жена моя. Я вернусь, и мы сотворим наш мир вдвоем.

— Я дождусь тебя, муж мой, — ответила я ему в тон, все так же распростертая на ложе нашей любви.

Когда он ушел, я отбросила покрывало, обнаженная подошла к окну и, зачем-то доедая персики, стала смотреть, как над уходящими в гору домами разгорается восход. Дождалась, пока алый краешек солнца, одновременно холодноватый и ласковый, проглянет из-за ветвей, позволила багряному лучу омыть свое лицо и грудь. Затем снова упала на «весенний луг» и зарыла лицо в тканях, хранящих запах моего любимого. Последним усилием я опять завернулась в покрывало, но на то, чтобы подсунуть под голову подушку, сил уже не хватило — сон навалился и вырвал меня из мира, даруя благодать абсолютного, совершенного покоя.