Звезды-свидетели

12

— Вот тебе моя спальня с телевизором в полное распоряжение — до вечера можешь спать или просто блаженствовать под периной, уставившись в этот ящик, а ближе к вечеру приведешь себя в порядок, поможешь мне накрыть на стол, — заявил Рубин.

Герману и прежде приходилось бывать у Рубина в его роскошной квартире на Тверской. Ему нравилась планировка, простор, красивая мебель и прочие атрибуты здорового амбициозного комфорта, но, несмотря на то что в квартире друга практически всегда было чисто и уютно (благодаря усилиям Елены Сергеевны), все равно чувствовалось, что это жилище холостяка. Там не хватало тепла, милых мужскому сердцу признаков присутствия женщины, какой-то особой атмосферы. И все портил застоявшийся запах табачного дыма.

Герман вспомнил о Нине. Вернее, он ни на секунду не забывал о ней. И никак не мог разобраться в своих чувствах — хочет он ее видеть или нет? Хотя деловая часть его натуры, мозги, подсказывали ему, что надо бы ее забыть и зажить новой, рабочей, творческой жизнью. Но как можно забыть все, что с нею связано? Тем более что она же сама села к нему в машину, она выбрала именно его для того, чтобы спрятаться в его доме. Почему же она уехала? Может, испугалась, что, когда расчистят дорогу, к нему непременно кто-то приедет? Может, она предположила, что он обратился за помощью в милицию? Во всяком случае, представить себе такой его поступок она вполне могла. Она же не глупая девушка. И она знала, что у него есть и телефон, и Интернет.

Герман уже собирался раздеться и нырнуть под пухленькую перину, как вдруг лицо его запылало. Так с ним бывало всегда, когда он начинал сильно нервничать. Интернет! А если, пока он спал, она встала, открыла ноутбук и залезла в его почтовый ящик, в skype? И прочла всю его переписку с Рубиным?!

Ну, тогда ее побег легко объясним! Любой человек, оказавшись в ее ситуации, поступил бы точно так же, чтобы только его не схватили. Не посадили в тюрьму. Ведь, если разобраться, это и было ее единственной целью, когда она обратилась к нему за помощью — избежать наказания, тюрьмы.

Словом, покоя не было. Он улегся, даже накрылся с головой периной, и принялся думать, думать…

Вспомнил Веронику. Встал, взял телефон и позвонил ей. Все происходило как во сне. Ему казалось, что он уже сто лет не виделся со своей бывшей женой. Первое, что он у нее спросит — не знакома ли она… Так. Стоп! Он же не знает, как на самом деле зовут «Нину»! А потому и спросить об этом не получится. А может, надо не звонить, а прямо взять и поехать к Веронике, поговорить с ней по душам, расспросить ее о том постыдном для него времени, когда он мечтал избавиться от нее? И ведь он ни за что не подумал бы об этом, не вспомнил бы ее, если бы не эта «Нина» с ее извращенным желанием — самостоятельно очистить мир хотя бы от какой-то доли зла. И, самое главное, если бы она не выбрала его… Но она его выбрала, выбрала! Значит, он — ее очередная жертва! И он должен постараться выяснить, насколько тяжело и больно было Веронике, когда он расстался с ней. А вдруг и она тоже пыталась покончить с собой, а эта лже-Нина работала в профильной больнице, куда привозят жертв суицида? Или какая-нибудь ее знакомая пересказывала ей все эти страшные истории? В том числе Веронике.

Да, он сейчас так и сделает. И пусть ему уютно и мягко под периной, тепло, все равно он заставит себя сбросить ее, переодеться и, если это только возможно, улизнет из дома Рубина, не потревожив его.

Между тем он слышал доносившийся из гостиной раскатистый храп своего агента. Вот и хорошо, что он так крепко спит, подумал Герман, надевая свитер.

Конечно, он понимал, что поступает по отношению к Рубину не очень-то порядочно, но он же вернется! А какая разница Леве, где до обеда проведет время Герман?

Он на цыпочках, как герой кинокомедии, пересек гостиную и через несколько секунд уже стоял в холле, перед запертой дверью. Недолго повозился с замками, отпер четыре пары на двух дверях, прихватил запасной комплект ключей, висевший на стене на специальном золоченом крюке, нахлобучил на голову шапку, набросил на плечи шубу и вышел из квартиры, захлопнув за собой обе двери.

Только в эту минуту он почувствовал себя по-настоящему свободным. И это было такое, оказывается, забытое и приятное чувство, что ему почему-то захотелось плакать. Он знал об этой своей слабости и всегда стыдился ее. Что поделать, если он такой, какой есть: эмоциональный, нервный, слабый? Возможно, будь он другим — не писал бы музыку.

Он вызвал лифт и, поджидая его, постоянно оглядывался, боясь, что Рубин проснется и будет искать его, а не найдя, догадается, что приятель решил уйти, сбежать. Вообще-то не очень-то он хорошо поступил. Надо было оставить Леве хотя бы записку, мол, поехал по делам, вернусь часа через три, не волнуйся. Или что-нибудь в этом роде.

Озарение пришло, когда он поравнялся с конторкой консьержки. Попросив листок бумаги и ручку, Герман быстро нацарапал Рубину записку и со словами: «Это для Левы Рубина, он сейчас спит, я не хотел его беспокоить, а мне нужно срочно уйти, возможно, он будет меня искать, и тогда вы ему передайте эту записку, заранее благодарен», — отдал бумажку консьержке.

И вот он на улице. Морозец бодрит, воздух кажется сладким, сахарным. Аж дух захватывает!

Герман запахнул шубу и пошел искать такси.

Адрес Гурина он помнил наизусть и легко назвал его таксисту, заставив себя вовремя заткнуться, чтобы не упомянуть и номер квартиры.

Он понятия не имел, есть ли кто-нибудь в их квартире. Был полдень, рабочий день, и в случае, если Вероника где-нибудь работает (мало ли как сложилась ее жизнь и какими принципами она теперь руководствуется), то дома у них должна быть либо няня, либо вообще никого — дети же иногда ходят гулять.

Конечно, он нервничал. Он понятия не имел, как начнет разговор. Понятное дело, что о «Нине» он ничего не расскажет. Уж тогда Вероника точно посмеется над ним, а ему этого не надо. Он просто хочет поговорить с ней по душам. Вот и все. Она женщина добрая и все поймет. Она вообще его всегда понимала, и он знал, что она не откажется от этого разговора. Она и сама с удовольствием предастся воспоминаниям и наверняка расскажет ему много нового. Ведь время идет, человек меняется, и его отношение к прошлому — тоже. Интересно, она будет говорить с ним о прошлом с грустью или, наоборот, скажет, что их брак был ошибкой?

Он пришел в себя перед запертой дверью подъезда. Номер квартиры, который он чуть было не выдал таксисту, мгновенно вылетел у него из головы. Но через несколько минут память все же вернула ему утерянное и он все вспомнил, уверенно нажал на двойку и восьмерку. И почти тотчас же услышал какой-то смазанный, грудной и домашний голос, от которого у него пошли мурашки по коже:

— Да, кто это?

— Ника?

Пауза. Потом робкое:

— Гера?!

— Ну!

Решительное:

— Заходи!

В замке что-то щелкнуло, он вошел, поднялся на седьмой этаж и, когда дверцы лифта открылись, увидел в распахнутой двери знакомый женский силуэт.

Сказать, что он обрадовался, было бы недостаточно. Он был в каком-то восхищении от собственных восторженных чувств, нахлынувших на него при виде домашней и прекрасной в своем желтом халате Вероники. Словно все это время, что они не виделись, она жила только для него, просто в другой квартире, и все ждала и ждала его возвращения. Вот какое это было чувство! И того, что она принадлежит — уже давно — другому мужчине, он тоже словно бы не знал. Однако он вовремя остановился в своих далеко забредших фантазиях, и ему хватило ума не броситься к ней на шею и не расцеловать ее.

Сердце бухало от радости, когда он, нерешительно подойдя к ней, лишь по-детски, невинно ткнулся носом ей в щеку.

— Привет, Вероничка, — прошептал он ей в ухо. И потом, совсем уже тихо: — Твой дома?

— Нет, я с детками одна, проходи, я ужасна рада тебя видеть.

Вот и слава богу, вот и хорошо, что она одна.

Герман вошел в мир новой, незнакомой ему Вероники и нашел его совсем непохожим на тот, который они создавали когда-то вместе. Просторный холл с большими растениями, расставленными вдоль стен, ковер, множество дверей, одну из которых Вероника распахнула.

— Гера, раздевайся, у меня там котлеты горят. Вот вешалка, пристраивай свою шубу и приходи в кухню. По дороге смотри не наступи на малышей, — улыбнулась она совершенно потрясающей улыбкой. Он сначала не понял, чем же так поразила его эта улыбка, и только чуть позже, увидев ее уже в кухне, в окружении двух маленьких детей, он понял, что это улыбка умиротворенной, спокойной и всем довольной, счастливой женщины. Этот дом, эти дети, эти котлеты на сковородке… Да все это для нее — настоящий рай! Она хотела от него, от Германа, того же — нормального замужества с детьми и всеми невинными радостями, с ними связанными. А вместо этого она получила эгоистичного и нечестного музыканта, композитора, для которого музыка главнее семьи. Вот и все.

«Но зато я не изменял ей!»

— Что-нибудь случилось, Гера?

Как же хорошо он помнил этот ее заботливый тон, этот полный любви и ласки голос. А теперь все это принадлежало Гурину. И дети — тоже.

— Какие хорошенькие мальчики, — он усадил малыша на колени, поцеловал в белую макушку. — Тебя как зовут?

— Саша, — ответила за сына Вероника, а малыш попытался соскочить с его колен.

— Они еще маленькие — годик и два. Другого, того, кто помладше, зовут Егорка. — Вероника легко потрепала рукой по взъерошенным волосам проползавшего мимо нее по полу младшего. — Гера, так что случилось? Я же знаю, ты ни за что не пришел бы просто так.

— Случилось, Вероника. Меня собираются убить.

— Что-о?! — Она от удивления чуть не уронила чашку, которую нервно вертела в руках. — Ты что?! Этого просто не может быть! С чем это связано? Какой-нибудь маньяк или маньячка? Письма с угрозами? Так ты не обращай внимания! Но в милицию все равно обратись.

— Нет, не похожа она на маньячку.

— Значит, женщина, — Вероника опустила глаза. — Она сама тебе об этом сказала?

— Нет. Просто у нее что-то с головой, и она убивает каждого, кто кому-то причинил боль.

Вот он и начал рассказывать ей о Нине. Как близкому человеку. Дурак! Идиот!

— Котлет хочешь?

— Хочу.

— Я положу тебе котлеты и винегрет, а ты говори.

И он все рассказал. Чувствовал, что ничего хорошего из этого не выйдет, но все равно — рассказал.

— Только прошу тебя — никому, Вероника! Она же доверилась мне!

— Хорошо, я ее понимаю. Но почему ты пришел ко мне?

— Да потому, что она пришла именно ко мне! Значит, она знает обо мне что-то такое, за что и меня можно убить.

— А при чем здесь я?

— Понимаешь, — в носу у него защипало, и ему снова захотелось плакать. — Единственный человек, которого я обидел, — это ты, Вероника.

— Я?! Но почему? Как это?

— Да я же, можно сказать, отдал тебя Гурину!

— Бедный ты мой Гера! Неужели ты действительно так считаешь?

— Но ведь ты же любила меня… А потом оставила меня и вышла замуж за Гурина.

— Я и сейчас тебя люблю. Да, это правда. Не пугайся. Но и с Гуриным я счастлива. Не знаю, как тебе это объяснить. Ты же не предал меня, не ушел к другой женщине. Словом, я не жалею, что все так случилось. Даже если бы ты меня отдал ему, как вещь, — она улыбнулась, — я все равно была бы тебе благодарна. Миша — прекрасный муж и очень любит нас всех.

— Значит…

— Значит, она пришла к тебе совсем не из-за меня.

— Но больше ничего такого… подлого…

— Гера!

— …подлого я не совершал. Ты же знаешь меня!

— Конечно, знаю! Но эта история — не обо мне. И не думаю, что эта девушка пришла к тебе, чтобы убить тебя. Просто она воспользовалась своим интуитивным чувством, понимаешь? Она по твоей музыке вычислила, что у тебя мягкий, добрый характер и ты ей не откажешь в помощи. Но, скорее всего, она все-таки просто ненормальная. И неадекватная. И это хорошо, что Рубин привез тебя в Москву. Хватит тебе куковать одному в лесу!

— Вероника, но почему я?!

— Бедный ты мой! — Перед Германом поставили тарелку с вкуснейшим винегретом, и он вдруг снова захотел жениться на Веронике. Хотя бы ради ее стряпни. Да и вообще, он готов был забрать с собой даже ее детей…

— Вероника, ты хочешь сказать, что я — полный дурак?

— Нет, напротив. Просто ты очень добрый и ответственный человек. И тебе всех жалко. Послушай, может, она больше не вернется?

— Не знаю.

— Поживи в Москве, а там видно будет. В сущности, даже если она и знает твой московский адрес и вдруг придет к тебе, ты ей просто не открывай дверь. Хотя ты так не сможешь, точно, не сможешь. — Вероника вздохнула и провела ладонью по лицу Германа, всматриваясь в его глаза.

— Но если она придет в мою московскую квартиру, это будет означать все, что угодно, кроме того, что она вновь захочет у меня спрятаться. В центре-то Москвы!

— Значит, она придет именно к тебе, понимаешь?

— Вероника, как ты вкусно готовишь, просто язык можно проглотить. Повезло Гурину!

— Ты мне рассказал бы лучше, как ты жил все это время там, в своем лесу? И не скучно тебе там? Не страшно?

— А почему я там должен чего-то бояться?

— Так ведь это не простой дом!

— Дом как дом.

— А как же Дима?

— Димы больше нет.

— Говорят, он как-то странно и страшно ушел из жизни?

— Ушел и ушел, что теперь об этом говорить?

— А как же ты купил этот дом?

— У его наследников. Вернее, у единственного наследника. Племянника. Парень даже не видел этот дом, все в нем осталось, как было при жизни Димы. Быть может, я и заплатил за него вдвое дороже, чем он стоит, но нисколько не жалею. Повторюсь: все осталось так, как было при прежнем хозяине, и у меня такое чувство, словно Дима где-то рядом. Просто вышел из дома — покормить белок или лосей.

— Знаешь, я не специалист, конечно, но, по-моему, он был талантливым сценаристом. Вот сейчас, ты говоришь, будут снимать фильм по Бунину. Представляю себе, какой мог бы получиться фильм, если бы сценарий к нему писал именно Дима!

— Это точно, — ответил Герман со вздохом. — Жаль, вы с ним почти не были знакомы, да и я, женившись на тебе, редко с ним встречался. Быть может, если бы я в ту, трудную для него, минуту оказался рядом с ним, ничего бы такого и не случилось.

— Ты говорил, что он был слишком ранимый, впечатлительный. Если бы он не обладал такой тонкой, ранимой душой, то ничего подобного не произошло бы.

Герман вдруг почувствовал, что он задыхается, «…если бы я… оказалась женщиной с более тонкой и ранимой душой, не вынесла бы изнасилования и выбросилась из окна…» Он вспомнил слова Нины. Как же точно она это почувствовала! Она словно встала на место той, настоящей Нины, которая, не выдержав унижений, выбросилась из окна, покончила с собой. Вот и Дима не выдержал предательства. Понял, что в мире, где никому нельзя верить, нет смысла жить. И еще Герман подумал, что список жертв «Нины» пополнился бы, если бы она каким-то образом «причастилась» к Диминой истории, прониклась его болью и решила бы отомстить за него. Ведь ушел из жизни человек, прекрасный душой и очень талантливый. Просто настоящее сокровище!

— Вероника, я рад, что у тебя все хорошо. И спасибо за то, что выслушала меня.

— Гера, я не могу тебе сказать — «заходи». Это было бы неправильно по отношению к Мише. Но звонить — звони. Мы можем даже встретиться где-нибудь на нейтральной территории, мало ли что случается в жизни, и тогда хочется поговорить с кем-то близким. Ведь, несмотря на то что мы расстались, я все равно считаю тебя близким человеком, другом.

— И я тебя — тоже. И очень благодарен тебе, повторяю, за то, что ты меня выслушала.

— Все это так. Но я считаю, что ты все равно должен обратиться в милицию. Она слишком опасна и непредсказуема, чтобы совсем о ней не думать. И что бы я тебе сейчас ни посоветовала — мол, забудь о ней, вычеркни из своей жизни, — все равно это не так просто, да это совершенно невозможно! И она наверняка примется тебя разыскивать. Хотя… Ты сказал, что у нее было при себе много денег? И они остались в твоем доме? Это тоже очень опасно! Представь, что ее схватили, стали выяснять, куда она дела деньги, и она расскажет о тебе, о твоем доме. И тогда окажется, что ты — соучастник, понимаешь?!

Вероника была права. Но все это произойдет лишь в том случае, если Нина расскажет в милиции, где она провела последние три дня и где оставила деньги и оружие. Но она не расскажет! Он был в этом просто уверен. Даже под пытками. Иначе и сам Герман тоже разочаруется в людях. Пусть она и сумасшедшая.

— Нет, она не расскажет обо мне. Я уверен.

— А я на своем личном опыте убедилась, что ни за кого поручиться нельзя. Это неправильно. Ни один человек не может быть уверен в другом, хотя бы просто потому, что другой — это другой человек, понимаешь?

— Понимаю.

— И кто знает, как повела бы себя я сама, если бы, к примеру, меня изнасиловали? Не думаю, что я выбросилась бы из окна, даже, если бы ты, мой муж, продал или подарил бы меня своему другу. Нет! Конечно, я бы сильно страдала, но потом, придя в себя… Или нет. Не придя в себя — в психологическом плане, — я принялась бы мстить. Причем жестоко. И убила бы своих обидчиков. Вот такие мои нынешние мысли и чувства. А уж если бы что-то сделали с моими детьми, я разорвала бы их в клочья! Даже если бы дети уже давно выросли и стали взрослыми. А ты, Гера, ты… способен на убийство?

— Не знаю. Быть может, поэтому я и могу предположить, что способен убить. В определенном состоянии души.

— Тогда не ходи в милицию. Больше того, — Вероника вдруг посмотрела на него таким долгим и каким-то очень странным взглядом, что Герман заволновался. Ему показалось, что ей каким-то непостижимым образом удалось прочесть его мысли! (Как «Нине»!) А мысли, точнее, одна его мысль была греховной и опасной. Он подумал, что раз этой «Нине» ничего не стоит убить преступника (а преступление в ее сознании раскладывается на атомы, и она точно знает, кого и за что следует убить, кто заслуживает смерти — именно по ее системе ценностей), то почему бы не обратить ее внимание на безвременную кончину такого человека, каким был Дмитрий Кедров?

Пауза затянулась, Герман увидел, как побледнела Вероника, и тогда он решил прийти ей на помощь.

— Я понял тебя, — сказал он проникновенным голосом. — Я подумал о том же самом.

— Вот так мысли одного человека перетекают в мысли другого, — прошептала Вероника, и Герман увидел, как по щеке ее покатилась слеза. — Я так любила тебя, Гера!

И она тихо как-то, нежно заплакала.