Беглая монахиня

Глава 15

В опочивальне Альбрехта Бранденбургского Лейс, любовница его курфюрстшеской милости, стояла на коленях — нет, не перед роскошным домашним алтарем, а перед детородным органом кардинала, вызывая у того приятный озноб и уже с раннего утра скабрезные выражения:

— О, моя похотливая мадонна! О, моя спелая гроздь в винограднике Господа! Моя Мария Магдалена, я буду иметь тебя до умопомрачения!

Связь князя-епископа с его любовницей Элизабет Шюц, которую он почему-то звал Лейс, длилась уже целую вечность, причиной чему была, несомненно, ее искушенность в любовных утехах и тот неоспоримый факт, что время почти не оставило следов на сорокалетней красавице.

За каждое кардинальское соитие Альбрехт имел обыкновение одаривать любовницу ценной жемчужиной, из тех, что он снял с мощей катакомбной святой Геновефы, приобретенных им несколько лет тому назад. Правда, потом его курфюрстшеская милость узнал, что в ходу было не менее

имя которого я поостерегусь произносить, на днях сочетался браком с настоящей монахиней, и более того, она уже беременна. Так что твои опасения неуместны.

Кирхнер не знал, как ему себя вести, тут он заметил Лейс, присутствовавшую при разговоре с опущенным взором. Секретарь попытался догадаться, куда клонит кардинал. Лейс Шюц была роскошной женщиной, искушенной в любви и других вещах, с таким бесстыдством описанных в Ветхом Завете. Судя по всему, кардинал пресытился ею. Тайные встречи досточтимого князя с вдовой из Франкфурта Агнес Плесс, урожденной Штраусс, не укрылись от Кирхнера. Как и тот факт, что, хотя ее внешность и не была столь пленительной, как у Лейс, зато ей в наследство досталось изрядное состояние. А это, как известно, придает любой женщине особую красоту.

Ход мыслей Кирхнера вдруг нарушили слова Альбрехта:

— Тебе следует жениться на дочери Лейс Катарине, которая одновременно и моя дочь! О наследстве поговорим, когда улучшится мое финансовое положение.

Иоахим Кирхнер бросил робкий взгляд на Лейс. Однако та, похоже, была удивлена не меньше, чем он сам. Впрочем, такой поворот был ей скорее на руку. Лучше уж мужчина, но с надежным доходом, чем жизнь в монастырских стенах.

— Я это вполне серьезно, — добавил Альбрехт Бранденбургский, увидев сомнение на их лицах. — Деве пятнадцать лет, именно то, что надо для секретаря курфюрста. Ну как, согласен?

— Да, да, ваша курфюрстшеская милость! — заикаясь, заверил Кирхнер. — Однако папский легат все еще ждет у ворот достойного приема. Его святейшество Папа Климент, кажется, через сомнительные каналы разузнал о дате погребения Великого Рудольфо. Кстати, Майнц наводнен людьми, желающими оказать последние почести чудесному канатоходцу.

— Сброд! — презрительно рассмеялся Альбрехт. — Падкий на сенсации сброд, который горит желанием узнать, не

восстанет ли великолепный Рудольфо из гроба и не вознесется ли на небо, как Господь наш Иисус, а может, как Люцифер, отправится в другом направлении.

Кирхнер примирительно воздел руки.

— Ваша милость, взгляните в окно, и вы измените свое мнение. В Майнц съехались достойные люди высоких сословий, чтобы проводить в последний путь канатоходца. Я еще рано утром повстречал на Рыночной площади двух знаменитых господ, погруженных в беседу. Я нисколько не сомневаюсь, что это были Агриппа из Неттесгейма и Эразм Роттердамский. С Агриппой я когда-то сталкивался в молодые годы в Кельне. Тогда он еще носил имя Генрих Корнелиус и, как и я, изучал богословие. А второй — Эразм, его портрет давно уже висит в каждой библиотеке и в каждом университете. Они явно не случайно оказались в один день в одном месте.

— Ты полагаешь, они оба...

Кирхнер кивнул с некоторым высокомерием, столь же чуждым ему, как и распущенный образ жизни его курфюрстшеской милости.

Кардинал резко бросил своей конкубине:

— Оставь нас наедине!

Лейс беспрекословно удалилась.

— Лучше бы мы не затевали вскрытие трупа Великого Рудольфо, — нахмурив лоб, заметил Альбрехт. — Известие о его смерти и так уже дошло до Рима. Если бы мы похоронили канатоходца на следующий день, то были бы от многого избавлены.

— Вы имеете в виду нахлынувшие людские массы?

— Именно их!

Иоахим Кирхнер задумался, после чего произнес:

— Мне не пристало предвосхищать мысли вашей милости...

— Давай, говори. — Кардинал благосклонно кивнул.

— ...Однажды вы сказали, что подозревали Великого Рудольфо в причастности к Девяти Незримым, владеющим

тайными познаниями человечества. И пришли к выводу, что канатоходец использовал эти познания во время своих отчаянных выступлений.

— Да, говорил, и это было бы внятным объяснением его умений и нечеловеческих способностей.

— Если ваше предположение оправдается, то тогда, ваша милость, было бы логично, что остальные восемь из Девяти Незримых решили проститься со своим товарищем. Об этом свидетельствует хотя бы присутствие великого Эразма Роттердамского и столь же высокообразованного Агриппы из Неттесгейма. Если ваша милость заинтересована в их знаниях, нам надо не спускать с них глаз.

— Еще бы я не был заинтересован! — взорвался Альбрехт Бранденбургский. — Ты же знаешь мое положение: я, кардинал и курфюрст Майнцский, полный банкрот, неплатежеспособен. Я, ты, все мы живем за счет милости и щедрот богача Фуггера. Если Маттеус Шварц будет настаивать, мне придется заложить Майнцский собор! Боже мой, какой позор! Гнусный епископ Шпейерский совершил бы молебствие и три дня праздновал бы свою победу. Я даже не смею думать об этом. А если бы нам удалось обнаружить одного из Девяти Незримых и выкупить у него его познания, мы бы избавились от всех своих проблем!

— Да откуда же взять на это деньги? — рассудительно заметил секретарь. — Могу себе представить, какую огромную сумму заломят Незримые, если вообще хоть один из них готов обнаружить себя и раскрыть свою тайну. Что же вы намереваетесь предпринять, ваша курфюрстшеская милость?

— Это уж моя забота, — с лукавой ухмылкой отрезал Альбрехт.

Кирхнера одолевали сомнения, что князь-епископ будет в состоянии отыскать еще один источник финансов. Маттеус Шварц не даст ему ни гроша, пока он не выплатит хотя бы проценты по существующим долгам. Что же до богатых

евреев, завладевших целым кварталом между Флаксмарктом и Бетцельгассе, то эти были чересчур хитры, чтобы пускаться в финансовые авантюры, исход которых был столь же неопределенным, как гороскоп звездочета.

Кирхнер нерешительно повторил:

— Ваша курфюрстшеская милость, перед городскими воротами все еще ждет достойного приема папский посланник, кардинал папской курии Джустиниани.

Альбрехт гневно отмахнулся:

— На что мне этот Джустиниани? Я его не приглашал, он о своем приезде меня не извещал. Пошли к воротам каноников. Только пусть наденут чистое белье, чтобы не воняли!

Погребальная процессия Великого Рудольфо неожиданно попала на настоящие народные гуляния. Леонгард Куенрат, великан из Равенны, одетый в маскарадный костюм — медвежью шкуру, лишь местами прикрывавшую его мускулистое тело, — вез двухколесную повозку с гробом канатоходца. И где бы он ни появлялся, публика встречала его громом аплодисментов. Люди, провожавшие артиста в последний путь, бросали цветы на повозку. Казалось, все забыли, что Великий Рудольфо умер не естественной смертью, а стал жертвой покушения. Но бродячий артист считался свободным как птица, и его кончина не вписывалась в свод принятых законов.

За похоронной повозкой горделиво вышагивал одетый в черное, словно поп, зазывала Константин Форхенборн. В своем черном плаще он резко отличался от остальных циркачей, провожавших канатоходца в пестрой шутовской одежде: жонглер Бенжамино был в зеленых шароварах, его обнаженный торс обвивали золотые ленты; польская женщина-змея Ядвига облачилась в тонкое шелковое платье, тесно облегавшее ее тело; горбатый знахарь был в огненно-красной накидке и такого же цвета головном уборе, а королева карликов четырех футов роста надела то самое тончайшее прозрачное платье, в котором выставляла себя напоказ во время представления.

За ними следовал запряженный двумя лошадьми, раскрашенный в синий и красный цвета цирковой фургончик с надписью «ВЕЛИКИЙ РУДОЛЬФО» с обеих сторон, за которым гурьбой топали возничие, хриплыми глотками оравшие старую цирковую песню: «Мы странствуем, мы странствуем по разным городам...»

Когда овации горожан начали стихать, кто-то выкрикнул из толпы:

— Мы хотим видеть Великого Рудольфо на канате!

Ликование вспыхнуло с новой силой, еще громче, чем раньше, и каноники, с достоинством замыкавшие процессию, начали беспокойно озираться по сторонам, опасаясь, что народ может взять штурмом процессию и убежать с гробом канатоходца.

Большинство горожан впервые видели мрачно поглядывающего вокруг старика, облаченного в дымчато-серую меховую накидку, которого несли в паланкине восемь слуг в ливреях. Это был кардинал папской курии Джустиниани; время от времени он высовывал правую руку в перчатке и осенял толпу крестным знамением, на которое, впрочем, мало кто обращал внимания.

Альбрехт Бранденбургский и его личный секретарь Иоахим Кирхнер имели все основания подняться на галерею восточных хоров, которыми заканчивался продольный неф собора. Оттуда, из укрепленного колоннами прохода, на высоте, залитой воздухом и светом, открывался лучший вид на Либфрауэнплац и на то место, где погиб Рудольфо.

Когда Куенрат с повозкой поравнялся с этим местом, он на мгновение остановился и опустил взгляд на землю. Потом посмотрел вверх, на правую из двух круглых башен у восточных хоров, и погрозил небу кулаком. Затем продолжил свой путь.

— Что это значит? — поинтересовался князь-епископ у секретаря, не отрывая глаз от траурной процессии. Ибо вслед за папским посланником и его эскортом шли почетные гости и сановники, которых скорее можно было бы ожидать на погребении короля, чем канатоходца.

— Грозить сжатым кулаком в сторону соборной башни? — задумчиво уточнил Кирхнер. — Я бы сказал, это была угроза. Возможно, он знает, кто убил Рудольфо!

Альбрехт Бранденбургский растерянно взглянул на секретаря:

— Ты это о чем? Ну говори уже!

— Ни о чем, ваша курфюрстшеская милость! Но тот факт, что циркач живет вне законов, ведь не означает, что нельзя пытаться найти его убийцу. Или я не прав?

Князь-епископ задумался.

— Посланник богача Фуггера! — неожиданно воскликнул он и возбужденно показал вниз. И в самом деле, Маттеус Шварц примкнул вслед за майнцским бургомистром и его советниками к похоронной процессии, как всегда, щегольски одетый, с наброшенной голубой бархатной накидкой.

— Это заговор! — разволновался Альбрехт Бранденбургский. — Настоящий заговор, вот что это такое! Уверен, что, когда я отправлюсь в свой последний путь, на моих проводах не будет и половины столь именитых гостей.

— Не говорите так, ваша курфюрстшеская милость, — попытался успокоить Кирхнер кардинала. — Ваше время еще не пришло. И если это доставит вам радость, последние почести вам окажет гораздо больше людей. — Кирхнер вдруг умолк.

Он взглянул сбоку на князя-епископа, чтобы понять, узнаёт ли тот благородных мужчин, двумя рядами по четверо проходивших как раз под ними.

— Ведь это же... — промямлил Альбрехт, — это же...

— Эразм Роттердамский.

— А бородатый рядом с ним?

— К сожалению, этого я не знаю. А вот тот, который дальше, кажется мне знакомым.

— Это Николай Коперник, астроном, выступающий на прусских ландтагах как депутат от Вармии. Я его знаю, — заметил курфюрст с гордостью, смешанной с презрением. — И если не ошибаюсь, то мужчина с редкими волосами и с папским жеманством возле него — фаворит клана Медичи, Никколо Макиавелли. Кирхнер, ущипни меня за бок...

— Господа во втором ряду — это Агриппа из Неттесгейма, исцелитель-чудотворец Парацельс, прорицатель Нострадамус, а четвертого вы наверняка знаете лучше, чем я!

— Грюневальд, художник Матиас Грюневальд, нищий, которого я десять лет вскармливал на своей груди, которому заказал три алтарные иконы для Майнцского собора и который втерся ко мне в доверие, вызвавшись написать мой портрет выше человеческого роста в образе святого Эразма, избавляющего от болей в животе. Я все же выслал его из города, а он снова здесь! Грюневальд должен еще сегодня покинуть город. Скажи ему об этом. Я не желаю его больше никогда видеть!

Приват-секретарь внимательно посмотрел на кардинала.

— А что, если художник Грюневальд — один из Девяти Незримых?

— Этот-то?

— Вспомните о канатоходце, ваша курфюрстшеская милость! От циркача этого еще меньше можно было ожидать.

— Спокойно, Кирхнер, спокойно! Пока еще нет никаких доказательств для твоих утверждений. Может, мы себе бог знает что напридумывали, а досточтимые господа там внизу собрались на научный симпозиум и дискутируют о траектории светил или о том, что Земля не диск, не шар, а миска.

Секретарь поморщился:

— И досточтимые господа не нашли более интересного занятия, кроме как принять участие в похоронной процессии какого-то канатоходца?

— Тут ты абсолютно прав, — согласился Альбрехт. — Единственный, кто мог бы пролить нам свет, — это жена канатоходца, а она, по-видимому, ночью растворилась в воздухе.

— В это я готов поверить, — вздохнул секретарь. — Я опросил всех привратников, не покидала ли город хотя бы одна женщина, но в ответ мне лишь мотали головой или пожимали плечами.

— Но циркачи, они-то должны знать, куда подевалась эта Магдалена! — Стоя под прикрытием колонны в проходе, князь-епископ внимательно наблюдал за происходящим внизу. Неожиданно оттуда донеслись свист, неодобрительные крики и грязные ругательства. Испугавшись, что толпа обнаружила его на восточных хорах собора, Альбрехт отпрянул и испуганно уставился на Кирхнера.

Тот показал вниз, на доминиканцев-инквизиторов, примкнувших к траурной процессии. Они были в черно-белом одеянии и фиолетовых перчатках, что являлось символом их карающей власти. И хотя они время от времени предоставляли народу их излюбленные зрелища, сжигая мужчин и женщин на кострах, их крайне не любили.

— Циркачей надо допросить, пригрозив инквизицией, и выяснить место пребывания жены канатоходца, — прошипел курфюрст, — тогда уж они выдадут всю правду. Точно тебе говорю, Кирхнер, эта баба всех нас дурачит. По красноречию Магдалена не уступает соборному проповеднику. По-видимому, она знает латынь и демонстрирует чувство собственного достоинства, поэтому способна запугать даже такого стойкого мужчину, как я. Если бы не ее серебристый голосок, шелковистая кожа и груди, как у куртизанки империи, сводившей с ума вселенский собор в Констанце, можно было бы подумать, что это дьявол в женском обличии.

На лице Кирхнера был написан ужас, однако по своему обыкновению он покорно кивнул.

— Если позволите спросить, — обстоятельно начал он, — откуда вам вообще известно о Девяти Незримых? Я имею в виду то, что следует уже из названия, — они ведь невидимы, значит, их нельзя увидеть... Откуда же известно, что они вообще существуют?..

Князь-епископ сделал вид, что негодует.

— Кирхнер, какой же ты трусливый! Существует много чего, что нельзя увидеть. Воздух, которым ты дышишь, ты ведь не видишь, однако же не сомневаешься, что он есть.

— В этом, безусловно, есть своя логика. Однако удалось ли доказать принадлежность хотя бы одного Незримого к досточтимому кругу? Признался ли хотя бы один из Незримых в этом?

Альбрехт Бранденбургский отрицательно покачал головой:

— Сие мне неизвестно. Но некоторые оставили подтверждения, не допускающие сомнений в их причастности к тайным познаниям. Граф Альберт фон Больштедт⁹, величайший ученый нашего тысячелетия, обладал такими знаниями, что был почтительно именован Альбертусом Магнусом. Ни один человек на этой земле не в состоянии за одну жизнь освоить такой объем знаний, пусть даже ему было отпущено восемьдесят лет. Откуда этот граф из швабской провинции черпал свои знания о египетских, арабских и еврейских науках, которым не обучали ни в одном европейском университете или монастырской школе? Этому есть лишь одно объяснение: Великий Альбертус имел доступ к тайным источникам знаний.

Иоахим Кирхнер растерянно смотрел вниз, где тем временем простой народ присоединялся к погребальной процессии. После долгих раздумий он заметил:

— Большого богатства Альбертусу его ученость не принесла.

— Кирхнер! — Словно желая призвать своего секретаря к порядку, князь-епископ возразил: — Граф был доминиканцем, таким же, как эти три изуродованные тонзурами, жалкие фигуры в дешевых сандалиях, только что прошмыгнувшие мимо нас. Все-таки Альбертус стал епископом Регенсбургским. Правда, долго не выдержал, как-никак он был ученым.

— А они непременно должны быть бедными? — перебил его Кирхнер.

Альбрехт пожал плечами:

— Пожалуй, что так. Хотя науками можно заработать гораздо больше денег, чем церковными индульгенциями. Надо лишь правильно пускать их в ход. Но прежде всего научные секреты надо знать! К примеру, те, что держат под спудом Девять Незримых. Ведь это смертный грех, когда девять человек на нашей земле хотят возвыситься над остальным человечеством и имеют наглость приравнивать себя к Богу, пряча для себя тайные знания, которые могли бы помочь побороть нищету и убожество христиан.

«А в первую очередь нищету и убожество князя-епископа Майнца», — вертелось на языке у Кирхнера, но он промолчал.

— Тут дело нечисто, — горячился Альбрехт Бранденбургский, — если среди Девяти Незримых не найдется хотя бы один, готовый продать свои секреты. Честное слово, Кирхнер, я бы заложил Майнцский собор!

— Ваша курфюрстшеская милость! — не мог не возмутиться Кирхнер, человек благочестивый и набожный. Насколько он был искренен, никому не дано было угадать.

— В ватиканских кругах, — продолжал кардинал, — рассказывают о Папе Римском Александре, который якобы все свои титулы, кардинальский и даже папский престол приобрел благодаря симонии, то есть подкупу. Таким уж богатым аристократический род Борджиа тоже не был, чтобы все это приобретать на собственные деньги. Но откуда ж взялось его неожиданное богатство? До сих пор отсутствует последнее доказательство, хотя некоторые утверждают, и небезосновательно, что хитрый, коварный и развратный Александр VI с помощью пыток выведал у одного из Девяти Незримых его тайну.

— Бедный, несчастный Савонарола! — воскликнул Кирхнер и устремил свой взгляд к небу.

— Да, Савонарола, доминиканец из Феррары! Но откуда ты-то знаешь...

— Ах, ваша курфюрстшеская милость, и у меня есть уши, дабы слышать. Да и молва, что Папа Александр пытал Савонаролу, чтобы вызнать у него секреты, не нова. Хотя Савонарола и отрекся от своих слов, он кончил на костре...

— .. .а все бумаги допросов, — перебил Альбрехт своего секретаря, — были сфальсифицированы. Скажи мне на милость, Кирхнер, почему?

— Быть может, проповедник покаяния, когда его пытали раскаленным железом, выдал секретный рецепт изготовления золота? Это бы объяснило неожиданное богатство Папы из рода Борджиа.

Альбрехт Бранденбургский скрестил руки на груди и кивнул с многозначительной улыбкой.

Внизу, на Либфрауэнплац, стало гораздо менее людно.

— Вы действительно не хотите примкнуть к траурной процессии Великого Рудольфо? — неуверенно поинтересовался Кирхнер.

— Это звучит почти как упрек, — назидательно произнес кардинал. — Что у меня общего с шутом? Пусть даже этот Рудольфо был одним из Девяти Незримых, он уже не выдаст мне свой секрет.