Зубы Дракона

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Для женщины любовь и жизнь — одно

Предательство английского рабочего движения поразило Эрика Вивиан Помрой-Нилсона, как раскаленный добела нож, вонзённый в его тело. Он размышлял над этим и анализировал причины. Зрительные образы предательства наполнили его душу. И в результате вышла драма под названием The Dress-Suit Bribe[76] Название не литературное, достойное и беспристрастное, а боевое название, пропагандистское название.

Центральным персонажем был сын шахтера, который сбежал из шахты, став секретарем своего профсоюза. Его жена, школьный учитель, была несколько выше его по социальному статусу. Детей у них не было, потому что рабочее движение стало их ребенком. В начале спектакля его только что избрали членом парламента. Другие персонажи и эпизоды воскрешали его первые дни рвения и идеализма. Но затем зрители видели, как он погружается в не совсем этические детали партийной политики, в интриги в борьбе за власть, в оплату прошлых обязательств в надежде получить больше.

Образ женщины из праздного класса в пьесе, без сомнения, был списан с Розмэри, графини Сэндхэйвен, старой любви Ланни. Она была одной из тех женщин, причастных к феминистскому движению, которые не позволяли себе глубокой любви, потому что она мешала их независимости и наслаждению своей значимостью и аплодисментами. Она была властной женщиной. По пьесе она собирается соблазнить рабочего лидера не в интересах своей партии тори, а только из-за удовольствия поиграть с человеком, подчиняя его своей воле. Она пыталась учить его тому, что она назвала здравым смыслом, говоря не просто о любви, а о политике и всех делах этого мира, в котором они жили. Она не обращала внимания на разбитое сердце жены, которую считала никчемным и лишним человеком. Ну а если в процессе она разрушила профсоюз, то это было случайным достижением.

Это было «выгодная» роль для актрисы. И Рик по предложению Ланни наделил персонаж американской матерью, достаточно распространенное явление в лондонском обществе. Это сделало роль возможной для Филлис Грэсин. Старая подружка Ланни играла главные роли в двух пьесах, которые «провалились» на Бродвее не по ее вине, а самостоятельно. Так что она находилась в удручённом состоянии. И когда Ланни написал ей о спектакле Рика, она сразу телеграфировала, умоляя прислать ей сценарий. Роль была написана для неё, хотя бы из-за следов американского акцента.

Ланни с энтузиазмом принял пьесу, оговаривая каждую сцену со своим другом, как до, так и после её изложения на бумаге. Ирма и Бьюти прочитали её, к ним присоединились Эмили и Софи, ну и, конечно, жена Рика. Эти дамы советовались, вносили полезные предложения о том, как ведут себя и чувствуют представители высшего света. Так пьеса стала своего рода семейным предприятием, и это дало гарантию полного соответствия текста с атмосферой высшего света и местным колоритом. После того, как Эмили прочитала весь сценарий, она предложила внести в постановку пять тысяч долларов на тех же условиях, как и все остальные, и Софи, экс-баронесса, от неё не отстала.

Постановка пьесы будет дорогостоящей из-за атмосферы денег, передаваемой ею. Образы рабочих или профсоюзных лидеров стоят недорого, но если нужно играть канцлера казначейства, то придется глубоко залезть карман. Рик, у которого в то время был значительный опыт, оценил общую сумму в тридцать тысяч долларов. Эта цифра звучала очень знакомо для Ланни, потому что столько же стоила первая постановка, где играла Грэсин. Сумма, за которую она бросила его. Теперь его очередь стать «Ангелом». Ангелом высшего, небесного порядка, которому ничего не нужно, кроме игры на сцене.

Пьеса была закончена в начале апреля, и семья отправилась на север с Альфи, возвращающимся в школу. Ланни и Ирма довезли мать и отца до Парижа на несколько дней раньше. Золтан Кертежи был уже там, и они хотели увидеть весенний салон глазами эксперта. Хотелось также посмотреть спектакли, представляющие интерес для специалистов, таких, какими они собирались стать. В это время Франция была в разгаре яростной избирательной кампании, и, когда ваш дядя собирается в палату депутатов, вам интересно увидеть шоу. Ганси и Бесс согласились приехать и дать концерт в пользу его предвыборной кампании, так что это было своего рода воссоединение семьи.

Венгерский эксперт по искусству был, как обычно, спокоен и любезен. Он только что вернулся из поездки на Средний Запад, где, как ни странно это может показаться, есть еще миллионеры, получающие доходы и желающие купить то, что они называют «Художественной живописью». Ланни показал Золтану фотографии Детазов, которые были еще в кладовой, кроме трёх проданных по ценам, которые помогли постановке The Dress-Suit Bribe. Ирма настаивала на внесении своей доли денег не потому, что она понимала в пьесах, а потому, что она любила Ланни и хотела выполнять его желания.

У неё появилось терпимое отношение политическим митингам. Если Ланни хотел идти, она будет сопровождать его и пытаться понять французский язык, кричавший в дико восторженных тонах. Джесс Блэклесс баллотировался в качестве кандидата в одном из промышленных пригородов, которые окружали Париж широкой красной полосой. По французскому законодательству кандидат не должен быть жителем своего региона, но должен был обладать там недвижимостью, так красный кандидат купил самый дешевый пустырь, какой мог найти. Он тщательно обрабатывал свой избирательный округ, выступая перед группами рабочих каждую ночь в течение нескольких месяцев подряд, участвуя в заседаниях комитетов и даже посещая избирателей в их домах, он делал все для вытеснения социалистических кандидатов, отклонившихся от «линии Москвы». Ирма не понимала этих технических деталей, но она не могла не придти восторг, видя вновь приобретенного дядю в центре внимания на сцене, произносящего речь, которая приводила толпу в безумный восторг. Её также не могли не волновать выступления Ганси Робина, игравшего для рабочих чужой страны, которые принимали его, как товарища и брата. Если бы только эти люди не были такими страшными на вид!

Все это поставило Ланни в своеобразное положение. Он присутствовал на встрече дяди, но не хотел, чтобы он выиграл, и говорил ему об этом. После они направились с группой своих друзей в кафе, где ужинали, спорили и пререкались до утра. Шумное и переполненное место в табачном дыму. Ирму водили в такие притоны в Берлине, Лондоне и Нью-Йорке для того, чтобы она знала, как живёт интеллигенция. Этот притон был «богемным», и, конечно, там было всё по-другому. Ей было грех жаловаться, что ее брак был не в состоянии обеспечить ее приключениями.

Рядом с миллионершей сидел светловолосый молодой русский, говоря с ней на английском, что делало легче их общение. Он только что приехал из Советского Союза, того места, о котором она слышала столько ужасных историй. Он рассказал ей о пятилетке, которая близится к завершению. Уже каждая часть её программы была перевыполнена. Колхозы посеяли этой весной больше зерна, чем когда-либо прежде в истории России. Это означало совершенно новую эру в анналах человечества. Молодой незнакомец был настолько уверен, что Ирма испугалась, предвидя гибель мира, в котором она была воспитана. По разговорам с другими она поняла, что он был важным человеком, агентом Коминтерна, возможно, посланным, чтобы увидеть, как идёт кампания за правильную линию партии. Возможно, он был перевозчиком «московского золота», о котором шло так много разговоров!

Через стол сидели Ганси и Бесс. Они подробно рассказывали человеку из Коминтерна о положении в Германии. Там только что прошли выборы в рейхстаг различных земель, две экстремальные партии добились огромных успехов. Средние партии провалились, а вместе с ними и их точка зрения. Ганси рассказал о битвах против коммунистов на улицах немецких городов, которые велись на протяжении последних двух-трех лет. У их противников были деньги и оружие. Ганси стал свидетелем битвы средь бела дня в Берлине. Отряд штурмовиков маршировал со своими знаменами со свастикой под флейту и барабан и, дойдя до кооперативного магазина, забросал камнями его витрины. Люди из магазина выбежали наружу, и завязалась драка с применением ножей и дубинок. Еврейский скрипач не остался, чтобы увидеть результат. «Я не думаю, что я должен использовать свои руки, чтобы избивать людей», — сказал он извиняющимся тоном.

«Бедный Ганси!» — подумала Ирма. Он и Фредди были подавленны, узнав, что их отец имел дело со всеми сторонами гражданской войны в Германии. Нацисты использовали пулеметы фирмы Бэдд для убийства рабочих. Как фирма «Р и Р» не могла не знать об этом? Мальчики не ссорились с отцом. Но их спокойствие исчезло, и задавали себе вопрос, могут ли они продолжать жить в этом доме.

Также Ирма подумала: «Бедный Ланни!» Она видела, как ее муж метался между воюющими сторонами. Красные были вежливы с ним в этой толпе, потому что он был племянником Джесса, а также потому, что он платил за ужин, эту обязанность он взял на себя без колебаний. Он, казалось, чувствовал, что он должен оправдывать себя за то, что был человеком, который не умеет драться, и даже не может ненавидеть всем сердцем.

Тем не менее, он не смог сдержать аргументов. Когда кандидат коммунистов в палату депутатов включил свой граммофон, говоря, что социал-демократы были большим препятствием на пути прогресса, чем фашисты, Ланни ответил: «Если вы так говорите, дядя Джесс, то может быть вы будете сотрудничать с фашистами?»

Граммофон ответил: «Да или нет, но они помогут разбить капиталистическую систему».

«Иди и скажи это Муссолини!» — издевался Ланни: "Десять лет вы имели дело с ним, и что вы получили?»

— Он знает, что приближается к концу.

— Но мы говорим о капитализме! Вы изучили доклады о размерах дивидендов Фиата и Ансальдо?

Словесная перепалка продолжалась. А Ирма подумала: «О, дорогой, как я не люблю интеллигенцию!»

Но результаты выборов не могли не впечатлить её, и Жесс Блок-лесс, так называли его избиратели, оказался впереди при подсчёте голосов в его округе. В следующее воскресенье пройдет второй тур выборов, в котором две первые кандидатуры, среди которых оказались красные и розовые, будут бороться между собой. Дядя Джесс пришел к Ирме и тайно просил о выделении средств, и она дала ему две тысячи франков, которые стоили ей семьдесят девять долларов. Так уж произошло, что кандидат от Социалистической Партии был другом Жан Лонге и пришел к Ланни и получил в два раза больше. Но, несмотря на это, Жесс Блок-лесс получил на несколько сотен голосов больше, а Ланни — награду в виде дяди, члена Палаты депутатов Французской Республики. Многие молодые люди сделали бы состояние на такой связи, но все, что Ланни мог бы ожидать от этого, были многочисленные счета из ресторанов, где выигравшие потребляли еду и вино в больших количествах.

Помрой-Нилсоны вернулись в Лондон, где Рик стал постановщиком, режиссером и бизнес-менеджером. Бэдды и Робины отправились с визитом в поместье «Буковый лес», куда только что вернулась Эмили Чэттерсворт. Ганси и Бесс играли для нее. А позже, в то время как Бесс и Ланни разыгрывали фортепианные дуэты, Ирма разыскала хозяйку, чтобы попросить у нее совета о проблемах своего розового мужа и его красного дяди.

Миссис Чэттерсворт была всегда широких взглядов в вопросах политики. Она позволяла своим друзьям и гостям верить в то, что они выбрали, и говорить об этом, и как salonniere довольствовалась тем, чтобы только удержать спорящих от ссор. Теперь, по ее словам, мир меняется, и со времен войны становится все труднее для мужчин, а также для женщин удерживать политические дискуссии в пределах вежливости. Всё началось с российской революции, которая была очень грубым делом. «И надо было принимать ту или иную сторону», — отметила Эмили. — «И какую сторону не выберешь, то не сможешь терпеть любого на другой стороне».

Ирма заявила: «Проблема Ланни в том, что он готов терпеть любого, и поэтому его тащат в разные стороны».

«Я наблюдал за ним маленьким мальчиком», — ответила ее подруга. — «Он казался очень добрым, желающим познать людей и понять их. Но, как и любая добродетель, она может быть доведена до крайности».

Уши Ланни сгорели бы, если бы он мог слышать, как эти две женщины разбирали его по косточкам, потом пытались сложить их вместе в соответствии со своими предпочтениями. Мудрая и добрая Эмили, которая способствовала его женитьбе, хотела не только создать этот брак, но и сохранить его в целости. И она пригласила молодых людей остаться у неё на некоторое время, чтобы она могла вникнуть в эту проблему. Необходимы внимание и такт, указала она молодой жене, мужчины упрямые существа и не любят, когда ими манипулируют и лавируют. Терпимость Ланни к красным и розовым коренится в его сочувствии к страданиям, и Ирма любила бы его меньше, если бы у него отсутствовали эти качества.

«Я не против того, что он раздает деньги», — говорила Ирма. — «Если бы только он не встречался с этими ужасными людьми, ведь их так много!»

— Он интересуется идеями, а они, видимо, в наше время приходят из низших слоев. Тебе и мне они могут не нравиться, но это факт, что они есть и лезут из всех щелей. Возможно, разумнее, признать их несколько за раз…

Ирма была готова к любым неприятностям, чтобы только понять мужа и держать его в довольстве. Она пыталась разобраться в идеях, но хотела, чтобы идеи были безопасны и были связаны с музыкой, искусством, книгами, пьесами, но не с политикой и свержением капиталистической системы. «То, что он называет капиталистической системой», — так она выразилась, но это было бы тактической ошибкой признать, что такая вещь существует. «Я убедилась, что ему никогда не будут интересны мои друзья в Нью-Йорке», — пояснила она. — «Но он, кажется, находится под впечатлением от людей, которых он встречает в вашем доме, и если вы покажете мне, что делать, я сделаю, что смогу, чтобы завести знакомства с ними, пока не стало слишком поздно. Я имею в виду, если он будет и дальше общаться со своими социалистами и коммунистами, то нормальные люди не захотят иметь ничего общего с ним». «Я сомневаюсь, что это произойдет», — сказала Эмили, улыбаясь. — «Они будут его терпеть из-за вас. Кроме того, они делают скидку на американцев, ведь мы считаемся эксцентричными людьми, а французы находят нас забавными, также как Ланни находит своих красных и розовых».

Мужу ничего не рассказали об этом разговоре, ни о других такого рода, которые последовали. Но он почувствовал уже не в первый раз в своей жизни женские руки, указывающие ему одно направление и закрывающее другое. Нет, это были не женские локти, ткнувшие его под ребра, а мягкие обнимающие руки. Чувство тепла, и, возможно, контакт губ или шепотом сказанные слова: дорогой и милый и интимные имена домашних животных, которые будут выглядеть глупо в печатном виде и звучать также для любого, кроме выбранного человека. Никогда не: «Давай не пойдём туда, дорогой», но вместо этого: «Давай пойдём сюда, дорогой». И всегда «сюда» было связано с музыкой или картинами, книгами или пьесами, но не со свержением так называемой, якобы, или гипотетической капиталистической системы.

Под руководством Эмили Ирма решила, что совершала ошибку, препятствуя деятельности Ланни, как эксперта в области искусства. Казалось глупым, пытаться заработать больше денег, когда у неё было их так много, но предрассудки мужчин следует уважать. Они просто не хотят брать деньги у женщин, это вопрос их престижа заработать, по крайней мере, на карманные расходы. Ирма решила, что Золтан Кертежи оказывал отличное влияние на ее мужа. Раньше она смотрела на него как на своего рода обслуживающий персонал высшего ранга, но теперь решила обходиться с ним, как с другом.

«Давай останемся в Париже на некоторое время, дорогой», — предложила она. — «Я очень хочу иметь представление о картинах, и было бы здорово получить разъяснения от Золтана».

Ланни, конечно, был тронут этим актом покорности. Они пошли на выставки, которым, казалось, в Париже не будет конца.

Кроме того, в частных домах тоже были коллекции, а Золтан обладал магическими ключами, открывавшие двери этих домов для него и его гостей. Довольно скоро Ирма обнаружила, что она может получать удовольствие, глядя на красивые произведения искусства. Она обращала внимание и пыталась понять вопросы, которые объяснял Золтан: формы гор или очертания деревьев, которые делали сбалансированной композицию ландшафта. Контрастные цвета интерьера. Способ размещения фигур и расположение линий, приводивших глаза зрителей к центральному элементу картины. Да, это было интересно, и если это нравилось Ланни, то его жене будет нравиться тоже. Брак был лотереей, как она слышала, и нужно наиболее эффективно использовать то, что вытащили.

«В доме Захарова на авеню Гош есть несколько радостных и ярких картин Бушера», — отметил Ланни. — «Вряд ли он там, но слуги знают меня, так что нет сомнений, что нас пустят».

И вот трое стоят перед белокаменным особняком с застекленными цветочными ящиками у окон. Трясущийся старый дворецкий все еще был на службе, и великолепные портреты все еще висели в гостиной, где сэр Бэзиль жег личные документы и поджёг дымоход. Дворецкий сообщил, что его хозяин был в замке и теперь редко приезжал в город. Но никто не знал, когда он может приехать, и по старому обычаю, который царил здесь до сих пор, каждый вечер готовился полный ужин из многочисленных блюд для хозяина и нескольких гостей. Если после определенного часа он не приезжал, слуги ели то, что хотели, отдавая остальное бедным. Любимые цветы герцогини «Библоэм» и «Биззар» по-прежнему цвели в саду уже пятнадцать лет после того, как она показала их Ланни. «У них есть свой собственный вид бессмертия», — говорила она. Эти слова повторила ему старая полячка в нескладном платье, жившая в многоквартирном доме на Шестой авеню в Нью-Йорке рядом с подвесной железной дорогой и ревущими поездами, проходящими мимо окон.

В Балэнкуре были старые мастера, которые стоило посмотреть. Ланни позвонил и договорился о встрече и приёме себя, жены и друга. Они приехали в радостный солнечный день, и командор английского ордена Бани и кавалер французского ордена Почетного легиона сердечно принял компанию. Он нашёл жену Ланни любезной, а любой одинокий старик ценит внимание красивой молодой женщины. Он показал им своих Давида, Фрагонара, Гойю, Энгра и Коро. Они тоже обладали своего рода бессмертием, магической силой, пробуждающей жизнь в душах тех, кто смотрел на них. Захаров говорил Ланни, что устал от них, но теперь оказалось, что огонь высокой оценки молодежи заставил вспыхнуть потухшую золу его собственной оценки.

Венгерский эксперт никогда не пропускал случая сказать что-нибудь стоящее о живописи, а Захаров не преминул признать, что то, что он сказал, было верно. Они поговорили о ценах, которые представляли интерес для них обоих и были важными для Золтана, никогда не знаешь, что может выйти из такого контакта. Ланни сказал: «Это человек, который научил меня почти всему, что я знаю об искусстве». Золтан, вспыхнув от удовольствия, ответил: «Я слышу это от пасынка Марселя Детаза!»

Они поговорили об этом художнике, о котором Захаров слышал. Он задавал вопросы, и в его сознании вспыхнула идея. Возможно, это был способ получить больше времени мадам Зыжински! Купить Детаза!

Чай был подан на террасе перед замком. Прекрасный вид на сады и дальний лес, и когда Ланни прокомментировал это, Захаров сказал: «Моя жена выбрала это место, и я купил его у короля Бельгии Леопольда».

Дальше он не рассказывал, но Ланни знал историю, и по дороге в Париж развлекал своих пассажиров щекотливыми деталями. Король бельгийцев высокий, великолепный персонаж, носивший большую стриженную квадратом белую бороду, имел обыкновение бродить по улицам и переулкам Парижа в поисках подходящих частей женского тела. Шестидесятипятилетний монарх случайно наткнулся шестнадцатилетнюю обитательницу одного из известных домов полусвета города и послал сводницу купить ее. На некоторое время он взял ее пожить в Венгрии, где безумно влюбился в нее, и привез ее обратно в Париж. Купил для неё этот великолепный замок. Ему не понравился интерьер, и он перестроил его большую часть. Убрал потолок спальни своей дамы и сделал её двухсветной, как в церкви. Портьеры на четырех окнах рядом с кроватью стоили двадцать тысяч франков. Покрывало из английских кружев ручной работы стоило сто десять тысяч довоенных франков! Ее ванная комната была из массивного порфира, а ванна из серебра. В подвале был бассейн с золотой мозаикой. Ланни никогда не принимал ванну здесь, и ему было интересно, сохранила ли добродетельная герцогиня Маркени это византийское великолепие.

Еще один из домов, который посетило трио, был городским домом герцога де Белломона, представителя старой французской знати. Он женился на дочери короля крупного рогатого скота из Аргентины, и поэтому был в состоянии жить, как жили его предки. Дворец стоял на углу возле парка Монсо и имел внушительный белый мраморный фасад и около тридцати комнат, многие из них большого размера. Он был отделан с таким великолепием, которое французы культивировали на протяжении веков. Каждый предмет мебели, каждый гобелен, статуи и вазы были достойны отдельного исследования. Хрустальный крест, установленный на ковчег шестнадцатого века, отделанный золотом и эмалью, инкрустированный письменный кабинет в стиле Луи шестнадцатого, набор прозрачных лазурных кувшинов из Древнего Китая, такие вещи привели Золтана Кертежи в восторг. Дом был похож на музей, но во Франции это не производит никакого впечатления, и, как известно, тоже происходит и на Лонг-Айленде.

Семья была в отъезде, и мебель стояла под чехлами от пыли, но Золтан знал сторожа, который, будучи уверен в щедрых чаевых, показал все, что вызывало интерес. И тут в голову Ирмы пришла идея, что кризис мог повлиять на рынок аргентинского мяса, и она спросила, можно ли арендовать это место. Ответ был, что мадам следует обратиться к агенту господина герцога. Ирма так и сделала и узнала, что семья, имеющая вид на жительство во Франции, могла арендовать резиденцию за сумму в миллион франков в год.

«Ланни, это почти что даром!» воскликнула Ирма. «Меньше сорока тысяч долларов».

«Но, что ты с этим будешь делать?»

«А ты не хотел бы жить в Париже и иметь возможность принимать своих друзей?»

«Но у тебя уже есть один белый слон[77]!»

«Будь благоразумным, дорогой, и смотри в лицо фактам. Тебе не нравится Шор Эйкрс, или люди, которые его посещают. Ты хочешь жить во Франции».

«Но я никогда не просил дворец!»

«Ты хочешь общаться с друзьями, и ты хочешь сделать что-то для них. Всю свою жизнь ты провел в уверенности, что тебе все должны, а ты будешь пользоваться этим преимуществом. Тебе было приятно приехать в поместье «Семь дубов» и встретить там интеллектуальных и образованных людей, слушать знаменитых музыкантов, поэтов, читающих свои стихи. А ты, видимо, считаешь, что эти удовольствия растут на деревьях, и тебе даже не придется собирать плоды, их принесут уже порезанными на дольки и подадут на льду! Разве тебе не приходило в голову, что здоровье Эмили ухудшается? И когда-нибудь ты лишишься своей матери, или Софи, или Маржи и будешь зависеть от того, что узнала твоя жена».

Он видел, что она все это обдумала, и догадался, что она провела консультации с другими дамами. Естественно, они будут утверждать, что обеспечит им хорошее развлечение. «Ты берешь тяжелый груз на свои плечи», — слабо возразил он.

— Это будет нелегко в чужой стране, но я получу помощь, и я буду учиться. Это будет моя работа, так же, как это было у Эмили.

— Что ты будешь делать с Шор Эйкрс?

— Давай попробуем это место в течение года. Если нам это понравится, возможно, мы сможем его купить и продать Шор Эйкрс. Или если мать захочет жить там, она может сократить обслугу. Если эта депрессия продолжится, они будут рады работать за содержание, и это будет справедливо.

— Но предположим, что твой доход продолжит падать, Ирма!

— Если мир катится к концу, кто может сказать, что он будет делать! Во всяком случае, нет никакого вреда, иметь много друзей.

Она предложила компромисс. Она будет жить во Франции, как хотел он, но она будет жить в соответствии со своими стандартами. Чтобы остановить ее, он должен бы сказать твёрдое нет, но он не имел права так говорить. Это были ее деньги, и весь мир знал это.

Ничего нового для Ланни Бэдда не было в идее жизни в Париже. Он провел зиму здесь во время мирной конференции, и еще одну зиму в период своей жизни втроём с Мари де Брюин. Париж предлагал любой вид искусства и развлечений, и всё это было в центре города. Дороги и автомобили стали настолько хороши, что можно достичь Лондона, Женевы или Амстердама в течение нескольких часов. Можно сесть в машину утром и быть в Бьенвеню к вечеру. «Действительно, это будет примерно тоже самое, как ездить на работу», — сказала Ирма.

Что удивило его, это был пыл, с которым она взялась за работу, и скорость, с которой она выполняла работу. Она была дочерью Дж. Парамаунта Барнса, и за всю свою жизнь она привыкла слышать, как принимаются решения и отдаются приказы. Как только Ланни дал свое согласие, она уселась за телефон и вызвала Джерри Пендлтона в Каннах. «Как бизнес?» — спросила она, и, когда знакомый веселый голос сообщил ей, что бизнес умер и погребен, она спросила, не хотел бы он получить работу. Он ответил, что он будет прыгать за работу, и она сказала: «Так прыгай на ночной экспресс, и не забудь свою хватку».

«Но дорогая!» — возразил Ланни. — «Он ничего не знает об управлении дворцом!»

— Он честный, он жил во Франции в течение пятнадцати лет, на него работали люди. Чтобы войти в курс дела, у него не займет много времени.

Когда приехал рыжий экс-лейтенант из Канзаса, она сделала ему предложение. Он станет управляющим, или, возможно, Controleur-General, как герр Мейснер в Штубендорфе. «Не бойтесь», — посоветовала она: «принимать решения на свой страх и риск». Он наймёт первоклассных мажордома и дворецкого, которые будут знать, что делать. Ему будут платить столько, чтобы он мог иметь свой собственный автомобиль и ездить время от времени повидаться с семьёй.

Джерри Пендлтон когда-то без всякой подготовки взялся обучать Ланни Бэдда, и теперь ему дается еще один такой шанс. Нет времени даже не прочитать об обязанностях Controleur-General! Вперёд за работу. «Сезон» скоро начнётся, а Ирма хотела, что хотела, и когда хотела. Опись содержимого дворца была детально разработана и проверена. Каждая страница описи и договор аренды были подписаны, деньги заплачены, и ключи были вручены. У дворецкого Эмили был брат, той же профессии. Он знал все, что нужно знать о парижском обществе. Кроме того, он знал, где нанять слуг, хотя бы на экстренный случай. Слуги пришли и сняли чехлы от пыли и подготовили дом к заселению с американской скоростью.

Ирма, ее принц-консорт и ее Controleur-General переехали в свой новый дом всего за несколько часов до публикации в газетах этой новости, в дверь постоянно звонили и вспышки магния у фотографов не прекращались. Ланни увидел, что его жена еще раз получала признание стоимости ее денег. Они вернулись в светское общество с наведенным на них прожектором. В Париже появится новая хозяйка дома, известная всем. По мраморным ступеням дворца носились ноги шоферов и лакеев, оставляя визитные карточки с известными именами на них, а с черного входа ломились bijoutiers, couturiers и marchands de modes[78].

Ирма попросила: «Твоя мать должна приехать и помочь нам». Ланни сразу написал, и старый боевой конь сказала: «Ха-ха!», издалека почувствовав запах битвы. Но было бы смертным оскорблением пригласить одну свекровь и не пригласить тещу. Ирма направила телеграмму в Шор Эйкрс, и старший и более опытный боевой конь отбросила все свои планы и отбыла первым пароходом. Даже Эмили приехала в город на несколько дней, привезя списки знакомых с секретными знаками. Физерс сидела рядом с ней и стенографировала, подхватывая жемчужины информации, которые падали из уст самой почитаемой из франко-американских хозяек.

Короче говоря, Ланни Бэдд оказался в центре социального вихря. И было бы нехорошо с его стороны, если бы он сопротивлялся. Еще раз дамы взяли на себя течение его жизни. Он делал, что ему говорили. Он слушал их разговоры, встречал людей, которых ему указывали. Если он хотел играть на пианино, то мог это делать урывками между своими социальными обязательствами. А посидеть в прекрасной библиотеке и погрузиться в книгу, ну, это было просто слишком эгоистичным, слишком невнимательным для всех тех лиц, которые хотели уделить своё внимание арендатору этого великолепия.

Результаты выборов нанесли огромный удар по консервативным элементам во Франции. Партия Джесса Блэклесса получила только два места, партия Леона Блюма получила семнадцать, а «радикалы» получили сорок восемь. Но слово «радикалы» во Франции не означало, что имелось в виду в Соединенных Штатах. Это была партия крестьян и малого бизнеса, но ожидалось, что она должна объединиться с социалистами, и Франция будет иметь правительство левых, очень сильно зараженных пацифизмом, и которое, скорее всего, будет делать опасные уступки немцам. Группы, которые управляли Францией раньше, представители крупной промышленности и финансового капитала, известные в народе как mur d'argent, или «стены из денег», были в состоянии большой тревоги.

Одна из обязанностей Ланни в Париже была поддерживать контакты с его прошлой семьёй де Брюинов. Имея теперь свой подходящий дом, он пригласил их на ужин, и они пришли, отец, два сына и молодая жена Дени младшего. Ирма не встречала их раньше, но много слышала о них, и почувствовала себя обворожительной француженкой, когда приветствовала семью бывшей любовницы своего мужа. Они, в свою очередь, приняли это как нечто само собой разумеющееся, что сделало всё это еще более французским. Это были люди высокой культуры и приятных манер, так что Ирма была рада помочь исполнению обещания, данным Ланни на смертном одре женщине, которая подготовила его стать хорошим и приятным мужем.

Они говорили о политике и состоянии мира. Это было то, для чего этот великолепный дом был создан. Ланни не придется встречаться со своими друзьями в переполненных кафе, где их бы толкали и мешали услышать голоса друг друга. Здесь можно сидеть в комфорте и выражать себя свободно и с достоинством. У Ирмы была надежда, что на слова, произнесенные здесь, окажет влияние окружающая обстановка. И её надежды оправдались в отношении де Брюинов, которые все четыре были националистами и сильно беспокоились о состоянии своей страны и ее положении в мире.

Хозяин огромной армии такси выступил с некоторым колебанием, обращаясь к заокеанской хозяйке: «Я боюсь, что люди в вашей стране не имеют четкого представления о положении, в которое они поставили мою страну».

«Пожалуйста, говорите свободно, месьё», — ответила Ирма на своём наиболее правильном французском языке.

— Существует естественный барьер, который только и может сохранить эту землю от нашествия варваров, и это Рейн. Наше намерение было удерживать и укреплять его, но ваш президент «Виил-сонн» — Так они называли его, заканчивая резким носовым «Н» — Ваш президент Виилсонн отбросил нас от этого рубежа на землю, которая почти беззащитна, как бы мы ни старались с нашей линией Мажино. Мы сделали эту уступку из-за обещания вашего президента об оборонительном соглашении против Германии, но ваш Конгресс проигнорировал это соглашение. И поэтому сегодня мы почти беззащитны. Теперь ваш президент Увэ объявил мораторий на репарации, так что им пришел конец, и мы не получили почти ничего.

Ланни хотел сказать: «Вы получили двадцать пять миллиардов франков в соответствии с планом Дауэса, и продукты перенасытили мировые рынки». Но в доме Дени он понял, что с ним спорить бесполезно, то же самое будет и во дворце герцога де Белломона, одного из финансовых партнеров Дени.

«Вы не чувствуете, что можно доверять Германской республике?» — спросила Ирма, стараясь усовершенствовать свое политическое образование.

— Когда кто-то сегодня говорит о Германии, мадам, он имеет в виду Пруссию. И для них слово добросовестность звучит, как издевательство. Для таких людей, как Тиссен и Гугенберг, и для еврейских ростовщиков название «Республика» является формой камуфляжа. Я говорю откровенно, как это было, потому что это все между нами.

«Истинно», — сказала хозяйка.

— Каждый уступка, какую мы делаем, сопровождается новыми требованиями. Мы ушли с Рейна, и у нас больше нет никакой власти над ними, поэтому они прячут свои улыбки и продолжают перевооружаться. Они ждали, как вы видели, результатов наших выборов, чтобы не тревожить нас, а затем, видя победу слева, они убрали своего католическую канцлера, и мы видим кабинет баронов, как это теперь называется. Если есть менее надежный человек во всей Европе, то это Франц фон Папен.

Ирма поняла, что французских националистов не сделает счастливыми ни прием в самых великолепных домах, ни самый изысканный ужин. Выполняя свою новую роль salonniere, она привлекла к беседе молодых людей. Но это не привело к лучшему, потому что оказалось, что Шарло, молодой инженер, присоединился к «Les Croix de Feu»[79]-, одной из патриотических организаций, которые не хотят сдать la patrie[80] ни красным, ни пруссакам. Les Croix de Feu использовал технику знамён, форменной одежды, маршей и песен, как это делали фашисты в Италии и нацисты в Германии. Но Ланни сказал: «Боюсь, Шарло, вы ничего не получите, потому что вы ничего не обещаете рабочим».

«Они говорят людям ложь», — сказал надменно молодой француз: «А мы люди чести».

«Ах, да», — вздохнул его старый друг: «Но как это работает в политике?»

— В этой коррумпированной республике никак, но мы собираемся сделать Францию домом для людей, которые делают, что говорят.

Ланни больше ничего не говорил. Ему было грустно видеть двух своих приемных сыновей. Они двигались по пути к фашизму. И он ничего не мог поделать. Он знал, что их мать разделяла эти убеждения. Они были французские патриоты, и он не мог сделать из них интернационалистов, или по его терминологии «хороших европейцев».

Получив такую порцию реакции, он должен был её уравновесить. Он спросил Ирму: «Я должен встретиться с Леоном Блюмом, и, возможно, пригласить его куда-нибудь на обед, пойдешь со мной?»

«Но Ланни», — ответила она: «а зачем этот дом?»

— Я думал, что ты не захочешь его принять здесь.

— Но дорогой, какой же это будет дом, если ты не сможешь приглашать сюда своих друзей?

Он видел, что она решила быть честной. Он догадался, что она обсудила вопрос с мудрой Эмили, и следует программе последней. Если у мужа есть пороки, пусть он их культивирует у себя дома, где их можно ослабить и удерживать в пределах. В конце концов, Леон Блюм был лидером второй по величине политической партии во Франции. Он был ученым и поэтом и когда-то имел целое состояние. В старые времена, как молодой эстет, он был завсегдатаем салона Эмили. Теперь он обменял Марселя Пруста на Карла Маркса, но он оставался джентльменом и блестящим мыслителем. Конечно, можно было бы пригласить его на обед и даже на ужин, если тщательно подобрать компанию. Эмили сама придет. Из этого заявления Ланни узнал, что вопрос обсуждался.

Он удовольствовался тем, что ему разрешили. Социалистический лидер сидел в том же кресле, в котором недавно находился Дени де Брюин, и, возможно, ощущал какую-то злую вибрацию, потому что говорил очень печально. В разгар бесконечной коррупции он пытался верить в честность. В разгар массовой жестокости, он пытался верить в доброту. Система прибыли, слепая конкурентная борьба за сырье и рынки разрушала цивилизацию. Ни одно государство само по себе не сможет изменить это. Все должны участвовать, но кто-то должен начать, и голос правды должен быть услышан во всем мире. Леон Блюм говорил об этом без устали в палате, он писал ежедневно редакционные статьи в газету Le Populaire[81], он ездил повсюду, умоляя и объясняя. Он продолжал это делать за дружеским столом, а затем остановился и извинился и, улыбаясь, сказал, что политика разрушила его манеры и также его характер.

Он был высоким, стройным человеком с длинными тонкими руками художника. У него было тонкое, чувствительное лицо и большие пышные усы, которые радовали карикатуристов французской прессы. Его кампании подвергались злобным нападкам. Французским правым насыпали соль на рану, когда их противники назначили еврея своим представителем. Это сделало все рабочее движение частью международного еврейского заговора и дало повод для фашистских атак на Францию. «Может быть, в конце концов, это ошибка, что я пытаюсь служить делу», — сказал государственный деятель.

Он вряд ли был доволен результатами своей партии на выборах. Семнадцати мандатов было явно недостаточно, чтобы спасти положение. Он сказал, что необходимы немедленные и смелые меры, чтобы избавить Европу от ужасов новой войны. Он говорил, что Германская республика не сможет выжить без щедрой помощи со стороны Франции. Он сказал, что «Кабинет баронов» был естественным ответом на кабинет фанатика, Пуанкаре, и на кабинет мошенника, Лаваля. Блюм стоял за реальное разоружение всех народов, включая Францию, и он был готов разделить свою партию, но не отказаться от этого вопроса. Ирма заявила после обеда: «Мы никогда не будем приглашать его и де Брюинов в одно и то же время!»

Со времени принятия решения арендовать дворец, мысли Ирмы были заняты организацией приема, на котором будет присутствовать tout Paris.[82] Что-то вроде новоселья. Ланни заметил, что здание такого размера из белого мрамора потребует много сердечности, чтобы повлиять на его температуру. Его жена хотела придумать что-нибудь оригинальное. Приёмы были так похожи друг на друга. Люди ели и пили вино часто слишком много. Они танцевали или слушали певца, которого слышали много раз в опере, и им было скучно. Ланни процитировал старую считалку: «Габбл, гоббл, гит».

Ирма настойчиво утверждала, что tout Paris будет ожидать нечто изящное и блестящее из Америки. Не могли же они ожидать что-нибудь другое? Муж сделал несколько предложений: дрессированный слон из цирка, труппа арабских акробатов, которых видел в кабаре, их черные волосы были длинной около метра и, когда они сделали несколько сальто, то одним прыжком разрушили дом. «Не глупи, дорогой», — ответила женой.

Он придумал идею, чтобы покончить со всеми идеями.

— Предложи приз в сто тысяч франков за самое оригинальное предложение для приёма. Это заставит всех говорить, как никогда раньше. Он думал, что его предложение воспримут, как фарс, карикатуру, бурлеск. Но, к его изумлению, Ирма заинтересовалась. Она говорила об этом, что допускает к рассмотрению все предложения, которые она получала. Она не успокоилась, пока она не поговорила с Эмили, и та ответила, что это может быть хорошей идеей для Чикаго, но не для Парижа. Только после этого разговора Ирма отбросила его, но ей это предложение очень нравилось. И она заявила: «Я считаю, что мой отец сделал бы это. Он не давал людям запугиванием заставить себя отказаться от своих планов».

Это должно было принять форму традиционного званого вечера. Молодые Робины должны были приехать и сыграть. Безупречный способ представить гостям талант от своей семьи, и он будет лучшим из всех возможных. К счастью, парижские газеты не сообщают о коммунистических делах, а не то случился бы бунт или что-то вроде этого, т. к. только несколько человек знали, что Ганси оказывал помощь в избрании Жесса Блок-лесса в Палату депутатов. (Эту персону уже встретили, но новый член Палаты отказался путаться в великолепных окрестностях. Старый патефон проиграл запись на этот раз через громкоговоритель. Так что его угрозы в адрес mur d'argent были слышны далеко, например, в Тунисе и на Таити, во Французском Индокитае и Гвиане.)

Ланни был очарован, наблюдая свою молодую жену в роли, которую она сама себе выбрала. Ей еще не исполнилось двадцать четыре года, но она уже стала королевой и научилась вести себя, как королева. Без беспокойства, без напряжения, без чувства неуверенности. Будучи американкой, она могла, не теряя достоинства, попросить шеф-повара или дворецкого показать, как вещи делаются во Франции. Потом она скажет, как их надо будет делать в ее доме. Она говорила с тихой решимостью, и слуги быстро научились уважать ее. Даже новый Controleur-General был впечатлен и сказал Ланни: «Черт возьми, она — авторитет».

Когда великий день настал, она не волновалась, как многие хозяйки, не выбилась из сил, что не могла насладиться своим собственным триумфом. Никаких бесчисленных сигарет, никакого кофе или глотов коньяка, чтобы поддержать себя в тонусе. Она также не передала свои обязанности своей матери или свекрови. Это был бы плохой прецедент. Она сказала: «Это мой дом, и я хочу научиться управлять им». Она всё продумала, по её поручению были подготовлены списки. Она вызвала к себе слуг, проверила, всё ли было сделано, и дала им последние наставления. За две или три недели она разобралась с каждым их них. Джерри был «молодчина», и все, что он намечал сделать, было так же хорошо, как это было сделано. Амбруаз, дворецкий, был добросовестным, но его надо было подбадривать. Симона, экономка, была суетлива, и ей не хватало авторитета. Физерс как всегда была дурой и нервничала в любой чрезвычайной ситуации. Проверив все, Ирма вздремнула во второй половине дня.

Примерно в девять вечера блестящие лимузины стали съезжаться к дворцу, и поток безукоризненно одетых гостей наводнил белые мраморные лестницы, покрытые широкой полосой ковра из красного бархата. Это были сливки того международного общества, которые выбрали своим постоянным местопребыванием мировой центр моды. Многие из них встречались с Ирмой в Нью-Йорке или на Ривьере, в Берлине, Лондоне, Вене или Риме. Другие были незнакомцами, которых пригласили из-за их положения. Они пришли полюбопытствовать на нашумевшую наследницу. Они пришли посмотреть, какое шоу она им покажет, и были готовы поднять бровь и пошептаться за веером по поводу малейшего прокола.

Но проколов было не так много, чтобы ссориться с молодой Юноной. Она была хороша, лучшие мастера своего дела поработали над ней. Господствующие моды шли ей. Моды вернулись к естественным линиям с высокой талией, платье с декольте для спины стало ниже. На самом деле, Ирме нечего было скрывать задней частью платья; но хватит. Ее темно-каштановые волосы вились, она выглядела молодой и здоровой. Ее платье из бледно-голубого шелкового шифона казалось простым, но стоило дорого, и тоже самое можно сказать и о ее длинной нитке с жемчугом.

Дочь короля коммунальных предприятий была естественно любезной; она любила людей, и заставляла их чувствовать это. Она оказывала уважение без видимого подобострастия. Она взяла на себя труд узнать, кем были её гости, встречалась ли она с ними прежде. Она вспоминала, где и что доброжелательно сказать. Если гости были незнакомы, она полагала, что они отнеслись доброжелательно к её появлению в Париже, благодарила их за любезность. Рядом с нею стоял симпатичный молодой человек, bon gargon[83], сын своего отца — Оружейные заводы Бэдд, довольно известная компания в Америке. Сзади стоял строй пожилых женщин: двух матерей, больших и роскошных, и миссис Чэттерсворт, которую кто не знает. Короче говоря, tout comme il faut[84], глазами tout le monde[85].

Выступил скромный с виду молодой еврейской скрипач и под аккомпанемент своей жены сыграл скрипичную сонату Цезаря Франка. Французская музыка, написанная в Париже скромным органистом и педагогом, жившим в неизвестности среди них, пока омнибус не убил его. Теперь они удостоили его вниманием и аплодировали его исполнителям. На бис Ганси сыграл огненную и страстную Хейре Кэти Енё Хубаи. На следующие аплодисменты он улыбнулся и поклонился, но играть больше не стал. Его невестка, Рахель Робин, о которой никто никогда не слышал, подошла к фортепиано и под аккомпанемент Ланни Бэдда на фортепиано и своего мужа на кларнете облигато спела пару прованских крестьянских песен, которые она сама аранжировала. У неё был приятный голос, и выступление гляделось своего рода уютным семейным делом. Можно было задать вопрос, они красовались или экономили деньги.

Конечно, они не экономили на пище и питье, что немаловажно на любом приёме. В балльном зале энергичный негритянский оркестр играл джаз, а молодая жена и молодой муж передвигались из комнаты в комнату, беседуя с гостями. Мадам Хеллштайн из международного банковского дома с дочерью Оливье[86], в настоящее время мадам де Бруссай. Ланни сказал жене: «Я мог бы жениться на ней, если бы Розмэри не написала мне записку в критический момент!» Поэтому, естественно, Ирма было интересно тщательно изучить её. Прекрасная дочь Иерусалима, но она растолстела! «С этими еврейскими женщинами всегда так», — подумала, Ирма.

Затем одна из замужних дочерей Захарова, которая также глядела на сына Бэддов, как на parti[87]. И старый месьё Фор, богатый импортер вин и оливкового масла, для которого Золтан покупал картины обнаженных женщин. Путешествующий махараджа, который покупал дам, но через другого дилера! Русский великий князь в изгнании. Наследный принц одной из скандинавских стран. Несколько литературных львов, чтобы не глядеться снобами. Ланни был прелесть и не пригласил ни красных или розовых. «Они не оценят честь», — сказал он.

Ирма не была умной. Но это качество для «чужих», а она была среди «своих». Она была невозмутимой и обходительной, и, так она передвигалась по этой элегантной компании с лёгким трепетом счастья, и она думала: «Всё удалось, это действительно distinguS[88]» — это было одним из первых французских слов, которых она узнала. Ланни, изнывавший от скуки, думал: «Как усердно все они стараются держаться бодро и быть тем, кем они притворяются». Он подумал: «Весь мир — подмостки, наша жизнь — спектакль, А мы — обыкновенные актеры[89]» — это были одни из первых слов Шекспира, которые он узнал.

Он знал намного больше об этих актерах, чем его жена. Он слышал рассказы от своего отца и его друзей по бизнесу, от своей матери и ее светских друзей, от своего красного дяди, от Блюма и Лонге и других социалистов. Этот адвокат из Комите де Форж[90], у которого в голове были все секреты la haute finance[91]. Этот финансист, казначей крупных банков, у которого в платежной ведомости была половина членов Радикальной партии. Этот издатель, который увёз золото царя перед войной, и теперь является директором Шкоды и Шнайдер-Крезо! Кто позавидует этим людям, что у них есть эти сценические роли? Всё это шоу было терпимо для актёров только из-за того, что они не знали пьес, в которых играли. Ланни Бэдд, вступая на подмостки, удовлетворительно играл свою роль принц-консорта только одной половиной своей сущности, в то время как другая половина вопрошала: сколько из его гостей могло бы танцевать, если бы они знали, что будет с ними через десять лет?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Корабль златой — им радость управляет

В Лондоне шли репетиции пьесы Рика The Dress-Suit Bribe. Если бы Ланни мог распоряжаться собой, то он был бы там, чтобы не пропустить ни единого мгновения. Но у Ирмы на руках был ее новый белый слон, и из него надо было извлекать какую-то пользу. Пройдёт несколько недель, прежде чем она почувствует, что можно уехать, оставив штат своей прислуги бездельничать. А сейчас она была готова приглашать к себе людей в любое время с полудня до полуночи. Можно было предположить, что она делает это, потому что хотела их видеть, но реальная причина была в том, что она хотела, чтобы видели ее. И, предлагая им гостеприимство, она будет обязана принять их собственное. Она вечно станет занятой, посещая социальные мероприятия или готовясь к новым.

Ей всегда хотелось компанию. И Ланни всегда соглашался потому, что всегда предпочитал делать то, что не хотел делать, а не видеть разочарование и досаду своих любимых. Для его жены сейчас исполнялись ее заветные желания, она стояла на самой вершине социальной пирамиды. И что могло бы её заставить слезать с неё и ехать в Лондон, чтобы посмотреть десяток актеров и актрис, репетирующих целый день на пустой сцене, женщин в блузках и мужчин без пиджаков в жаркий день? Не умножал ее интерес и тот факт, что одной из этих женщин была Филлис Грэсин, а Ланни не должен был позволить этому интересу развиться!

Он убедил молодых Робинов остаться на некоторое время. Он предпочитал свою компанию той светской публике. Они будут играть вместе каждое утро, и время от времени, когда позволят светские обязанности. Нельзя было вмешиваться в скрипичные упражнения Ганси. Ему нужно было освоить множество концертных пьес. А это означало, что он должен был держать в голове сотни тысяч нот вместе и найти точный способ воспроизведения каждой из них. Никто, кто жил рядом с ним, не мог не восхищаться его необыкновенной добросовестностью. Ланни было жаль, что он не имел такой цели в своей жизни, а рос бездельником и транжирой. Сейчас, конечно, слишком поздно. Он был безнадежно испорчен!

Сидя в прекрасной библиотеке герцога де Белломона, где хранились шедевры культуры Франции, Ланни вёл задушевный разговор со своей сводной сестрой, с которой они в последние годы всё больше отдалялись друг от друга. Она ожидала от него многого и была разочарована. Ему не надо соглашаться с ней, — так считала она. Ему нужно только изменить свою точку зрения. Ланни подумал, что мог бы придти к одной мысли: коммунистическая программа применительно к странам, где есть парламентские институты, была тактическим промахом. Но было бы пустой тратой времени, чтобы объяснить это Бесс.

Ей хотелось ещё поговорить о несчастье, которое, как рак, разъедало души членов семьи Робинов. Они разделились на три лагеря. Каждая пара жила в согласии между собой, но не с другими членами семьи. Каждый пара избегала говорить о какой-либо политической или экономической проблеме в присутствии других. В связи с теперешней обстановкой в Германии, это означало, что они не о чём не разговаривали, кроме музыки, искусства и старинных книг. Йоханнес читал Borsenzeitung[92], Ганси и Бесс читали Rote Fahne[93], в то время как Фредди и Рахель читали Vorwarts[94]. Каждая пара ненавидела даже внешний вид других газет и не верила ни одному слову, которое печаталось в них. Бедная Мама, которая газет не читала и имела только смутное представление о предметах спора, служила связной между своими близкими.

В этом не было ничего необычного. Ланни не соглашался со своим собственным отцом большую часть своей жизни. Но у них обоих было чувство юмора, и все оканчивалось «подтруниванием» друг над другом. Джесс Блэклесс ушел из дома, потому что не мог согласиться с отцом. Теперь он никогда не обсуждал политику со своей сестрой, а со своим племянником его разговоры всегда кончались перебранкой. Большинство радикалов могли бы рассказать такую же историю. Это свидетельствовало о переменах в мире. Молодые переросли своих родителей, а может быть левые родители нашли себе консервативно настроенных детей. «Это будет моей судьбой», — подумал плейбой.

В семье Робинов проблема была более сложной, потому что все молодые люди воспринимали жизнь очень серьезно. Они не могли подтрунивать над вещами, которые обсуждали. Для всех четырех из них казалось очевидным, что у их отца было достаточно денег и даже слишком, так почему же во имя Карла Маркса он не мог бросить всё и выйти из грязного бизнеса и политики, в которой он погряз? Точно так же человек, который никогда не играл, не может понять, почему игрок не может остановиться, а будет добиваться любой ценой вернуть проигранное этой ночью. Трезвенник не может понять упрямство, которое заставляет любителя выпивки требовать еще один глоток. Йоханнес Робин считал день, проведенным впустую, если он не сделал в нем деньги. Увидеть шанс получить прибыль и воспользоваться им стало его автоматическим рефлексом. Кроме того, когда есть деньги, то всегда есть кто-то, кто пытается их отнять, и тогда денег требуется ещё больше, чтобы по-настоящему обеспечить безопасность. Также всегда есть союзники и соратники. Есть обязательства перед ними, и, когда наступает кризис, нельзя их бросить без выполнения своих обязательств. Здесь также нельзя просто уйти, как нельзя подать в отставку в разгар предвыборной кампании.

Трагедия заключается в том, что нельзя отделить привлекательные качества от спорных, которыми обладают все люди. К тому же, если ты рос с ними и привязался к ним. У тебя остался долг благодарности, который невозможно погасить. Если бы молодые Робины выдвинули ультиматум: «Либо ты выйдешь из Grofikapital[95] в Германии, или мы уйдём из твоего дворца и никогда не взойдем на борт твоей яхты», то они, возможно, получили бы удовлетворение. Но что бы они оставили Йоханнесу Робину? Ланни в своё время оказал такое давление на своего отца, заставив его прекратить играть на фондовом рынке, но на этом закончил. Но в случае Йохан-неса от него требовали гораздо большее. Он должен был бы отказаться от всего, что делает, от всех связей, от всех соратников и интересов, кроме своих детей и их дел. Ланни предложил Бесс подумать: «Предположим, он невзлюбил бы музыку, думая, что скрипка аморальна, что бы ты и Ганси стали делать?»

— Но никто не может так думать, Ланни!

— Много наших пуританских предков так думали, я имею подозрение, что так прямо сейчас думает дед. И, конечно, он думает, что было бы безнравственно не разрешать деловым людям зарабатывать деньги, или забрать у них то, что они заработали.

Так соглашатель Ланни пытался успокоить молодых людей и убедить их в том, что они без сомнений могут продолжать питаться в берлинском дворце. Здесь было пять человек, считая Ланни, приговоренных к обитанию в мраморных залах. А за их пределами было пять миллионов, нет, пятьсот миллионов, глядевших на них с завистью, как на наиболее благополучных из всех смертных! Пять обитателей мраморных залов просили выгнать их из них, но по какой-то странной причине им не удавалось убедить завистливые миллионы действовать! Более века назад поэт, сам дитя привилегированного положения, призвал: Восстаньте ото сна, как львы, Вас столько ж, как стеблей травы, Развейте чары темных снов, Стряхните гнет своих оков, Вас много — скуден счет врагов![96]

Вдовствующая королева Вандрингамов-Барнсов снизошла до Жуана, чтобы быть с наследницей. Ужасная вещь, произошедшая в Америке, заставила дрожать от ужаса каждую бабушку, мать и дочь из избранных семей в цивилизованном мире. В тихой сельской местности штата Нью-Джерси преступники принесли лестницу и влезли в дом летчика Линдберга и его жены, миллионерши, и выкрали девятнадцатимесячного младенца этой радостной молодой пары. Требование выкупа было получено, а предложение заплатить было сделано, но, видимо, похитители испугались, и тело убитого младенца было найдено в близлежащем лесу. Эта ужасная находка совпала на той же неделе с убийством президента Французской республики. Убийца называл себя «русским фашистом». Газеты были полны деталей и фотографий обоих этих трагедий. Мир продолжал жить в жестокости и ужасе, а богатые и могущественные содрогнулись и потеряли свой сон.

Все поколения нелегитимной семьи Робби Бэдда всегда жили в просторном поместье Бьенвеню, и идея опасности редко приходила к ним на ум, даже в военное время. Но теперь они не могли думать ни о чем другом, особенно дамы. Фанни Барнс воображала похитителей, прячущихся за каждым кустом, и всякий раз, когда ветер заставлял ставни скрипеть, что часто происходило на Лазурном берегу, она вскакивала и бежала к постели младенца, который был перенесен в её комнату. Немыслимое дело жить в одноэтажном здании с открытыми окнами, защищенными только сеткой от насекомых, которую можно было разрезать перочинным ножиком. Фанни хотела взять свою крошечную тезку в Шор Эйкрс и держать ее на пятом этаже здания вне досягаемости любых лестниц. Но Бьюти спросила: «А как насчет огня?» И две бабушки были близки к своей первой ссоре.

Ланни телеграфировал отцу, спрашивая о Бобе Смите, самом надежном из телохранителей и доверенных лиц. Он работал для компании в Ньюкасле, но мог быть откомандирован, и Робби прислал его первым пароходом. Теперь каждую ночь территория Бьен-веню будет патрулироваться экс-ковбоем из Техаса, который мог попасть из автоматического пистолета фирмы Бэдд в подброшенный в воздух серебряный доллар. Боб изъездил всю Францию, выполняя секретные поручения главного представителя фирмы Бэдд, и говорил по-французски. Он нанял несколько отставных солдат в качестве дневных охранников, и с этого времени драгоценная крошка, которая должна унаследовать состояние Барнсов, была всегда под наблюдением вооруженного человека. Ланни не был уверен, что это было хорошей идеей, конечно, весь Мыс Антиб знал, что это за люди, и это служило скорее рекламой для ребенка, чем его защитой. Но не надо говорить об этом дамам!

Боб заглянул в Париж, чтобы проконсультироваться с Ланни и Ирмой. Он всегда был приятелем сына Робби, и теперь у них состоялся доверительный разговор, в ходе которого Боб проинформировал, что он стал социалистом. Большой сюрприз для молодого человека, работа Боба в течение многих лет была лишена всякой сентиментальности, и вид Боба с его сломанным носом и холодными стальными глазами не был проявлением идеализма. Но он действительно читал газеты и книги, и знал, что говорил, что, конечно, было приятно молодому работодателю. Приехав на Мыс Антиб, он начал посещать социалистическую воскресную школу в свободное от работы время и стал приятелем активиста молодого испанца Рауля Пальмы.

Это продолжалось в течение года или больше, прежде чем Лан-ни обнаружил, как это было на самом деле. Яркая идея пришла в голову Робби Бэдда, для которого анархисты, коммунисты и похитители были все одного поля ягоды. Робби посоветовал Бобу, что это будет самый быстрый и простой способ войти в контакт с преступным миром юга Франции. Поэтому, прежде чем ступить на пароход, Боб получил в нагрузку красную литературу, и все время в пути провел в зубрёжке, как будто для вступительных экзаменов в колледж. Он «прошел» вступительные экзамены с Ланни, а затем с Раулем и другими товарищами, у которых, естественно, не было никаких подозрений на приходящих из Бьенвеню. Это было несколько неловко, потому что Боб также поддерживал отношения и с французской полицией. Но Ланни не знал, что делать с этим. Это было еще одним следствием попыток жить в лагерях двух соперничающих армий, готовящихся к бою.

Дело Линдбергов подействовало на материнские инстинкты Ирмы. Она решила, что не сможет больше путешествовать, не взглянув хотя бы раз на малышку. Она предложила прыгнуть в машину и мчаться в Бьенвеню. Тем более погоды там стояли жаркие, и можно было заодно и искупаться. Молодые Робины не видели ребенка более года. Так приезжайте! Бесс привезла Ганси в Париж на своей машине. Теперь пары на двух машинах к вечеру были в Бьенвеню. Ирма бросилась к кроватке своей спящей любимой, издавая мурлыкающе звуки восторга, которые чуть не разбудили ребенка.

Следующие два дня был разгул материнских эмоций. Она не хотела никого подпускать к ребенку. Она мыла, одевала, кормила ее, играла, гуляла и разговаривала с ней, восхищалась каждым словом малышки, который ей удалось произнести. Это, должно быть, вызвало недоумение двадцатисемимесячного ребенка, такое внезапное вторжение в ее хорошо упорядоченную жизнь. Но она приняла его спокойно, и мисс Севэрн разрешила на короткий период приостановить действие некоторых правил.

Ланни имел еще один разговор с Бобом Смитом, хранителем королевского сокровища и внезапно вставшим на путь социальной справедливости. Боб сообщил о своем опыте в школе, и выразил свою признательность за работу, проделанную там. По его мнению, там была группа подлинных идеалистов, и это давало надежду на будущее. По мнению Ланни источником надежды являлось то, что экс-ковбой и компания охранников увидели свет и признали свою солидарность с рабочими.

Также Боб рассказал об условиях в Ньюкасле, где социальные изменения казалось нельзя отложить. Кроме чрезмерных расходов на оплату налогов и коммунальных услуг, там свирепствовал голод среди рабочих. Люди заложили свои дома и свои вещи, продали свои машины. Семьи съезжались вместе, чтобы сэкономить на арендной плате. Пять или шесть человек жили на доходы одного занятого. Многие жители Новой Англии были горды и не будут просить милостыню. Они просто забились в угол и голодали. Невозможно быть не затронутым таким бедственным положением или понять, что должно быть сделано, чтобы этот огромный завод заработал снова.

Боб Смит всегда был близок к Робби Бэдду, и такое изменение в его сознании казалось важным. Он не делал из этого секрета и рассказал о своих чувствах мистеру Роберту, и мистер Роберт ответил, что это не будет иметь никаких последствий. Ланни подумал, что тоже очень важно. В течение пятнадцати лет или около того он надеялся, что его отец увидит свет, а теперь, видимо, этот свет забрезжил. В письме к Робби он выразил удовлетворение, и Робби, должно быть, посмеялся!

Молодые люди получили возможность поплавать и понырять со скал в теплое и синее Средиземное море. После этого они сидели на берегу, и Боб притащил несколько тяжелых коробок из машины. В одной были автоматические пистолеты фирмы Бэдд и другое оружие, а в другой несколько сотен патронов. Боб привёз небольшой арсенал из Ньюкасла, достаточный, чтобы выдержать осаду всех бандитов во Франции. Он сказал, что семья должна постоянно тренироваться, так как никто не знал, когда будет восстание фашистов или нацистов, а «мы товарищи» будем их первыми жертвами. Он был потрясен, узнав, что ни Ганси, ни Фредди никогда в своей жизни не держали в руках оружия и не думали, что это необходимо. Экс-ковбой спросил, предположим, что их революция пошла бы не так, и другая сторона взяла бы вверх?

Он показал им, что предложил бы делать в этом случае. Он бросил закупоренную бутылку далеко в воду, а затем отстрелил горлышко одним выстрелом из армейского стандартного револьвера. Затем бросил деревянный брусок и сделал подряд восемь выстрелов из автоматического пистолета фирмы Бэдд калибра 0,32, все выстрелы слились в одном звуке, и не один из выстрелов не ударил по воде. Боб признался, что это требует много практики, потому что брусок прыгает с каждым выстрелом, и надо знать, куда он прыгнет через малую долю секунды. Он повторил всё снова, чтобы показать им, что это не было случайностью. Он не смог сделать это в третий раз, потому что в бруске оказалось так много свинца, что тот затонул.

Ланни не смог так выполнить все трюки, но он был достаточно хорош, чтобы поразить любого нациста, как сказал Боб. Все мишени были либо нацистами, либо фашистами, т. к. экс-ковбой решил, что грядут беспорядки и нечего обманывать себя. Он хотел научить Ганси стрелять. Но Ганси сказал, что такие нервосокрушительные упражнения не для его играющих рук. Бесс защитит его. Она научилась стрелять в детстве и доказала, что не забыла. Тогда настала очередь Фредди, и он попробовал, но трудно было себя заставить открыть глаза, когда жмёшь на курок. Последствия этого издевательства над автоматическим пистолетом фирмы Бэдд были действительно очень тревожными, и нежной душе идеалиста не помогла возможность представить себе члена Национал-социалистической немецкой рабочей партии на линии огня.

Ланни, который всю свою жизнь имел дело с оружием, не мог себе представить последствий этих упражнений для двух робких мальчиков-пастухов из древней Иудеи. Ганси заявил, что он в течение недели после этого не услышит правильно музыку. В то время как у младшего брата эксперимент заставил его душу содрогнуться. Конечно, он видел, как в Берлине и в других местах носят оружие солдаты, полицейские, СС и СА. Но он его никогда прежде не держал в руках и никогда сам не ощущал эффекта выстрела пистолета. Название целей частями человеческого тела был шуткой экс-ковбоя, но воображение Фредди нарисовало искореженные тела, и он продолжал говорить об этом некоторое время после этого.

— Ланни, вы действительно считаете, что мы увидим еще одну войну? Как вы думаете, вы сможете её пережить?

Фредди даже разговаривал с Фанни Барнс о возможности организации общества, которое учило бы детей идеалам доброты, в противовес страшной жестокости, которой учат сейчас в Германии. Величественная королева-мать была тронута моральным страстным увлечением молодого еврея, но она боялась, что ее многочисленные обязанности по дому не оставят ей времени, чтобы организовать детскую группу мира в Нью-Йорке. И, кроме того, ведь это нужно делать в Германии?

Фанни постоянно жаловалась на жару, царившую в Бьенвеню. Она обессилела, ей пришлось лечь под вентилятор и пить напитки со льдом. Но Бьюти Бэдд, бывалая жительница Ривьеры, улыбалась ее embonpoint[97], отлично понимая, что это было еще одной попыткой увезти малышку Фрэнсис прочь. Бьюти с удовольствием указывала на толпы коричневых и здоровых детей на пляжах и улицах Жуана. Она приводила в пример Ланни и Марселину, как доказательство того, что дети из других классов могли здесь успешно расти. У самой малышки не было ни сыпи, ни «летних жалоб», напротив, она резвилась на солнце и плескалась в воде, долго спала, ела все, что ей давали, и все, что ей могло грозить, была встреча с крабом.

Так разочарованная королева-мать разрешила упаковать свои сумки, уложить их в багажник автомобиля Ланни, а себя и свою горничную усадить на заднем сиденье, а вежливому зятю увезти её как можно быстрее. Вечером следующего дня ее благополучно доставили в Лондон. Там ей предоставили кресло в третьем ряду на премьере The Dress-Suit Bribe, пьесы, которою она полностью не одобрила и не побоялась сказать об этом. На следующий день, когда большинство лондонских критиков согласились с нею, она заметила тридцатичетырехлетнему автору, что он должен оставить свои юношеские увлечения и начать понимать свои обязанности перед своим классом, который построил могущественную Британскую империю. Дочь Вандрингамов и жена Барнсов была хуже непримиримых консерваторов в Палате лордов, и когда она столкнулась с пропагандистом подрыва устоев, она хотела сказать словами другой известной королевы: «Отрубите ей голову!»[98], заменив слово «ей» на «ему».

Но не все зрители согласились с ее точкой зрения. Зал разделился. С кресел партера веяло ледяным молчанием, а галёрка разразилась бурей аплодисментов. Критики разделились таким же образом. Те с розоватым оттенком превозносили пьесу, как подлинную картину той части политической жизни, где светское общество играло свою роль. И как обвинительное заключение свойственной Великобритании коррупции, где льготы предоставляются по наследственному праву или социальному престижу, в отличие от Франции, где их отдают за деньги или Америки, где их получают вместе с должностью. В любом случае, это была власть и добавка к власти, «Сила помогает по-прежнему власть имущим».[99]

Эта была пьеса, на которую автоматически навесили ярлык пропаганды и, следовательно, она не могла быть искусством. Но она была написана с внутренним знанием вещей, происходящих в британской общественной жизни, и она рассказывала людям то, что они должны были знать. С самой премьеры театр стал полем битвы, дорогостоящие места были заполнены только наполовину, но дешевые были все раскуплены. Рик заметил: «Вот вопрос, сможем ли мы платить арендную плату в течение двух или трех недель, пока спектакль не получит зрителя».

Ланни ответил: «Мы заплатим, даже если я должен буду продать на аукционе несколько картин». Нелегко собрать деньги в трудные времена во всем мире. Но он позвонил всем светским людям, которых знал, прося их посмотреть пьесу. Он уговорил Марджи вдовствующую леди Эвершем-Уотсон провести музыкальный вечер и оплатить семье Робинов пару сотен фунтов за выступление: деньги пойдут на спектакль. «Скинулась» и Ирма, хотя в глубине души ей пьеса не понравилась. Что касается Ганси, то он написал отцу. Тот выслал пятьсот фунтов на счёт сына в лондонском банке. Простой способ купить мир в семье, и еще раз продемонстрировать, как это приятно иметь деньги, Хей хо!

В той или иной форме они поддержали спектакль на сцене. Грэ-син, которой он дал такую «выгодную» роль, предложил отложить получение жалованья на две недели. Ланни написал статьи для лейбористских газет, указывая, что постановка означает для рабочих, и поэтому они продолжали посещать и аплодировать. Дело переросло в скандал, который вынудил привилегированные классы говорить об этом, а потом они захотели узнать, о чём они говорили. В конце концов, оказалось, что Эрик Вивиан Помрой-Нильсон стал автором «хита». Что и было его целью более десяти лет. Он настоял вернуть деньги всем своим друзьям, и после этого он выкупил некоторые закладные отца, который поддерживал его материально в течение длительного времени. Главное, что Рику удалось что-то сказать британскому народу, и он выиграл имя, чтобы сказать ему больше.

Робины упрашивали Бэддов приехать ненадолго в Германию. Они располагали временем для прогулок на яхте и убедили папу снова ввести Бесси Бэдд в эксплуатацию. Они так хотели отвлечь его от деловых забот, а кто может сделать это лучше, как не замечательный Ланни Бэдд и не его в равной степени замечательная жена? Ланни, возможно, даже удастся убедить его уйти в отставку навсегда или, возможно, отправиться в длительный круиз по всему миру, где он мог быть вне досягаемости от друзей или врагов.

Германия была в разгаре жаркой избирательной кампании. Выбирали в новый Рейхстаг. «Кабинет баронов», иначе известный как «Кабинет моноклей», жаждал народной поддержки. Выборы были всегда интересны для Ланни, и молодые люди приглашали его приехать и понаблюдать. Но Ирму опять охватил очередной приступ материнской нежности. Она предложила: «Давай поедем снова в Жуан, а в конце кампании вернемся для круиза». Ланни ответил: «Как хочешь».

Так распалась компания. Фанни села на пароход в Нью-Йорк, Робины сели на паром до Флашинга, а Бэдды — на паром до Кале. Они послали телеграмму во дворец в Париже, и к их приезду был готов ужин. Ирма заметила: «Хорошо, когда есть свой дом, гораздо приятнее, чем в отеле». Ланни понял, что она хотела оправдать себя за потраченные деньги, поэтому он живо согласился, что «приятнее». Джерри уже был там и с большим количеством счетов, подготовленных к подписи Ирмы. Он хотел, чтобы она их проверила, но она была в нем уверена и подписала, не глядя. Втроем отправились в кабаре-шоу, там было очень весело, с музыкой, танцами и шокирующими костюмами, некоторые из них заставили Ирму краснеть, но она пыталась стать космополиткой.

На следующий вечер они снова были в Бьенвеню. Малышка выросла и сияла от счастья. Она знала больше слов. Она помнила то, чему ее научили. Она умнела! «О, Ланни, посмотри на это, посмотри на то!» Ланни был бы рад заняться исследованиями детского развития, плаванием, стрельбой в цель с Бобом и беседами с рабочими в школе. Но они назначили свидание с Робинами, а тут пришло письмо от Пьетро Корсатти, который был в Лозанне, освещая конференцию для своей газеты. Он сообщил: «Большое шоу! Зачем пропускать?»

В это время на берегах одного и того же швейцарского озера проходили два международных фестиваля Европы по говорильне. На протяжении многих лет такие встречи были излюбленной формой развлечения для Ланни: он посетил таких с дюжину, и там встречалось много интересных людей, государственные деятели и писатели, реформаторы и оригиналы. Ирма никогда не была ни на одном, но слышала, как он рассказывал о них и всегда в восторженных тонах. Теперь он предложил: «Давай остановимся на пути в Берлин». «Годится!» — согласилась Ирма.

Они ехали по берегу реки Роны, каждый поворот которой напоминал о Мари де Брюин: отели, где она и Ланни останавливались, пейзажи, которыми они восхищались, история, которую они вспоминали. Но Ланни рассуждал, что лучше для Ирмы будут ее собственные воспоминания без запаха от духов другой женщины. Они поднялись к соснам, куда попали через скалистые ущелья, где воздух был тихим и чистым. Затем пошли многочисленные мосты и большая плотина, и это было озеро Леман, с городом Женевой, домом Лиги Наций, учреждение, которое в течение нескольких лет было надеждой человечества, но теперь, казалось, стало жертвой таинственной болезни. С начала года шла продолжительная конференция по ограничению вооружений с шестьюстами делегатами из тринадцати стран, и она должна была продолжаться более года. Каждая страна предлагала ограничить то оружие, которого у неё не было или было не нужно, а затем другие страны доказывали, почему это было неправильно.

Дальше по берегу озера была Лозанна, где собрались премьеры и министры иностранных дел, чтобы обсудить древний вопрос о репарациях. Ланни Бэдд встретил своего друга Пита и других журналистов, с которыми иногда встречался с момента большой мирной конференции тринадцать лет назад. Они помнили его и снова были рады его видеть. Они знали о его золотой жене и о ее дворце в Париже. Они знали о Рике и о его пьесе. Вот еще одно шоу, и светская молодая пара была взята прямо за кулисы.

Лозанна построена на склоне горы, с каждой улицей на своём уровне. Французский отель расположился на вершине, британский внизу на берегу, а другие страны располагались между ними. Дипломаты поднимались или спускались, чтобы вести споры в чужих апартаментах, а газетчики изнуряли себя в погоне за дебатами, поднимаясь в гору и спускаясь вниз. Так это выглядело, во всяком случае, в описании Корсатти. Государственные деятели пытались сохранить свои дела в секрете, и Пит заявил, что, когда один увидел тебя, то нырнул в свою нору, как сурок. Единственный шанс поймать одного из них было плавание.

Это было чистое удовольствие для наблюдателя, любящего слушать сплетни и выведывать тайны, или для бесшабашного журналиста, расходующего средства своей газеты без отчёта. Еда была вкусной, климат восхитительный, пейзаж такой же, с видом на Монблан прямо из задней двери, во всяком случае, так казалось в чистом альпийском воздухе. Оставались недовольными только те, кто думал о человечестве, с судьбой которого в настоящее время играли политики. Игровым столом был бочонок с порохом размером с Альпы, а игроки думали только том, чтобы сохранить свою страну на первом месте, свой собственный класс на вершине в своей стране, и самих себя на вершине своего класса.

Государственным деятелям пришлось отказаться от плана Юнга, по которому Германия должна была заплатить двадцать пять миллиардов долларов репараций. Но Франция не могла отказаться от надежды получить хоть что-то. Так что теперь с непрекращающи-мися пререканиями они принимают план, по которому в конце трех лет Германия должна была принять долговые обязательства на три миллиарда марок. Но большинство наблюдателей согласились, что это была чистая фикция. Германия занимала, а не платила. Германия заявила банкирам США: «У нас есть пять миллиардов ваших денег, и если вы не спасёте нас, вы потеряете все!» Немцы обещали: «Если вы не накормите нас, мы будем голосовать за Гитлера, или что еще хуже за большевика Тельмана». Государственные деятели Германии говорили: «Мы в ужасе от того, что произойдет». А кто может сказать, им на самом деле было страшно или они только притворяются? Кто бы мог доверять кому-нибудь во власти в любом месте во всем мире?

Робби Бэдд рассказал сыну историю, которую по его словам, знали все деловые люди. Торговец кожей пришел к своему банкиру с просьбой отложить оплату по его векселю, а банкир отказался выполнить эту просьбу. Торговец кожей рассказал о своих проблемах и умолял отложить оплату. В конце концов, он спросил: «Вы были когда-нибудь в кожаном бизнесе?» Когда банкир ответил: «Нет», то его собеседник произнёс: «Ну, а теперь ты в нём». По мнению Пьетро Корсатти, в таком же положении находились инвестиционные круги Соединенных Штатов. Они очутились в кожаном бизнесе Германии, в стальных и угольных, электрических и химических предприятиях, не говоря уже о дорожно-строительном бизнесе и бизнесе плавательных бассейнов. И было уже не достаточно, чтобы отложить платежи. Надо было поставить оборотный капитал, чтобы не дать этим предприятиям превратиться в руины и их рабочим в красных!

Ирма поняла, что это был «большой мир», где может состояться ее карьера. Она слушала сплетни и узнала все, что могла, о выдающихся актерах этой дипломатической драмы. Ланни встретился с несколькими заместителями министров, и они поняли, что эта богатая молодая пара имеет право быть представлена «высшим кругам». Ирме сказали, что следующей зимой, вероятно, в Париже будет больше переговоров, и у нее появилось намерение, чтобы эти важные персонажи нашли её дом местом для своего отдыха и, возможно, для частных конференций. Эмили сама не могла бы сделать это лучше.

Ланни наблюдал, как его жена «запала на» британский правящий класс. Многие американцы делали это. Это четко диагностируемое заболевание известно как «англомания». Англичане из правящего класса были высокими и привлекательными, спокойными и любезными, сердечными со своими друзьями и сдержанными с другими. Ирма полагала, что была правильная манера поведения, которой следует придерживаться. Там был лорд Уикторп, которого Ланни однажды встретил на скачках в Аскоте. Тогда они оба были юношами, но теперь Уикторп стал серьезным дипломатом с портфелем, набитым ответственностью, или он так смотрелся, или так его представляла Ирма, хотя Ланни, который был знаком с закулисной английской жизнью, заверил ее, что сыновья из знатных семей, как правило, не утруждают себя тяжелой работой. Уикторп был божественно красив с небольшими светло-коричневыми усами, и Ирма спросила: «Как ты думаешь, как такой человек может оставаться холостяком?»

«Я не знаю», — ответил муж. — «Марджи, вероятно, может знать. Может быть, он не смог добиться девушки, которую хотел».

— Я думаю, любая девушка не смогла бы ему отказать.

«Такое случается», — ответил Ланни. — «Может быть, они поссорились, или что-то пошло не так. Даже богатые не всегда могут получить то, что они хотят». Старая «розовая» идея Ланни!

Собранные вместе государственные деятели подписали новый Лозаннский договор, в котором они согласились по нескольким пунктам, но по которым теперь сделать что-нибудь было уже поздно. После скрепления договора подписями и печатью, они все разъехались, Ирма и Ланни выехали из Швейцарии через Базель и до обеда были уже в Штутгарте. Проходящая в жестокой борьбе избирательная кампания покрыла рекламные щиты лозунгами и призывами противоборствующих партий. Ланни, который хватался за газеты, как только появлялся в любом месте, прочитал объявление о гигантском Versammlung нацистов, которое состоится в тот же вечер. Главным оратором на этом собрании должен быть лидер организации Рейх номер один, который получил взбучку от своего фюрера в присутствии Ланни двадцать месяцев назад. Ланни заметил: «Я хотел бы услышать, что он говорит теперь».

«О, Боже!» — воскликнула Ирма. — «Такая скука!» Но она не хотела оставаться в одиночестве в гостиничном номере, и предложила: «Давай не будем оставаться там слишком долго».

За эти двадцать месяцев франко-американский плейбой путешествовал по миру с легкостью, предоставляемой железными дорогами и легковыми автомобилями, самолетами, пароходами и даже частными яхтами. Он был в большей части Западной Европы, Англии и Новой Англии. Он прочитал книги по многим предметам, сыграл тысячи музыкальных композиций, посмотрел на столько же картин, побывал во многих театрах, танцевал во многих бальных залах, и плавал по многим морям. Он беседовал со своими друзьями и играл со своим ребенком, ел отборные продукты, пил лучшие вина, и наслаждался любовью с красивой и элегантной женой. Короче говоря, он вёл самый восхитительный образ жизни, который средний человек может себе представить.

Но тем временем народ Германии жил совершенно другой жизнью, делая тяжёлую и монотонную работу в течение долгих часов за низкую заработную плату, при росте стоимости предметов первой необходимости и увеличивающейся ненадежности. Никто не мог быть уверен в том, будет ли он и его семья иметь хлеб на следующий день. Причины такого положения дел были сложными и безнадежно неясными для среднего человека, но там была группа, которая обязалась сделать их простыми и ясными даже для самых тупых. За вышеупомянутые двадцать месяцев сын таможенного чиновника из Австрии Ади Шикльгрубер объездил гораздо больше, чем Ланни Бэдд, пользуясь теми же средствами: поездами, автомобилями и самолетами. Но он не искал удовольствий. Он жил жизнью отшельника, вегетарианца и трезвенника, посвятив свою фанатичную энергию задаче убедить немецкие массы, что их проблемы были вызваны Версальским диктатом, завистливыми иностранцами, которые душили Фатерланд, грязными и деградированными евреями и их союзниками международными банкирами и международными красными.

Говорить очень простые и самые очевидные истины, повторять их так часто, как это возможно, и делать это с кричащей страстностью, которую может выдержать человеческий голос, всё это было техническим приёмом Адольфа Гитлера. Он применял его в течение тринадцати лет, с тех пор, как был подписан этот проклятый договор, и теперь был на вершине своего успеха. Он и его помощники проводили сотни митингов каждую ночь по всей Германии, и все они были похожи друг на друга. То же выступление, статья в газете или карикатура или рекламный щит или запись фонографа. Независимо от того, было ли это правдой или нет. Ади считал, чем больше ложь, тем легче в неё поверить. По общему мнению, люди подумают, что никто не посмеет сочинить такую вещь. Придумайте что-нибудь плохое о своих врагах, затем поклянитесь, что вы узнали об этом, вы видели это, что это была Божья истина, и что вы готовы положить свою жизнь, что это правда. А потом кричите об этом, снова и снова, день за днем. Если один человек заявляет об этом, то это ерунда, но если десять тысяч, то это становится обвинительным заключением, а когда в этом участвуют десять миллионов, то это становится историей. Евреи убивали христианских младенцев, используя их кровь в своем религиозном ритуале! Вы отказываюсь в это верить? Но это хорошо известный факт. Это называется «ритуальным убийством». Евреи в заговоре с целью уничтожить христианскую цивилизацию и править всем миром. Это все отражено в Протоколах сионских мудрецов. Партия напечатала это, фюрер гарантировал их подлинность, великий американский миллионер Генри Форд распространил протоколы по всей Америке. Там все знают, что обвинения верны, весь мир знает. Кроме поклонников евреев, политиканов, заигрывающих с евреями, и грязных еврейских наймитов. Долой евреев!

Вот еще один огромный митинг, через толпы народа трудно пройти. Двум богатым американцам достались только дальние места на галерее. Но все было в порядке, потому что были громкоговорители, замечательное устройство, с помощью которого еле различимая фигура на сцене может говорить голосом гиганта, в то время как диссидент становился карликом, издавая мышиный писк. Радио стало еще более изумительным изобретением. Слабый маленький «детекторный приемник» с наушниками, который Робби Бэдд привез в Бьенвеню десять лет назад, превратился в господствующее психологическое оружие, с помощью которого один человек мог внушать свои идеи сотням миллионов. Подготовленные специалисты по психологическому воздействию разработали методы пробуждения любопытства, чтобы заставить миллионы людей слушать. И не важно, насколько кто-то не согласен, он не мог ответить. Мечта любого диктатора получить эксклюзивный контроль над этим колоссальным инструментом, никогда за всю историю не было возможности не дать аудитории ответить. Теперь то, что вы сказали, стало правдой и только правой, неважно, насколько фальшиво это было раньше! Тот, кто мог получить и владеть радио, стал Богом.

Еще раз Ланни наблюдал за искусством управления массовым сознанием. Адольф Гитлер учил, что массы не думают своими мозгами, а думают своей кровью. То есть, они не рассуждают, а ими двигают инстинкты. Главный основной инстинкт заключался в желании выжить и в страхе не выжить. Поэтому Адольф Гитлер сказал им, что их враги желают уничтожить их, и что он один может и должен спасти их. Он сказал им, что они были Herrenvolk, расой господ, предназначенный природой, чтобы выжить и править всеми другими расами на земле. Второй основной инстинкт был голод, и они страдали от него, и он пообещал им, что под его руководством Германия ворвётся в мировые хранилища. Фатерланд должен иметь Lebensraum[100], территория которого будет расширяться и расти. Третьим основным инстинктом был секс, и он сказал им, что они были предназначены населить землю, и что каждой чистокровной арийской Madchen[101] предопределено стать матерью белокурых героев. Для этого она была создана, и чтобы начать никакого разрешения не требуется. Мудрый фатерланд позаботится о ней и воздаст все почести ей и ее потомству.

Все эти инстинкты суммировались в гордости и победе над врагами Германии. «Зиг хайль!» — кричали они. И партия изобрела сложный ритуал, чтобы воплотить эти понятия и заставить трепетать самую тупую душу. Во время провалившегося Пивного путча, свидетелем которого был Ланни в Мюнхене, носили знамёна, и эти знамёна были изрешечены пулями и окрашены кровью мучеников, что сделало их святыми. И Адольф Гитлер возил их по всей Германии и на сценах перед публикой проводил церемонию прикосновения новых знамён к старым. Что делало все фашистские знамена святыми и достойными тех, что были запятнаны кровью мучеников. Теперь сердца всех забились сильнее от радости, все достойные члены партии жаждали получить свой шанс стать мучениками и героями новой Horst Wessel Lied[102], которую будут петь все. Пронзительные звуки труб провозгласили вынос знамён, били барабаны, пронзительно звучали флейты и эскорт вошёл в зал с торжественными и мрачными лицами.

На сцену поднялся большой и тяжелый Грегор Штрассер. Не смирный и забитый, каким его видел Ланни последний раз, но распираемый уверенностью власти. Он был одним из первых лидеров партии, и поддержал Адольфа в первые дни. Он раньше верил в старую первоначальную программу со всеми ее обещаниями свержения богатых и отмены наследства. Верил ли он в них до сих пор, уже зная, что фюрер уже их отверг? Об этом нельзя было догадаться, слушая его речи, потому что он следовал одному правилу: узнать всё, что хотят десять тысяч вюрттембергцев и пообещать им, что они получат это, когда придут голосовать за кандидатов НСДАП.

Ланни заметил: «Это, безусловно, способ добиться активного участия в голосовании!» Ирма, которая не понимала, что обещал оратор, и могла судить только по жестам и тону, заметила: «Это удивительно, как похоже на дядю Джесса звучит его речь».

«Не вздумай сказать это им!» — усмехнулся муж.

Это была политическая кампания бешеной ненависти, почти гражданская война. Отряды вооруженных людей проходили маршем, глядя на другие отряды, проходивших мимо, и были готовы вцепиться в горло друг друга. В рабочих районах было то же самое, и прохожие прятались, опасаясь за свою жизнь. У консерваторов, которые называли себя демократами и националистами, были вооруженные отряды под названиями Stahlhelm[103] и Kampfring[104], у нацистов были СА и СС, у социалистов — Reichsbanner[105], а у коммунистов — Rotfront[106], хотя коммунистам было запрещено носить униформу. Плакаты и карикатуры, флаги и знамёна, на всем были символы и лозунги, выражающие ненависть к другим людям, будь то немцы из чужого класса, русские, французы, чехи, поляки или евреи. Трудно было понять, откуда ненависть и в чём её причина. Ирма сказала: «Это ужасно, Ланни, давай больше не будем с этим иметь дело».

Она встречала обаятельных людей в Берлине. А в настоящее время Йоханнес дал прием в её честь. И все они пришли. Когда они обнаружили, что она не любит политику, то не осудили ее, а стали говорить о музыкальных фестивалях, художественных выставках и о ближайших регатах. Еврейский денежный мешок пытался сохранить дружественные отношения со всеми, и он знал, что многие, кто обычно не обходил его дверь, были готовы прийти, когда узнали, что его гостьей была знаменитая американская наследница. По своему обыкновению, он и не пытался скрывать этого, и даже акцентировал на это внимание и благодарил её. Она знала, что эта еврейская семья поднялась с помощью Бэддов. И до тех пор, пока они высказывали благодарность и не страдали «самомнением», все было в порядке, и им можно было продолжать помогать.

На приеме были люди из немецкого крупного бизнеса вместе с женами, тоже крупными. Немецкие аристократы были высокими, прямыми, как жерди, и носили монокль, а их дамы своей статью были готовы исполнять роли оперных див Вагнера. У всех были длинные имена, и никто не хотел исключать из них vons и zus. У Ирмы была проблема в обращении толи герр фон имярек, толи герр барон, герр граф, толи ваше сиятельство, толи ваша светлость.

Прибыл граф Штубендорф и рассказал о делах в доме, а также радушно возобновил приглашение на следующее Рождество, или раньше на охотничий сезон. Прибыл новый канцлер. Высокий с худым лицом, самый остроумный из дипломатов и самый элегантный из католических аристократов, запутавшийся в сетях своих интриг. Сын российского гетто может быть был бы потрясен от чести такого присутствия, но Йоханнес принял его в качестве уплаты долга. Господа из светского Херрен клуба не смогли собрать достаточно денег, чтобы сохранить свою партию, поэтому канцлер вынужден был пойти к евреям за помощью.

Ирма нашла его очаровательным, и сказала об этом мужу, который заметил: «Во всей Европе нет большего негодяя. Франц фон Папен был выслан из США, прежде чем мы вступили в войну, потому что он финансировал взрывы на военных заводах».

«О, дорогой!» воскликнула она: «Ты говоришь такие ужасные вещи! Ты не можешь знать об этом!»

А молодой социалист ответил: «У него не хватило ума сжечь корешки своей чековой книжки, а англичане захватили его корабль на пути домой и опубликовали все данные».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ До дней конца

Круиз на Бесси Бэдд начался. Не долгий круиз, не более, чем на неделю, в это беспокойное время. Они останавливались половить рыбу и искупаться, и звуки их романтической и красивой музыки смешивались с северным морским бризом. Моряки и рыбаки, которые проходили мимо ночью, удивлялись, и, возможно, какой-нибудь молодой Гейне среди них давал волю своему воображению. Далеко на шотландском скалистом берегу, где возвышались башни серого замка над бушующим морем, там, в высоком арочном окне стоит красивая и хрупкая женщина, нежная, прозрачная и бледная, как мрамор. Она играет на арфе и поет, и ветер, лаская ее длинные косы, разносит ее грустную песню над широким бушующим морем.

Отдыхая от таких полетов фантазии, заботливый Ланни Бэдд тихо вёл переговоры с хозяином, надеясь путем осторожного и тактичного вмешательства ослабить этот известный ему семейный конфликт. Йоханнес объяснил ему теми же словами, что использовал Робби Бэдд для Ланни, когда тот был маленьким мальчиком. Деловой человек не думает просто о деньгах, которые он делал или мог бы сделать. У него были обязанности перед тысячами инвесторами, и не все среди них были жадными лентяями, были пожилые люди, вдовы и сироты, не имеющие никаких средств, кроме их акций. Были также и рабочие, чьи семьи голодали, если они не приносили еженедельную зарплату. Было бы клеветой на деловых людей, если утверждать, что у них не было обязанностей перед другими людьми, хотя большинство из этих людей были им чужими.

«Более того», — сказал Йоханнес: «когда человек провел всю свою жизнь в освоении определенного вида деятельности, его трудно убедить бросить всё в расцвете сил. Трудности, да. Но он ожидал их и принимал их, как вызов. Он может справиться с ними. Бросить все и убежать от них это акт трусости, который может подорвать его моральные устои. Он потеряет к себе уважение после этого, и всё время будет корить себя, как адмирал, который отвернул и покинул свой флот».

«Мои дети имеют свой собственный моральный кодекс», — продолжил финансист: «они хотят убедить меня, что он применим и к моему делу. Они хотят построить новый, лучший мир, и я был бы рад, если бы они могли добиться успеха. И если бы я увидел какую-то надежду на успех, я бы присоединился к ним. Я просил рассказать о своих планах, а они в ответ предлагают мне только смутные мечты, в которых, как человек дела, я не вижу осуществимости. Это похоже на финал Das Rheingold[107]: есть Валгалла, чудесное место, но туда можно попасть только по радужному мосту, но по нему могут ходить только боги, а мои инвесторы и рабочие по радуге ходить не могут. Мои дети уверяют меня, что будет построен более прочный мост. Но когда я спрашиваю об именах инженеров, они называют мне партийных лидеров, пропагандистов и составителей речей, которые не могут даже договориться между собой. И если не будет того, что они называют капиталистической полицией, то когда они начнут борьбу между собой, у нас будет гражданская война вместо утопии. Как мои два мальчика могут ожидать, что я соглашусь с ними, когда им не удается договориться между собой?»

Ланни было грустно не получить ответа на этот вопрос. Он уже задавал его своей сестре, но та могла только ответить, что она и ее муж были правы, а Фредди и Рахель нет. Не было никакого смысла задавать тот же вопрос другой паре, их ответ будет таким же. Никакая пара не собиралась уступать. И Ланни сам не собирался изменить свое мнение в том, что программа коммунистов вызвала развитие фашизма и нацизма, во всяком случае, сделала возможным его распространение в Италии и Германии. Только в скандинавских и англо-саксонских странах, где твердо укоренились демократические институты, красные, анти-красные не смогли занять ключевые позиции.

Не было никаких шансов убедить Йоханнеса Робина удалиться в монастырь или даже прямо сейчас на свою яхту. Он не претендует на знание того, что должно случиться в Германии, но он знал, что сейчас бурные времена, и что он, адмирал, и будет управлять своим флотом. Он будет защищать свою собственность и поддерживать работу своих предприятий; и если для получения контрактов и концессий необходимо было сделать подарок влиятельному политику, Йоханнес будет долго торговаться и заплатит не больше, чем следует. Так был устроен мир с тех пор, как впервые были изобретены правительства, а еврейскому торговцу, изгнаннику, которого едва терпели в чужой земле, приходилось быть настороже. Его сыновья чувствовали себя в Германии, как дома, и мечтали изменить её. Но для дитя гетто было достаточно того, что он подчинялся закону. «Не очень знатный», — признавался он, к сожалению, — «Но когда знатные приходят ко мне за помощью, они получают её».

Мир катился в бездну. Банки лопались по всей территории Соединенных Штатов, а безработица неуклонно росла. Президентские выборы должны состояться в ноябре. Политические партии провели свои съезды и выдвинули своих кандидатов. Республиканцы одобрили великого инженера и все, что он сделал, в то время как демократы выдвинули губернатора Нью-Йорка, по имени Франклин Рузвельт. Йоханнес спросил Ланни, что тот знает об этом человеке. Ланни ничего не ответил. Но когда на яхту доставили почту, там было еженедельное письмо Робби, нечто среднее между отчетом бизнесмена и плачем Иеремии[108]. Робби писал, что кандидатом от Демократической партии был человек совсем без опыта в бизнесе, и, кроме того инвалид с парализованными ногами. Несомненно, теперешние времена требуют человека хотя бы физически здорового. Президентство является убийственной работой, а этот Рузвельт, в случае избрания, не сможет выжить даже год. Но его и не собираются избирать, Робби и его друзья снимут штаны, не говоря уже о своих кошельках.

«Я полагаю, что Робби будет просить у вас содействие!» — усмехнулся непочтительный сын, а собеседник ответил: «У меня много интересов в Америке». Ланни вспомнил замечания Захарова: «Я гражданин каждой страны, где у меня есть собственность».

Они обсудили условия в Германии, жившей в кредит и скатывавшейся все глубже и глубже в яму. У существующего правительства не было народной поддержки, им руководил Херрен клуб, организация крупных промышленников, аристократов и «паркетных генералов», имеющая около двадцати филиалов по всей Германии. В клубе были два самых активных политика, канцлер фон Папен и генерал фон Шлейхер. По идее они должны были быть коллегами, но ни один из них не мог доверять другому вне поля своего зрения. Теперь Папен был в кабинете, а Шлейхер тайно торговался с нацистами за их поддержку выгнать фон Папена. Никто не мог доверять никому, кроме как восьмидесятипятилетнему памятнику юнкерству, генералу фон Гинденбургу. Бедный alte Herr, когда на него пало бремя государственных забот, он мог только сказать: «Ich will meine Ruhe haben!» — Я должен отдохнуть.

Йоханнес был уверен, что нацисты получат хорошие результаты на предстоящих выборах, но не стал беспокоиться об этом. Некоторых из них он финансировал, но больше всего он рассчитывал на поездку Гитлера в Дюссельдорф и на его долгие переговоры с Тис-сеном и другими магнатами Рура. Те хотели убрать красные профсоюзы, и Гитлер обещал сделать эту работу. Можно обмануть одного или двух этих несговорчивых деятелей стальной промышленности, но не больше. Те знали политиков и имели дело со многими.

Это была часть игры руководства промышленностью в мире, полном парламентов и партий. Это было неудобно, но промышленники научились оценивать людей и следить, чтобы во власть не попали те, которым они не могли доверять. То же самое относилось к крупным землевладельцам Пруссии. Они хотели в первую очередь защиту против большевизма, и были готовы заплатить высокую цену за эту услугу. Эти две силы, промышленники на западе и поместное дворянство на востоке, управляли Германией со времен Бисмарка и будет продолжать делать это.

«А вы не боитесь антисемитизма Гитлера?» — спросил Ланни.

«Herrgott!¹²²» — воскликнул владелец Бесси Бэдд. — «Я рос в разгар погромов, и что я мог тогда сделать? Говорят, что там когда-то жил еврей, по имени Иисус, и другие евреи казнили его с помощью римлян. Такие вещи без сомнения происходили десять тысяч раз. Но из-за этого один раз мои бедные соотечественники должны будут поплатиться и попасть под дубинки и ножи. Что может сделать любой из нас, только молиться, чтобы это не случилось на улице, где мы живем?»

— Но они угрожают всем, Йоханнес!

— Это средство получения власти в мире, где нужно отвлечь людей и нужно найти виновного. Я могу только надеяться, что если когда-нибудь нацисты придут к власти, у них возникнут реальные проблемы, и им не будет дела до моих несчастных соотечественников.

Ирма решила держаться подальше от немецких политических дел, но не смогла добиться этого полностью. Была школа рабочих, в которой был глубоко заинтересован Фредди, и которая была организована по образцу собственного проекта Ланни. Когда они вернулись в Берлин, жена Ланни села играть в бридж, а сам Ланни отправился с Фредди и Рахель на прием, на котором он встретил учителей и друзей из школы, услышал, какие школьные проблемы там обсуждались, и рассказал им, как обстоят дела на юге Франции.

По своим взглядам Ланни был ближе к этим молодым социалистам, чем к любой другой группе. Но среди них было такое разнообразие мнений, что трудно собрать их вместе для каких-либо действий! За несколько дней до выборов правительство фон Папена осуществило государственный переворот в земле Пруссия, которая включала в себя Берлин. Премьер-министра и основных должностных лиц, все социал-демократы, изгнали из офиса, и им угрожали арестом в случае сопротивления. Они сопротивлялись так слабо, что их сопротивление сочли за капитуляцию. В результате, социалисты гудели, как рой пчел, чей улей был разорён. Но, увы, они оказались пчелами, потерявшими свои жала! Коммунисты предложили общую стачку рабочих и призвали социалистов сотрудничать с ними. Но как можно сотрудничать с коммунистами? Они воспользуются результатами восстания и захватят себе бразды правления. А потом они набросятся на своих союзников, как они сделали с Керенским в России. Социалисты боялись коммунистов больше, чем реакционеров. Они боялись вести себя как коммунисты, выглядеть, как коммунисты, и называться коммунистами.

Так Кабинет баронов захватил контроль над берлинской полицией и всеми другими органами местного самоуправления. Чем отличался этот переворот от «Капповского путча», бывшего двенадцать лет назад! Тогда рабочие не ждали своих лидеров, они сразу знали, что делать. Они побросали свои инструменты, вышли на улицы и показали свою власть. Но теперь, по-видимому, они потеряли интерес к республике. Что хорошего она им сделала за эти двенадцать лет? Она не смогла предотвратить тяжелые времена и безработицу, она даже не могла ничего обещать! Она была так прикована к своим собственным представлениям о законности, что не могла удержать других от незаконных действий.

Ланни слушал рассуждения этих берлинских интеллектуалов. Они пришли из всех классов, приняли участие в обсуждении всех идей. Они понимали острую опасность для дела свободы и социальной справедливости. Они все хотели сделать что-то. Но сначала они должны были решить, что конкретно делать. Но, видимо, они не смогли договориться. Они говорили и спорили, пока не обессилили. Ланни размышлял, что это заболевание, которое поражает всех интеллектуалов? Это паралич, который сопровождает мышление? Если это так, то мыслители будут всегда подчинены людям грубой силы, и мечта Платона о государстве, управляемом философами, навсегда останется мечтой.

Ланни подумал: «Кто-то должен повести их!» Он хотел сказать: «Боже мой, это может решиться этой ночью. Ваша республика умрет. Давайте сейчас зовите рабочих на улицы!» Но потом он подумал: «Как я могу взять на себя ответственность за немецкую революцию, я, американец?!» Он откинулся и слушал другие рассуждения и думал: «Я, как и все остальные. Я интеллектуал, так случилось, что у меня есть оружие и я знаю, как его использовать. Но я не буду».

В рабочей школе учителем искусства была Труди Шульц, молодая студентка художественной школы. Два или три вечера в неделю она приходила поделиться своими знаниями и умениями с рабочими, большинство из которых были старше её. Она была замужем за молодым художником по рекламе, который работал за небольшую зарплату для рекламной компании и ненавидел её. Труди и Люди Шульц относились к идеальному арийскому типу, который превозносил Адольф Гитлер, но явно к нему не принадлежал. У девушки были волнистые светлые волосы, ясные голубые глаза и нежные черты лица, которые производили впечатление откровенности и искренности. Ланни посмотрел, как она делает зарисовки на доске для своего класса, и ему показалось, что она обладала необыкновенным даром линии. Она нарисовала что-то, потом случайно стерла, а он, видя это, сильно сожалел.

Она обрадовалась его интересом и пригласила его придти и посмотреть ее работу. Следующим вечером Ирма играла в бридж, а Ланни с Фредди и Рахель поехали в рабочий квартал города, где молодая пара жила в маленькой квартире. Ланни осмотрел массу карандашных рисунков и несколько акварелей, и заинтересовался тем, что считал настоящим талантом. Эта девушка рисовала то, что она видела в Берлине. Но её рисунки были окрашены её личностью. Как и Джесс Блэклесс, она любила рабочих и относилась к богатым с нравственным неодобрением. Это делало ее работу «пропагандой», и её было трудно продать. Но Ланни подумал, что её работы нужно продемонстрировать социалистической прессе и предложил взять несколько работ и показать их Леону Блюму и Жану Лонге. Конечно, Шульцы согласились, они слышали о том, Ланни отбирал старых мастеров для дворца Йоханнеса Робина, и видели в богатом молодом американце власть в мире искусства.

Ланни, в свою очередь, был рад встретить энергичных личностей в рабочем движении. Все больше и больше он приходил к мысли, что искусство является оружием в социальной борьбе, и здесь были молодые люди, которые разделяли его точку зрения и понимали мгновенно, что он говорил.

Он побывал во многих разных местах, в то время как они знали только Берлин, его окрестности и сельскую местность, где иногда совершали пешеходные экскурсии. Но им удалось получить то же самое ощущение жизни. Все больше и больше современный мир становился однообразным. Массовое производство стандартизировало материальные вещи, а классовая борьба формировала умы и души рабочих и хозяев. Ланни наблюдал распространение фашизма из Италии в Германию, поменявшего свое название и цвет рубашек, но оставив всё остальное без изменений. Он услышал точно такие же мысли об этом здесь в Берлине, такие же, как в Париже, на юге Франции и в школе социальных наук Рэнд в Нью-Йорке.

Эти пять молодых людей были так похожи в своих оценках и желаниях и сердечно общались так, как Ланни не имел возможности общаться в течение некоторого времени. Всех их мучили страхи, что произойдет в Европе, и стремились понять своё место в мире во время роста реакции. Каковы были причины страшного паралича, который, казалось, охватил мировое рабочее движение?

Труди Шульц, художник-идеалист, думала, что это было вызвано отсутствием душевных сил. Она была воспитана в марксистской семье, но испытывала недовольство от некоторых догм, которые она ранее принимала, как абсолютную истину. Она заметила, что диалектический материализм не удерживает людей от ссор, ревности, мести и узости мышления. Социалисты говорили о товариществе, но слишком часто не применяли его на практике, и Труди решила, что необходимо нечто большее, чем классовое сознание, чтобы привести людей в социальное согласие.

Фредди Робин, который имел ученую степень по этим вопросам, высказал мнение, что отождествление социал-демократии с философским материализмом было чисто случайным, из-за того, что они оба возникли в девятнадцатом веке в Германии. Не было никакой принципиальной связи между ними. Теперь, когда современная наука отошла от старого догматического понятия, что атом является строительным материалом всего сущего, социалисты не нашли себе философию, определяющую творческие усилия и моральную цель.

Жаждущая знаний студентка была рада услышать это с объяснениями длинных философских терминов, которые сделались понятными немцам. Она сказала, что наблюдала эту ошибку в повседневной жизни. Люди, которые проповедовали, что материя и энергия были жизненной базой и единственной реальностью, пытались применить эту догму в своей жизни. А когда получали немного власти, то думали, как сохранить ее, забывая о своей солидарности со скромными тружениками. Люди должны были верить в душевные силы, они должны были принимать во внимание любовь в мире, они должны были быть готовы жертвовать своим собственным комфортом, своими рабочими местами и заработком и даже своей жизнью, если это будет необходимо. Отсутствие такого живого духа братства и солидарности позволили Отто Брауну, социал-демократическому премьеру прусского государства, и Карлу Северингу, министру внутренних дел, склониться перед угрозами знати с моноклями и улизнуть в свои виллы, не сделав ни малейшего усилия, чтобы поднять народ на защиту своей республики и свободы, которую она им гарантировала.

Ланни подумал: «Вот, наконец, есть немец, который понимает, что значит свобода!»

В воскресенье, в последний день июля, более тридцати семи миллионов граждан Германской республики, как мужчины, так и женщины, пришли на избирательные участки и зарегистрировали свой выбор депутатов, которые будут их представлять в рейхстаге. По сравнению с выборами, которые прошли два года назад, социалисты потеряли около шестисот тысяч голосов, а коммунисты получили столько же, в то время как нацисты получили прирост голосов с шести с половиной миллионов до четырнадцати миллионов. Они получили двести тридцать мест из общего числа в шестьсот восемь. Они превзошли социалистов и коммунистов, вместе взятых, хотя те никогда не будут вместе. Теперь стало невозможно управлять Германией без согласия Адольфа Гитлера.

Начался длинный ряд интриг и закулисных махинаций. Йохан-нес сообщил о событиях Ланни, а также его отцу, прибывшему на встречу со своим компаньоном. Они даже совершили небольшой круиз на Бесси Бэдд. Правые политики, которые получили менее пяти процентов голосов избирателей, но тем не менее, остались у власти, пытались убедить Гитлера войти в их кабинет. Они хотели польстить ему, затем устранить, как это было сделано с Макдональдом в Англии. Они предложили ему этот пост и пытались оторвать от него его последователей. Но Ади вызвал колеблющихся и истерично накричал на них. Когда он не мог добиться своего, то угрожал самоубийством, а его последователи так и не понимали, верить ему или нет.

Большим событием в берлинской жизни стало согласие надменного старого фельдмаршала принять «Богемского капрала». Гитлера провезли по Вильгельмштрассе с ликующими толпами на его пути. Он отобедал с фон Папеном, канцлером, чью должность он хотел получить, и когда его провели к Гинденбургу, он так нервничал, что споткнулся на ковре. Он начал одну из своих речей, как Гладстон перед королевой Викторией, но его старый командующий прервал его. Гинденбург сказал ему, что он не может доверить пост канцлера человеку, чьи последователи практиковали терроризм и систематические нарушения закона. Он думает, что для такого человека будет достаточен пост вице-канцлера. Но Гитлер отказался, требуя полную власть. Старый юнкер взорвался, но экс-капрал был привычен, и все, что он ответил было: «Оппозиция до последней капли крови». На это Гинденбург ответил: «Ich will meine Ruhe haben!»

Началась новая волна терроризма. Нацистские штурмовики в форме или без нападали на красных всех оттенков. Ирма слышала об этом и стала просить Ланни прекратить свои визиты к этим людям. Она пыталась заручиться помощью Робби, и когда это не удалось, она захотела уехать из Берлина. Какие силы толкали ее мужа в компанию лиц, которые, по меньшей мере, хотели получить от него деньги, и часто бывали в сговоре с целью вовлечь его в опасные интриги? Что они когда-либо сделали для него? Чем он мог быть им обязан?

Ланни настаивал, что он должен выслушать все стороны. Он пригласил Эмиля Мейснера на обед, но не в доме Робина, туда Эмиль не придет. Старший брат Курта был теперь полковником, и Ланни хотел знать, что думает этот прусский офицер о политическом тупике. Эмиль сказал, что ситуация достойна сожаления, и согласился с Ланни, что нацисты были совершенно непригодны для управления Германией. Он сказал, что если бы фон Папен был действительно сильным человеком, то никогда бы не допустил этих выборов. Если бы фельдмаршал был как прежде, то взял бы бразды правления в свои руки и управлял страной до тех пор, пока не миновал экономический кризис, а сознание людей не вернулось в нормальное состояние.

«Но не будет ли это означать конец республики?» — спросил Ланни.

«Республики приходят и уходят, но народы остаются», — ответил Oberst[109] Мейснер.

Позвонил Генрих Юнг, которого распирало от гордости за торжество своей партии. Он предложил рассказать Ланни всю подноготную выборов. Ланни предупредил: «Но я общаюсь с вашими врагами». Собеседник рассмеялся и ответил: «Тогда вы сможете рассказать мне их подноготную». Ему казалось, что Ланни, американец, находится над схваткой. Ждал ли молодой нацист восхищения иностранца? Хотел ли он свободной дискуссии, выражения непредвзятого мнения, которое не мог получить из своей партийной прессы? Или Ланни был настолько богат, что смотрелся героем из голливудского фильма?

В семье Юнгов опять было прибавление. «Еще один юнкер», сказал Ланни, ему казалось, что он скаламбурил.[110] Жалованье Генриха увеличилось, и он переехал в дом большего размера. Он пригласил Хьюго Бэра, и все трое пару часов сидели, потягивая легкое пиво и решая судьбу Германии и ее соседей. Ланни было интересно наблюдать разногласия между нацистскими интеллектуалами. Два названия партии Гитлера отражали две самые различные и противоречивые точки зрения. Генрих отражал слово Национальная, а Хьюго — Социалистическая, хотя они оба приняли классовое сознание рабочих и программу социализации. Но у Генриха, сына одного из обслуживающих графа Штубендорфа, был менталитет прусского государственного служащего, для которого Ordnung und Zucht[111] были основой бытия.

Ланни подумал, что в этом заключалась драма, и что он может финансировать приезд английского драматурга в Берлин и изучение того, что происходит. В свое время он предлагал эту идею Рику. Но тот не считал нацистское движение заслуживающим внимания. Но, возможно, результаты недавнего голосования заставят его передумать! Во всяком случае, Ланни было интересно слушать двух молодых фанатиков, планирующих переделать мир по образцу, созданному их вдохновенным лидером. Ему хотелось найти противоречия в их взглядах и расширить их как можно шире и глубже. Насколько глубоко ему это удастся, прежде чем они узнают об этом сами?

Ланни не мог рассказать им то, что знал. Он не мог сказать Хьюго: «Ваш фюрер ведет переговоры с Тиссеном, Круппом фон Боленом, Карлом фон Сименсом и другими самыми жадными промышленниками вашей страны. Он дает обещания поддержать консерватизм и законность. Он будет делать все, чтобы получить власть, и все, чтобы удержать её. Вы и ваши друзья просто пешки, которые он двигает туда-сюда и принесет в жертву, когда его игра потребует этого». На их потенциальный вопрос: «Откуда вы это знаете?» И он мог бы ответить: «Фриц Тиссен вчера сказал об этом моему отцу». Но он не стал этого делать. Они могли бы предположить, что он получил сведения от Йоханнеса Робина, еврея. Для них это будет означать две вещи: во-первых, что всё было ложью, а во-вторых, что нацистские патриоты должны посетить дворец Робина ночью, перебить все окна и написать на входе Juda verrecke![112]

Нет, среди католиков никто не поставит под сомнение чистоту Пресвятой Богородицы, и среди нацистов никто не поставит под сомнение честь фюрера. Когда он сказал в своей книге, что для него нет чести, то имел в виду своих врагов. Но для своих Parteigenossen[113] он был любящим пастырем, за которым надо следовать по обычаю овец. Все, что Ланни мог сделать, это задать несколько безличных вопросов. «Как фюрер мог получить коммерческие кредиты, если Германия не платит по своим облигациям? Я не имею в виду репарации, а облигации частных инвесторов». Хьюго Бэр, наивный молодой социалист, даже не знал, что такое облигации. Ланни сказал: «У меня есть несколько таких в сейфе в Ньюкасле, штат Коннектикут. Я купил их, потому что хотел помочь вашей Социалистической Республике».

«Это буржуазный обман!» — ответил экс-марксист. Ответ уладил все претензии Ланни.

Курт прислал письмо, в котором просил Ирму и Ланни приехать в гости. Ланни бывал в Штубендорфе только на Рождество, и подумал, что было бы приятно увидеть это место в середине лета. Они мчались со скоростью ветра по великолепным дорогам Пруссии мимо полей, где польские женщины иммигранты окучивали картошку. Дороги были обсажены фруктовыми деревьями, и Ирма заметила: «В Америке так не сделать, люди украли бы все фрукты». Она никогда не видела таких огромных ухоженных полей, где использовалась каждая пядь земли, где не видно было ни одного сорняка, и леса стояли с деревьями, посаженными в ряд, как сады. Она вновь восхищалась немецким народом.

Они остановились в замке, хотя графа не было дома. Курт стал новым «Юнкером», как семья его брата и семья его сестры. Герр Мейснер был слаб, но был в состоянии говорить о политике. Он опять жаловался на коррупцию и некомпетентность правительства Польши, где он был вынужден жить. Ко всему добавились споры по поводу религиозных вопросов. Старая проблема отношения церкви и государства существовала уже шесть столетий, а может и более. Там жили польские лютеране и немецкие лютеране, но они никогда не возносили молитву Господу вместе. Поляки католики пытались ополячить немецких католиков. Существовала Волынская Русская Церковь и Церковь униатская, которая представляла собой смесь церквей Русской православной и Римской католической, они принимали Папу, но их священники были женаты и имели большие семьи. Правительство создало новую польскую церковную систему, на которую легли все эти проблемы. Герр Мейснер, собиравшийся вскоре отойти в мир иной, считал оформление своего ухода самой сложной проблемой, с какой ему приходилось сталкиваться.

Ланни с нетерпением ждал откровенного разговора со своим старым приятелем. Он хотел рассказать Курту, что узнал о нацистской политической машине, и сделать последнюю попытку вытащить его из нее. Но скоро понял, что это было бы пустой тратой времени. Курт был в состоянии восторга от результатов выборов, на которые он надеялся в течение десяти лет и работал в течение пяти. Он считал, что Германия в настоящее время восстанавливается, и сочинил победный марш, чтобы закончить все марши. Ланни пришёл к печальному выводу, что лучше играть на фортепиано в четыре руки и рассматривать политику только, как рецензию вдохновенных музыкантов.

Он и Ирма намеревались вернуться в Берлин, чтобы принять участие в следующем круизе. Но пришла телеграмма от мисс Се-вэрн, которой был дан строгий приказ сообщить о малейших признаках недомогания со стороны ее подопечной. Она сообщила о расстройстве пищеварения и температуре 38,3. Для ребенка это практически ничего не значит, и медсестра была уверена, что не было ничего серьезного. Но Ирма сразу впала в панику, она была пренебрежительной и эгоистичной матерью, сбежавшей от своих обязанностей развлекаться по всей Европе. Она хотела лететь самолетом. Но Ланни возразил: «Пока мы доедем до аэропорта и найдем самолет, пройдет столько времени, что мы сможем быть почти дома, ты будешь подменять меня, и мы доберемся быстрее».

Они так и сделали и достигли Жуана почти за два дня, что не так плохо, учитывая горы в Австрии и Италии. Дважды на пути они остановились, чтобы позвонить, и когда они приехали, то обнаружили, что всё было в порядке. Магия Парсифаля Дингла свершила чудо, или просто естественное свойство очень маленьких детей выздоравливать также быстро, как и заболевать? Узнать было невозможно. Отчим Ланни сделал все возможное, как и мисс Севэрн, а малышка Фрэнсис чувствовала себя хорошо и была готова в полной мере воспользоваться присутствием исправившейся и кающейся матери! Ирма была так счастлива болтать, танцевать и играть с ней, что не могла понять, зачем она когда-то хотела быть светской дамой.

Они угомонились и погрузились в семейную жизнь. Вечером Софи и ее муж приходили играть в бридж с Ирмой и Бьюти. Марсе-лина начала посещать частную школу, где светских барышень не утруждали науками, но держали под наблюдением и не давали озорничать. Это давало Ланни возможность свободно читать журналы, которые накопились за его отсутствие, и играть музыкальные произведения, которые поразили его воображение. Он также мог посещать школу для рабочих, рассказывать им, что он узнал в Англии и Германии, и советовать им, как избежать несчастья, которые выпали на долю их товарищей в этих странах.

Беда была только в том, что сведения оказались настолько сложными и выводы очень неопределенными. Появился «МакДо-нальдизм», указывающий тщетность «постепенности» и законности. Как только упомянешь об этом, так вскочит какой-нибудь молодой Красный и будет кричать: «Вот, что происходит, когда рабочие доверяют парламентам!» Когда упомянешь Гитлера, сразу начинается перепалка относительно того, что вызвало его. Был ли он агентом немецкой тяжелой промышленности и доказательством того, что нельзя мирно ограничить капитализм? Или же нацизм явился следствием страхов, которые возбудил большевизм в Kleinburgertum[114] — малом бизнесе, у мелких чиновников, белых воротничков, которые не входили в профсоюзы и не могли защитить свой статус?

Можно принять любую строну этой дискуссии, привести массу фактов, чтобы доказать свою правоту, и выйти с чувством уверенности, что победил. Но были неудобные люди, как Ланни, которые хотели всю правду, и которым удалось увидеть, что там было с обеих сторон. Если читать нацистские газеты, то нельзя было не увидеть, что они максимально эксплуатируют страх перед Красной Россией. С другой стороны, нельзя не увидеть дорогостоящего оборудования в Коричневом доме Гитлера или не увидеть блестящей новой форменной одежды и вооружения марширующих штурмовиков и не понять, что это движение финансируется большими деньгами. Groftkapital[115] боится России, так же, как и белые воротнички. Но Groftkapital эксплуатирует всех, а рабочие и белые воротнички не смогли договориться по вопросам внутренней политики. Рано или поздно фашисты должны решить, какому хозяину они будут служить.

В этом заключалась драма современных событий в Германии, и Ланни стремился объяснить это французским рабочим и также их лидерам, которых ему удалось встретить. Гитлер сидел в своем кабинете в Берлине, или в Мюнхене, или в пристанище, которое он купил для себя в горах. Вожди нацистов приезжали к нему, спорили и предлагали разные стратегии. Он оценивал каждую и выбирал ту, что, по его мнению, открывала путь к власти. Он был скользкий, как угорь, и так быстро двигался, что никто не мог сказать, что он собирается делать, пока он не сделал это. Одно можно было бы сказать наверняка, что национал-социализм был властью без совести. Его можно было называть кульминацией капитализма или вырожденной формой большевизма, название не имеет значения, пока не станет понятно, что это контрреволюция.

Проблема заключалась в том, следует ли ожидать тот же самый процесс в каждой стране. Уничтожит ли депрессия средний класс и отдаст его в руки демагогов? Восстанут ли рабочие, и не приведёт ли это к свержению парламентов? Были ли коммунисты правы в своей, казалось бы, безумной идее, что фашизм является необходимым этапом в распаде капитализма?

Видимо ответы на все эти вопросы следовало искать на земле, которую Ланни и Ирма считали своей родиной. Ветераны, которые отправились за океан сражаться за свою страну, вернулись и нашли, что их рабочие места и деньги находятся в чужих руках. Теперь они, ставшими безработными и голодая, собрались в Вашингтоне с требованием материальной помощи. Некоторые привели с собой свои нуждающиеся семьи и устроились на ступенях Капитолия или стали лагерем на пустырях возле Потомака. Великий инженер впал в панику и не смог придумать ничего кроме, как направить против них армию, убить четверых, сжечь палатки и жалкие пожитки несчастных. Ветераны были разогнаны, никому не было дела, куда они делись. Пока они не беспокоили политиков, те были заняты своим переизбранием.

Для Ланни события в его стране выглядели так же, как захват власти Кабинетом баронов в Пруссии и его правлением в Германии большинством в несколько голосов в рейхстаге. Так же Пуанкаре захватил Рур в пользу Комите де Форж. А Захаров отправил армию в Турцию, чтобы получить нефтяные концессии. Это был тот же самый тип людей по всему миру. Они пытались захватить друг у друга уголь, сталь, нефть, золото. Но когда в любом месте им угрожали их наемные рабы, они собирались вместе, чтобы бороться против общей опасности. Это можно было сделать с помощью армии, или гангстеров, или собственных лидеров рабочих, купив их или соблазнив титулами, почестями и аплодисментами!

Ланни мог это четко видеть и обнаружить единство во всём разнообразии. Но тогда к нему пришла мысль: «Мой отец является одним из этих людей, как и его отец, его братья, тесть моей сестры, отец моей жены, и все мужчины её семьи». Это испортило настроение Ланни.

Прошло две или три недели, и в душе Ирмы Барнс Бэдд опять зашевелились амбиции. У неё был великолепный дворец в Париже, за который она платила более восьмидесяти тысяч франков арендной платы в месяц, и почти столько же за его содержание, независимо от того используется ли он или нет. Наступила осень, один из восхитительных сезонов в городе света. Бомонд вернулся с гор и моря, в городе открылись осенние Салоны и начались оперы, концерты и все то, что любил Ланни. Были и балы, автосалон и другие проявления роскоши. Молодая пара уселась в автомобиль, Софи и ее муж в другой, Бьюти и ее муж в третий. Мистер Дингл не возражал, куда бы она его возила, потому что, как ни странно это может показаться, Бог был в Париже, и там были люди, которые знали его, даже в самый разгар развлечений.

Марджи, вдовствующая леди Эвершем-Уотсон, приехала из Лондона и привезла с собой Нину и Рика на короткие каникулы. Рик стал знаменитостью, и хозяйки салонов бегали за ним. Было отправлено приглашение графу Штубендорфу в обмен за его гостеприимство, и к удивлению Ланни, он его принял. Приехали и другие светские берлинцы, тут было рукой подать через Рейн, но Лан-ни больше не был наивным, и не мог убедить себя, что эта близость способствовала сохранению мира между великими европейскими державами. Конференция по ограничению вооружений шла со спорами до сих пор в Женеве, и перед ней маячил полный крах. Государственные деятели, фешенебельная публика и даже военные угощали друг друга дорогими винами и изысканными блюдами и стали лучшими друзьями. Но они будут продолжать накапливать оружие и интриговать каждый против всех других, пока в один прекрасный день не прозвучит alerte[116], и все ринутся назад к собственной стороне реки, или горы, или туда, где проходит граница.

У Ирмы не заняло много времени, чтобы стать опытной хозяйкой салона. С Эмили Чэттерсворт и другими дамами, консультировавшими ее, она играла свою роль с достоинством и успехом. Все любили ее, и самые привередливые обитатели Сен-Жермен, le gratin[117], не могли найти в ней никаких недостатков. Она не предполагала, что потребуется время на признание салона. Между тем она предоставляла изысканные развлечения, не скупясь. В то время, когда все, за редким исключением, вынуждены идти на наименее простительные нарушения.

В течение трех лет бизнес пророки твердили миру, что спад был лишь временным явлением, что процветание было за углом. Но, видимо, это был круглый дом. Очевидно, сам дьявол прокрался в экономическую структуру и разрушает её. На Уолл-стрите в разгар бешеной политической кампании прошла новая волна банковских банкротств. Дивиденды, казалось, перестали выплачиваться, как и проценты по облигациям. Доход Ирмы за третий квартал этого года упал почти на сто тысяч долларов. Она заявила мужу: «Мы будем пускать пыль в глаза до окончания данного договора аренды, а затем вернёмся и заползем в наше штормовое убежище».

Он ответил: «Все в порядке», и согласился с ней. Он знал, что он не может изменить представление Ирмы, что она помогает сохранить общественный порядок, распределяя деньги среди домашней прислуги, торговцев вином, флористов, портных, и всей той очереди, которая толпится у боковой двери этого дворца, как это было в дни Марии-Антуанетты, сто пятьдесят лет назад. Этим не удалось спасти феодализм, и Ланни сомневался, что это сможет спасти капитализм, но не было никакого смысла огорчать кого-либо раньше времени!

Ланни горевал, что его жизнь была слишком легка. Он горевал об этом в течение многих лет, но, как он мог сделать её трудной? Даже суровый Джесс Блэклесс, депутат Французской республики, не мог забыть тот факт, что был обязан своим избранием взносам Ирмы, и что рано или поздно ему придется опять идти на выборы. Даже Жан Лонге, литератор, а также социалистический редактор, не мог себе позволить поставить под сомнение оценку богатого молодого американца, который принес ему несколько рисунков немецкой студентки художницы. Он сказал, что будет рад использовать их, и Труди Шульц порадовалась скромным гонорарам от Le Populaire. Она не имела ни малейшего представления, что деньги пришли из вклада, который сделал Ланни в фонд на ведение избирательной кампании этого партийного органа.

Программа Гитлера «оппозиция насмерть» привела к роспуску рейхстага, и началась новая избирательная кампания. Для Адольфа настали трудные времена, потому что он не смог достать деньги для избирательной кампании, и когда в начале ноября состоялись выборы, стало ясно, что он потерял почти два миллиона голосов за три месяца. Йоханнес Робин испытал большое облегчение и написал, что произошло заметное изменение к лучшему. Его вера в немецкий народ была оправдана, т. к. он отказал в доверии личности с психическими расстройствами. Йоханнес рассказал, что поведение фюрера после неудачи показало, что он не может себя контролировать и место ему в учреждении особого сорта.

Через два дня после немецких выборов прошли выборы в Соединенных Штатах. У Робби Бэдда была вера в американский народ, и она продолжалась до семи вечера во вторник после первого понедельника ноября 1932 года. Но после этого времени она была полностью и безнадежно разрушена. Великий инженер, друг и кумир Робби, потерпел позорное поражение, а «тот человек Рузвельт» выиграл выборы во всех штатах, за исключением шести. Один из них был родной штат Робби, и неуступчивый республиканец благодарил Бога за то, что он оставил ему этот маленький атом самоуважения! Ади Гитлер хоть и был душевнобольным, но по сравнению с Рузвельтом, по мнению Робби, обладал мудростью Юпитера. А этот кандидат совершал по стране увеселительные поездки, обещая всем все, в том числе полностью несовместимые вещи, такие как сбалансированный бюджет и программы государственной экспансии, которые должны были довести государственный долг до цифр, которые используют только астрономы.

Оба Робби и Йоханнес ввели в обычай отправлять Ланни копии своих писем друг другу, содержащих комментарии к событиям в своих странах. Впервые с момента мировой войны еврейский трейдер стал оптимистом. Он повторил свою любимую кулинарную формулу, что суп не едят таким горячим, каким его варят. Чтобы доказать свою веру в землю пилигримов, он предложил Робби купить для него больше акций Бэдд. Но Робби ответил в строжайшем секрете, сам печатая письмо на машинке, что заводы Бэдд вскоре могут быть полностью закрыты. Только мудрая и милосердная Корпорация финансирования реконструкции Гувера удерживала их от объявления дефолта по своим облигациям.

По американским законам между выборами Рузвельта и его вступлением в должность должно пройти четыре месяца. Робби думал, что будет передышка, но наступил паралич. Ничто не делалось, и каждая сторона винила другую. Герберт был уверен, что Франклин хотел, чтобы страна скатилась в пропасть для того, чтобы он мог получить славу её спасителя. Во всяком случае, банковские банкротства шли волна за волной, люди прятали деньги в матрасах, деловые люди покупали золото из-за ожидаемой инфляции, а люди в Европе, которые инвестировали свои деньги в Америку, сейчас отзывают их обратно. Семнадцать миллионов безработных, мировой рекорд!

Между тем безвыходное положение в Германии продолжалось. Коммунисты отняли у социалистов еще одну большую порцию голосов, и они ненавидели друг друга больше, чем когда-либо. Гитлер получил ещё одну аудиенцию с Гинденбургом, и потребовал пост канцлера, но ему было отказано.

Нацистские экстремисты были приведены в бешенство «комплексом законности» Гитлера и требовали, чтобы он захватил власть. Произошла ещё одна бурная ссора между фюрером и руководителем его организации Рейх номер один Грегором Штрассе-ром. Первый снова грозил самоубийством, а второй угрожал выйти из партии и создать новую собственную партию.

Штрассер начал заигрывать с господами из Херрен клуба, которые были готовы сотрудничать с любым, кто мог бы принести им голоса. Генерал фон Шлейхер хотел вытеснить фон Папена, который считался его другом и союзником. Шлейхеру пришла в голову светлая идея о кабинете, куда вошли бы экстремисты Юнкеры и крайние нацисты. Они могли бы запугать Гитлера, потому что его партия стала банкротом, а его денежные мешки закрыли свои кошельки, и сам он был в состоянии безумия. Тандем Шлейхера и Штрассера будет угрожать другим роспуском рейхстага и очередными выборами, на которых нацисты без денег с уверенностью потеряют половину голосов. Таков был рентгеновский снимок немецкой политики в изложении Йоханнеса Робина, направленного его верным друзьям. Он не говорил, что заговорщики приходили к нему за деньгами, но сказал, что из вторых рук он не получал вышеуказанную информацию.

По-видимому, эта сделка состоялась. Когда члены семьи Бэдд приехали в Бьенвеню на Рождество, «паркетный генерал» стал канцлером Германской республики, а Грегор Штрассер порвал с Гитлером и в настоящее время вёл переговоры о должности в кабинете. Гитлер был запуган и согласился на закрытие Рейхстага до января.

Из Коннектикута и из Лонг-Айленда пришли рождественские письма, в которых было видно, что авторы очень старались придумать что-нибудь веселое. Ирма, читая их, сказала мужу: «Может быть, нам лучше закрыть дворец и сэкономить деньги, чтобы позаботиться о моей матери и твоем отце».

«Благослови тебя Господь!» — ответил принц-консорт. — «Ты наняла белого слона до апреля, так можешь ездить на нем всё это время».

— Но предположим, что они действительно попали, Ланни!

— Робби на бирже не играет, и я думаю, что твоя мать тоже, поэтому они не могут полностью разориться.

Ирма подумала немного, потом сказала: «Ты знаешь, Ланни, у тебя действительно есть хватка. Ты оказался прав насчет экономики. Все важные люди ошиблись, а ты попал в самую точку».

Молодой социалист ответил: «Стоит пережить депрессию, чтобы услышать такое от своей жены!»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Дуют яростные ветры

Вернувшись в Париж, Ланни в течение января месяца получал каждое утро номер берлинской социалистической газеты Vorwarts с опозданием на двадцать четыре часа. На первых страницах там можно было найти детали политической обстановки под паническими заголовками, сопровождавшиеся редакционными призывами. Все подавалось с социалистической точки зрения. Но Ланни мог проверить эту точку зрения, прогулявшись до холма Монмартр и услышав комментарии своего дяди депутата, основанные на чтении Юманите, газеты, основанной Жоресом, но которая теперь находилась в руках коммунистов. Эта газета тоже публиковала свои новости из Берлина, уравновешивая панические заголовки и редакционные призывы. Так как Юманите получала свои новости по телеграфу, Ланни иногда заглатывал противоядие раньше яда.

«Ты видишь!» — воскликнул красный дядя: «у социал-демократов нет ни одного конструктивного предложения. Они только осуждают то, что мы предлагаем!»

— Но вы тоже их осуждаете, дядя Джесс.

— Рабочие знают нашу программу, и каждый раз, когда проходят выборы, социалистические чиновники теряют полмиллиона или миллион голосов, а мы их получаем.

— Но предположим, что больше не будет никаких выборов, дядя Джесс. Предположим, Гитлер возьмёт власть!

— Он не сможет причинить никакого вреда нашей монолитной партии. У нас подготовленные и дисциплинированные члены партии, и они будут стоять твердо.

— Но предположим, что он запретит вашу организацию!

— Нельзя уничтожить партию, которая имеет несколько сотен тысяч членов, и которая собирает четыре или пять миллионов голосов.

— Не делай ошибку, недооценивая своего врага.

— Ну, если надо, мы уйдём в подполье. Это уже случалось раньше, и ты можешь быть уверен, у нас есть планы во Франции, а также в Германии.

— Я надеюсь, что ты не ошибся, дядя Джесс. Ланни сказал, что думал. Он спорил с коммунистами, но испытывал противоречивые чувства, потому что, в конце концов, они были рабочей партией, и никто не может быть уверен, что они не понадобятся. Первый пятилетний план Советского Союза был завершен с успехом, и все красные ликовали по этому поводу. Социалисты тоже не остались в стороне, и многие дрогнули, спрашивая, а что если русский путь единственно возможный. Во всяком случае, они имели право быть выслушанными. Ланни сделал все, что мог, чтобы убедить обе стороны прекратить ссориться, и дал им возможность ссориться с ним.

Каждый раз, когда ему хотелось узнать о том, что на самом деле происходит в Германии, ему было достаточно лишь написать Йо-ханнесу Робину. Ответ еврейского финансиста был порывом ветра, срывавший туман и обнажавший пейзаж. Он показывал немецкую нацию, идущей по опасной дороге, окруженной со всех сторон зияющей пропастью и вулканами, извергающими облака огненного пепла, с падающими камнями, вызванными землетрясениями. Несомненно, ни один из Плиниев, ни дядя, ни племянник, не наблюдал более ужасных природных явлений, которым противостояла Веймарская республика в начале этого 1933 года.

Беспредельно агрессивные нацисты вели днём и ночью бои с коммунистами по всей стране. А между тем две правящие группы, промышленники на западе и помещики на востоке, взвинчивали тарифы для защиты своих интересов. Ста процентов им было мало в эти дни при слабеющих рынках. Рабочие, которые хотели понижения цен на товары и продукты питания, раз за разом отказывались голосовать за кандидатов этих групп. Но даже с менее чем пятью процентами голосов реакционные политики по-прежнему цеплялись за власть, натравливая одну фракцию против другой, используя лесть, смешанную с угрозами.

Канцлер фон Шлейхер начал обхаживать профсоюзы, называя себя «социальным генералом», указывая «умеренным» социалистам и католикам, насколько все будет хуже, если к власти придут любые экстремистские группы из этих партий. За эти разговоры он потерял благосклонность денежных мешков Рура, которые хотели уничтожить профсоюзы и слушали песню сирены Гитлера, обещавшего исполнить их желание. Также была проблемой Osthilfe¹³², помещики аристократы Восточной Пруссии были поставлены в неловкое положение. Чтобы спасти фермеров от разорения, были выделены огромные государственные средства, но крупным землевладельцам, влиятельным аристократам, удалось получить большую часть этих денег, и они использовали их не для благоустройства земель, а совсем для других целей. Теперь чуть ли не каждый день социалистическая и коммунистическая пресса печатала обвинения и требовала расследования.

Папен и Шлейхер еще делали вид, что дружат, но были готовы вцепиться друг другу в глотку. Шлейхер сверг Папена по сговору с нацистами, но двое продолжали играть в эту игру. Папен, «джентльмен-мошенник», был самым неутомимым махинатором. Бледный блондин, аристократ с тонким, морщинистым лицом вечно улыбался. Он посещал одно за другим секретные совещания, рассказывая всем разные истории, тщательно рассчитанные так, чтобы ранить своего соперника.

«Папен провел встречу с Гитлером в доме друга Тиссена, барона фон Шредера», — написал Йоханнес, и Ланни не нужно спрашивать, что это значит. «Мне рассказали, что Папен и Гугенберг провели встречу», — что, тоже не было неясным. Гугенберг, «серебряный лис», посетил один из вечеров Робина. Большой человек с усами моржа, жестокий, но умный. Лидер Пангерманской группы и владелец самой мощной пропагандистской машины в мире. Практически все крупные капиталистические газеты Германии, а также УФА, монополия по производству фильмов, принадлежали ему. «Папен привлекает средства для Гитлера среди промышленников», — писал Йоханнес: «Я слышал, что фюрер имеет долговые расписки на более, чем два миллиона марок, которые он не может оплатить. Вопрос, сойдет ли он с ума, прежде чем станет канцлером!»

Нацисты провели огромный митинг во Дворце спорта, там Гитлер произнес одну из своих внушающих доверие тирад, обещая мир, порядок и восстановление самоуважения к немецкому народу. Консервативные газеты в Париже опубликовали его обещания и наполовину поверили им. Они больше боялись красных, чем нацистов, и Ланни обнаружил, что Дени де Брюин был склонен рассматривать Гитлера в качестве модели для французских политиков. Даже Ланни сам стал сомневаться. Ему так хотелось убедиться, что он был прав. Гитлер призывал Всемогущего Бога дать ему мужество и силы спасти немецкий народ и исправить ошибки Версаля. Лан-ни, который энергично протестовал против этих ошибок, теперь задавался вопросом, сможет ли Гитлер запугать Францию и Великобританию, чтобы те пошли на уступки, а затем успокоиться и управлять страной в интересах тех миллионов угнетенных «маленьких людей», к которым он так красноречиво обращался.

Сын Робби Бэдда и муж Ирмы Барнс может сомневаться, но немецкие рабочие нет. Сто тысяч рабочих собрались в Люстгартене в Берлине, требуя защиты Республики против предателей. «Что-то происходит со стариком», — писал Йоханнес на американский манер. «Der alte Herr» боится обсуждения дела Osthilfe в рейхстаге. Шлейхер рассматривает с профсоюзами идею своего отказа уйти в отставку и продолжения своей деятельности на посту при их поддержке. Мне сказали, что католики согласились, но социалисты боятся, что это будет не законным. Что вы думаете?» Ланни понимал, что его старый друг его поддразнивает, и не сделал никаких предложений по немецкому конституционному праву.

Йоханнес не рассказал ничего о том, что делал он сам в этом кризисе, но Ланни догадался, что он следовал своей программе сохранения дружественных отношений со всеми сторонами. Конечно, он обладал чрезвычайными знаниями о закулисных интригах. Временами Ланни пользовался международным телефоном, этой игрушкой очень богатых, и Йоханнес пытался отвечать иносказательно. Он говорил: «Мой друг Францхен хочет быть хозяином положения, как и его друг издатель, но их планы, вероятно, провалятся, потому что они не могут договориться». Ланни понял, что речь шла о Папене и Гугенберге. и когда Йоханнес добавил: «Они могут запрячь дикаря и вместе править им», — Ланни сразу догадался, о чем идет речь. А потом Йоханнес сказал: «Они сказали старику, что генерал замышляет государственный переворот против него». Это было всё равно, как читать леденящий кровь детектив с продолжением и ждать следующего выпуска. Только прибудет ли кавалерия вовремя?

Тридцатого января средства массовой информации сообщили испуганному миру, что президент фон Гинденбург назначил Адольфа Гитлера канцлером Германской республики. Даже нацисты были застигнуты врасплох. Они не были искушены в интригах и не могли себе представить, какое волшебство могло заставить врагов их фюрера вдруг поставить его во главе кабинета. Франц фон Папен стал вице-канцлером и Гугенберг вошёл в кабинет. Всего в кабинете было девять реакционеров против трех нацистов, и что бы это могло означать? Газеты за пределами Германии были уверены, что это означало капитуляцию Гитлера. Им будут управлять, он станет еще одним Рамсеем Макдональдом. Они решили не услышать декларацию фюрера, в которой он сообщил своим последователям, что борьба только начинается. А вот штурмовики услышали и прошли ликующим маршем с факелами по Унтер-ден-Линден мимо канцелярии. Гинденбург приветствовал семьсот тысяч человек из одного окна, а Гитлер из другого. Призыв коммунистической партии к всеобщей забастовке проигнорировали.

Вот так произошло событие, которого Ланни опасался последние три или четыре года. Нацисты получили Германию! Большинство его друзей не верили в это. Но теперь, когда это случилось, они предпочитали надеяться, что это было галлюцинацией. Они говорили, что у Гитлера не было реальной власти, всё это продлится неделю или две. У немецкого народа хватит ума, правящие классы были компетентны и хорошо обучены. Они смягчат фанатика, и суп съедят холодным.

Но Адольф Гитлер выиграл, и Адольф Гитлер будет держаться. А власть, которой он располагал, и которая была для него самой важной, называлась пропагандой. Он был главным должностным лицом германского правительства, и все, что он скажет, тут же попадет на первые полосы всех газет. Герман Геринг стал министром внутренних дел Пруссии и мог заявить миру по радио: «Хлеб и работу для наших соотечественников, свободу и честь для нации». Карлик Юпп Геббельс, президент комитета партии по пропаганде, стал министром пропаганды и народного просвещения Германской республики. Нацистское движение произошло из пропаганды, и теперь накроет Германию как взрыв.

Гитлер отказался делать какие-либо уступки другим партиям, и, таким образом, вынудил Гинденбурга распустить рейхстаг и назначить новые выборы. Это означало, что в течение месяца страна погрузится в суматоху предвыборной кампании. Но это будет другая кампания! Никаких трудностей с отсутствием средств, потому что Гитлер имел в распоряжении все средства нации, а его выступления стали государственными документами. Геббельс мог говорить все, что захотел, о своих врагах и пресекать их ответы. Геринг, имевший контроль над берлинской полицией, мог бросить своих политических оппонентов в тюрьму, и никто не мог даже узнать, куда их отправили. Это была ситуация, о которой Ади Шикльгрубер мечтал всё время с конца мировой войны. И где еще, кроме как в арабских сказках «Тысяча и одна ночь», такое может случиться, что человек проснулся и обнаружил, что его мечты сбылись?

На посторонний взгляд Ланни Бэдд вёл жизнь светского молодого человека. Он помогал своей жене в её разнообразных светских обязанностях, и когда она принимала гостей, то выполнял с достоинством роль хозяина. Находясь в браке почти четыре года, он имел право на легкий флирт с разными очаровательными дамами общества. Они ожидали этого, а его внешность и умение вести беседу давали ему основание надеяться на успех. Но вместо этого, он отыскивал какого-то дипломата или делового человека и исчезал с ними в библиотеке, чтобы обсудить проблемы Европы. Эти господа оставались под впечатлением широты знаний молодого человека, но они полагали, что он излишне тревожился по поводу нового движения нацизма. Они были сведущи о французской революции и революции в России, но им было трудно признать революцией события, которые происходили мелкими порциями и под искусным камуфляжем. Во Франции не было ни одного состоятельного человека, пользующегося влиянием, который не считал бы нацизм ответом бизнеса большевизму. Когда они читали в газетах, что коммунистов открыто расстреливали по всей Германии, они пожимали своими французскими плечами и спрашивали: «А что, красные жаловались о нарушении законности?»

Огромный счет Ланни по телефонным разговорам с его друзьями в Берлине постоянно рос. Эти разговоры были для него особой формой расслабления. В них тоже принимала участие Ирма. Она брала трубку, когда он заканчивал, и спрашивала Рахель о ребенке или Маму о чем-нибудь. Мамин идиш-английский был восхитителен и похож на номер в водевиле. Ланни беспокоился о безопасности своих друзей, но Йоханнес сказал: «Ну, ну, нечего беспокоить вашу голову, у меня есть гарантии, но, об этом я не могу говорить. Я ношу шапку невидимку».

Он рассказал о последних изящных трюках тех нацистов, чьим мастерством и умением он не мог не восхищаться. «Нет, они сейчас не объявят коммунистическую партию вне закона, потому что, если они так сделают, голоса уйдут к социалистам, и в рейхстаге опять возникнет старый тупик. Но если они позволят коммунистам быть избранными, а затем исключат их со своих мест, то нацисты будут иметь большинство в том, что осталось! Что вы можете сказать о снятии шкуры с кота? Есть девять способов сделать это?[118]»

И как долго разрешат еврею, даже самому богатому, рассказывать сокровенные тайны фюрера по телефону в Париж? Ланни размышлял об этом, и он подумал о волшебной шапке, которую носил Йоханнес, по его словам. Может, он и не обманывает себя, как и многие другие лица, всецело полагающихся на политических авантюристов? Но кто из всесильных нацистов уважал хотя бы в малой степени еврея, или сохранит свои обязательство хоть на мгновение после того, как еврей выполнит свои? Одно дело придти к богатому Schieber просить деньги на борьбу для отверженной партии, но платить долги, когда партия у власти, это две большие разницы, как говорят евреи в Нью-Йорке.

Ланни беспокоился особенно о Ганси, который принадлежал не только к ненавидимой нации, но и к ненавидимой партии, и объявлял об этом публично со сцены. Нацистская пресса заметила его. Они назвали его третьесортным уличным скрипачом, умеющим только фальшивить при игре. Разрешат ли ему фальшивить на красных митингах? Штурмовиков спустили с цепи мстить красным, и как долго это будет продолжаться, пока некоторым ярым молодым патриотам не придет в голову остановить эту еврейскую свинью, оскверняющую немецкую музыку?

Ланни просил Ганси приехать в Париж. Он написал Бесс, которая призналась ему, что боится. Но она была внучкой пуритан, которые никогда не бегали от индейцев. Она заявила, что она и ее муж всегда помогали коммунистам в Берлине, и дезертировать сейчас во времена испытаний будет малодушием, не правда ли? Ланни в ответ утверждал, что великий артист отличается от воина, и не может следовать военному уставу. Ланни написал Маме, сказав ей, что она должна взять на себя ответственность за семью в такое время. Но было не так легко управлять красными детьми, как это было в дни Моисея и Десяти Заповедей.

Тем не менее, еще существовало Провидение, которое вмешалось в человеческие дела. В этот момент популярная в Париже итальянский дива попала под такси. Доброе Провидение не позволило ей серьезно пострадать, было сломано только пара ребер. Но этого оказалось достаточно, чтобы на некоторое время дива прекратила выступать. Новости появились в газетах в то время, когда Ланни и Ирма были в Бьенвеню. Они приехали туда повидать ребенка и принять участие в одном из социальных мероприятий Эмили. Ланни вспомнил, что дива была должна выступать с одним из симфонических оркестров Парижа. Её нужно было заменить, и Ланни попросил по междугороднему телефону Эмили заняться этим. Она знала дирижёра этого оркестра, и предложила Ганси Робина в качестве замены травмированной певицы. Миссис Чэттер-сворт была хорошо известной меценаткой, и было естественно, что она предложила внести свой вклад в фонды симфонического общества в сумме, равной гонорару, который Ганси Робин ожидал получить.

Сделка была заключена. А Ланни должен оплачивать двадцать франков за минуту, чтобы убедить Ганси, что необходимо продвигать немецкую музыку во Францию. Что каждое такое выступление является служением мировой культуре, а также и еврейской нации, в настоящее время так нуждающейся в международной симпатии. После выступления в Париже, Эмили организует вечер в «Семи дубах» и другие выступления, что сделает поездку экономически выгодной.

«Ладно», — ответил скрипач, желая прервать расход франков. — «Я планирую дать концерт в Кельне, а это на полпути».

Ланни попросил: «Ради Бога, не ходите по улицам ночью, и не выходи в одиночку!»

Ланни пропустил свежие новости из Германии, потому что правительство запретило публикацию Vorwarts на три дня, в качестве наказания за опубликование призывов социал-демократической партии во время избирательной кампании. Коммунистические митинги были запрещены по всей стране, и многие коммунистические и социалистические газеты были навсегда закрыты. «Через десять лет в Германии не будет марксизма», — провозгласил фюрер. По всей Пруссии Геринг заменил нацистами начальников полиции, а штурмовики теперь стали посещать политические собрания большими группами, останавливая тех, кто критиковал правительство. Далее, все митинги центристов, католической партии были запрещены. Католическая газета, Germania, где Папен был главным акционером, была закрыта, а затем и Rote Fahne, коммунистическая газета Берлина. Об этих событиях под большими заголовками писала l'Humanit6, а дядя Джесс яростно осудил их в Палате депутатов. Но это, кажется, никак не подействовало на Гитлера.

Главное, что хотели нацисты, было выиграть эти выборы пятого марта. Если они смогут получить большинство в рейхстаге, то они станут хозяевами страны. Националисты и аристократы будет исключены из кабинета, и революция будет завершена. Папен, Гуген-берг и их покровители хорошо понимали это и находились в затруднительном положении, согласно сообщениям Йоханнеса. Любопытная ситуация, когда господа из Херрен клуба защищают красных, потому что знают, что Гитлер использовал красную угрозу, чтобы запугать людей и побудить их голосовать за себя! Геббельс требовал голову начальника полиции Берлина, потому что тот не представил доказательств предательских действий со стороны коммунистов. «История Германии становится мелодрамой», — написал еврейский финансист. — «В грядущие времена люди откажутся верить в это».

Теперь он стал беспокоиться о возможности нападения на его мальчиков. Эти нежные, идеалистические ребята, которые играли с огнем, не понимая, что можно обжечься. В возрасте двадцати восьми и двадцати шести лет, соответственно, у них должен был бы быть здравый смысл. Йоханнес не сказал, что сестра Ланни стала причиной всех несчастий, но Ланни знал, что думал отец, и имел на это все основания. Во всяком случае, он завёл доверенного телохранителя во дворце. Настоящего арийского телохранителя. Школа Фредди была закрыта. Вот такая простая операция: группа штурмовиков явилась однажды вечером и приказала людям убираться вон. Никто ничего не смог сделать, потому что у них было оружие и, казалось, что они готовы пустить его в ход. Все вышли, им даже не разрешили взять свои шляпы и пальто, это в феврале. Здание было закрыто, а все документы увезли на грузовике.

Нацисты не смогли найти измену в этих документах. Там были только счета для оплаты и экзаменационные работы по марксистской теории. Но, может быть, это сейчас считалось предательством. Или, может быть, нацисты сфабрикуют другие документы и поместят их в изъятые. Приказы студентам взорвать штаб-квартиру нацистской партии, или, возможно, Канцелярию? Такие подделки делались не раз, и не только в Германии. Разве в Великобритании не были выиграны выборы на основе якобы «письма Зиновьева»?

Штаб-квартира Коммунистической партии Германии размещалась в доме Карла Либкнехта, и это было место, где нужно было искать измену. Полиция захватила документы, а через два дня пресс-служба герра Геббельса предоставила информацию о «катакомбах» и «подземных хранилищах» тайной и незаконной организации, функционирующей в подвале здания, и так далее. Йоханнес сообщил об ожесточённом конфликте в Кабинете по поводу этих слишком очевидных подделок. Они считали их ниже достоинства немецкого правительства, но, возможно, теперь немецкое правительство не будет иметь достоинства! Еврейская финансист не мог скрыть своего изумления конфузом «джентльмена мошенника», «серебряного лиса» и остальных членов команды Юнкеров. Они сами создали это ложе из роз и слишком поздно обнаружили, насколько там было много шипов.

Ланни беспокоился, что фашисты могли создать письма, подтверждающие, что Ганси Робин проносил динамит в футляре своей скрипки, или Фредди в футляре кларнета. Ведь в школе должны были быть шпионы, и всем было известно, что там мальчики делали и говорили. Ланни спросил: «Йоханнес, почему бы вам всей семьёй не приехать к нам на некоторое время?»

«Может быть, нам всем отправиться в яхтенный круиз», — ответил финансист с усмешкой. — «Когда погода станет немного лучше».

«Погода будет хуже», — настояли на парижском конце линии.

Ланни обсудил эту проблему со своей женой. Она не могла отказать в гостеприимстве Йоханнесу, который её неоднократно радушно принимал. Но ей не нравилась обстановка, которую молодые Робины создавали вокруг себя, и она думала, что они оказывают плохое влияние на мужа. Она утверждала, что опасность не могла быть такой серьезной, как её представлял Ланни. — «Если нацисты хотят получить голоса, они не будут ничего делать с важными людьми, особенно с теми, которых знают за рубежом».

Ланни ответил: «Эта партия полна преступников и дегенератов, и они опьянены властью».

Он не переставал беспокоиться об этом, и когда за несколько дней до приезда Ганси, он спросил Ирму: «Ты не хочешь съездить за ними в Кельн?»

— А зачем, что мы можем сделать, Ланни?

— Во-первых, количество обеспечивает безопасность, а затем, американцы пользуются престижем в Германии.

Конец февраля был не особо приятным временем для автомобилистов, но в их автомобиле было отопление, а с шубами они будут в порядке, если не разразится сильная буря. Ирме нравились приключения. Это было одной из причин почему, она и Ланни так хорошо ладили. Всякий раз, когда один из них предлагал прыгнуть в машину, другой всегда соглашался. У них не было особых дел до этой поездки, и они позволили себе дополнительный день на случай плохой погоды.

Старый Борей был добр, и они покатились вниз по долине Мааса, по которой немцы вторглись во Францию восемнадцать с половиной лет назад. Ланни рассказал своей жене историю Софи Тиммонс, баронессы де ля Туретт, которая попала в центр наступающих армий и бежала от них в телеге крестьянина, запряженной больной старой лошадью.

Они приехали в Кельн поздно вечером и провели следующий день, осматривая величественный собор и картины в ближайшем готическом музее. Ганси и Бесс прибыли на поезде во второй половине дня, а затем решили остаться в гостиничном номере, ничего не делая, чтобы не привлекать внимание к представителю проклятого рода. Среди любителей музыки у Ганси все будет в порядке, для них они были «хорошими европейцами», которые в течение нескольких столетий устанавливали традиции интернационализма. Большинство музыкантов Европы, любимцев публики, состояло из евреев. В концертных программах образовались бы пробелы, если их лишить работы.

Хотела ли аудитория подтвердить сказанное выше бурей аплодисментов, с которыми она приветствовала исполнение Скрипичного концерта Мендельсона молодым еврейским виртуозом? А Ган-си думал ли он об этом, когда он играл Кол нидрей Бруха на бис? Когда аудитория вскочила на ноги и кричала: «Браво!», она на самом деле хотела сказать: «Мы не нацисты. Мы никогда не будем нацистами!» Ланни хотел в это верить, и был тронут. Он был уверен, что у тех восторженных жителей Рейнской области, ожидавших у служебного входа и сопровождавших четырех молодых людей к их машине, была благородная цель. Но на темной улице, под холодным дождём его охватили сомнения, и он подумал, было ли у любезных жителей Рейнской области оружие для их защиты.

Однако, нацистские автомобили их не преследовали, и штурмовики не ждали в отеле Монополь. На следующее утро они подъехали к границе, и никто не искал динамита в двух футлярах скрипок Ганси. Они прошли через рутинную процедуру декларирования денег, вывозимых из страны, а затем были переданы бельгийским таможенным властям. Ланни вспомнил тот день, когда он был выслан из Италии, и с каким облегчением он увидел французские мундиры и услышал французскую речь. Восемь лет прошло, и Бенито, «Блаженный маленький дутыш», по-прежнему высокомерно заявлял, что его преемник еще не родился. Теперь его ловкий трюк копировался в другой и гораздо более могущественной стране, и по слухам, он давал советы. Во скольких еще странах Ланни Бэдд будет наблюдать ту же картину? Сколько еще произойдёт преобразований? Будут ли японские завоеватели Маньчжурии носить новые цвета рубашек или кимоно? Или это будут «Огненные кресты» во Франции? Или группа Мосли в Англии? И если да, то в какую часть мира двинутся сторонники свободы?

Высокая стройная фигура Ганси Робина стояла перед зрителями в симфоническом зале. Перед аудиторией требовательных парижан, чьи аплодисменты следовало сначала заслужить. В первом ряду сидели Ланни, Ирма и Бесс в сильном волнении. Ганси выглядел серьезным, и его поклоны свидетельствовали о чувстве собственного достоинства. Он понимал, что это выступление будет важным, но не слишком нервничал, осознавая свои силы и умения. Дирижер был француз, отдавший всю жизнь служению искусству, которое любил. Его волосы поседели, и те, что остались, обрамляли его блестящую лысину. Он постучал по краю своего пюпитра и поднял палочку. Литавры ударили четыре раза, а затем зазвучали несколько нот робкой походной песни. Затем еще четыре удара, и опять звуки песни. Это был концерт для скрипки Бетховена.

Ганси стоял и ждал со своим инструментом на сгибе руки и смычком с боку. Вступление было изысканным, но он не хотел отвлечь чье-либо внимание от звуков даже движением своих глаз. Ланни Бэдд, сидящий в первом ряду вместе с женой и Бесс, знал каждую ноту этой композиции, он играл на фортепиано транскрипции оркестровой части для Ганси в поместье «Буковый лес». В тот роковой день семь лет назад, когда Бесс впервые встретила пастушонка из древней Иудеи и попала под его чары. Это было одной из причин, почему Ганси сделал этот концерт хитом своей программы. Любовь вдохновляла его исполнение, а любовь есть способ действий с тем, что она затрагивает.

Марш приобрел твердую поступь Бетховена. Оркестр гремел, и Ланни хотел воскликнуть: «Осторожно, Маэстро. У него не так много инструментов!» Но выразительные руки дирижера подали сигнал оркестру смягчить звук, как только смычок Ганси коснулся струн. Песня поплыла вперед, радостная пока еще нежная, добрая, но уже сильная, всеми этими качествами обладала душа Бетховена, и которым душа Ганси оказывала честь. Скрипка пела, и оркестр сопровождал её. Различные инструменты подхватывали мелодию, в то время как Ганси украшал её, кружась вокруг неё, над и под ней, прыгая, перескакивая, совершая искусный полет веселой акробатики. Концерт является способом демонстрации возможностей музыкального инструмента. Но иногда он может также иллюстрировать возможности человеческого духа, его радости и печали, тяжелый труд и триумф, славу и величие. Мужчины и женщины бредут через повседневную рутину, они устают и становятся равнодушными, теряют веру или даже ещё хуже. Но приходит великий художник и раскрывает настежь ворота своего бытия, и они понимают, сколько они потеряли в своей жизни.

Более двадцати лет этот чувствительный молодой еврей посвятил себя одному специфическому искусству. Он сделался рабом нескольких кусков дерева, полос из кишечника свиньи и волос из лошадиного хвоста. И с помощью таких непривлекательных средств Бетховен и Ганси умудрились выразить богатство, элегантность и разнообразие жизни. Они привели слушателей в мастерскую вселенной, где её чудеса задумывались и творились. Истинный процесс массового производства, создающий мириады листьев деревьев и лепестков цветов, крылья насекомых и птиц, образцы кристаллов снега и солнечных систем. Бетховен и Ганси показали работу этого механизма, из которого цвет и изысканность, мощность и блеск лились непрерывным потоком.

Ланни так много шутил над фамилией своего зятя, что он перестал признавать свои шутки каламбуром[119]. Физически Ганси никак не походил на дрозда, но когда слышали его музыку, то на ум приходило, что крылья дрозда проявляют чудеса легкости и изящества, и что каждое перо отдельный триумф. У дрозда сильное сердце, и он летит без остановки над морями к земле. Он летит высоко в верхних регистрах среди гармонических нот, где ощущения острее, чем на земле. В быстрых руладах скрипки Ганси были парение и стремительность всех птиц. В длинных трелях были дрожание крыльев колибри, отливающих фиолетовым, зеленым и золотым цветом в лучах солнца, парящих, словно без движения. Каждый момент это может умчаться, но он по-прежнему остается очарование.

Ганси играл сложную каденцию. В зале ни одного постороннего звука. Оркестранты затаили дыханье, и аудитория тоже. Гаммы бросали вверх и вниз летающие звуки. Вверх, как ветер через сосны на склоне горы, вниз, как водопад, сверкая радугой в лучах солнца. Бетховен проявил искусство, соединив две темы в контрапункте, а Ганси показал мастерство, играя трели двумя пальцами и мелодию двумя другими. Только музыкант мог осознать, сколько лет требуется тренировать нервы и мышцы, чтобы так прижать две струны одновременно, но все могли понять, насколько это было красиво и в то же время безудержно.

Вторая часть была молитвой, где горе смешивается с тоской. Так Ганси мог рассказать о том, что обременяет его душу. Он мог рассказать, что мир был суров и жесток, и что его бедный народ страдал. «Рожденный скорбеть — рожденный скорбеть», — простонали деревянные духовые и звуки скрипки Ганси реяли над ними, вымаливая сострадание. Но нельзя долго плакать с Бетховеном. Он превращает боль в красоту, и во всех его работах нельзя найти хотя бы одну, где бы он оставил слушателя в отчаянии. Там приходит пик мужества и решимости, и тема горя превращается в танец. Автор этого концерта был унижен и разъярен, когда солдаты Наполеона захватили его любимую Вену, он ушел в лес в одиночку и напомнил себе, что завоеватели мира приходят и уходят, а любовь и радость остается жить в сердцах людей.

«Ой, да ладно, радуйся, о, приходи и веселись, приходи одна, приходите все, и танцуйте со мной!» Ланни забавлялся, подыскивая слова для музыкальных тем. Этот танец шел по лугам, усыпанным цветами. Ветры катилась впереди него, а вся живность собралась в веселую процессию, птицы порхали в воздухе, кролики и другие восхитительные создания резво носились по земле. Рука об руку шли молодые люди в ниспадающих одеждах. «О, юноши и девы, О, юноши и девы, приходите смеяться, петь и танцевать со мной!» Это был бунт Айседоры, который навсегда останется в памяти Ланни. Когда буря оркестра заглушила скрипку Ганси, наш слушатель прыгал с вершины горы на другую.

Видимо другие слушатели пережили такие же приключения, и когда прозвучала последняя нота, они вскочили на ноги и попытались рассказать артисту об этом. Ланни увидел, что его зять заслужил триумф. Такой приятный, добрый человек, каким он был, покраснел от усилий, но даже меньше, чем обычно, показывая напряжение, при котором он жил. Люди, казалось, поняли, что здесь был тот, кого не испортит восхищение. Он не собирался любоваться собой и своей славой, он никогда не утратит вкус к жизни. Он будет любить свое искусство и служить ему. Все в этом зале знали, что он был евреем, и что это было время страданий его народа. Антисемитизма, царившего в Париже, не было среди любителей искусства, и крики «Браво!» молодому виртуозу свидетельствовали, что кричавшие были приверженцами дела свободы и человеческой порядочности.

Ланни думал о великом композиторе, друге человечества и защитнике угнетенных. Этот концерт редко исполняли при его жизни, чтобы он почувствовал, если бы услышал исполнение этих солиста и дирижера. Но затем в голову Ланни пришла мысль: «Что бы Бетховен подумал, если бы мог видеть, что происходит на его родине?» Там мечты искусства бежали, и тягостная реальность заняла их место. Ланни подумал: «Немецкая душа была захвачена Гитлером! Что он ей может дать, только своё собственноё безумие? Что он может сделать из неё, только свой искаженный образ?»

Ганси всегда направлялся прямо домой после выступления. Он был обессилен и не хотел рассиживаться без дела в кафе. Он вошел во дворец и уже собирался идти в свою комнату, когда зазвонил телефон. Вызывал Берлин, и Ганси сказал: «Это должно быть папа, он хочет узнать, как прошел концерт».

Он был прав, и сказал отцу, что все прошло хорошо. Йоханнес не стал спрашивать о частностях, вместо этого ошеломил вестью. — «Горит Рейхстаг».

«Herrgottl» — воскликнул сын, повернулся и повторил слова отца для других.

— Нацисты говорят, что подожгли коммунисты.

— Но, папа, это безумие!

— Я не могу обсуждать это. Найдешь новости в газетах, и строй свои собственные догадки. Здание горело в течение нескольких часов, и они говорят, что там были замечены люди, бежавшие с факелами.

«Это заговор!» — воскликнул Ганси.

— Я ничего не могу сказать, но я рад, что вас здесь нет, нужно оставаться там, где вы сейчас находитесь. Это ужасно…

Так Ганси долго не ложился спать. Они сидели и разговаривали, и Ланни, у которого были друзья в газете Le Populaire, позвонил в редакцию, чтобы получить дополнительные сведения. Считалось, что большое здание существенно выгорело, и правительство заявило, что оно было намеренно подожжено эмиссарами Красного Интернационала.

Все четверо молодых людей были знакомы с этим продуманным образцом архитектурного стиля Бисмарка и могли себе представить место происшествия и там, и в других местах в городе. «Это провокация», — заявила Бесс: «Коммунисты не террористы». Ланни согласился с ней, а Ирма держала при себе то, что она думала. Это было естественно, что каждый коммунист называл это заговором, а каждый нацист будет уверен в обратном.

«На самом деле, это слишком очевидно!» — утверждал, Ганси. — «Выборы прошли шесть дней назад, и эти негодяи примут все меры для дискредитации нас!»

«Рабочие не дадут обмануть себя!» — настаивала Бесс. — «Наша партия едина».

Ланни подумал: «старая запись фонографа!» Но он сказал: «Это ужас, как говорит папа. Они сегодня ночью захватят все коммунистические штаб-квартиры по всей Германии. Радуйтесь, что у вас есть хорошее алиби».

Но ни один из музыкантов не улыбнулся этой идее. В своих душах они чувствовали удары, которые получали их товарищи по партии.

То, что произошло в здании Рейхстага в ту ночь 27 февраля, станет предметом споров внутри и за пределами Германии на долгие годы. Но не может быть никаких сомнений в том, что происходило в другом месте. В то время как, четверо молодых людей беседовали в Париже, лидер берлинских штурмовиков, граф Хельдорф, отдавал приказы на арест видных коммунистов и социалистов.

Список жертв был подготовлен заранее с ордерами на арест, каждый с фотографией жертвы. Граф знал, что марксисты были преступники. А Геринг заявил, что сумасшедший голландец, который был схвачен в здании со спичками и другими средствами поджигания, имел при себе коммунистический партбилет. Заявление оказалось неправдой, но оно сработало в нужный момент.

На следующий день Гитлер убедил Гинденбурга подписать указ «об охране государства от коммунистической угрозы», и после чего нацистам путь был открыт. Тюрьмы были переполнены подозреваемыми. В спешке началось создание концентрационных лагерей. Прусское правительство, которое возглавлял Геринг, выступил с заявлением о документах, найденных при обыске в доме Карла Либкнехта за три дня до пожара. Коммунисты были в заговоре с целью сжечь общественные здания по всей Германии, начать гражданскую войну и революцию по российской модели. Планировалось начать грабежи и террористические акты сразу после пожара. Они должны быть направлены против лиц и имущества. Было обещана публикация этих документов, но никто никогда их не увидел, и эта история была забыта, как только она достигла своей цели, оправдания упразднения гражданских свобод во всем, что было Германской республикой.

Когда свидетельства стали просачиваться в газеты Англии и Франции, молодые красные и розовые много часов ломали головы над одним из грандиозных «подлогов» истории. Кто задумал это? И кто это выполнил? Для ответа на первый вопрос лучше всего подходил немецкий летчик мировой войны, который бежал в Швецию, где стал наркоманом и был помещен в психопатическое учреждение. Герман Геринг был человек глыба, нелепо тщеславный, с любовью к ярким образцам форменной одежды, которые делали его мишенью берлинских остряков. Он был также человеком огромной энергии, жестокий и беспринципный, совершенный тип пиратов, которые грабили границы Германской империи в средние века. Он надавал себе титулов и установил свои огромные белые мраморные статуи на Siegesallee, известной берлинским острякам, как «кладбище искусства».

Герман Геринг занимал должности: министра без портфеля, Федерального уполномоченного по воздушному транспорту, министра внутренних дел Пруссии. Эти должности давали ему власть, как и в старые пиратские времена, но, к сожалению, они были выборными. И в следующее воскресенье пролетариат может пойти на выборы и лишить Германа его величия, и это может очень не понравиться человеку аристократических вкусов, другу бывшего наследного принца и Тиссена. Так и случилось, человек действия должен был действовать, для этого его официальная резиденция была связана с Рейхстагом длинным подземным переходом. Также под его командой была хорошо обученная армия, которая могла выполнить его любую команду. Что значит здание по сравнению с будущим нацистской партии?

Человек, которого нацисты, наконец, осудили за это преступление, был слабоумным голландцем, исключенным из Коммунистической партии этой страны. Он бродяжничал по всей Европе. Полиция утверждает, что на допросе он подробно рассказал, что поджёг занавески в ресторане спичками и бутылкой керосина. Но ресторан не был единственным помещением, которое горело. Были взрывы в зале заседаний, и оттуда вырвались пламя и взрывные газы. Глава пожарного управления Берлина заметил дорожки бензина на этажах здания. Сразу после пожара он объявил, что полиция увезла грузовик, груженный несгоревшими горючими материалами с места пожара. Сразу же после его заявления он был уволен со своего поста.

Таковы были сведения, которые молодые радикалы за рубежом собрали вместе и опубликовали в своих газетах. Но газеты, которые могли бы опубликовать такую новость в Германии, были все закрыты, а их редакторы находились в тюрьме, и многие из них были подвергнуты жестоким пыткам. Больно было знать, что ваши товарищи, идеалисты, кому вы верили и за кем следовали, были избиты резиновыми палками, на них танцевали шиповаными сапогами, отбив им почки и раздавив их яички. Еще страшнее знать, что гражданские права были убиты в одной из мировых наиболее развитых стран, и что родина Гете и Баха была в руках людей, которые были способны планировать и совершать такие зверства.

Пожар произвел ожидаемый эффект, он погрузил в атмосферу страха всю Германию. Не только нацисты, но и Папен, и Гугенберг осуждали Красных заговорщиков по радио. Все новые методы пропаганды были поставлены на службу, чтобы убедить избирателей, что Фатерланд был в смертельной опасности коммунистического переворота. Пятница была провозглашена «Днём Пробуждения народа». Нацисты маршировали с факелами, а на горных вершинах и на высоких башнях в городах горели большие костры, нацисты называли их кострами освобождения. «Господи, освободи нас!» — молился Гитлер по радио, а громкоговорители разносили его слова по главным площадям в каждом городе.

В воскресенье люди проголосовали, и нацисты получили больше голосов, их число увеличилось с почти двенадцати миллионов до семнадцати миллионов даже чуть больше. Но коммунисты потеряли только около миллиона голосов, а социалисты практически ничего. Католики фактически оказались в выигрыше, несмотря на все препоны. Оказалось всё же, что немецкий народ не так просто обратить в паническое бегство. Нацисты так и не получили большинства в рейхстаге, поэтому они не могли сформировать правительство без поддержки и одобрения аристократов. Что же из этого выйдет?

Ответ был один, Ади Гитлер пойдет своим путём. Он собирался день за днем пробиваться к своей цели, и никто не мыслил его останавливать. В Кабинете будет повышено количество протестов, и он будет делать то, что он делал на партийных конференциях, спорить, бушевать, ходатайствовать, умолять, обвинять и угрожать. Он не даст больше услышать никого неугодного. Он создаст такой беспорядок, которому нельзя противостоять. Он докажет, что может пережить любую оппозицию и, что его безумие было неуправляемым, а воля неудержимой. Но за этим кажущимся безумием стоят бдительное око и проницательный расчетливый мозг. Ади точно знает, что он делает и как далеко может пойти. Если оппозиция будет слишком сильной, он уступит, даст обещания, а потом на следующий день окажется, что его последователи сделают то, что он хотел сделать, а он будет рассказывать, что не мог их контролировать. Но, если случится что-нибудь серьезное, как пожар Рейхстага, то он об этом ничего не будет знать, он будет полностью ошеломлен, изумлен, шокирован. Но всё будет слишком поздно. Здание сожжено, жертва мертва, а жребий брошен.

Этим приёмам и средствам в достижении намеченной цели он учил своих последователей более чем десять лет. Они должны были стать группой головорезов, которая не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего. Ничто на земле или на небе для них не было священным, кроме их дела национал-социализма. Ничто не могло быть неправильным, если оно служило их делу, и ничто не могло быть правильным, если задерживало его хоть на один час. Индивидуально и коллективно они должны стать самыми энергичными и способными преступниками, а также наиболее бесстыдными и стойкими лжецами. Они должны уметь говорить с наиболее мягким и невинным выражением, а если были пойманы, то не должны ничего признавать, но обращать обвинение на другого парня. Тот был лжецом, тот был мошенником, только тот был способен на любые проступки. Адольф Гитлер никогда не признался никому и ни в чём. Он никогда не лгал в своей жизни, он никогда не совершал неправомерных действий. Он был освящённым воплощением, которое жило и было готово умереть за торжество национал-социализма и освобождение немецкого народа.

За десять лет он организовал две частных армии из молодых людей, несколько сотен тысяч фанатиков, проникнутых тем же духом: Штурм абтайлюнг, СА или штурмовые отряды, и Шютц Шта-фель, СС или охранные отряды. Это были люди, которые должны были выполнить его волю. Они станут действовать, пока он ел, отдыхал, спал, даже когда рассказывал всему миру, что он не хотел, чтобы они делали то, что они сделали. Даже если он будет говорить им остановиться, они будут шагать прямо вперед, чтобы раздавить последнего врага национал-социализма внутри Фатерланда, и очистить улицы для коричневых батальонов — обещание, данного Horst Wessel Lied, которую Гитлер научил их петь.

В мире наблюдались внушающие ужас события. И даже физическая безопасность от них не успокаивала чувствительных людей. Ганси и Бесс не могли ни есть, ни спать, Они не могли думать ни о чем, кроме дома и о том, что происходит с их друзьями и коллегами. Штурмовики приходили, когда им вздумается, и делали то, что им заблагорассудится. Полиции было приказано сотрудничать с ними. Они приходили к людям ночью и забирали их, а потом о них ничего не было слышно. Но постепенно, через секретные каналы, слово за словом стала просачиваться информация об ужасных событиях в подвалах штаб-квартиры нацистской партии на Хеде-маннштрассе, в Колумбус-Хаузе и в здании старой военной тюрьмы на генерал-Папен-штрассе.

Папа присылал коротенькие записки, тщательно редактируемые, в них говорилось: «О нас не беспокойтесь, у нас есть друзья». Но Ганси и Бесс знали сотни людей, о которых стоило беспокоиться. Они читали все газеты, какие могли получить, и пытались анализировать разные публикации по каждому событию и догадываться о судьбе своей «единой партии». Они писали тревожные письма, а потом волновались, потому что ответов не было. Что случилось с тем или иным лидером? Конечно, кто-то должен убежать. Чтобы добраться из Берлина в Париж, требовалось немного времени.

Очень трудно заниматься музыкой в таких условиях. Им пришлось вспомнить историческую фразу: когда безумцы выходят на свободу у себя на родине, гибнет великая цивилизация. Но молодая пара дала обязательства и должна была их выполнять. Они должны были позволить Ланни и Ирме довести себя до Жуана. Там переодеться должным образом, ехать на виллу к Эмили и исполнить не слишком скорбную программу. На бис Ганси сыграл одну из своих любимых вещей, еврейскую молитву Ахрона. Композитор вложил в эту вещь две тысячи лет плача и стенаний. Исполнение было замечательным, и светская аудитория была глубоко тронута. Слезы текли по щекам Ганси, и он хотел сказать: «Это мой народ плачет сейчас в Германии».

Но нет, он не мог ничего сказать, правила хорошего тона не позволяли этого. Искусство должно оставаться внутри своей башне из слоновой кости, и не спускаться в мрачную равнину, где в темноте сражаются невежественные армии. Элегантно одетые дамы с чувствительной душой наслаждались скорбными звуками скрипки, но не будут плакать над евреями, которых избивали руками и ногами в подземных казематах старинных замков и тюрем с другой стороны восточной границы.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Die strasse frei[120]

Ганси и Бесс не вернулись в Германию. Папа и мама запретили им приезжать, а Ланни запретил им уехать. Робби Бэдд прислал телеграмму, запрещающую Бесс вернуться в Германию. Но самым главным был запрет Адольфа Гитлера для них обоих. Он объявил его заключением в тюрьму всех видных коммунистов и объявлением, что они больше не смогут оказывать никакого влияния и достигнуть какой-либо цели в Германии. Политика Schrecklichkeit¹³⁵, ставшая известной во время мировой войны, не работала для внешнего мира, но, безусловно, была применима внутри Фатерлан-да.

В Бьенвеню был третий дом, называемый домиком, и молодая пара поселилась в нем. Бьюти чувствовала себя точно так же, как и Ирма, она не хотела красных в своем окружении и красной атмосферы в своем доме. Но она тоже была гостем на Бесси Бэдд и в берлинском доме, и не могла не вернуть гостеприимство. Она не могла отказать дочери Робби. Компромисс был выработан без единого сказанного слова. Ганси и Бесс не будут приглашать своих красных друзей в поместье, но могут встречаться с ними в Жуане или Каннах. Это помогло немного, но не полностью. Для молодой пары все их проблемы остались с ними в их мыслях и взглядах.

Это было то же самое, чему Ланни стал свидетелем десять лет назад, когда Муссолини захватил власть. Толпы беженцев бежали от террора, и, естественно, прошло не так много времени до того как, они обнаружили, где жили Ганси и Бесс. Молодая пара считалась богатой, и, по сравнению с состоянием большинства коммунистов, они были богатыми. Они никому не могли сказать нет. И что означает слово «товарищ», если не открыть свое сердце и свой кошелек во времена страданий? Папа выслал бы деньги, но они не просили, так как можно было предположить, что все письма оттуда и туда перлюстрируются. Но папа мог догадаться, а для него никакая цена не была слишком высокой, чтобы удержать своих любимцев от возвращения в опасность.

Но он и не мог отправить столько, сколько требуется. Ни кошелек Фортуната, ни прикосновение Мидаса не покроют нужды всех пострадавших от Гитлера. Либо нужно иметь шкуру носорога, либо душевную боль. А судьба позаботится о новых способах страданий каждый день, каждый час, если ей позволить это. Наиболее достойные сожаления жертвы, самые трагические истории. Люди, которых мучили, пока они не были физически и психически сломлены. Люди, чьих мужей или жен, возлюбленных, детей, родителей и т. п., пытали, или могут пытать завтра. Люди, которые бежали, оставив все, и не имели денег на еду. Люди, выпрашивающие деньги на железнодорожный билет, чтобы вызволить человека из лап злодеев.

У Ганси и Бесс была еда, её готовила одна из родственниц Лиз, работавшая на них. И вот эта девушка стала сообщать, что у них нечего есть. Они отдали свой последний франк какому-то голодному товарищу, и даже выносили из дома еду, которую получили в кредит. Бьюти приглашала их к столу, и они приходили, потому что, в конце концов, нельзя играть, если не есть. И не падать же Ганси в обморок в середине концертов, которые они давали в пользу беженцев. Бьюти не выдержала и заплакала, заплакала и Бесс, у них был большой эмоциональный срыв. Но у них не было слов, которое они могли сказать друг другу, не вызвав противоположных доводов.

Бьюти хотела сказать: «Боже мой, девочка, что ты знаешь о Европе, я прожила здесь больше лет, чем мне хотелось бы сказать, но я не могу вспомнить время, когда бы ни было людей, спасавшихся от бед из разных мест. Еще до войны здесь были революционеры из России, евреи, люди с Балкан, из Испании, из Армении, я забыла большинство мест. Как ты думаешь, сможете ли вы решить все проблемы в мире?»

Бесс хотела ответить: «Это ваши буржуазные взгляды». Но это нельзя сказать хозяйке, чьим гостеприимством пользуешься, так что ограничимся утверждением: «Это мои товарищи, и это мое дело».

Ланни и Ирма вернулись в Париж, и там всё было то же самое. У беженцев был адрес Ланни, первые получили его от дяди Джесса, а остальные друг от друга. Это был чрезвычайно респектабельный адрес. И любому товарищу, оказавшемуся в беде, было непонятно, как человек, который жил, хотя бы временно, во дворце герцога де Белломона, может не купаться в золоте, и не быть в состоянии помочь ему и всем его товарищам, его сестрам, двоюродным братьям, его тетям, оставшимся на родине, и взять их всех в Париж и поселить их в одном из гостевых апартаментов во дворце, или, по крайней мере, платить за аренду места на чердаке. Это была мучительная ситуация для моральных качеств многих несчастных людей. Не все из них были святыми, и голод толкал их к всевозможным уловкам. Были красные, которые преувеличивали свои страдания. Были просто нищие и жулики, выдающие себя за красных или за кого-нибудь ещё, чтобы получить подачку. Шло время, и ситуация ухудшалась, потому что число паразитов увеличивалось и множилось, и они, как и все другие существа, автоматически приспосабливались и совершенствовали способы, чтобы выжить.

Ланни прошёл через это и получил много дорогостоящих и болезненных уроков от беженцев от фашизма. Но теперь всё было хуже, потому что Гитлер выучил уроки Муссолини и применял их с немецкой основательностью. Кроме того, собственная позиция Ланни была еще хуже, потому что у него была богатая жена, и ни один беженец не мог понять, как он, живя с ней, не мог от нее получить деньги. Судя по машине, на которой он ездил, по костюмам, которые он носил, по местам, которые он посещал, он должен получать деньги от жены! Был ли он подлинным сочувствующим, или просто плейбоем, ищущим острых ощущений? Если последнее, то, безусловно, это было справедливо для тех, не получил от него денег. Портные, рестораторы и все другие отстаньте от него и не смущайтесь его ложной скромностью.

У Ирмы, как и у Бьюти, были «буржуазные взгляды», и она хотела сказать, что говорят буржуазные дамы. Но она к этому времени узнала, что обижает её мужа и что, если настаивать, вызывает его гнев. Они так много раз были счастливы вместе, что ей хотелось избежать ссор, как делали многие другие молодые пары. Она убрала свои мысли на тему классовой борьбы, и попыталась с помощью различных способов удержать своего слабовольного партнера от искушения. Слугам сказали, что сомнительным на вид незнакомцам отвечать, что месьё Бэдда нет дома, и что они не знают, когда он вернется. Ирма изобретала и более тонкие способы, чтобы держать его занятым и отвлекать его от компании красных депутатов и розовый редакторов.

Но Ланни не мог не понимать тонкостей. Он был воспитан в среде буржуазных дам, знал их взгляды и понимал, когда им они манипулировали и почему. Он пытался играть честно и не давать слишком много денег Ирмы беженцам, и не слишком своих собственных, чтобы не остаться без средств. Это означало, что он тоже должен был хитрить и оправдываться перед несчастными. А тогда он стыдился себя, и у него было тяжело на душе, потому что мир был не такой, как он хотел, и он не был таким благородным и со щедрой душой, каким он хотел видеть себя.

Как ни крепился, Ланни не смог удержаться от споров с людьми, с которыми он встречался. Политические и экономические вопросы сами навалились на него. Люди, которые приходили в дом, хотели поговорить о том, что происходит в Германии, и узнать, что он думал, или, возможно, они уже знали это, и хотели вызвать его на спор. Никто не был лучше обучен салонным манерам, чем сын Бьюти Бэдд, но в эти времена даже французская вежливость не помогала. Люди не могли слушать идеи, которые они считали возмутительными, не высказывая своего неодобрения. Прошли старые дни, когда лакомым кусочком сплетни считалось, что Мистер Ирма Барнс придерживается социалистических взглядов и что его жена была расстроена этим. Но сегодня это превратилось в серьезное дело и сделалось совсем невыносимым.

«Я полагала, вы говорили, что вы не коммунист», — заметила мадам де Клуассон, жена банкира, кислым тоном.

— Я не коммунист, мадам. Я только защищаю фундаментальные свободы, которые были и являются славой Французской Республики.

— Свободы, которые отрицают коммунисты, я слышала!

— Даже при этих условиях, мадам, мы не хотим быть похожими на них или отказаться от того, что нам дорого.

— Это звучит очень хорошо, но это означает, что вы делаете именно то, что они хотят.

Вот и все, но этого было достаточно. Мадам де Клуассон была важной особой, и ее влияние может означать успех или неудачу для американки с социальными амбициями. Ирма не слышала этой словесной стычки, но какая-то добрая подруга приложила все усилия, чтобы донести ей об этом. И она поняла, что это может отменить все достижения, которых она добилась в прошлом году. Но все-таки она промолчала. Она хотела быть справедливой, и она знала, что Ланни был честен. Он рассказал ей о своих чудачествах, прежде чем попросил её руки. И она приняла его предложение на его условиях. Ей не повезло, что она не поняла, что означает иметь мужа с социалистическими взглядами, которые буржуазная мораль не может отличить от коммунистических.

Новый Рейхстаг был созван в кратчайшие сроки. Его провели в Потсдаме, месте старой прусской славы, и Гитлер привлёк свой гений на изобретение церемоний, чтобы выразить свои патриотические намерения и пробудить надежды немецкого народа. Вся территория была расцвечена новыми флагами с Hakenkreuz[121], которые декретом Кабинета должны были заменить флаги умирающей Республики. Еще раз костры вспыхнули на вершинах холмов и прошли факельные шествия всех нацистских, студенческих и детских организаций. Гитлер возложил венок на могилу своих погибших товарищей. Гинденбург открыл Рейхстаг, и церемония транслировалась по всем школам. «Богемский капрал» выступил с вдохновенной речью, в которой он рассказал своему бывшему фельдмаршалу, что, сделав его канцлером он «совершил брак между символами древней славы и молодых сил».

Гитлер хотел двух вещей: получить власть над Германией и, чтобы внешний мир оставил его в покое, пока он делал это. Когда Рейхстаг начал проводить регулярные сессии в здании Кролль-оперы в Берлине, он выступил с тщательно подготовленной речью, в которой заявил, что коммунисты подожгли здание Рейхстага, и что их измена должна быть «смыта с варварской жестокостью». Богатым было сказано, что «капитал служит бизнесу, а бизнес народу», и что должна быть «сильная поддержка частной инициативы и признание собственности». Богатые были удовлетворены полностью. Немецким крестьянам он обещал «спасение», а армии безработных было обещано «восстановление производственного процесса».

Чтобы воплотить в жизнь эту программу, он испросил полномочий в хитро изложенном документе, который он назвал «законом удовлетворения потребностей народа и империи». Целью закона было разрешить нынешнему кабинету, и только нынешнему кабинету устанавливать законы и тратить деньги, не советуясь с рейхстагом. Прямо об этом сказано не было. Он просто отменил номера статей в Конституции, в которых были прописаны эти важные полномочия рейхстага. Новые полномочия истекали к концу четырех лет, или раньше, если любой другой кабинет придет к власти. Никто, кроме Адольфа не будет никогда фюрером Германии!

Этот закон сочетался с «комплексом законности» нового канцлера. Он хотел получить инструменты власти в свои руки так, чтобы большая часть населения принимала их, как надлежащую правовую процедуру. Его речь в поддержку закона была тщательно разработана, чтобы удовлетворить возражения всех других сторон, за исключением коммунистов, которые были изгнаны со своих мест, и социалистов, которые вскоре разделят их участь. Толпа вооруженных нацистов стояла снаружи здания, выкрикивая свои требования принять этот закон, и он был принят большинством голосов, 441 за и 94 против, противники быть социалистами. Тогда Геринг, президент рейхстага, заявил, что сессия откладывается. Так великий народ потерял свои свободы, хотя радовался, что приобрел их.

В течение этого периода волнения сотрясали Соединенные Штаты, как и Германию. Кризисы и неудачи стали эпидемией. То в одном штате, то в другом распоряжением губернаторов закрывались все банки. Робби Бэдд писал, что это происходит потому, что люди в стране не могут согласиться, чтобы их делами управлял демократ. После инаугурации, а она произошла за день до выборов Гитлера, его первым действием стал приказ закрыть все банки в Соединенных Штатах. Для Робби это означало примерно то же самое, что конец мира. Его письмо по данному вопросу было настолько пессимистично, что его сын был вынужден послать ему телеграмму: «Не унывай, у тебя по-прежнему есть еда».

Действительно всё было не так плохо, как ожидалось. Люди восприняли это как шутку. Самый богатый человек в стране мог оказаться только с несколькими центами в кармане, и это было все, что он имел. Его друзья считали, что это было забавно, и он тоже вынужден был смеяться. Но все доверяли ему и брали его чеки, так что он имел все, что хотел, как и прежде. Робби хватало на еду, как и любому другому Бэдду. При этом они слушали внушительный голос по радио, сообщавший им со спокойной уверенностью, что новое правительство будет действовать, и действовать быстро, и что все проблемы страны будут решены. Новый курс двинулся вперед.

Первым шагом стало присоединение к Великобритании и другим странам, ушедшим от золотого стандарта. Для Робби это означало инфляцию, и что его страна увидит, что случилось с Германией. Следующим — разборка с банками, и решение, каким надёжным банкам оказывать правительственную поддержку. Результатом этого шага было смещение Уолл-стрита в Вашингтон. Правительство стало центром власти, а банкиры поспешили прибежать со своими адвокатами и их портфелями. Тут было много бессмыслицы и всевозможных промахов. Америка собиралась стать землей нелепостей в течение многих лет, а Робби Бэдды получили бесконечные поводы для насмешек и осуждений. Но бизнес стал подниматься, а людям было снова, что есть, а не только Бэддам.

У Ланни не было никаких проблем, ибо французские банки не были закрыты, и у него были деньги, чтобы разделить их с его беженцами. Если доход Ирмы был заморожен, они могли вернуться в Бьенвеню, в своё убежище, как она его называла. Ей никогда в ее жизни не приходилось самой зарабатывать деньги, так что ей было легко принять жизнерадостное отношение своего мужа к событиям. Если она потеряет состояние, то и все потеряют тоже, и у неё не будет никакого чувства неполноценности. Действительно, это было довольно интересно, и молодое поколение восприняло это, как азартную игру. Ирма колебалась между этой позицией азартной игры и своей мечтой о величественном и утончённом салоне. Когда Ланни указал ей несовместимость этих двух крайностей, она рассмеялась.

К ним на несколько дней заехал Рик. Его финансовое положение изменилось настолько, что ему не пришлось беспокоиться о поездке в Париж, его занятия предполагали встречи с разными людьми и наблюдение за обстановкой на местах. Хромой экс-пилот, будущий баронет, драматург, чья пьеса сделалась хитом, смотрелся романтической фигурой, хотя в его высказывания отличались экстремизмом. Дамы были в восторге от него, и Ирма обнаружила, что обладает тем, что можно назвать знаменитостью, созданной собственными руками. Она могла рассказать фешенебельной публике, что Ланни был близким другом детства Рика и возил его на конференции по всей Европе, помогал планировать и даже перерабатывать его пьесы. А она, Ирма, помогла финансировать его пьесу, ставшую хитом, и не только вернула свои деньги обратно, но и получила значительная прибыль. Это была её первая собственная инвестиция, которой она гордилась и могла похвастаться об этом своей матери и нескольким дядям.

Ирма всё больше и больше приходила к мысли, что ей нравится английское отношение к жизни. Англичане были эмоциональны, как это можно было скоро заметить, но были сдержаны и выражали свое мнение спокойно, даже иногда недоговаривая. Они не повышали голоса, как это делали многие американцы, или не жестикулировали, как французы, или не бахвалились, как немцы. Они имели длительный опыт управления, и считали его дарованным свыше. Но в то же время они были готовы рассмотреть другую точку зрения и выработать компромисс. Особенно это касалось континентальных дел, где они стремились стать посредниками между французами и немцами. Дени де Брюин говорил: «Vraiment[122], они всегда щедры за счёт французских интересов!»

Конференция по ограничению вооружений по-прежнему заседала в Женеве, по-прежнему шли пререкания, демонстрируя нежелание каждой страны доверять любой другой, или уступить, если это может стать выгодным конкурирующей нации. Рик, социалист, охарактеризовал их так: «Дело не в том, что им не хватает рынков, они не могут договориться, как разделить их». Джесс Блэклесс, коммунист, заметил: «Они, как потерпевшие кораблекрушение на плоту, у которых кончилась еда, все знают, что кто-то должен быть съеден, но кто согласится стать первым?»

Так как между англичанами и французами часто проводились приватные встречи, то Париж постоянно посещали британские чиновники. Рик привел некоторых из них во дворец на чай и на танцы, и именно для этого Ирма хотела использовать дворец. Она прочувствовала, что получала что-то от своих денег, конечно, она не могла использовать такую грубую фразу. Среди тех, кто пришел, был лорд Уикторп, которого она встречала в прошлом году в Женеве. Он занимал какой-то ответственный пост, и разговаривал с Риком и Бэддами, как с посвященными. Ирма внимательно слушала, потому что ей, как хозяйке, следовало что-то говорить, и она не хотела попасть впросак. После она просила Ланни объяснить то, что она не поняла. Кстати, она заметила: «Я хочу, чтобы ты мог принимать вещи также взвешенно, как это делает Уикторп».

«Дорогая», — ответил он: «Уикторп британский аристократ и находится здесь, чтобы бороться за интересы империи. Он получил всё, что хотел, поэтому, естественно, он может принимать вещи легко».

— Разве ты не получил то, что хотел, Ланни?

— Совсем нет! Я хочу лучшей жизни для всех людей, которые не живут в Британской империи, и для многих, живущих в империи, которых Уикторп не брал в расчёт.

— Но, Ланни, ты слышал, как он говорил: «Мы теперь все социалисты».

— Знаю, дорогая, это формула. Но у них своё определение этого слова, и оно означает, что Уикторп будет управлять и решать, что должны получать рабочие. Что будут платить обитатели трущоб в Ист-Энде владельцам земли, и как эксплуатировать крестьян в Индии и негров в Южной Африке, чтобы обеспечить роскошь для держателей британских облигаций.

«О, Боже!» — воскликнула потенциальная salonniere». — «Кто захочет приходить к нам, если ты будешь так говорить?»

Ланни интересовали мнения этих официальных лиц. Они уселись в роскошной библиотеке дома, арендованного его женой. И Ланни слушал, как Рик обсуждал нацистское движение с Уиктор-пом и его секретарем, Реджи Кэтледжем, который также был его двоюродным братом. Их взгляды не стали новостью для Ланни, его отец, разъяснил их, когда он был совсем маленьким мальчиком. Руководящие классы Великобритании проводили постоянную политику, никогда не разрешать одной стране стать достаточно сильной, чтобы доминировать на континенте. Независимо какой может оказаться эта страна, они бы поставили перед собой задачу взрастить ей конкурента в качестве противовеса.

Уикторп не любил ни нацистов, ни то, что они делали, но и не ругал их. Он просто сказал, что они были шайкой хамов. Он считал само собой разумеющимся, что их фантастические обещания были сделаны только для получения власти. «Это всего лишь политика», — сказал он, и не беспокоился, считая, что хамы могут говорить то, о чем никогда не думали. Англичане слушали с интересом, как Ланни встречался с Гитлером, И даже задали ему несколько вопросов, но, в конце концов, остались при своем мнении.

«В нашей общественной жизни всегда было много сумасбродов», — сказала его светлость. — «Ты и я слишком молоды, чтобы помнить, как старый Джон Бернс бывало неистовствовал в своих выступлениях на Трафальгарской площади, но мои родители ходили послушать. Спустя много лет после этого можно было встретить старину в Нью-Реформ-клубе и услышать, как он рассказывал об этом, вряд ли он мог говорить о чем-нибудь еще».

«Он был трезвенником, но лицо его было красным, как у индюка», — добавил Кэтледж.

«Гитлер не пьет тоже», — сказал Ланни. но его собеседники, казалось, не придали этому никакого значения.

Они продолжили и рассказали Рику, что высокомерные французские империалисты, и их дипломаты доставили много неприятностей в Сирии, Ираке и других местах. Французские банкиры имеют большие запасы золота и используют их, чтобы доставить неудобства своим конкурентам. Уикторп не сказал, что Гитлеру положено занять французов, но его высказывания выявили простую идею, что нельзя доверять любой слишком могущественной группе иностранцев. Можно было легко догадаться, что он был не слишком расстроен тем, что произошло на Уолл-стрите за последние четыре года. Потому что большая часть процветания Великобритании зависело от того, что она являлась центром денежных потоков, и было бы совсем плохо, если бы доллар оказался более устойчивым, чем фунт.

Уикторп и его двоюродный брат прояснили, какую роль отводят Гитлеру в мировых делах. Если предположить, что он останется у власти, ему надо воевать с Россией. Его географическое положение логически предполагало сделать это. Для Великобритании этот фактор это сделать мешал. Ланни хотел спросить: «Почему кто-нибудь должен воевать с Россией?», — но боялся, что это будет некорректный вопрос.

Вот сидел этот высокий молодой лорд, с гладкой кожей, розовощекий, со светлыми волосами и маленькими усиками. Тщательно ухоженный, совершенно непринужденный. Нельзя сказать, что прекрасно образованный, ибо он не знал много важных вещей, например, науку и реальную экономику, в отличие от классической теории. Он знал древнегреческую и римскую цивилизацию, Ветхий Завет, в изложении англиканской церкви. Он располагал информацией о последних мировых событиях. Он обладал совершенным самообладанием, прекрасными манерами и мастерством держать при себе мысли, которые не мог довести до лиц, не имевших право на это. Он был уверен, что был джентльменом и христианином, но он воспринимал как должное, что его обязанностью было кропотливо разрабатывать и планировать одну из самых жестоких и кровавых войн.

«Вы знаете, что вы могли бы успешно торговать с Советским Союзом», — мягко предложил Ланни: «Они имеют сырье и у вас есть машины».

— Да, Бэдд, но нельзя думать только о бизнесе, есть моральные факторы.

— Но, возможно, красные смягчатся и приобретут чувство ответственности, так же, как и нацисты?

— Мы не можем доверять паршивцам.

— Мне говорили, что они регулярно оплачивают свои счета. Чейз Национальный банк хорошо зарабатывает на них.

— Я не имею в виду в финансовом отношении, я имею в виду политически. Они начинают ломиться на Балканы, в Индию, в Китай. Их агенты все время пытаются устроить революцию.

Ланни упорствовал: «Вы не думали о возможности того, что, если вы не будете торговать с ними, то торговать будут нацисты? Их экономики дополняют друг друга».

— Но их идеологии на противоположных полюсах.

— Пожалуй. Но вы же сами говорите, как меняются идеологии, когда люди получают власть. Мне кажется, что Сталин и Гитлер самостоятельно выбились в люди, и могли бы понять друг друга. Предположим, однажды Сталин скажет Гитлеру, или Гитлер Сталину: «Глянь, дружище, англичане хотят, чтобы мы уничтожили друг друга. Почему бы нам не сделать тоже самое с ними?»

«Я признаю, что было бы очень плохо», — ответил молодой лорд Уикторп. Он сказал это с улыбкой, не принимая всё всерьез. Когда Рик указал ему на это, он привёл еще один аргумент, почему нельзя рассматривать масштабную сделку с Советским Союзом. Это оказало бы влияние на внутреннюю политику у себя дома. «Это подняло бы красных, и вернуло бы лейбористов к власти».

Рик сказал Ланни, когда они остались одни: «Класс сильнее страны!»

Нацистская программа репрессий евреев выполнялась постепенно шаг за шагом, что стало обычаем для нацистов. Были изгнаны государственные служащие еврейской национальности, и на их места были поставлены настоящие арийцы правильной партийной принадлежности. Еврейским юристам запретили практиковать в судах. «Еврейские знаки» были наклеены или нарисованы на местах расположения предприятий, принадлежащих презираемой расе. Избиения и терроризм тайно поощрялись, с целью вытеснения евреев и лишения их рабочих мест и собственности. Когда такие инциденты отмечались в прессе, то обвинения предъявлялись «неизвестным лицам, маскирующимся под штурмовиков».

Но беженцы, прибывшие во внешний мир, сообщали правду, и евреи во всех странах пришли в негодование. Они и их сторонники провели митинги протеста, и было начато движение за бойкот торговли с Германией. Реакция в Фатерланде была незамедлительной, и Йоханнес писал об этом. Примечательно, что он писал только Ланни и никогда своему сыну, отправляя письма без подписи и без марок, чтобы не идентифицировать их. Передача информации иностранцам объявлялась преступлением, караемым тюремным заключением, Йоханнес в своих письмах называл Ланни немцем, и предупредил его никому не рассказывать об этом в Париже!

Бойкот вызвал беспокойство в деловых кругах страны, и в то же время гнев партийных лидеров, стало вопросом, чья точка зрения будет преобладать. Юпп Геббельс призвал к бойкоту еврейских предприятий в Германии, и результатом была паника на бирже, т. к. некоторые из главных предприятий Фатерланда принадлежали евреям, в том числе большие универмаги Берлина. Они входили в список предприятий, которые первоначальная программа партии обещала «обобществить», и теперь ярая молодежь из СА и СС ждала, чтобы пойти и выполнить обещание.

По словам Йоханнеса, кабинет по этому вопросу разразился привычной перебранкой. Бизнес-магнаты, которые финансировали приход Гитлера к власти, обрушились на него с упрёками. Как они могут платить налоги, как будет финансироваться правительство, если хулиганов спустили с цепи, чтобы разрушить бизнес, как дома, так и за рубежом? Результатом этого перетягивания каната стал любопытный и довольно комичный компромисс. Бойкот, который объявили партийные фанатики, должен был начаться первого апреля, но он будет продолжаться в течение только одного рабочего дня в течение восьми часов. Затем Германия будет ждать три дня, чтобы увидеть, есть ли адекватная реакция со стороны иностранных агентов и еврейских вампиров, которые так бесстыдно лгали о Фатерланде. Если они покажут раскаяние и откажутся от своих наглых угроз, то Германия, в свою очередь позволят еврейским предприятиям мирно продолжить свою деятельность. В противном случае они будут сурово наказаны, возможно, уничтожены, и вина будет возложена на еврейских вампиров за рубежом.

Этот бойкот был идеей доктора Геббельса. Сам фюрер быть занят реорганизацией различных земельных правительств. Вечером перед событием калека карлик с огромным широким ртом выступил перед товарищами по партии на заседании в зале на западной окраине. Штурмовики слушали его по радио по всей Германии. Оратор призвал к демонстрации «железной дисциплины». Не должно быть никакого насилия, но все еврейские учреждения будут пикетироваться, и ни один немец или немка не войдет такое место.

День бойкота совпал с нацистским праздником. Евреи остались дома, а коричневорубашечники прошли маршем через все города и поселки Фатерланда, распевая свою песню о том, что ножи должны пролить еврейскую кровь. Они разместили «еврейские знаки» везде, где торговцы не смогли доказать, что у них были четыре арийские бабушки и дедушки. Они сделали то же самое для врачей и больниц, используя плакат, на котором размещалась круглая желтая капля на черном фоне, признанный по всей Европе знак карантина. Таким образом, они сказали миру, что врач-еврей это также плохо, как оспа или скарлатина, тиф или проказа, которые тот пытался вылечить.

После этих приказов бойкот прошёл хорошо в фешенебельных районах, но в бедных районах и небольших городах ярые штурмовики наклеивали знаки на лбы покупателей в еврейских магазинах, они раздели и избили женщину, которая настаивала на входе в магазин. В тот же вечер состоялся гигантский митинг на аэродроме Темпельхоф, и Геббельс торжественно объявил о демонстрации, которая была дана миру. Наглые иностранцы впали в благоговейный страх и поставлены на колени. Так как большинство газет теперь были конфискованы, люди могли либо поверить этому, либо не верить ничему. Иностранцы, конечно, смеялись. Они знали, что они не впали в благоговейный страх, а массовые митинги и распространение листовок о бойкоте продолжались. Но нацистские лидеры решили объявить об обратном, и на следующий день мыли окна по всей Германии, и «бизнес как обычно» стал девизом, как для арийцев, так и не-арийцев.

Возникло любопытное явление на этом антисемитском безумии. Была образована «Ассоциация евреев Германии», издавшая манифест о том, что к евреям относятся справедливо, и что не было ни слова правды в рассказах о зверствах. Некоторые известные евреи подписали его, и среди них было имя Йоханнеса Робина. Возможно, он действительно верил в это, кто бы мог сказать? Он должен был читать только немецкие газеты, как и все остальные. Те иностранные газеты, которые сообщили о зверствах, были запрещены. Возможно, он считал, что внешние бойкоты могут принести больше вреда, чем пользы, и что шестьсот тысяч евреев Фатерланда были не в состоянии оказать сопротивление немцам, которых было сто раз больше. Евреи выживали веками, сгибаясь, как ивы, вместо того, чтобы стоять, как дуб. Йоханнес не обсуждал этот предмет в своих письмах, либо с маркой или без неё. Было ли ему немного стыдно за то, что он сделал?

Американец считал, что человек вряд ли может быть счастлив в таких условиях. Ланни написал тщательно отредактированное письмо о том, что Ганси давал важные концерты, а Ирма проводила различные социальные мероприятия. Они были бы рады видеть всю семью в сборе. Йоханнес ответил, что некоторые деловые вопросы удерживают его от поездки прямо сейчас. Он объяснил им, что не надо беспокоиться о новых указах, запрещающих любого покинуть Германию без специальных паспортов, ибо он может получить их для себя и всей семьи, когда захочет. Он добавил, что Германия является их домом, и все они любят немецкий народ. Это было правильное письмо для еврея, и, возможно, что там все утверждения были верны, только с несколькими оговорками.

Нацисты извлекли урок из бойкота, хотя они никогда не признавали его. Бравурный этап преследований закончился, и они приступили к спокойной работе, чтобы достичь своей цели. Удаление евреев и тех, кто был в браке с евреями, быстро продолжилось. Ни один еврей не мог преподавать в школе или университете в Германии. Еврейский адвокат не мог практиковать. Ни один еврей не мог занимать какую-либо официальную должность, вплоть до мелкого клерка. Это означало, что освобождались десятки тысяч постов для рядовых нацистов. Это был способ сдержать обещания, данное им, которые выполнить было гораздо проще, чем обобществление промышленности или разделение латифундий.

Безработные интеллектуалы нашли работу по проведению генеалогических исследований для миллионов людей, которые желали установить своё происхождение. Чрезвычайные находки: были лица, имевшие арийских матерей и еврейских отцов, или арийских бабушек и еврейских дедушек, которые заказывали исследования о морали своих женских предков. Показав себя бастардами, они получили право считать себя арийцами! Вскоре нацисты обнаружили, что некоторые евреи были полезны, так была официально создана каста «почетных арийцев». Поистине казалось, что великий народ сошел с ума. Но этот факт был хорошо известен психиатрам, нельзя убедить безумца, что он безумец, и эти попытки делают его ещё более безумным.

Так или иначе, до известных евреев довели, что им лучше отказаться от директорских кресел в корпорациях и от других руководящих постов, на которые положили глаз племянники или кузены некоторых нацистских чиновников. Часто использовались такие методы, как самоубийство евреев. И, хотя в прессе эти события не освещались, молва о них распространялась по подпольным каналам. Так было и с террором. Люди исчезали, и появлялись слухи, а иногда слухи были страшнее, чем действительность. Старые тюрьмы, государственные учреждения, старые армейские казармы, которые стояли пустыми после Версальского договора, были превращены в концентрационные лагеря и быстро заполнялись мужчинами и женщинами. Грузовики привозили новых заключённых каждый день. Их общее количество достигло ста тысяч.

Ланни снова написал, что его друзья совершают ошибку, не приезжая и не становясь свидетелями триумфов Ганси в музыке и Ирмы в социальной сфере. На этот раз Йоханнес ответил, что его заботы о бизнесе ему надоели, и что его врачи советуют морскую прогулку. Он поручил готовить Бесси Бэдд к выходу в море. Он хотел, чтобы Ганси и Бесс встретили его в одном из северных портов Франции, и он надеялся, что Бэдды тоже примут его предложение, и прибудут на борт всей семьёй, Ланни и Ирма, мистер и миссис Дингл, Марселина и крошка Фрэнсис, со всеми гувернантками и медсестрами, как им заблагорассудится. Как и прежде, круиз будет в той части мира, какую предпочтёт семья Бэдд. Йоханнес предложил снова пересечь Атлантику и посетить Ньюкасл и Лонг-Айленд. Затем, осенью, они могут пойти на юг в Вест-Индию, и, возможно, через Панамский канал в Калифорнию, а если они захотят, то в Гонолулу и Японию, Бали, Яву, Индию, Персию, во все романтические, живописные и исторические места, какие они могут придумать. Университет с дизельным мотором!

Это предложение заставило Ирму принять решение, которое она откладывала до последнего момента. Будет ли она арендовать дворец еще один год? Она привыкла к нему, и у неё был компетентный хорошо обученный персонал. Она также утвердилась, как хозяйка светского салона, и казалось позором потерять все это разом. Но, с другой стороны, денег становилось все меньше и меньше. Ужасная депрессия, Ланни показал ей расчеты экономиста, утверждавшего, что депрессия стоила Соединенным Штатам в шесть раз больше стоимости мировой войны. Благодаря Корпорации финансирования реконструкции, шли процентные платежи по промышленным облигациям, но по акциям «голубых фишек» Ирмы не было никаких дивидендов, и она говорила своим друзьям, что она жила на шоколаде, печенье, и кока-коле, что означало не ее диету, а ее дивиденды.

У неё на руках было поместье Шор Эйкрс с его огромными накладными расходами. Ей пришлось урезать помощь своей матери, а мать, в свою очередь уведомила весь персонал, что они могут остаться и работать только за содержание, но зарплаты больше не будет. Тем не менее, счета за еду были огромны, а налоги немыслимыми, а когда они были мыслимыми? Письма миссис Барнс внушили её дочери чувство приближающейся нищеты.

— Тебе действительно нет дела до этого дворца, правда, Ланни? Так спросила потенциальная нищая, лежа на розовой атласной роскошной кровати, на которой г-жа де Ментенон развлекала, как говорили, короля-солнце.

— Ты знаешь, дорогая, я не берусь советовать, как тебе тратить твои деньги.

— Но я прошу тебя.

— Ты знаешь, не спрашивая. Если тратить больше денег, чем имеешь, то это бедность, независимо от суммы.

— Как ты думаешь, если мы вернемся в Париж после депрессии, буду ли я в состоянии начать снова как хозяйка салона?

— Это полностью зависит от того, сколько у тебя останется денег.

«О, Ланни, ты ужасен!» — воскликнула хозяйка.

«Ты же просила об этом», — усмехнулся он.

Прошел почти год с тех пор, как королева-мать видела свою внучку, и это должно быть принято во внимание. Ее радость будет безгранична. Кроме того, было бы приятно встретить всех своих нью-йоркских друзей и услышать сплетни. Ланни мог бы выдержать это, если это не будет слишком долго. Это будет также облегчением для дяди Джозефа Барнса, попечителя и управляющего поместьем Барнсов, который больше не будет выписывать чеки в течение года!

— Ланни, ты думаешь, что Йоханнес действительно может позволить себе обеспечивать нас все это время?

«Он мог идти в одиночку, если бы хотел», — ответил сын Бэддов.

— «В самом деле, я подозреваю, что шельмец имеет сейчас больше денег, чем когда-либо прежде в своей жизни. Он делает их постоянно. В хорошее или плохое время. Идет ли рынок вверх или вниз».

— Как ему удается это, Ланни?

— Он постоянно начеку, и держит свои деньги там, где он может быстро получить прибыль. Он бык в хорошие времена и медведь в плохие.

«Это действительно очень здорово», — сказала Ирма. «Как ты думаешь, мы могли бы научиться делать это, как он?»

— Ничто не доставит ему больше удовольствия, чем учить нас. Но беда в том, что тебе нужно сосредоточить все мысли на этом и постоянно держать их там.

«Я предполагаю, что это будет скучным занятием», — призналась Ирма, вытянув свои прекрасные руки и зевая на розовом атласном диване официальной любовницы Великого монарха.

Молодая пара помчалась в Жуан, Ирма и Бьюти устроили своего рода конференцию матерей по проблемам их будущего. Бьюти нравились путешествия на яхте. Она считала их изысканным способом поездок. Во время таких поездок она изучала географию и историю, и Ирма может делать то же самое. Но главным преимуществом таких поездок была безопасность. Бьюти не волновали коммунистические или социалистические разговоры ее молодёжи, при условии, что посторонние коммунисты и социалисты не смогут добраться до них, чтобы одолжить деньги и получить их для открытия школ, или газет, или чего-нибудь ещё. Они не смогут их привлечь бороться с фашистами и полицией. Вывести их в море, и держать их там, а может быть найти прекрасный тропический остров, где они могли бы поселиться и жить в мире и согласии, пока не завершится цикл революций и контрреволюций! А яхта пусть служит судном снабжения для поставки последних музыкальных композиций и всего остального, что им захочется прочитать. Но там не будет ни коммунистических или социалистических агитаторов, ни фашистов или нацистов, марширующих, выкрикивая и размахивая револьверами и кинжалами! «Как ты думаешь, у них есть комары в южных морях?» — спросила Бьюти Бэдд.

Она убедила Ирму, что это будет способ обеспечить ее темпераментному мужу счастье и безопасность. Сейчас Париж был очень опасным местом. Посмотри, как ведет себя Джесс, мечется с одного митинга на другой, произносит истерические речи, называя нацистов всеми плохими словами на французском языке! Свежий номер I’HumanitS приходил каждый день в Бьенвеню, и Бьюти иногда в него заглядывала, думая, что это был ее долг отслеживать дела своего брата. Это заставляло ее дрожать от страха, потому что она знала, что собой представляют гитлеровцы, она также знала, что многие богатые и важные особы во Франции сочувствовали им. Croix de Feu, Jeunesse Frangaise и другие группы готовились встретить силу силой. Большие банки, экономический и политический истеблишмент, безусловно, не позволят отобрать у них власть без боя, и это будет гораздо ужаснее и с большей кровью, чем то, что произошло в Германии. «Давайте уедем отсюда», — умоляла Бьюти: «Побудем где-нибудь, пока не утихнет шторм, и мы сможем судить, можно ли безопасно вернуться».

Ирму убедили, и они сели и составили письмо Нине, так, чтобы его умудрился прочитать Рик, не почувствовав обиды. В Англии не было какой-либо опасности, по крайней мере, никто не сможет назвать Рика беглецом, словом, которое он презирал. Рику круиз был представлен в качестве идеальной возможности сосредоточиться на написании новой пьесы. Со стороны Нины он стал бы актом дружбы, и кроме того, можно было получить четвертую руку при игре в бридж. Для Альфи это будут уроки географии и истории, а также шанс довести спор до конца по своим различиям в темпераменте с Марселиной. Если родители не захотят так рано взять мальчика из школы, он может пересечь Атлантику на пароходе и провести лето с компанией.

Они зачитали это письмо Ланни, который сказал, что все было в порядке, но он мог бы написать его лучше, по крайней мере, в отношении своего друга. Ланни в голове была готова чудесная схема. Он пытался угадать психологию еврейского финансиста, который только что стал свидетелем захвата своей страны кучкой бандитов. Это должно оставить зарубку в его мозгу, и заставить его понять, что он и другие капиталисты живут и действуют внутри кратера вулкана. Ланни планировал взять в тонкую и хорошо замаскированную осаду одного из богатейших евреев, чтобы убедить его в неизбежности социальных изменений, и получить от него помощь, чтобы провести эти изменения упорядоченно. Ланни уже обсуждали с Риком создание еженедельной свободной газеты, не выражающей идей какой-либо партии или доктрины, но в целом обеспечивающей демократическое движение к кооперативной промышленности.

«Мы сможем быть вместе с ним в течение нескольких месяцев, а может быть, и в течение года, и если мы можем убедить его поддержать нас, мы сможем сделать работу в большем масштабе и реально преуспеть. Не хочешь приехать и помочь? Ты сможешь ответить на его вопросы гораздо лучше, чем я, и я верю, что ты сможешь добиться успеха».

Такому соблазну утопический мечтатель не смог сопротивляться. Рик сказал: «Ладно», и Ланни телеграфировал решение Йохан-несу. У него было искушение повторить цитату из Улисса Теннисо-на, которую он использовал несколько лет назад по аналогичному случаю:

Мой умысел — к закату парус править, За грань его, и, прежде чем умру, Быть там, где тонут западные звезды.[123]

Но он напомнил себе, что Фатерланд теперь Гитлерланд, а чувство юмора никогда не было выдающимся немецким качеством. И что подумает цензор нацистской партии, прочитав восемь или десять строк английского белого стиха, отправленного телеграфом из Французской Ривьеры!