Зверь Бездны

Глава четвертая Сосуд искупления

В первом часу ночи Сашка выпуталась из влажной, измятой простыни. Духота сгустилась, как перед грозою. Лицо и грудь пощипывало и жгло. «Ох уж эти романтические герои…» Она погладила Илью по колючей запавшей щеке.

В темноте спальни линза огромного аквариума фосфоресцировала, как кошачий глаз. Японские карасики метались, беспокойно обмахиваясь плавниками, словно им тоже было жарко. Сашка жадно вытянула остатки сока и вышла на распахнутый балкон. Внизу простиралась пересыпанная огнями бездна. Сашка раскинула руки навстречу грозе.

Над городом собиралась гроза, тьма подрагивала от бесшумных вспышек. Глухо, лениво зарокотал гром. На горячее лицо брызнули крупные капли. Ветер нес запах ливня и горечь сорванных листьев.

«Единственной любви всегда предшествуют знаки», — всплыло в памяти. Откуда это? Может быть, нашептал ночной ветер?

По маминым наущениям Сашка довольно долго для современной девушки берегла девичество, ожидая прекрасной любви.

Два месяца назад она со счастливым испугом приняла предложение едва знакомого ей «великого и ужасного» Бинкина, и они поспешно, словно скрываясь от погони, улетели на десять сказочных дней в Истрию.

Сашка впервые была за границей и сразу потерялась среди обрушившихся на нее впечатлений. Истрия благоухала лавандой, хвоей и винно-терпким одеколоном Ильи. Лагуны, пещеры, бухты, сосновые леса, десятки плавающих в лазури островков.

Несколько дней они путешествовали, постоянно перебираясь с места на место, не в силах остановиться. Сашка таяла от неведомых ожиданий и терпеливой близости Ильи.

Они провели ночь на катере в Адриатике под пляшущими звездами, они ночевали в небольших отелях, у крестьян в горах, пока Илья не снял роскошный номер в Врсаре. Больше недели они спали вместе, но ни разу не были по-настоящему близки. Сашка боготворила Илью и была уверена, что именно так бывает при возвышенно-прекрасной любви. О некоторых странностях их отношений она не догадывалась, в силу своей почти идиотической невинности, сохранившейся до наших дней, наверное, только в Таволге Подлесной.

В первый же день Илья попросил, чтобы она искупалась голой. Островное безлюдье звало к райской раскованности, и вскоре она невинно, как растение напитывалась солнцем, но упорно отказывалась пойти на дикий пляж, которым славился Врсар, вероятно, еще с тех времен, когда после венецианского плена здесь останавливался Казанова и писал свои чувственные мемуары. Но, похоже, Илья решил в рекордные сроки истребить ее стыдливость.

Нудистский пляж показался Сашке лежбищем ластоногих. Немецкие и итальянские туристы, вповалку загорающие на белом, усыпанном сосновыми иглами песке, были весьма далеки от типажей итальянского Возрождения. Потупив глаза, Сашка шла в море, ощущая вокруг себя легкое смятение.

Истинные нудисты детски невинны и нелюбопытны, но не все загорающие голяком разделяли высокие идеалы движения. На следующий день Сашка решила остаться при своих «комплексах», болтающихся на тонких тесемочках спереди и сзади, и на дикий пляж не пошла.

К концу поездки она окончательно одурела от их странной незавершенной близости. Растерянная, потерявшая аппетит, она слушала, как внутри нее постоянно гудит туго натянутая струна. Волшебный торт, порезанный на десять ярких ломтей, неудержимо таял.

Ранним утром они переплыли на катере Венецианский залив и через три часа, держась за руки, уже разгуливали по Венеции. Илья нанял «морское такси» и показал ей казино, где за карточным столом умер великий Вагнер, и отель, где Чайковский творил свою Четвертую симфонию, дворец, где жил Байрон, Мост Вздохов и Домик палача.

В сувенирной лавчонке Илья купил Сашке подарок: загадочно усмехающуюся карнавальную маску из тонкого фарфора. Сашка примерила чужое узкое лицо и отчего-то представила себя мертвой, в пышном гробу, похожем на футляр из красного дерева.

На истертых до блеска ступенях площади Святого Мрака сидела яркая опереточная цыганка: смуглая старуха с ястребиным носом. Концы ее седых кос лежали в пыли. На платке между ее коленей были разложены рисованные карты. Илья немного знал итальянский, и Сашка поняла, что Илья просит цыганку погадать ей. Цепко взглянув на Сашку, цыганка несколько секунд испуганно моргала, затем, трясущимися когтистыми лапами сгребла карты и, подхватив юбки, исчезла среди туристов и голубей. Из ее несвязных восклицаний Сашка поняла только одно: «Дьяволо…»

— Что это с ней? — спросила Сашка.

— Да ничего особенного, старая ведьма боится полиции.

Солнце скрылось, рванул заполошный сырой ветер. Катер уносил их обратно в Истрию по бурному грозовому заливу. Потом был поздний ужин в древней римской башне, построенной при императоре Октавиане. Ночной ветер раздувал факелы, и под закопченными сводами плясали мрачные тени, кованые решетки и двери были как декорации для фильма «готических ужасов».

— В путеводителе написано, что в башне есть старинная комната, «зал любви». Пойдем посмотрим…

— Это музей?

— Что-то вроде…

Они спустились по винтовой лестнице, разглядывая каменную кладку, потом плутали по коридорам, пока не очутились в округлом зале. Растопленный камин обдавал жаром. На железных крючьях, вделанных в стены, висели наручники, металлические пояса, маски с прорезями для глаз, цепи, хлысты. Из мебели стояла только кованая, полная мрачного достоинства кровать. Все дальнейшее вспоминалось рваными кусками, сквозь боль и ужас. Всякий раз, когда память подводила ее к дверям с тяжелыми бронзовыми кольцами и огромным, торчащим в замке ключом, с Сашкой случалась короткая истерика.

Она очнулась утром в номере гостиницы под воркование голубей и стоны чаек. За распахнутой балконной дверью синело море, и резкий, пахнущий йодом ветер рвал занавеску. Четыре дня она провалялась в номере «Парадиза» опустошенная, разбитая. Илья ни на минуту не покидал ее, предупреждая всякое ее желание. Убаюканная, окутанная его любовью, она вскоре забыла свой ледяной сон, только на спине между лопаток внезапно обнаружилась крошечная, похожая на зубчатую корону метка. Илья уверил ее, что это, вероятнее всего, своеобразная аллергия на белые трюфели, и она легко поверила ему. В маленьком городке Виже, последнем на их пути, они решили пожениться.

Мир раскрывался перед Сашкой в стремительной феерии: любовь, путешествия, интересная работа, дорогие, нет, не дорогие, а роскошные вещи. В их оправе еще ярче расцветала ее красота, когда-то задумчивая и робкая, теперь победительная и даже безжалостная.

Она опоздала из отпуска ровно на неделю и, к удивлению своему, не только не получила взбучки, но в первый же день ее ожидало повышение в редакционном ранге и место главной ведущей в популярном ток-шоу. Зрелая метресса Алиса Палий волей-неволей была вынуждена подчиняться отвратительной соплячке.

Вернувшись из Истрии, они поселились в пятикомнатной квартире Ильи, на последнем этаже престижной высотки, и стали готовиться к свадьбе.

Поначалу ее удивляло, как придирчиво Илья выбирал вещи для их будущей жизни. Вся мебель, посуда и даже постельное белье были куплены «от Армани». Она сразу не смогла оценить этого факта, тогда Илья с терпением миссионера на берегах Огненной земли объяснил ей преимущество подобного решения бытовых проблем. Вскоре она убедилась, что он специально разыскивает вещи и технику самых дорогих и раскрученных мировых компаний. Она оказалась заброшена на другую планету и даже не пыталась совместить свое нынешнее «марсианское» бытие со скудным, залатанным миром, где прошли ее детство и ранняя юность. Она искренне пыталась перенять веру своего будущего мужа, понять ценность и необходимость всех этих забавных вещей, которыми Илья энергично наполнял их мирок.

За окном бушевала гроза, и рыбки сбившись в стаю, шептались о чем-то своем, безмолвно-рыбьем, когда Сашка вернулась под жаркое одеяло.

— Иди ко мне, — сонно промурлыкал Илья.

Она коснулась губами его шеи, еще раз вдохнув патентованный «аромат зрелого мужества», но сон не шел. Она тайком встала и голышом ушла в кабинет. Там она завернулась в словенскую шаль, почти пончо, расписанное алыми и черными цветами по белому тканому полю.

Илья считал «работу» ее второй страстью, первой, естественно, был он сам. В последнее время она была весела и неутомима, и казалось, безудержно счастлива. Но это было не так. На острие удовольствий что-то ломалось в ней, словно сосущий червячок просыпался у самого сердца. Откуда бралась эта угрызающая тоска, Сашка не знала.

Она включила «машину» и, подумав, раскрыла свой давний материал «Интервью Смертника. Остров Огненный». Файл был помечен девятым января этого года, и она еще ни разу не открывала его.

Вообще-то по всем законам жанра на остров Огненный должен был ехать Кеша, но он то ли слег с ангиной, то ли забился куда-то как сверчок — отсыпаться. И шеф, испытующе вглядываясь в нее сквозь толстые желтоватые стекла, предложил ей эту экзотическую командировку. На носу были рождественские каникулы, и сотрудники канала готовились рассеяться по теплым странам, горнолыжным курортам или, на худой конец, закатиться в сауну… А тут на тебе, почти полярный круг, куда Санта-Клаус не гонял своих оленей.

— Посетишь с рождественской миссией знаменитый «пятачок», колонию смертников на Новом озере. Она расположена в стенах бывшего монастыря, километрах в пятидесяти от Кириллова. Сделаешь репортаж о лагере: задушевные беседы с кумом, парочка жутких историй о тамошних сидельцах и обязательно интервью с каким-нибудь знаменитым монстром. За твою безопасность отвечает кум, он тебе и подскажет с кем разговаривать. Главное, чтобы тема душу царапала. Так сказать, суровая «острожная правда».

— Может быть, к Рождеству найдем что-нибудь повеселее?

— Твоя задача не веселить, а владеть умами и чувствами.

— Тогда что-нибудь возвышенное, вечное…

— Дурочка, что может быть долговечнее болезненно-страстной тяги человечества к ужасному. Демократия узаконила право человека на выбор, и в первую очередь на неограниченное потребление «клубнички».

— И утвердила «Диктатуру Дурака». — В приватном разговоре с шеф-редактором Сашка могла допускать любые вольности, чем и пользовалась беззастенчиво.

— Деточка, не я придумал этот мир, в котором все так перемешано. И кто мы в этом мире? Обычные пекари, мы доставляем людям хлеб развлечений.

— Отравленный хлеб?

— Это с какой стороны посмотреть. Страх и либидо — последние из священных чувств. Поэтому так будоражат обывателей половые преступления: изнасилования, кастрация, некрофилия. Твоя задача — щекотать нервы обывателей, чтобы твой репортаж, а главное — имя запомнились надолго. Запомни, деточка, если газетная статья выводит из равновесия, ее автор обязательно станет знаменитым и разбогатеет.

Всю дорогу от Москвы до Вологды, а там километров семьдесят до Кириллова Сашка изучала словарь блатного жаргона. Оказалось, напрасно. Именно этой стороной своей подготовки ей блеснуть не пришлось.

Машину съемочной группы укачивало на сугробах. Но на берегу Нового озера микроавтобус пришлось оставить. До острова группа добиралась по хлипким, вмороженным в лед мосткам, на плечах тащили оборудование. Посреди заснеженной озерной пустыни темнели старинные стены из осыпающегося кирпича, за ними — невысокие церковные главки с синими куполами.

Приезд журналистки оказался настоящим рождественским подарком для администрации лагеря. В разгар зимы, когда над севером висит тьма и каждое утро снега насыпает по дверную ручку, «свеженькие» попадали сюда в основном поневоле.

— Александра Романовна, милости просим. — Кум был неожиданно молод. Его залихватские рыжеватые усики и смышленый, расторопный вид сразу понравились Сашке.

— Скажите, Сергей, а отчего начальника по воспитательной работе «кумом» кличут.

— Так это исстари ведется. Кум зека «сватает», иначе, «склоняет».

— К чему склоняет?

— Не к чему, а куда. На свою сторону, на помощь администрации.

В монастырской трапезной, она же столовая «абвера», затевался банкет. Жареные гуси, которыми славилась эта озерная местность, пролетели под самогон мелкими пташками. Съемочная группа продержалась дольше офицеров-охранников, но и она пала в неравной схватке с начальством лагеря. Кум не пил, с легкостью идя на эту жертву.

Из жарко накуренной трапезной Александра, улучив минутку, выскочила на каленый мороз. Уже стемнело, в небе перемигивались крупные северные звезды. «Как есть с яйцо лебяжье…»

Округа дремала, убаюканная лунным светом. Крупные снежинки зеркально играли под синей луной. Все земное безобразие и неопрятность украсились искристым кружевом, и мир выглядел торжественным, приготовленным к тайне. В звонкой ледяной тишине едва слышно шуршали звезды, а на земле потрескивали промороженные до самой сердцевины бревна.

Сашка глубоко вдохнула, выгоняя налипшую в горле табачную скверну.

— Александра Романовна, ку-ку! — Кум игриво накинул на ее плечи новехонький «лагерный» тулупчик и участливо спросил: — Не устали? Наверное, думаете в душе — офицерье, примитив… Но и здесь люди живут. Я, между прочим, три курса областного заочного закончил. И вообще мне повезло: жена умница-красавица, сыну уже год. А летом у нас красотища! Озеро рыбное. В лесах — грибы, клюква, морошка, княженика. Чем не жизнь! И на зоне — порядок. Может быть, жестокий, но порядок. Сидят пожизненно. У нас тут одни одиночки. Так что никакой братвы. Зона строгая, красная. Для осужденных из числа инвалидов есть отдельный корпус. Одно плохо — сырость. Весной в половодье у нас из камер можно рыбу удить, вода из подвалов не уходит, оттого и плесень по стенам. Сами увидите. Условия, конечно, не сахар. Но за всю историю лагеря еще никто не сбежал. А среди заключенных, знаете, как этот лагерь зовется? «Глухая могила».

— Жуткое название. Откуда такое?

— Не знаю, может быть, оттого, что умерших хороним здесь же на острове. И без гробов, в черном целлофане…

— Нельзя же в целлофане, он ничего не пропускает.

— И вы туда же… Душа, энергия… Приезжал к нам тут батюшка из Кириллова, про душу толковал, только здесь у многих никакой души отродясь не было. И вообще, до Господа Бога еще достучаться надо, а за нарушение норм санэпидемстанция уже при жизни взыщет.

— Вы прямо как Пилат рассуждаете, — пробормотала Сашка. — Глядишь, и до прокуратора дослужитесь…

Ей внезапно стало зябко под полушубком. Глаза кума озорно блеснули.

— Что же только до прокурора? Можно и выше… У вас техника с собой? Ну, чтобы интервью записать?

Сашка молча показала диктофон.

— Давайте я вас по каморкам проведу, пока начальство в отключке. Самое интересное ухватим. Ждите меня здесь.

Сашка легко прочитала его чисто мужской азарт: показать столичной штучке, кто в казенном доме хозяин. Через минуту кум вернулся в обнимку с бутылкой. На дне ее плескалось с полстакана водки. Большой кусок жаркого был завернут в промасленную газету:

— Пойдем, Ляксандра Романовна. И нам есть что показать москвичам. На ваш выбор: Козлов — маньяк-педофил; Тяп-Ляп — серийный убийца. Их бы по старому времени сразу в расход пустить, без ложного милосердия, а тут запрет на смертную казнь, весь Огненный под завязку забили.

Взяв связку ключей у сонного старшины, кум повел Сашку по коридорам.

— Этот сыч почти не спит. Говорит, заснуть боится. Кошмары его мучают. Обождите тут…

Кум вошел в низкую, облепленную запорами дверь, оставив Сашу в пустом гулком коридоре. Вскоре он вернулся, приглашая ее войти, но не в саму камеру, а в отгороженный решеткой предбанник.

— Ближе чем на метр не походите. Это устав, а уставы кровью пишутся. Я в коридоре постою, чтобы начальство вовремя отсечь.

Козлов сидел спиной к Сашке и торопливо уминал подношение кума. Хрящеватые сторожкие уши ходили ходуном по бокам сизого, наголо выскобленного черепа.

Сашка ждала, стараясь дышать тише. Рядом с дверью камеры она успела прочесть его «историю». На протяжении трех лет это существо держало в ужасе целую область. Тела девочек-подростков, изувеченных до неузнаваемости, находили каждый месяц. Самой маленькой из его жертв было девять лет.

Козлов вдруг обернулся, вытирая руки о засаленные штаны. Сонно поморгал в темный предбанник.

— Ты чего прячешься-то, сестренка, выходи, я на тебя хоть погляжу. Баб на суде в последний раз видел. Не бойся, не укушу. «Шахтинский маньяк», может, слыхала? — с надеждой спросил Козлов.

— Нет, не слыхала… Скажите, Дмитрий, вас здесь хорошо… кормят? Может быть, жалобы… есть?

— Нормально кормят. С воли регулярно «грев» гоняют.

У него был крупный яркий рот на бледном восковом лице и большие бледно-голубые глаза. Взгляд их все время плавал выше ее головы, и Сашке казалось, что если она встретится с ним взглядом, неминуемо погибнет от гнойной заразы.

— Ты напиши там, что я ни о чем не жалею. Я-то хоть три года пожил, как хотел, при полной свободе, а вы хоть и на воле, а всю жизнь, как смертники…

Козлов замолчал, уставившись на ее губы, и Сашка вздрогнула, словно по ее лицу ползла улитка, оставляя влажный, студенистый след. Она выскочила из камеры и встала, вцепившись в осклизлый косяк. Кум деликатно поддержал ее за локоть.

— Ну что, куда теперь?

— Не знаю. Противно. Где у вас тут туалет, тошнит…

— Там еще хуже затошнит… — со вздохом признался кум.

Она посмотрела на таймер. Доверительная беседа с Козловым заняла две минуты, не больше. Слишком мало, чтобы возвращаться с победой.

На одной из камер бросилась в глаза табличка: «А. Р. Чикидало». Сашку пробила дрожь.

— Что, и этот… здесь?

— Здесь, только к нему нельзя. Нет. Нет, не просите, Александра Романовна, я свое место потерять не хочу… Вот, взять, к примеру, этого кренделя. — Кум кивнул на «особую» дверь. — Загадка психологии. Несколько лет ждал смертного приговора в комфортабельной одиночной камере. Газетки почитывал. Интервью раздавал. А знаете, какая его самая любимая книга? Ни за что не догадаетесь: «Как закалялась сталь». Он, наверное, до сих пор и себя героем считает. Ну что, заглянем к Тяп-Ляпу? Это тоже своего рода знаменитость. Сколько душ загубил, следствием не установлено. Он, видишь ли, места позабыл, где прятал. Ой, да вам совсем плохо, Александра Романовна, давайте к «народному мстителю» заглянем, нам по дороге.

— С чем заглянем-то? Вон Козлов все съел.

— Да ему не надо. Он уже давно святым духом питается… Кстати, он тут старожил. Сколько помню себя, он тут всегда сидел. Только он в соседнем корпусе, где инвалиды свои бессрочные срока добивают. Мы туда по улице пройдем, заодно подышите.

— За что же его к вам отправили?

— Судя по выпискам из обвинения покуролесил он изрядно: по молодости в робин-гуды записался.

В инвалидном бараке среди промозглого холода нестерпимо воняло испражнениями и гнилью.

— Да-с, не санаторий, — развел руками кум и добавил: — Весной тут по щиколотку заливает. Крысы на потолке спасаются. Но среди здешних ходячих нет, сидят себе на коечках, поджав у кого что осталось, и ждут теплых дней. Свет у нас сразу после отбоя вырубают. Так что вы тут в интимной обстановке побеседуйте… Звать его Костей. Он у нас философ.

Кум сделал ударение на последнем слоге. Его распирало от игривой веселости, которая посещает всякого молодого, здорового, сытого человека.

Через высокое зарешеченное оконце в камеру сочился мертвенный лунный свет. К торцевой стене камеры был привален большой пухлый мешок, и когда глаза ее немного пообвыкли, Сашка разглядела сидящего на кровати старика. Голова его была повернута к лунному свету, словно он ждал какого-то знака от бледной опухшей луны.

— Ну, как там Москва-то, стоит еще? — Не поворачивая головы, спросил старик, едва кум скрылся в коридоре.

— А как вы догадались?

— Да это просто… Только не спрашивай, умница, на что жалуюсь. Ни на что не жалуюсь. Живу хорошо. Вы заметили, что здешние жители ни на что не жалуются и даже довольны. Мы довольны, что о нас забыли. Наши охранники томятся и спешат, а нам уже некуда торопиться. Я теперь отдыхаю после той работы, что на воле была. Сто варежек за смену стачать — пустяк, баловство. А мир человеческий везде одинаков, учитывая, что он всего лишь зеркало, где каждый видит лишь самого себя. Жалеешь меня? Не надо… Мне здесь хорошо. Я веду жизнь спокойную, уединенную, о которой на воле многие только мечтают. Ни в чем не нуждаюсь, а свою пайку отдаю голодным. Посмотри — вот моя келья. Ржавый потолок, сырые стены, гнилой матрас, стол, кровать — вот и все имение. Но каждая вещь в моем склепе, каждый камешек в стене, связан с другой земной вещью тысячами причин и следствий. Поэтому я — Царь. Царь мира. Мир весь передо мной, со мной и во мне. Сегодня мир сделал мне подарок — послал мне тебя, девушку с красивым, ясным лицом. Я давно ждал этого. Ты замужем?

— Нет.

— Любишь кого-нибудь?

— Еще нет.

— Полюбишь, обязательно… На вот, возьми…

Он с трудом повернулся, достал из-под матраса и протянул в ее сторону бумажный кулек. Сашка что было силы просунула руку сквозь прутья и уцепилась за край кулька.

— Ты разверни подарок-то.

В гнезде из мятой газеты лежали два блестящих кольца; мужское и женское, сделанные из расточенных гаек, и нательный крестик из двух наложенных друг на друга деревяшек.

— Деревянный крест — знак страдания. Кто любит по-настоящему, тот настрадается. А главный мой подарок глазами не увидишь. Я называю ее «призма вечности», она прозрачная, как алмаз «чистой воды», когда его в стакан с водой опускают. Она одного цвета с нашим миром, от того и не видна. Но если будешь смотреть на мир сквозь нее, избегнешь лжи, а значит, и смерти. Потому что смерть — ложь…

— Вы так необычно говорите. Я думала здесь, на острове встречу одичавших, позабывших нормальную речь людей. Я обязательно напишу о вас.

— Значит, в газету пишешь? Пиши… Только знай: слово чистое, как горний ключ, на труды великие дается… Работать надо истово, как молитву творить во славу России, и в каждое слово каплю крови своей добавлять.

— Ляксандра Романовна, закругляйтесь… Ищут вас! — поторопил кум.

— Вот вы о любви сказали, а что такое настоящая любовь?

— Настоящей любви всегда предшествуют знаки. Примерь кольцо-то, впору ли?

— Потом примерю. Начальство торопит.

— Вот беда какая, успеть бы… Нет, ты не записывай, только слушай… Лет десять назад я здесь в больничке лежал. А рядом со мной от чахотки человек умирал. Был он из Москвы. До тюрьмы работал мастером участка, проходчиком, московское метро строил. Расскажу, как слышал от него. Двадцать пять лет назад запасную ветку вели. К Олимпиаде спешили, по ночам работали, и вот в одну из ночей вблизи Красной площади от тряски выбило стену и открылся ход в подземелье. В ту пору он был на участке один. Набравшись храбрости, он полез в пролом. За стеной было что-то вроде лабиринта. В каждой из стен — небольшая замурованная дверь, и были открытые камеры, доверху набитые ящиками с древними книгами и свитками. Он видел пергаменты, книги величиной со стол, книги из темных деревянных дощечек, книги из медных листов. Пол был покрыт тончайшей пылью в несколько сантиметров толщиной, но дышалось там свободно. И самое главное: светло там было, вокруг горели лампадки, словно их только что зажгли, но от сквозняка они стали гаснуть одна за другой, и сколько он спички ни ломал, ни жег, не смог огня засветить. Пролом он наскоро заложил кирпичами. Утром собственноручно залил жидким стеклом и забетонировал.

— Почему он так поступил?

— Не хотел срывать темпов проходки: от этого зависели премии, на счету была каждая минута.

— Это могла быть библиотека Ивана Грозного, — задохнувшись, прошептала Сашка. — Ее ищут уже несколько столетий.

— Может быть, так, а может, и по-другому…

— А точнее указать место вы сможете?

— Где-то с краю Манежной площади, под старым кладбищем. Это он так говорил.

— Тогда, скорее всего подземелье уже стерто с лица земли, вернее с ее изнанки. Там сейчас огромный магазин.

Костя отдышался, было видно, что долго разговаривать ему тяжело и непривычно.

В коридоре многозначительно кашлянул кум.

— Из тайника он вынес только одну вещь — чашу из цельного прозрачного камня. Под чашей лежала довоенная немецкая ландкарта с фашистскими эмблемами — город Кенигсберг. С той самой ночи вся жизнь его исказилась и пошла под откос. Он сказал, что чаша и карта хранятся у него дома. За многие годы мук он понял, что чашу эту нельзя украсть или забрать силой, а только искупить… Перед смертью он все повторял, что грех его отпущен будет, если Грааль вернется…

— Вернется в подземелье?

— Не мне решать…

— Александра Романовна! — Кум умоляюще показывал на часы.

— Все, все, убегаю… Я вам что-нибудь пришлю, — пообещала Сашка Косте.

Но тут же подло подумалось, что нет, не пришлет, закрутится, забудет.

— Ничего мне не надо, голубка, — отпустил ее Костя. — Голос твой услыхал, посмотрел, и будет с меня. Подумай, по силам ли тебе… Если испугаешься, то лучше забудь наш разговор, и вот ведь, главное! Звали того человека Петр Митяев…

— Ложная тревога, — оправдывался кум. — Ну что, дернем к Тяп-Ляпу? Только вы уж и про нас не забудьте, пару-тройку строк черкните или на камеру запечатлите…

— Обязательно запечатлим.

— А что это у вас, Ляксандра свет-Романовна?

— Дары волхвов.

На выходе из казематов кум подмигнул Александре и радушным жестом пригласил в темную каптерку. Подкрутил лампочку под низким потолком, и тусклый качающийся свет превратил сухопутную кладовку в матросский кубрик. Вдоль зыбких стен каптерки, на стеллажах, колыхались коробки.

— Разве это подарки? Вот подарки! Выбирайте, Александра, вот оцените: самодельные ножи, ложки. Обратите внимание, на ручке — крестик. Вот резные иконы, наши умельцы сработали. Вот расписные стосы — игральные карты, нарисованы кровью. Смертники народ по-своему сентиментальный. А те, кто долго сидит, так, случается, и к Богу приходят, как говорится, «неисповедимыми путями». Некоторые стихи пишут, другие молитвы читают. Не побрезгуйте нашими подарками. Он ссыпал содержимое крайнего ящичка в мешок и протянул ей.

— Сувениры с Огненного дорого стоят.

На ночь ее отвезли на берег. Ехать было метров пятьсот, но кум разогрел мотосани и, вздымая серебристые волны, помчал Сашку к сонным огонькам на берегу.

— На острове нашем прежде монастырь был, — неторопливо рассказывала хозяйка, опрятная старуха в темном вдовьем платке. — Остров-то наш Красным звали. Старец Кирилл Езерский его зачинал. Перед смертию ему видение было, будто остров весь в огне пылает, и пламя стоит от земли до неба, а из огня вопиют грешные души.

Знать, таков промысел… Всякому дано огнем очиститься, да не всякому чище звезд небесных воссиять…

Хозяйка по-северному окала, словно песню старинную выводила, и часто крестилась в сторону темного киота. Розовый светлячок лампадки шевелил крыльями, и Сашка с удивлением видела, что хозяйка вовсе не старуха, а крепкая баба-сороколетка, — таким светлым и ровным было ее лицо.

«Настоящей любви всегда предшествуют знаки…» В их с Ильей любви не было ни таинственных знаков, ни роковых предопределений, а может быть, комфорт и обилие «качественных ощущений», которые так ценил Илья, заслонили этот романтический, будоражащий «звездопад». Сашку царапнула обида, словно ее нагло обсчитали в ресторане. Будь она чуть старше и опытней, она бы знала, что даже в самой благополучной женской жизни выпадает не так уж много мгновений пьяного счастья, когда сердце поет туго натянутой струной. Этот краткий миг земного триумфа знаком животным как шалое вешнее ликование, а растениям как томительный зуд цветения. Нет, она не права в своих капризах, Илья делал все, чтобы сделать их отношения яркими, как рекламный разворот в журнале.

— Закрой глаза…

Разнеженная сном, она крепче прижмурила глаза. Илья коснулся ее руки, распрямил безымянный палец. По пальцу вниз скользнуло кольцо, его тяжесть и холод разбудили Сашку. Она села в постели: на ее руке играло зеленоватое пламя. Тонко ограненный камень отбрасывал яркие прозрачные блики: «Как у Саши перстеньки — на болоте огоньки…» — сложилось само собой. Илья устроился рядом. Обнимая ее за плечи, он тоже любовался кольцом.

— Камень очень редкий, но это только залог. На «бумажную» свадебку я подарю тебе маленький спортивный самолетик или воздушный шарик.

Сашка смущенно ткнулась носом в его шею.

— Какое красивое! Наверняка страшно дорогущее…

— Не думай об этом, Сантик, думай, как будешь благодарить…

После душа и плескания в джакузи времени на завтрак почти не осталось. Пока они праздновали день рождения Натана, мама Ильи, Эдит Матвеевна, навестила их «суперберлогу», навела порядок и оставила большое блюдо домашних пирожков. Глядя на то, как Саша запихивает в сумку шмат немецкой ветчины, маслины, пирожки и пакет с апельсиновым соком, Илья проворчал:

— Ты лопаешь, как солдат-первогодок…

— Откуда ты знаешь, ты же в армии не служил.

— Ну, с таким редким заболеванием только на телевидение берут…

— Не жадничай, Илюша. Лошади и журналисты должны быть сыты. Это для Кеши, бедолага скорее всего опять ночевал в редакции…

— Сколько заботы о каком-то Кеше, а будущий муж загибается от одиночества.

Сашка запечатала игривое ворчание поцелуем, чувствуя, что рискует вообще сегодня не попасть на работу.

Часа через два подозрительно румяная она стояла перед шеф-редактором.

— Поздравляю, статья о вкусах «новых русских» понравилась заказчикам. Прошла на ура! — Шолом Олейхович сверкнул улыбкой, посматривая на Сашку поверх толстых роговых очков. — И когда ты все успеваешь?

Он артистическим жестом пододвинул толстый конверт. Мельком взглянув на ряд нулей, Сашка прикинула, что вполне сможет купить машину. Но почему-то не испытала обычной взрывной радости. Шолом Олейхович обиженно вздохнул, не получив полагающейся работодателю благодарности.

Прозвище «Шолом Олейхович» было придумано Кешей для Соломона Олеговича в саркастическую и недружелюбную минуту.

— Только знаешь, что-то ты стала очень серьезной. Все тебя гнет на «социалку». Горе «лишних людей», конечно, трогает. Репортажи из «горячих точек» способны испортить завтрак, но острые блюда приедаются быстрее прочих. Не надо расстраивать наших зрителей и читателей. Жизнь коротка и безрадостна, и единственный способ провести ее приятно и с пользой — это не задумываться.

— Соломон Олегович, мне нужен небольшой творческий отпуск. — Сашка замялась.

— Так-так… Ты что-то задумала.

— Да, хочу подготовить материал о московских подземельях.

— Не понял…

— Тема — поиск библиотеки Ивана Грозного, его утерянной либереи. Краткий экскурс в историю вопроса, встречи с историками, археологами, диггерами. Организация поисковой группы. У меня уже есть путеводная нить…

— Нет, вот самодеятельности, пожалуйста, не надо. Это никому сейчас не нужно.

— Но почему? Ведь это крупнейшее книгохранилище мира. Есть предположение, там до сих пор хранятся подлинники греческих авторов: Платон и Аристотель, древнейшие реликвии.

— Откуда в библиотеке Ивана Грозного взялись подлинники античных авторов? — возмутился Соломон Олегович.

— Сашенька права, — ввязался в разговор Кеша, — византийская принцесса Софья Палеолог под видом приданого привезла в Московию не только герб с двуглавым орлом, но и тысячи книг и христианские святыни, которые не должны были попасть в руки «неверных». Статус Третьего Рима, это вам не шутки!

— Манускрипты, летописи, древнейшие книги-связки наподобие «Велесовой книги», документы на греческом, латыни, санскрите…

— …и иврите… Ну и фантазерка! — перебил Сашку Соломон Олегович. — Я с вас смеюсь, как говорит моя тетя Соня. Занимайся-ка лучше делом. К вечеру нужен репортаж с улиц Москвы. На тему «Денег не бывает много». А лучше так: «На что нам не хватает денег?» И никогда не хватит. Ха-ха. И как всегда больше позитива. Никаких старух с протянутой рукой и рахитичных младенцев. Благополучный и богатенький «мидл класс» — именно он герой и законодатель вкусов нашего времени. И уж не знаю, как ты это устроишь, но чтобы человек десять застенчиво признались, что жить не могут без набора мягкой мебели из каталога «Армани» и туалетной воды «Кензо». И запомни: коньяк может быть только от Мартеля.

Сашка обиженно молчала. Репортаж о подземном супермаркете и денежных потоках был почти закончен. Но показывать его шеф-редактору она не станет. Это будет ее маленькая месть. В конце концов, она свободный человек, живущий в демократической стране, и может продавать свой талант кому заблагорассудится.

Об идеалах нации можно судить по ее рекламе. Заняв стратегический пост на Пушкинской площади, Сашка начала «отстрел». Заранее выбрав жертву, они с телеоператором на всем скаку останавливали разгоряченного «коня» и с двух сторон брали под уздцы. Тема, предложенная Шоломом Олейховичем, показалась ей вульгарной даже для москвичей. Вопрос ее звучал совсем по-другому: «Ваша заветная мечта». И розовое облачко опадало на землю вполне материальным градом человеческих желаний. За несколько торопливых минут она должна была залезть в незнакомую душу и наскрести несколько грошиков для себя.

— Ваша заветная мечта?

— … «Черный бумер купить»… «Ой, доченька, к внукам бы съездить в Миасс… Что не еду? Да билеты больно дороги…» «Чтобы все-все-все на Земле были счастливы…» «Ну какая мечта? Детей бы вырастить. Чтобы они работу хорошую нашли, своих детей вырастили…»

Любая, самая безобидная мечта открывала дверь в дурную бесконечность, ибо желания и претензии к «золотой рыбке» были противоречивы и неисчерпаемы. К вечеру Сашка поняла, что впервые не справилась с заданием и выдумать недостающие интервью ей не под силу. Просмотрев материал, отснятый на прошлой неделе, она окончательно пала духом. Еще этот парень, калека с ополовиненным лицом. Что-то шепчет остатками губ и упрекает глазами и пустым рукавом. К черту все гонорары, она больше не хочет быть рычагом гигантского комбайна, за рулем которого восседает дьявол. Злая и разбитая, она поплелась в редакцию. В витринах модных магазинов и супермаркетов пучилась взбесившаяся материя. Тварь поменялась местом с Творцом, и, перевесив его на зыбкой чаше весов, уже сама диктовала законы бытия.

Свет в редакции был погашен, но Кеша, видимо, ушел недавно. На ее столе белела записка.

Сашка включила компьютер и углубилась в чтение материала, который ей подготовил Кеша. Он назывался «Утерянные библиотеки Александрии».

Сашка очнулась, чувствуя, как громко и грозно стучит ее сердце, словно внутри нее проснулась и расправляла крылья вещая птица. Может быть, весь ее короткий путь и невероятное везение, встретившее ее здесь, в Москве, было лишь ступенью к главному: удивительной, бесценной находке, которая ожидает своего часа в подземельях у Кремлевской стены?

Любая тайна жаждет быть раскрытой. На старинных «философских» гравюрах рядом с книгой художники изображали песочные часы, как намек, что время раскроет тайну закрытой книги. Сашка радостно волновалась при одной мысли о тайном книгохранилище. Воображение рисовало ей сотни древних рукописей, ведь и «Слово о полку Игореве» было найдено, вернее обретено случайно в стенах Псковского Мирожского монастыря. Полуистлевший свиток был выкуплен у пропойцы-сторожа. Скрытная Клио, муза истории, умалчивает о «цене» рукописи.

Несколько месяцев, прошедших после посещения острова Огненный, Сашка потратила на розыск следов земного бытия Петра Митяева. В редкие свободные вечера она объезжала столичные и областные адреса Митяевых. Сегодня ей предстояло посетить очередную квартиру, и что-то подсказывало ей, что на этот раз попадание будет «прямым». Ее путь лежал в убогий спальный микрорайон с названием Метрогородок. Пригородный поселок с таким названием возник еще до войны, в том месте, где зеленые волны Лосиного острова разбивались о пустыри, городские свалки и «нахаловки». Путь был дальний, и Сашка, чтобы сберечь время и не трястись на разболтанном трамвае, вызвала Илью.

— Будешь «брать на калган» честных граждан? — скептически поинтересовался Илья.

Он остался в машине, а Сашка, сверив адрес, поднялась на третий этаж обшарпанной трущобы.

— Здравствуйте, извините за беспокойство, — привычно бормотала Сашка, — я разыскиваю родственников Петра Митяева.

Если замок не щелкал перед ее носом в первые секунды, то, как правило, следовали робкие намеки на возможное наследство или завещание троюродного дядюшки.

На этот раз ее пропустили без вопросов. Испитой, с опухшим сизым лицом, но при этом трезвый дядька в трениках с оборванными штрипками проводил ее в комнату. Узнав, что она журналистка, искренне обрадовался:

— Вот и о Митяеве вспомнили. Сколько я спорткомитету золота добыл… Хоть бы кто-нибудь приехал, спросил: «Как живешь, Митяев? Не надо ли чего?»

Оказалось, что перед Сашкой восседает не кто иной, как сам Георгий Митяев, мастер спорта и чемпион юниорского класса. Под рваной майкой и штанами с лампасами корчилось некогда атлетическое тело бывшего чемпиона. Жора оказался прямым потомком узника, умершего на руках Кости от туберкулеза.

Извиняясь за свой непрезентабельный вид, он рассказал, как когда-то чуть было не стал чемпионом России среди юношей по спринту, но древний змей-искуситель нагнал его и ужалил в пяту. Победоносной борьбе с зеленым змием помешала нестойкость натуры, вытекающая, по мнению Жоры, из уголовного прошлого его отца.

— Медали, кубки… Все потерял, все, — разводил он руками на обшарпанные стены. — Ничтожный я человек.

— А что, Жора, пожалуй, можно было бы и статью про тебя написать, в Госкомспорте бы прочли, вспомнили бы о заслуженном человеке. И фотографий нащелкать с медалями и кубками. Ты кому их продал-то?

— Да не продал я, а отдал на хранение, — заговорщицки подмигнув, сознался Жора. — Будут деньги, сейчас же выкуплю. Бабулька тут у нас есть одна, Алена Ивановна. Зелье по ночам варит. Настоящий паук, все под себя, в свою паутину. А мы, как мушки барахтаемся, последнее ей несем. А она только зубками: хрусь-хрусь.

— Сколько нужно денег, чтобы все выкупить?

Выразительные глаза Жоры загадочно блеснули.

— Да немного, совсем немного. По-старому выходило… Ну короче бутылок пять первача…

— Ну так пойдем, выкупим.

— А вот этого не надо! Она чужих не пускает. Дай денег, сестренка, я сам к ней сбегаю.

Через полчаса Жора явился с позвякивающими сумками.

— Не отдает, сука, — проскулил он. — Так я и затарился с горя.

— Где она живет, эта Алена Ивановна?

Жора неопределенно махнул рукой.

— Илюша, выручай, — Сашка связалась по мобильному с Ильей. — Сумеешь охмурить Алену Ивановну?

— Это ту, которую Раскольников кокнул, так и не сумев договориться?

— Кто там? — раздался из-за двери хриплый старушечий голос.

— Акция «Чистый хлам! А теперь мы идем к вам», — слащаво пропел Илья, им же выдуманный слоган.

Похоже, реклама вышибла у населения последние мозги. Две соседние дверки чутко приоткрылись, а из нужной им пещеры высунулась вяленая старческая головка. Отжав плечом хлипкую дверь, Илья вломился в квартиру самогонщицы. Сухонькая, как ящерица, старушонка шмыгнула в комнату и заняла оборону.

— Милиция, обыск! — завопил Илья. — Капитан Мормышкин!!!

Смахнув на пол остатки вечерней трапезы, он уселся за стол и взялся за «протокол»:

— Значится, так, содержание притона, самогоноварение, статья такая лет на пять потянет. Ну что ж начнем, прошу понятых, начинаем обыск с конфискацией.

Самогонщица, всхлипывая, вышла из укрытия, всем своим видом сдаваясь на милость Ильи.

— Давай, бабуся, выкладывай нажитое неправдами, у несчастных людей отторгнутое за самогон и прочую гадость. Товарищ лейтенант, — он подмигнул Сашке, — осмотрите квартиру, оцените государственный ущерб.

Сашка прошлась по гнезду самогонщицы. На облупленном чешском серванте скопом дремали пропыленные спортивные трофеи, но резной чаши среди них не было.

Сашка вернулась на кухню и отрицательно покачала головой.

Илья приступил к давлению на преступницу. Известно, что арабские захватчики, чтобы досадить побежденным персам и всячески унизить их, мучили и убивали их собак, священных животных Заратустры. Злодеяния Ильи намного превышали самые изощренные фантазии завоевателей всех времен и народов. На глазах потрясенной самогонщицы он выливал в канализацию священную сому, прозрачную, как слеза ребенка, и наверняка оплаченную той же неискупимой слезой. Одну за другой он срывал с уже разлитых бутылок крышки и выливал содержимое в раковину. Старуха глотала немые слезы.

— Говори, старая ведьма, где кубок ручной работы, который тебе заслуженный спортсмен показать принес. Только не говори, что у тебя его нет.

Поскуливая от огорчения, Алена Ивановна полезла в кладовку, и вскоре из мерзости запустения возник тщательно сберегаемый предмет.

Это была чаша из бледно-зеленого камня, похожего на прозрачный оникс. Точеная ножка в виде яйца, обвитого змеем, поддерживала цветочный венчик из пяти крупных лепестков. По широкому ободу чаши и круглому основанию вился орнамент-вязь из переплетенных букв. Стекловидный камень был обработан с невероятной тонкостью.

Сашка с невольной дрожью взяла чашу в руки. В ее ладони легла благородная тяжесть. Чаша была не выточена, как думала Сашка, а словно отлита из цельного камня. Сашка не сомневалась, что держит в похолодевших руках одно из сокровищ Древнего мира.

Илья едва слышно присвистнул и решительно вынул чашу из ее рук.

— Вот это да! Ну, Сантик, прости, что не принимал тебя всерьез, мой маленький доктор Шлиман в подмокших штанишках.

Он сорвал с Сашкиного плеча фотоаппарат и сделал несколько снимков квартиры, чаши и прикрывающейся от вспышек старухи.

— А теперь рвем отсюда, пока бабуся не напустила на нас чертенят.

Всю дорогу до дома Сашка держала Грааль на коленях, согревала стылый камень, но он так и не нагрелся, выпивая ее живое тепло. Тонкие электрические разряды покалывали ее руки и колени, и Сашке стало зябко среди духоты городского лета. Она поежилась, вспомнив, предвечное: «Да минует меня чаша сия…»

«Надо было заплатить Митяеву», — мелькнула тусклая и какая-то гаденькая мысль.

Прикрыв глаза, она впитывала холод древнего камня и представляла себя жрицей, держащей на коленях чашу страдания и искупления, а может быть, книгу бытия, где страницы писаны огнем и кровью. Ей казалось, что в чаше дремлет таинственный разум и память. Посреди суматошного вихря жизни, где все в итоге оказывалось кратковременной иллюзией, «майей» древних философов, эта чаша была единственно реальной вещью. Ветер времени, сметший с лица народы и материки, пощадил сосуд искупления, и теперь чаша скрепляла своим существованием века и страны, великие и безвестные судьбы.

«Я же не спросила у него про карту», — от запоздалой досады Сашка прикусила губу. «Ну, ничего. Будет повод повидаться еще…»

На следующий день вдвоем с Ильей они выбирали новую спортивную машину. Остановились на маленькой юркой перламутрово-зеленой «японке». Блестящую игрушку тотчас же зарегистрировали, и уже вечером Сашка колесила по городу. Ей нравилось, что на нее обращают внимание, она казалась самой себе изящной штучкой, вложенной в дорогой футляр. «Иное расположение духа у сидящего на земле, идущего по дороге и скачущего на коне». Сашка сидела за рулем еще не очень уверенно, как амазонка в женском седле — выпрямив спину и вскинув грациозную головку.

Припомнив дорогу до Метрогородка, Сашка вырулила на Стромынку и поехала к окраине. Угрызения совести она собиралась загасить подарками Жоре. На заднем сиденье подпрыгивал элегантный спортивный костюм, фирменные кроссовки и сумка с провизией.

Летний вечер догорал смиренно и кротко. В тенистых двориках Метрогородка дремала звонкая тишина. Едва ступив в сумрак подъезда, Сашка забеспокоилась, закрутила носом, принюхиваясь: пахло бедой. В подъезде и парадном был разлит липкий смертный дух, словно где-то в жаркой духоте тлел неприбранный покойник. Чуя недоброе, Сашка взбежала на третий этаж, позвонила, и, не дожидаясь ответа, дернула ручку, да так и застыла в распахнутых дверях. В единственной комнате ровно гудели мухи, едко пахло аммиаком. Провисший труп Жоры болтался на крюке от люстры, под ним темнела зловонная лужа. Мертвенно-синий живот Жоры вздулся. За резинкой его приспущенных треников торчал уголок пожелтевшего картона.

Сашка выскочила из квартиры и понеслась вниз. Уже сидя в машине, позвонила Илье.

— Сейчас же дуй оттуда, идиотка! — взревел Илья.

Из дома неторопливо вышли милиционеры с понятыми из жилищного актива.

— Самогонщица-то умерла, — донеслось до Сашки старушечье воркование.

— Алкаши, которые у нее сивуху брали, пришли, а она…

Сашка долго колесила по окраинам, пытаясь успокоиться. Двое бывших «совладельцев» чаши были мертвы. «Тот, кто владеет Граалем, не может умереть», — вспомнилось ей что-то из средневековых поучений. И древняя грешница, и спившийся спортсмен были живы благодаря таинственной силе, удерживающей их на земле.

Вечером, набравшись духу, Сашка все же позвонила в милицию и, повинуясь гражданской сознательности, оставила свой домашний телефон.

На следующее утро Илью и Сашку разбудил настойчивый звонок в дверь. Искусственный соловей надрывался, пытаясь выдать трель милицейского свистка.

Сашка, подрагивая от утреннего холода и недоброго предчувствия, пошла открывать дверь. На пороге стоял замученный лейтенантик в летней рубашке с короткими рукавами. Руки у него были длинные и бледные, как стебли болотных растений.

— Ты все-таки звонила легавым, — прошипел Илья с ненавистью разглядывая милиционера. — Ну, пеняй на себя. В этой стране инициатива наказуема.

— Не парься, Илья. Позвони в редакцию…

— Чтоб не ждали, — проворчал Илья, натягивая джинсы, — ты хочешь, чтобы я отпустил тебя неизвестно куда с этим блюстителем.

— Батурина Александра Романовна? — зачитал лейтенант по измятому блокнотику. — Проследуйте в отделение для дачи свидетельских показаний.

Илья подвез Сашку и пешего лейтенанта до Метрогородка. Не теряя бодрой уверенности в себе, Сашка поднялась по ступеням в «следствие», по пути выискивая что-нибудь забавное, изобличающее непроходимую тупость «держиморд», над чем потом смогла бы всласть посмеяться в очередном опусе.

Илья первым вошел в кабинет с надписью «старший следователь И. А. Конюхов» и уселся напротив следователя, скрестив на груди руки.

— Рассказывайте Александра Романовна, как на духу, что занесло вас в этот злополучный вечер к Митяеву Георгию Петровичу, лицу без определенных занятий, да к тому же злоупотребляющему алкоголем? — Крупный человек с грубым землистым лицом типичного пролетария, казалось, не замечал Ильи.

— Если скажу, что сострадание, вы, конечно, не поверите…

— Разумеется…

— А что, собственно, случилось, командир, разве это не самоубийство? — развязно спросил Илья.

— Самоубийство, чистой воды…

— Тогда в чем же дело? — почти обрадовалась Сашка. — Знаете, я же костюм и кроссовки ему везла. Они еще со мной. Может, передать, пусть оденут…

Конюхов посмотрел на нее странными светлыми глазами и молча протянул фотографии.

Сашка вскрикнула и закрыла рот ладонями. На снимке у трупа Митяева отсутствовала кисть правой руки.

— Нет, нет, — замотала головой Сашка, подавляя приступ тошноты. — Когда я была там, у него были обе руки…

— Успокойся, Санти, тебя никто ни в чем не обвиняет. Господин начальник выясняет подробности. Кстати, я исполнительный директор медиа-холдинга Илья Бинкин.

Илья сунул визитную карточку почти в нос пролетарию.

— Господин следователь, я заявляю…

— Господ мы еще в семнадцатом году… — мрачно заметил пролетарий, — но, кажется, не всех… Ну ладно, разберемся. Когда вы оказались в квартире Митяева?

— Около шести.

— Значит, между шестью и одиннадцатью часами кто-то заходил в квартиру. Кстати, она была открыта?

— Да. Похоже, он ее вообще не запирал.

— На теле Митяева, точнее, в его спортивных брюках была обнаружена карта. Когда вы были в квартире, вы ее видели?

Конюхов положил перед Сашкой фотографию карты. Это была старинная карта, похожая на найденную в подземельях Орденского замка. И цвет, и старинная гравировка совпадали. На карте женщина в темном плаще со звездами держала ключи и раскрытую книгу.

— Нет, на нем была какая-то записка, может быть картонка, но я… — Сашка потерялась, подбородок ее дрожал и вода, предложенная Конюховым, лилась ей за ворот.

— Ну что, допрос закончен? — вновь напомнил о своем присутствии Илья. — Похожий случай отмечен в позапрошлом веке. Когда слуга нашел мертвого Баркова, автора бессмертного «Луки Мудищева», так на покойнике вовсе штанов не было, а записка торчала, как фитиль: «Жил смешно, умер грешно». Хватит мучить ребенка! Вы же видите, она ничего не знает.

— Успокойтесь, Бинкин. У вас еще будет возможность высказаться.

— Что вы себе позволяете? Я не оставлю вашего хамского обращения! — вскипел Илья.

— Ненавижу, — тихо сказал Конюхов, — все ваше лживое, прожорливое племя ненавижу… А еще мнят себя венцами творения, а сами — хуже лагерной вши. Народу мозги засрали и еще чем-то гордятся.

— О, вот это уже интересно! — Илья, похоже, не только не обиделся, но даже неожиданно обрадовался. Так может рассуждать только маргинал. Кроме всего прочего, этот тупица еще и крайне завистлив. Ему до соплей хочется уважения, комфорта, общества молодых и красивых самок, но у него ничего этого нет и уже никогда не будет. От досады и ярости он пытается куснуть тех, у кого это получилось.

— Психология хищной твари, — буркнул Конюхов куда-то мимо. — Весь мир хотите свести к собственным животным комплексам. И держитесь стаей, как шакалы, благодаря поддержке таких же выродков, потому что с нормальными людьми у вас уже давно ничего общего нет. Вы-то сами что делали вчера с шести до одиннадцати вечера?

— Это что, допрос? — взвился Илья.

— Так точно.

— Я был дома.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Моя невеста…

Сашка закивала головой, как пружинный болванчик, лихорадочно вспоминая, что Илья явился домой поздно ночью.

— Ну что, теперь вы вполне удовлетворились? — продолжал глумиться Илья.

— Не вполне. Позвольте записать ваши данные, господин Бинкин…

Илья беспокойно заелозил на колючем стуле. «Это ничтожество даже не догадывается, с кем разговаривает…»

Сколько помнил себя, он всегда мечтал быть известным, неприкасаемым, твердо знал, что создан для бурной жизни-игры и именно для нее так щедро оснащен природой. Так туарег создан для пустыни, а эскимос для жизни выше двадцать третьей параллели. Все, что было в нем яркого, заводного, — восприимчивость, природный артистизм, способность подмечать смешное и перенимать, переигрывать, имитировать, природная музыкальность и общительность — были отданы на служение успеху. И во все, за что бы он ни брался, он привносил частичку присущего ему скепсиса, тонкого яда и презрения, которого почти никто из сонных пролетариев по ту сторону экрана не замечал. Он чувствовал свой особый замес и гордился им. Но внутри неумолчно зудело, что он, Илья Бинкин, не имеет ни настоящего таланта, ни священного дара, кроме этой цепкости к мелочам, и беспардонного смехачества. Именно поэтому он выбрал и крепко удерживал возле себя Александру, все же побаиваясь ее неподвластной ему силы и чистокровной красоты. Он знал, что в тот день и час, когда она проснется от зачарованного сна, прозреет и разглядит его целиком, она брезгливо оставит его. Но гораздо страшнее, если однажды проснется «пролетарий» и поймет, как грубо и подло его дурачили.

Нет, ни во внешности, ни в характере Ильи Бинкина не было ничего демонического, но он искренне не понимал о чем идет речь, когда слышал воззвания к совести или, например, к стыдливости. Стыдливость он считал комплексом неполноценности еще с тех давних пор, когда начинал безвестным фотографом в захолустном городке Темникове. Именно там он познал любовь и первую женщину. Он припомнил, с каким трудом уговорил свою подругу сделать хотя бы одно интимное фото. Доводы были неотразимы: ведь он не просто фотограф, а влюбленный художник, и запечатлеть ее красоту было бы для него высшим счастьем.

А она и вправду была красива. Ему всегда нравился славянский тип, должно быть, тяга к смешению генов была заложена в природе его существа, как и тяга к разрушению. У нее была смугловатая атласная кожа, синие глаза, маленький ангельский рот, прелестная, едва развитая грудь и узкие, как у девочки-подростка, бедра. Ноги были худоватые, но длинные и безупречно стройные. Такая красота для захолустного Темникова была не благодатью, а скорее, наказанием. Подсуетившись, Илья выиграл конкурс на лучшую рекламу, объявленный крупной региональной строительной фирмой. На плакате обнаженная темниковская красавица, скромно потупившись, возлежала на огромном ноздреватом кирпиче. «Кладем на совесть!» — было выведено аршинными буквами.

Когда этот плакат появился на главной площади Темникова и на московской трассе, его подруга едва не покончила с собой, но, скорее всего, это ее мать так пыталась представить дело в суде, когда до него дошло дело, хотя Илья честно предлагал мамаше поделиться приличным гонораром. Из школы, где его любимая работала учительницей начальных классов, ей пришлось уволиться. Несколько месяцев она металась по области в поисках работы, пока не исчезла из города. Там, где вдоль дорог, среди приволжских степей и в селениях диких скифов сияло ее нагое тело, девушку молчаливо изгоняли. Илья тоже не усидел на месте и вскоре подался в столицу, прямиком на телевидение в отдел рекламы, где вскоре благодаря протекции дальнего родственника и небольшому стартовому капиталу расцвели и другие его таланты.

Вечером Илья и Сашка впервые крепко поссорились. Ей досталось за непослушание и самодеятельность, и темная тайна исчезновения правой руки Митяева как-то стерлась и поблекла за потоками оправданий и слезами примирения. Остался только легкий сквознячок в груди, словно через приоткрытую форточку уходило тепло, и в пустоте росла неотвязная тревога.