Без семи праведников...

Глава 7

На замок спустилась ночь. Даноли поторопился уединиться. Хотелось побыть одному, все осмыслить.

Итак, дьявол не пошутил, всё было наяву, и он обречён до кончины на жуткие и изматывающие видения. Альдобрандо лёг на кровать, уставился в потолок и задумался. Словом Господа сотворены небеса, через слово благословляется творение. Но есть слова, подобные змеиному яду, слова умерщвляющие, — это проклятие. Проклятие — пожелание неисчислимых бедствий в земной жизни и безусловной гибели в вечной. Он — проклят. Но проклят сатаной. В мире Духа — все строго двойственно, и проклятие сатаны — благословение Божье. Это косвенно подтверждено той сущностью, в которой Даноли всё ещё боялся признать архангела Михаила. Может ли это быть? Кто он в ничтожестве своём, чтобы из-за него препирались сатана и архангел? Никто. Но видения — страшные, отчётливые и внятные, чеканно явственные, были несомненны.

Альдобрандо судорожно вздохнул. Однако истинными были не только видения, подтверждённые иноком Гвальтинери, истинным оказалось, по счастью, и обетование Микеле. Не только бесов увидел Даноли в Урбинском замке. Здесь были и праведники. Чистотой сиял лик стоявшего рядом с епископом каноника Дженнаро Альбани, свет незамутнённой чистоты шёл от лица Аурелиано Портофино, лицо шута, перекошенное кривляньями, тем не менее, несло печать истины. Трое чистых людей на три дюжины аристократов и сотню челяди? Впрочем, «не стоят города без семи праведников», сказал Микеле, а палаццо Дукале — не город, пожалуй, и на трёх удержится. Впрочем, были и две женщины, показавшиеся ему чистыми…

Альдобрандо снова вздохнул. Новое видение у балюстрады не только отравило душу пониманием окружающего распада, но и уверило в промыслительности свершающегося. Бесы словно ждали его здесь, а это значит, его привело именно туда, куда должно было привести. Но что всё это значило?

Даноли со стоном потёр виски, ломимые болью. Из приёма и трапезы у герцога он вынес несколько странных, обрывочных впечатлений. Прояснилось недоумение вчерашнего вечера: Даноли понял, за что Джезуальдо Белончини подослал убийц Грациано ди Грандони: он завидовал красавцу-шуту и безумно ревновал его к своей супруге. Ревность и месть постельничего были нелепы в злобе и злы в нелепости: шуту явно претило внимание супруги Белончини. При этом гадливое пренебрежение шута неприязнью Белончини казались всё же… жестоким. Даноли было жаль постельничего, в глазах которого он прочёл не только ненависть к Песте, но надлом и боль.

Чума… Сильный и умный, он возвышался над ничтожной высокопоставленной чернью двора, и мог быть собой только с равным ему умом и волей Портофино. Альдобрандо понимал Грациано, соглашался с его суждениями, но не мог не заметить и странности взгляда шута на мир. Ненависть и гневное отвращение к дворцовым потаскушкам были непоказными. Грандони ненавидел женщин: его глумления над Черубиной Верджилези не были спровоцированы статс-дамой, Франческа Бартолини тоже не затрагивала шута, но это не мешало Песте нагло и безжалостно злословить их.

Ощутил Альдобрандо и горе Дона Франческо Марии — потаённое, скрытое, но глубокое. Герцог был несчастен. Несчастен был и грозный подеста, под тяжёлым взглядом которого многие холодели и опускали глаза. Но счастливых при дворе не было вовсе. Даже хохочущий красавец Альмереджи, явный денунциант подеста, и откровенный мерзавец Пьетро Альбани, преуспевающие и удачливые, тоже не казались счастливыми. Фортуна придворных переменчива, и оба знали это.

Альдобрандо поднялся и подошёл к зеркалу, вспомнив, что женщины окидывали его на приёме странными взглядами. Ах, вот оно что… Он подлинно походил на привидение — с ввалившимися глазами, обострившимися чертами, бледным лицом. Видения сильно изнуряли его, и он ощущал в себе непонятную утомлённость, — почти старческую, точнее в нём была странная пустота, в которой не было ничего, кроме Бога. Но нет, опомнился он. Ему прибавилось — у него были бесы. Омерзительные твари не искушали его помыслами — блудными или суетными, но играли с ним, как с ребёнком, загадывали неразрешимые загадки и смеялись.

Что за гнилая кровь? О ком это? Что это значит?

Он тяжело поднялся и тихо вышел в коридор, прошёл к библиотеке и осторожно постучал, зная привычку Росси засиживаться за книгами до рассвета. Амедео не спал и был рад старому другу. На просьбу рассказать, что происходит в замке, старик безмятежно пожал плечами. «Да всё, как обычно…»

— Кто же мог желать смерти герцога? — взволнованно спросил Альдобрандо.

Этого Росси не знал. Герцога, по его словам, уважали: живой ум и постоянство в привязанности к друзьям снискали ему симпатии двора, но многие его и побаивались. Иногда он бывал, что и говорить, и излишне резок. Что до придворной камарильи, то Дон Франческо Мария стремился к тому, чтобы ему служили наиболее знатные дворяне, что подчёркивало его статус и позволяло следить за ними, при этом старался окружить себя верными людьми. Однако наиболее верны были выскочки из низов, вроде Тронти, обязанные ему положением, но возвышение выскочек вызывало гнев аристократов, претендовавших на ключевые посты. Приходилось лавировать, но его светлость справлялся, приближал к себе аристократов, но не пренебрегал и преданностью талантливых выдвиженцев.

И потому уже не первый год в числе любимцев Дона Франческо Марии неизменно значились его казначей-камерир Дамиано Тронти, начальник тайной службы, испанец из Гранады, Тристано д'Альвелла и шут Чума. При этом старая аристократия терпела д'Альвеллу и даже порой признавала, что подеста, начальник герцогской тайной службы, выходец из старинного испанского рода, истинный гранд, пожалуй, занимает то место, которое заслуживает. Что делать, на такую должность местный уроженец не годился — и это понимал не только герцог. Дамиано Тронти, хоть и был выскочкой, всё же перемножал в уме трёхзначные цифры. Но Грациано ди Грандони, чьи предки происходили из Пистои, по их мнению, оскорблял собственное патрицианство, бесчестя его низким шутовским ремеслом. Но этого мало. Шут обладал языком змеи, был язвителен и злоречив, при этом его фехтовальное искусство не давало возможности обиженным отомстить за себя, к тому же сам герцог заявил однажды, что покушение на Песте он будет рассматривать как покушение на свою собственность, и с тех пор Чума обрёл при дворе статус посла иностранной державы.

Нынешняя «клика», что и говорить, основательно бесила двор. Попадавшие в фавор обычно грызлись между собой, как цепные собаки, но нынешняя троица — Тристано, Дамиано и Грациано — образовывала, несмотря на разницу возраста, нрава и внешности, прочный союз. Они симпатизировали друг другу, умело гасили недругов, добивались назначения своих людей на ключевые посты, что позволяло доносить до герцога необходимые сведения в нужном свете и влиять на политику двора. Но думать, чтобы кто-то из них желал смерти герцога? Смешно.

Даноли кивнул. Кто-кто, а фавориты были заинтересованы в статус кво..

— А что скажешь обо всех прочих?

Росси пожал плечами. Сенешаль Антонио Фаттинанти, референдарий Донато Сантуччи, хранитель герцогской печати Наталио Валерани и главный церемониймейстер двора Ипполито Монтальдо, по его словам, составляли при дворе «старую гвардию». Все они любили разговоры о «добрых старых временах», вели въедливые споры о геральдике и часто медитировали над родословными древами старых родов Урбино и Пезаро. Наталио Валерани кроме того любил поспорить об античной литературе и был неизменным членом «философского кружка», регулярно собиравшегося для дебатов на площадке у башни Винченцы. Их сыновья, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани и Маттео Монтальдо, были непременными участниками турниров и охотничьих забав герцога и слыли молодыми сердцеедами.

Приличным человеком, никогда не влезавшим ни в какие интриги, был лейб-медик двора Бениамино ди Бертацци, протеже Чумы. Амедео с Бениамино часами обсуждали в библиотеке события былого, листали ветхие рукописи и даже проводили некоторые литературные изыскания. Порой к ним присоединялся и Песте.

— А что ты сам думаешь о Грандони? — перебил рассказ Росси Даноли.

— Грациано? Я знаю его с малолетства, — пожал плечами архивариус. — Он переменился после того, как из Пистои вернулся. Сильно переменился. И ремесло это странное выбрал. Не рыцарское это дело — фиглярить.

— Сам он интриговал против кого-то при дворе?

Росси усмехнулся. «Не без этого…»

Наставник наследника Марко Строцци вечно терзал придворных, обрушивая на них бессодержательную вереницу классических цитат, и вечно жаловался, что проповеди находятся в глубоком упадке. Будь то речь на кончину кардинала или светского вельможи, говорил он, исполнители завещания не обращаются к наиболее способному в городе оратору, которого им пришлось бы вознаградить сотней золотых монет, а нанимают за ничтожную плату первого попавшегося начётчика. Покойнику, полагают они, всё равно, даже если на кафедру вскарабкается обезьяна. А ведь совсем немного лет прошло с того времени, когда траурная проповедь в присутствии папы могла открыть дорогу к епископской должности! Его едва терпели, когда же он начал учить Песте законам античной сатиры, мессир ди Грандони добился, чтобы Строцци направили послом в папскую курию, чтобы своими проповедями тот сам проложил бы себе дорогу к епископской должности. В наставники же наследнику был предложен Бартоломео Риччи, человек молчаливый.

Главный дворецкий Гварино тоже потерял должность из-за Чумы. Стоит только взглянуть на глумливую рожу этого негодяя Грандони, говорил он, чтобы ясно стало, на что он способен, плебейская харя флорентинского менялы Тронти просто замок бесчестит, а доносчики и денунцианты д'Альвеллы, паразита и прихлебателя герцогского, скоро под одеяло каждому заглядывать будут! Естественно, слова эти дошли до тех, к тому они относились. Д'Альвелла разгневался, ибо паразитом считал как раз Гварино. Тронти тоже обозлился, ибо вовсе не считал, что его лицо хоть на волос хуже любого другого. И лишь Песте смиренно согласился с обрушенными на него обвинениями и блестяще доказал, на что он способен, выразив недоумение, отчего это главный дворецкий так опасается, что ему заглянут под одеяло? Это наталкивает его, Чуму, на мысль, что есть чего бояться. К нему, Песте, — шут, кривляясь, двумя пальцами поднял плащ, скосив глаза на свои ноги, — сколько под одеяло ни заглядывай, ничего, кроме самого очевидного, там не увидишь.

Дружки поняли его мысль и расхохотались. По достоверным сведениям соратников и преданных слуг мессира д'Альвеллы, рыло самого Гварино было «в содомском пушку». Зная, что герцог терпеть не может содомитов, оскорблённые фавориты устроили так, что несколько придворных, причём, враждующих друг с другом, сообщили герцогу, что главный дворецкий постоянно домогается певчих с церковного хора. Положим, навет соответствовал действительности, но не будь Гварино болтливым глупцом, это сошло бы ему с рук. Теперь же гнев Дона Франческо Марии был лют, и содомит только чудом избежал встречи с мессиром Аурелиано Портофино, для которого возможность сжечь любителя заднепроходной любви всегда была праздником, пред которым меркла даже светлая радость Рождества.

— Но это те, кого уже нет. А остальные? Не слышно ли о случаях ненависти, кровавых стычках, — Даноли помедлил, всё ещё думая о словах бесов о гнилой крови, — может быть… инцестах?

— Ну, что ты, о таком не слышно. Ненависть же… — старик помедлил, задумавшись.

Главный сокольничий Адриано Леричи ненавидел Тристано д'Альвеллу, весьма резко отозвавшегося о нравственности и уме девиц при дворе, задев и фрейлину, в которую был влюблён Адриано. Что до кравчего Беноццо Торизани, человека д'Альвеллы, то неприязнь он питал к Тронти, причиной чего был препоганый случай, инспирированный его собственной сестрёнкой — фрейлиной герцогини Витторией, которая накануне бала пожаловалась синьору Тронти на брата, отказавшего ей в жалких двадцати флоринах! Синьор Тронти, внимательно потискав молодую особу, решил, что упругая грудь и столь же упругая на ощупь попка стоят, пожалуй, запрашиваемой суммы. Он был слишком умён, чтобы отпускать деньги авансом, но честно выплатил их постфактум наличными. При этом выяснил, что девица была честна: она не прибегала к низким обманам и жульничеству, не пыталась, как многие, рюшами на панталонах и тряпочными подкладками оттенить несуществующие достоинства. Камерир, убедившись, что прелести синьорины неподдельны, дал два дуката сверх оговорённого и намекнул: если она и впредь будет радовать его исполнением всех его прихотей, у неё не будет оснований жаловаться на его скупость. И всё бы ничего, да, к несчастью, девица имела глупость похвалиться подарками казначея своей подружке Иоланде Тассони, и когда Виттория появилась на вечеринке у герцогини в новом платье из генуэзского шёлка, та из зависти проболталась Беноццо, который увидел в этом оскорбление его достоинства. Правда, в отличие от Джезуальдо, мстить не стал, но затаил обиду, хоть Тронти так и не понял — за что? Он искренне считал себя образчиком строгой непорочности: ведь он заплатил больше обещанного и — из собственного кармана! Чего же шипеть-то? Шут понял, но промолчал, д'Альвелла же обронил, что спать с болтушками — себе в убыток, на что ему министром финансов было жёстко отвечено, что тогда придётся всю жизнь монашить.

Тут надо заметить, сказал Росси, что в отношении к женщинам между фаворитами согласия никогда не было: Тронти считал, что надо брать, что подворачивается под руку, мессир Тристано утверждал, что надо выбирать только лучшее, мессир же Грациано ди Грандони был неколебимо уверен, что дерьмо едва ли бывает разносортным, а если и бывает, то лучшее дерьмо разве что более отчаянно воняет, и выбирать тут не из чего. Не всё, что блестит, золото, но всё, что воняет дерьмом — как правило, дерьмом и оказывается!

Что до остальных придворных… Господи, да как их всех и упомнить? Все эти конюшие, кастеляны, банщики, сокольничие, ключники, ловчие и псари вечно вертелись при дворе и никогда не упускали случая урвать своё. Д'Альвелла неоднократно получал доносы, что в оной толпе ошиваются мерзейшие содомиты, но неизменно отсылал жалобщиков к инквизитору Портофино, который в свою очередь, резонно возражал, что дать ход он может только официальной жалобе, а вылавливать ганимедов по подвалам герцогского дворца не обязан. Сказывалось происхождение: мессир Аурелиано не любил грязных дел.

Но и это ещё не всё. При дворе крутился и всякий сброд, вроде автора скабрёзных повестушек Фаверо, алхимика Мороне, астролога Дальбено и поэта-прилипалы Витино. Покровительство людям искусства говорило о высоком вкусе мецената, и Дон Франческо Мария вынужден был держать эту нечисть при дворе. Не отличавшиеся ни порядочностью, ни солидарностью, они постоянно поливали друг на друга грязью, а терпимости прошлых лет поубавилось: бродячим знатокам античности теперь, под страшной угрозой сифилиса, не прощали распутства, красноречия при отсутствии убеждений и подобострастной лести государям. Нельзя было сказать, чтобы они были главными интриганами двора, но склок и сплетен, что и говорить, добавляли.

Из всего рассказанного Росси Даноли понял, что обстановка при дворе подлинно была несколько накалённой, а гибель борзой Лезины сделала её и вовсе пугающей.

Песте, зная, что не нужен герцогу, направился к себе, но внезапно остановился, заслышав знакомый голос. Шут насторожился, но тут же и усмехнулся. Ну, конечно. Донна Черубина Верджилези отмахивалась от приставаний Лоренцо Витино. Отмахивалась веером. «Безусловно, мессир Витино, совершенный придворный должен иметь благородных предков. Он должен читать в подлиннике римских ораторов, историков, писать стихи, играть на разных инструментах. Ему не пристало демонстрировать чудеса ловкости, он не должен выглядеть учёным — но рассуждать должен умнее всех учёных…», — услышал Чума голос статс-дамы. «Тонкость ваших суждений, их возвышенность и глубина, донна Черубина, говорят об изысканном вкусе и большом уме. Если бы я мог надеяться, что вы позволите мне провести этот вечер с вами, я бы много рассказал вам о придворных нравах феррарского и мантуанского дворов…», — голос Витино, звонкий и писклявый, заставил Песте поморщиться. «Я сочту за честь выслушать рассказ столь приятного придворного, как вы, синьор Витино, — несколько напыщенно, на взгляд Песте, ответила донна Черубина. — Должна заметить, что вы не только обладаете многими достоинствами, но и умеете их показать. Слава о вас опередила ваше появление, но теперь я вижу, что она вполне заслуженна». Синьор Лоренцо, в восторге от того, что проведёт эту ночь в тёплой постели пухлой красотки, рассыпался в галантностях и торопливо, бочком, протиснулся в спальню донны Верджилези.

Песте усмехнулся. Шут, как и многие во дворце, знал, что Диана Манзоли, жена главного шталмейстера, была любовницей конюшего Назоли и дворецкого Бальди, она готова была ублажить и герцогского секретаря Джиральди, и Риччи, и кравчего Торизани. Джулиана Тибо никогда не отказывала никому, кто готов был платить. Синьоры же Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали «истинных придворных», среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо. Иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если дворецкому удавалось пробиться сквозь плотный строй прочих. И, конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звёзд астролог Пьетро Дальбено и одарённейший поэт Энцо Витино…

Ладзаро Альмереджи сочинил на эту тему мерзейший стишок.

Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, которую ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей. Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом, и мужской «ствол», что столь многокрасочно описал на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.

Его опасения были напрасны: донна Черубина, хоть и грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала, проявив высшую деликатность, ибо столь обожала поэзию, что из любви к ней на многое могла посмотреть сквозь пальцы.

Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение мерзопакостного пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, которые к тому же деликатностью вовсе и не отличались. Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок, и сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплёта, пролезшего вне очереди. Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорблённые в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней донны Верджилези, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу. Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро придворных развлекла новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен в замке не одному Витино.

Шут же, едва попал в свой коридор, в темноте ниши заметил женскую тень в розовой симаре и тяжело вздохнул. Надо было остаться у Портофино… Но было поздно. Донна Бьянка Белончини торопливыми шагами прошла навстречу Грандони и замерла в восхищении. В тусклом свете факела черты этого мужчины были прекрасны, волосы цвета воронова крыла отливали мириадами искр, томные глаза пронзали ей сердце, шелковистая бледная кожа и нежные губы пьянили: Бьянка теряла голову. Больше всего её хотелось только одного — оказаться в его объятьях.

Грациано ди Грандони окинул встречную утомлённым взглядом. Такие встречи последний год повторялись с удручающим постоянством и досаждали, но сама их частота со временем притупила досаду. Экстатический взгляд Бьянки был неприятен, явная влюблённость — смешна и тяжела Песте, ибо донна не нравилась и отягощала, а вспоминая ревность её супруга, Чума и вовсе мрачнел. За что ему это наказание?

— Мессир ди Грандони… — Бьянке казалось, что в самом этом имени, в его звуках, таится неизъяснимое очарование, — Грациано…

— Это моё имя, донна, — устало согласился шут, — приятных сновидений, вы ведь к супругу? Кланяйтесь ему.

— Грациано, — синьора, казалось, ничего не слышала, — вы так красивы…

— С годами это пройдёт, мадонна, — Песте, чуть оттеснив синьору Белончини, ловко протиснулся в дверь своей спальни и быстро захлопнул её перед носом навязчивой особы. Сам прислонился спиной к двери и завёл глаза под потолок. Когда же это кончится, Господи?

…Ипполито Монтальдо, вернувшись с вечернего приёма, молча разделся и лёг, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Винить нужно было себя. Она просто не любит его — значит, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что сможет добиться её привязанности. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла сердце расплавленным свинцом. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к тёплой груди и ласкам. Теперь он терял всё это. Должен был потерять…

— Что мне теперь делать? — эта надрывная в безнадёжной боли фраза вырвалась у него помимо воли.

Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаённый вздох.

— Ты влюбилась в сына Гавино?

— Нет, — ответила она еле слышно, но твёрдо.

— Почему открыла ему дверь?

Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг. Но она ответила, странно отрешённо, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.

— Не знаю. Я понимала, что не должна… Знала, что он не любил. Я тоже не любила его, но мне казалось… что-то нашёптывало мне, что надо познать эту сладость запретной любви. Я временами пугалась, понимала, что нельзя, а в следующую минуту представляла, как он будет целовать меня. Мне хотелось этого… Я пыталась молиться, и искус проходил, исчезал. Я понимала, что этим оскорблю тебя и унижу себя, что я не должна… Но потом всё повторялось, с каждым разом сильнее. Он просто хотел женщину, он был слепым от желания, но ему было всё равно, кто с ним… Я видела это. Тебе вот не всё равно. Но я не устояла бы… наверное. Он сам испугался. Это он пришёл в себя. Я — дура, я же всё понимала. Как я могла?

Ипполито молчал. Не было сил произнести даже слово. Наконец он смог выговорить.

— Мне не нужно было в мои годы жениться. Мне не выдержать сравнения.

— Перестань, — она сглотнула комок в горле, — меня часто искушает и на других мужчин, порой — некрасивых и немолодых, словно чей-то мерзкий голос шепчет, как интересно было бы провести с ним ночь, узнать, какой он… Я гоню эти мысли, но они возвращаются. Это не мои мысли, не мои, я не хочу так думать, — чуть не взвизгнула она, — я хочу думать только о тебе. Что со мной, Господи, что со мной? — она бросилась к нему, и он нервно и испуганно распахнул ей объятия, заметив, что она трясётся, словно в ознобе.

Ипполито сжал её хрупкие плечи, погладил по волосам.

— Давно это началось?

— Нет, месяца два тому. Я рассказала об этом отцу Аурелиано, он мой духовник…

— И что? — Ипполито поморщился. Он уважал Портофино, но мысль о том, что тому известны его семейные проблемы, не радовала.

— Он сказал, что подобные искусы — от дьявола, и весьма часто молодым особам, которые знали только одного мужчину, приходят в голову подобные мысли, искусительные и пагубные. Надлежит молиться, бдительно следить за собой, поможет сорокадневный пост и паломничество. Но ты не разрешил…

Ипполито вспомнил, что Джованна и вправду недели три тому назад просила отпустить её в монастырь к бенедиктинкам. Голос его смягчился. Он прильнул губами к её щеке.

— После Троицы съездим в Скит.

Жалость и любовь, тоска и надсада — он почти не понимал, что с ним, но гнев его растаял. При этом он сам ощутил желание — не то, нежное и чуть боязливое, что влекло его к ней раньше, но сумрачное, мужское, что он всегда подавлял в себе, боясь испугать её. Теперь он овладел ею бездумно, и все накопившиеся в эти дни ярость, злость, ревность и боль вылились в этом диком порыве. Она не гладила его, как обычно, по плечам, но, закусив губу и закрыв глаза, молчала. С ней подлинно был теперь другой мужчина, пугающе другой, дикий и страшный, но совсем по-иному волновавший, и слияние с ним оказалось ослепительным.

Комендант Тиберио Комини, выходя из залы, кинул быстрый взгляд на стоявшего у двери юношу. На мгновение глаза их встретились, после чего интендант проследовал через коридор в дальний портал, где были расположены его покои. Юнец пришёл только через час, тенью промелькнув в свете горящего на стене факела. Старик за ублажение своей похоти давал дукат, а кто же не знает, как молодость нуждается в деньгах? На один золотой можно было купить бочонок красного вина или говяжью тушу, — вполне хватит на роскошную пирушку с друзьями. Юнец привычно принял требуемую старым содомитом позу и сжал зубы — услады старика поначалу были весьма болезненны, но теперь он притерпелся. Тиберио же на сей раз наслаждался молодым телом без привычного удовольствия. Щенок, безусловно, имел гладкий зад, как намекал в своей мерзкой песенке треклятый шут, правда, на физиономию лучше было не смотреть, однако он покорно выполнял требуемое, и Комини был доволен…

Доволен до вчерашнего дня, до той минуты, когда в сиянии юности пред ним предстал недавно принятый в замок белокурый писец Паоло, с его шёлковой кожей и оливковыми глазами. При одной мысли о такой красоте у старика свело зубы. Соблазнённый им до этого юнец потерял в его глазах половину своей цены. Однако, старый мужеложник, осторожный и рачительный, не склонен был разбрасываться. Удастся ли заполучить красавчика-писца себе в постель — это ещё вилами по воде писано, и потому он, как всегда, протянул щенку на прощание четыре лиры, что составляло флорин. Тот, жадно забрав деньги, помедлил у двери, желая убедиться, что в коридоре никого нет.

Через минуту исчез.

Комини остался один. Он запер дверь, неторопливо подошёл к столу, зажёг свечу, нехотя взглянул в глубины венецианского зеркала. Уже два десятилетия он ненавидел зеркала. Это было мерзкое колдовство! Что за ведьма над ним подшутила? Незнакомые с ним давали ему около шестидесяти, ему же в марте исполнилось сорок семь… Он ничего не понимал: внешне он одряхлел так стремительно, будто за год проживал пятилетие. Тиберио был совершенно не готов к такому, но прекрасно понимал, что совсем скоро не сможет найти любовника и за дукат, а это означало, что он обречён на затворничество и одиночество, одна мысль о котором приводила в ужас.

Кошмар старения разрушал его и сводил с ума.

Четыре последние года были самыми тягостными в его жизни: он не сумел сдержать страсти, раздиравшей его — к красавцу-пистойцу Грациано ди Грандони. Комини не любил вспоминать эту глупость. Он просто помешался тогда, иначе никогда не дерзнул бы попытаться овладеть юнцом… Комини явно недооценил его: чёртов Грандони оказался сильней медведя, взъярился, как дьявол, и брезгливо избивал его ногами до тех пор, пока не оставил на нём места без кровоподтёка, безнадёжно надломив его здоровье.

Подлец пригрозил ему доносом в инквизицию, тем более что успел весьма сдружиться с проклятым безжалостным выродком, извергом и кровопийцей Портофино, грозил и жалобой герцогу — но не сделал этого, избрав самую изощрённую из пыток: подвесив Тиберио на крючке своих прихотей, где Комини болтался уже четыре года, что ещё больше изнуряло его.

Сейчас Тиберио не хотел ложиться. Ему все равно не уснуть. Бессонница ли вызывала тоску, или уныние не давало уснуть? Комини раздражался по пустякам и тревожился из-за ничего, к бесконечной череде страхов цеплялись постельные беды: он слабел и жил только навязчивыми плотскими измышлениями. Два его бывших любовника Джузеппе Бранки и Эмилиано Фурни демонстративно избегали его, Паоло Кастарелла предпочитал совращать молоденьких щенков, но от него воротил нос. Но было кое-что и похуже: в голову стали приходить странные и пугающие мысли, а когда порой удавалось ненадолго забыться сном — его отравляли мерзейшие сновидения. Тиберио не любил разговоры об аде, они бесили его, но теперь в его сны вошло жуткое существо с полыхающими пламенем глазами.

Явь была адом одиночества, сны стали просто адом…

Тристано д'Альвелла, убедившись, что доставленная его людьми в замок девица ничем не больна и весьма красива, кивнул. Герцог менял наложниц нечасто, и обычно они жили в особом помещении, откуда в кабинет герцога вела потайная лестница. Самого д'Альвеллу женщины уже не интересовали — не столько от телесного бессилия, сколько от душевного безразличия. Сейчас он был занят недавним происшествием, сильно его обеспокоившим, — отравлением борзой. Подеста методично перебирал всех придворных, сравнивал полученные свидетельства, сопоставлял слова и интонации, вспоминал лица. Чего хочет таинственный отравитель? Что движет негодяем?

Но для начала надо было определиться с самим мерзавцем. Кто это? Первым среди подонков будет, разумеется, Пьетро Альбани, его же агент и соглядатай. Откровенное отребье. Выгодна ли Альбани смерть герцога? На первый взгляд, да. Пакости мерзавца надоели Франческо Марии и тот пригрозил прогнать его. Но наследник герцога Гвидобальдо ненавидит Альбани — за мерзость с женой его друга, тот ославил невинную и погубил. Злится на него и герцогиня Элеонора — за Катарину Баланти. Умри герцог — Альбани не поздоровится: Гвидобальдо просто вышвырнет его из дворца. Церемониться не будет.

Каноник Дженнаро Альбани. Братец Пьетро. Удивительно, как из одной утробы могли выйти столь разные люди. Он никогда не подсыпал бы яд в вино, — будь это ему выгодно в величайшей степени. Скажет, что боится Бога. Он был на ужине герцога, но, по свидетельству Бонелло, даже не приближался к столу.

Ладзаро Альмереджи. Тоже его человек. Сукин хвост. Но чёрных пакостей всё же не творит и, случись ему убить, едва ли прибёг бы к яду. Все-таки солдат. Да и оснований для убийства его светлости у Альмереджи нет: Дон Франческо Мария благоволит к нему, считает душкой. Сажает за свой стол. Могли ли его подкупить? Д'Альвелла вздохнул. Смотря сколько дали бы…

Наставник принцесс Франческо Сагарелли. Тоже его человек. Но этот трусоват и даже за тысячу дукатов не пошёл бы на подобное — просто испугался бы. Не Бога, а того что поймают за руку.

Управляющий замком Пьерлуиджи Салингера-Торелли. Аристократ. Стать его человеком вежливо отказался, мотивируя это тем, что знает свой долг, и выполнять его привык по совести, а не за плату. Был на вечерней трапезе у герцога. Если бы пошёл на такое — разве что по соображениям личной ненависти. Но Дон Франческо Мария уважает Пьерлуиджи и, кажется, никогда не задевал его самолюбия.

Главный дворецкий Густаво Бальди. Его человек. Хил, но жилист. Провинциал, приехав в Урбино, целый год преследовал своей любовью одну девицу. Она не любила его, но доктора сулили ему смерть от множества хворей не далее чем через год. Небогатая девица понадеялась вскорости похоронить супруга и наследовать его добро, поскольку он получил наследство и жил на широкую ногу. Однако супруга жестоко обманулась: Густаво по сию пору наслаждается жизнью, она же давно умерла от чахотки. Говорили, будто шельмец лишь притворялся болезненным и чахлым, дабы привлечь девицу надеждою на скорое наследство. Мелкий пакостник, но убийство не для него. Душонка с сольдо. Подкупить его не могли — денег у него в избытке. При дворе не столько интригует, сколько таскается по спальням фрейлин да статс-дам.

Главный королевский повар Инноченцо Бонелло. Разумеется, его человек. Весёлый жуир, само добродушие. Конечно, ему проще всего подсыпать что-то под видом специй в еду. С него и Торизани не спускают глаз, но рука опытного повара обманет любое наблюдение. Сын Бонелло — на дипломатической службе в папской курии. Не ему ли адресовано письмо? Но зачем? Пока жив Франческо Мария — положение Бонелло прочно и устойчиво, и черта с два известно — не заменят ли в случае смерти герцога при дворе Фарнезе весь состав миссии? Зачем Бонелло идти на такой риск? Он как сыр в масле катается.

Кравчий Беноццо Торизани. Тоже его человек. Скаредный и прижимистый. Вечные склоки с сестрицей-потаскушкой. Под наблюдением. Но связей в курии нет. Нет близких друзей. Да и вообще никаких нет, если задуматься. Пойти на преступление? Нет, покачал головой д'Альвелла. Да и не вино, похоже, отравлено было.

Интендант Тиберию Комини. Из старой аристократии Урбино. Когда-то воротил от него нос, называл выскочкой, теперь — подобострастно кланяется. Всегда один, нелады со здоровьем. Поговаривали, что склонности у него… не из чистых. Но не пойман — не вор. К герцогскому столу не подходил, это подтвердил его шпион Альмереджи.

Главный церемониймейстер двора Ипполито ди Монтальдо. Старый вояка. Служил всегда честно. О недавнем скандале в его семействе д'Альвелла знал. Дьявол бы подрал племянничка Флавио! Ни одной юбки не пропускает, недавно в ризнице пойман был, где теребил свой детородный орган! Блудник чёртов. Как ещё выкарабкался из передряги, непонятно, спасибо умнику-Чуме. Но мог ли Монтальдо отравить герцога? Тристано покачал головой. Нет, в это он не верил. Яд — не оружие воина.

Сенешаль Антонио ди Фаттинанти. Старая аристократия. При этом практичен, как купчик. Землевладелец, богач. Весёлый и добродушный бражник, но знает меру. Мог ли он подсыпать отраву герцогу? Д'Альвелла поморщился. Нелепо. Зачем?

Референдарий Донато ди Сантуччи. Медленно, но верно становится пьянчугой. Блудит, но не в замке. Однако деньги водятся, вниманием герцога не обделён. А вот Гвидобальдо его не любит, зовёт занудой.

Хранитель печати Наталио Валерани. Тоже старая знать. При дворе и мать Наталио и его сынок Джулио, внук Глории. Кутежи Наталио заметно сократили семейное достояние, но смерть герцога его доходы не увеличит.

Постельничий Джезуальдо Белончини. Тоже знать, хоть по виду ничтожней любого плебея. Но человек денежный, хоть и дурак. Подкупить такого для убийства герцога? Д'Альвелла вздохнул. Зачем? Джезуальдо подсыпал бы ведро мышьяку Грандони, которого к супруге ревнует, но герцогу-то за что?

Казначей Дамиано Тронти, фаворит герцога. Убить Франческо Марию? Глупости. Все благополучие флорентинца держалось на Франческо Марии.

Шут Песте. Грациано ди Грандони. Смешно.

Ловчий Паоло Кастарелла. Последний из мужчин, кто был на обеде. К столу не подходил.

Женщины. Хранительница гардероба и драгоценностей герцогини Лавиния делла Ровере. Родственница герцога. К столу не подходила, сидела рядом с Джованной Монтальдо, женой главного церемониймейстера. Бьянка Белончини, жена постельничего. Д'Альвелла сомневался в её умении сосчитать до десяти. Отравить герцога? Смешно. Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, ходила по залу, у стола беседовала с Глорией Валерани, матерью Наталио. Но особа она порядочная, за неё ручается и Чума. Гаэтана ди Фаттинанти, сестра сенешаля, сидела у камина и не поднималась до той минуты, когда поднялся переполох из-за гибели борзой. Черубина Верджилези и Франческа Бартолини кокетничали с Альмереджи. Проходили у стола. Ну и что? Зачем им травить герцога? А больше никого не было. И никто не имел намерения отравить герцога. И все-таки борзая отравлена. Значит, один… или одна — оборотень.