Звезда Козодоя

По правде сказать, Козодой — неприглядная птица. Вся голова покрыта пятнами, будто обрызгана супом-мисо.[106] Большой рот растянут до ушей.

Он едва ковыляет с ноги на ногу — и одного «кэна»[107] за раз не пройдет.

При виде Козодоя все птицы с отвращением отворачиваются.

Вот, например, Жаворонок. Красавцем его, конечно, тоже не назовешь, но и он считал себя представительней Козодоя и, встречаясь с ним вечерами, брезгливо щурился и отворачивался. Даже самые маленькие пташки-щебетуньи злословили о Козодое прямо в его присутствии.

— Ну, вот, опять вылез. Вы только взгляните на него! Просто позор всему птичьему племени!

— Какой рот огромный! Уж не родственник ли он лягушкам?

Вот так обстояли дела. Эх, не будь он «Ночным соколом»,[108] а просто соколом, все эти безмозглые пичужки от одного его имени трепетали бы, съеживались и прятались в тени листвы. Однако Козодой не доводился Соколу ни братом, ни сватом. Он, скорее, был старшим братом красавца Зимородка и Колибри, которая считается принцессой среди птиц. Колибри питалась медом, Зимородок рыбой, а Козодой всякими букашками и жуками. У него не было ни острых когтей, ни крепкого клюва, поэтому даже самая слабая птица не боялась его.

Как ни удивительно, но второе имя козодоя — «Ночной сокол» — возникло не на пустом месте: когда он, со свистом разрезая мощными крыльями воздух, в кромешной темноте взлетал в небо, он и вправду, походил на сокола. И его пронзительный крик тоже чем-то напоминал соколиный. Конечно же, Соколу была чрезвычайно неприятна мысль о таком родстве, поэтому, завидев Козодоя, он расправлял крылья и требовал, чтобы Козодой перестал так себя называть.

Как-то раз вечером Сокол явился в дом Козодоя.

— Эй, ты дома? Так имя и не сменил? Ни стыда, ни совести у тебя нет. У меня с тобой нет ничего общего. Мое дело — парить в голубых небесах, а ты и клюва не кажешь, кроме как в пасмурный день или под покровом ночи. Взгляни на мой клюв и когти. А теперь сравни со своими.

— Господин Сокол, вы просите невозможного. Я не сам придумал себе имя. Оно мне богом дано.

— А вот и нет. Это я могу сказать, что имя свое от бога получил, а ты его у меня и у ночи позаимствовал. Попользовался и хватит!

— Господин Сокол, это невозможно.

— Еще как возможно! Я придумал тебе хорошее имя. Будешь называться Итидзо.[109] Хорошее имя, не правда ли? Только имя нужно сменить по всем правилам. Повесишь на шею табличку с новым именем и облетишь всех — мол, так и так, с сегодняшнего дня зовусь Итидзо, прошу любить и жаловать. Так и скажешь!

— Не смогу я этого сделать.

— Еще как сможешь. А если ты не исполнишь мой приказ до послезавтрашнего утра, поймаю и убью. Не забывай — жизнью рискуешь. Послезавтра прямо с утра облечу каждый птичий дом, у каждого спрошу, был ты там, или нет. И если хоть в одном доме выясню, что тебя там не было, тебе сразу конец!

— Но… это же совершенно невозможно. Чем так, лучше умереть. Убейте меня прямо сейчас.

— А ты подумай получше. Итидзо, в конце концов, не такое уж и плохое имя. — Широко взмахнув огромными крыльями, Сокол взмыл ввысь и направился к своему гнезду.

Козодой закрыл глаза и глубоко задумался.

«За что, за что все они так ненавидят меня? Неужели только за то, что голова в пятнах, будто супом-мисо облили, и рот до ушей? Никому я зла не делал. Однажды птенца Белоглазки вернул в гнездо, когда тот из него выпал. Тогда Белоглазка выхватила у меня птенца, будто я его украл. А потом жестоко надсмехалась надо мной. А теперь еще и эта табличка с именем Итидзо. Какой же я несчастный».

Стало смеркаться. Козодой вылетел из гнезда. Тучи, мрачно сверкая, низко нависли над землей. Козодой бесшумно кружил в вышине между тучами.

Он широко раскрыл рот, расправил крылья и, подобно стреле рассекая воздух, понесся вниз. И чем быстрее он летел, тем больше мушек попадало в его горло.

Не успев коснуться земли, он снова стремительно взмыл вверх. Небо уже стало серым, и только гора вдалеке краснела от пламени горящей травы.

Когда Козодой стремительно бросался вниз, будто рассекал небо на две части. Очередная добыча, попав в горло Козодоя, судорожно забилась. Быстро проглотив жука, Козодой передернулся.

Небо совсем почернело, и только на востоке, как и прежде, полыхала гора — да так ярко, что становилось страшно. У Козодоя сжалось сердце, и он снова поднялся ввысь.

Еще один жук попал в горло. Он так царапался и бился, что Козодой с большим трудом проглотил его. В этот момент в груди что-то оборвалось, Козодой громко вскрикнул и разрыдался. Обливаясь слезами, он выписывал в небе круг за кругом.

«О, сколько же жуков и мушек я убиваю каждый вечер! А теперь и меня убьет Сокол. Как же тяжело, тяжело, тяжело. Не буду больше есть насекомых. Умру голодной смертью. Хотя Сокол расправится со мной еще раньше. А вот и нет! Я улечу далеко, далеко в небо».

Как поток, растекался огонь по горящей горе, казалось, что красное пламя перекинулось и на облака.

Козодой полетел прямиком к младшему брату Зимородку. Красавец Зимородок еще не успел лечь спать и как раз наблюдал за пожаром на далекой горе. Увидев, что к нему спускается Козодой, он сказал:

— Добрый вечер, братец. Что-то случилось?

— Нет! Я теперь улетаю очень далеко, вот и решил повидаться с тобой.

— Брат! Не улетай! Колибри тоже далеко живет. Я же совсем один останусь!

— Ничего не поделаешь. Не спрашивай больше ни о чем. И еще хочу попросить тебя. Лови рыбу только тогда, когда тебе это действительно необходимо, и никогда ради забавы. Прощай!

— Брат! Что случилось? Подожди!

— Нет! Жди не жди, ничего не изменится. Колибри передай от меня привет. Прощай! Больше я тебя не увижу. Прощай!

Рыдая, Козодой вернулся домой. Короткая летняя ночь подходила к концу.

Зеленые листья папоротника, вдыхая предрассветный туман, дрожали от холода. Козодой высоким голосом запел: «киси-киси». Затем прибрался в гнезде, почистил и пригладил перышки и снова вылетел из дома.

Туман рассеялся, и на востоке стало подниматься солнце. Зажмурившись от ослепительно яркого света, Козодой стрелой помчался к нему.

— Солнышко! Солнышко! Возьми меня к себе! Пусть я сгорю и погибну, но ведь даже такое уродливое существо, как я, сгорая, дает слабый свет. Прошу, возьми меня к себе.

Сколько бы он ни летел навстречу солнцу, оно не становилось ближе. Наоборот, оно становилось все меньше и меньше, и, наконец, сказало ему:

— Никак тебя зовут Козодоем, или Ночным соколом? Нелегко тебе, видно, приходится. Наступит ночь, лети в небо, попроси помощи у звезд. Ты же не дневная птица.

Козодой поклонился Солнцу, но у него закружилась голова, он камнем полетел вниз и упал в полевую траву. Все казалось странным сном. Вот он летит меж красных и желтых звезд, ветер подхватывает и несет его дальше и дальше, и тут появляется Сокол и пытается схватить Козодоя.

Вдруг что-то прохладное упало на него. Козодой открыл глаза. С молодого стебелька мисканта скатилась росинка. Уже совсем стемнело, на иссиня-черном небе мерцали звезды. Козодой взлетел ввысь. И этой ночью гора была все еще красна от огня. Козодой описал круг при свете тусклых отблесков пожара в холодном сиянии звезд. А потом еще один. Наконец, он решительно устремился к созвездию Орион, украшающему небо на западе, и закричал:

— О, звезды, голубые западные звезды! Возьмите меня к себе. Пусть я сгорю и погибну, мне все равно!

Однако Орион продолжал петь песню отваги, не обращая внимания на Козодоя. Козодой чуть не расплакался, стал планировать вниз, а затем остановился и сделал еще один круг. На сей раз, он устремился на юг к созвездию Большого Пса.

— О, звезды, голубые южные звезды! Возьмите меня к себе. Пусть я сгорю и погибну, мне все равно!

Большой Пес, красиво мерцая голубым, фиолетовым и желтым огнем, ответил:

— Что за ерунда! Кто ты вообще такой? Всего лишь птица! Чтобы на твоих крыльях добраться сюда, потребуются миллиарды и миллиарды лет, — и Большой Пес отвернулся в другую сторону.

В отчаянии Козодой спланировал вниз, а потом сделал еще два круга. И снова решительно устремился теперь уже на север, к созвездию Большой Медведицы.

— О, звезды, голубые северные звезды, возьмите меня к себе! Большая Медведица спокойно ответила:

— Что у тебя за каша в голове? Как тебе вообще пришло на ум такое? Остуди свою голову. Окунись в море, по которому дрейфуют айсберги, а если нет поблизости моря, то лучше всего подойдет стакан воды со льдом.

В отчаянии Козодой спланировал вниз, а потом сделал еще четыре круга. И снова он поднялся вверх, к созвездию Орла, которое только что взошло на востоке, по другую сторону Млечного пути.

— О, звезды, белые восточные звезды, возьмите меня к себе! Пусть я сгорю и погибну, мне все равно!

Орел надменно ответил:

— Нет, нет, нет! Не может быть и речи. Для того, чтобы стать звездой, требуется соответствующее положение. Да и деньги тоже.

Выбившись из сил, Козодой сложил крылья и камнем полетел вниз. До земли оставался всего один сяку,[110] его слабые ноги уже почти коснулись травы, как вдруг он внезапно, словно ракета, вновь взвился вверх. Долетев до середины неба, Козодой напрягся и взъерошил перья, как обычно делает орел, преследующий медведя. А затем высоким-высоким голосом крикнул: «киси-киси, киси-киси, киси-киси». Крик был очень похож на соколиный, и птицы, спящие в полях и лесах, открыли глаза и, дрожа от страха, взглянули в звездное небо.

А Козодой поднимался все выше и выше. Вот уже и пожар на горе стал похож на окурок непогашенной сигареты. А Козодой летел еще выше.

От холода дыхание замерзало прямо в груди. Воздух стал Разреженным, приходилось все сильнее работать крыльями.

Но звезды ничуть не стали ближе. Грудь Козодоя вздымалась, как кузнечные меха. Холод и изморозь вонзались в него острыми мечами. Крылья совершенно занемели. Он воздел вверх глаза, полные слез, и еще раз посмотрел в небо. Таковы были последние мгновения жизни Козодоя. Он уже перестал понимать, вниз ли он летит или вверх. На душе у него стало спокойно, а большой клюв, из которого сочилась кровь, чуть загнулся в сторону, как будто он улыбался.

Через несколько мгновений Козодой широко раскрыл глаза. Он увидел, как его тело объяло синее свечение, похожее на фосфорический огонь, который медленно горел в небе.

Рядом было созвездие Кассиопеи. Позади мерцал бледно-голубым светом Млечный Путь.

А звезда Козодоя продолжала гореть. И горела она еще долго-долго.

И горит она до сих пор.