Без семи праведников...

Глава 12

Тристано д'Альвелла пренебрёг советом дружка Чумы и не лёг спать. Он не знал, и в этом была основная трудность, когда именно неизвестный прокрался в покои статс-дамы. Убить её могли с десяти утра, когда она вышла от герцогини… Нет. Её видели в полдень… Итак, с полудня до шести вечера, иначе тело, обнаруженное за час до полуночи, не успело бы остыть. Начать надо было с приёма мантуанцев. Тристано велел разыскать Ипполито ди Монтальдо.

Церемониймейстер появился, за последние недели странно помолодевший. Отношения с супругой, хоть он перестал стараться угождать ей, стал собой, привели к ошеломляющему результату. Джованна сновала вокруг него, как белка, не знала, как ублажить, выряжалась к его возвращению в лучшие наряды, игриво прыгала на колени. Он же стал просто видеть в ней свою женщину и брать то, что принадлежало ему как мужчине.

Прошедшая ночь с паскудным демаршем Песте потешила Ипполито: он терпеть не мог Дальбено, и, выйдя на шум из супружеской спальни и наткнувшись на ненавистного звездочёта в комьях дерьма, долго не мог унять злорадный смех: астролог неоднократно интриговал против него и однажды едва не поссорил с Антонио ди Фаттинанти.

Но к известию об отравлении статс-дамы Ипполито отнёсся совсем иначе. Монтальдо знал покойного Фабио Верджилези, его вдову жалел, понимая, что у бедняжки слишком мало ума, чтобы жить достойно. Убийство — совсем рядом — насторожило и испугало. Сейчас, увидя лицо д'Альвеллы, церемониймейстер насупился. «Кто присутствовал на церемонии приёма гостей?» Ипполито, напряжённо опершись руками о подлокотники, методично перечислил придворных. Д'Альвелла следил по списку. В числе названных были все камергеры, включая собственного сына Ипполито от первого брака, все сановники двора. Женщины наблюдали за церемонией с балкона, окружённого балюстрадой. «Кто-то из мужчин мог незаметно отлучиться?» Ипполито отрицательно покачал головой.

— У дверей был я, — ди Монтальдо помолчал, потом продолжил, — приём продолжался полтора часа. Глупо было привлекать к себе внимание, пытаясь уйти. Её могли убить и до приёма, и после. А мог убить и тот, кого на приёме вообще не было.

— Скудость данных удручает…

Ипполито Монтальдо поднял глаза на Тристано д'Альвеллу. Друзьями они не были, но никогда и не враждовали. Тристано знал о семейных неприятностях Монтальдо, но никак и нигде их не комментировал. Ипполито знал, что два года назад д'Альвелла потерял единственного сына, и это заставляло его воздерживаться от многих замечаний в адрес начальника тайной службы. Сейчас церемониймейстер заметил, что д'Альвелла, видимо, не спал прошлую ночь, отметил его затруднённое дыхание и тяжёлые покрасневшие веки. Ипполито вяло проронил то, чему сам не придавал значения, но что просто вспомнилось.

— Я случайно услышал… Неделю тому Черубина поссорилась с Иоландой Тассони. Я не к тому, что девица могла такое сотворить, в мыслях того нет, но препирались они из-за чулана коридорного. Орали как сумасшедшие. Тассони там своих двух котов держала. Зачем Верджилези тот чулан сдался?

— Чулан? — теперь глаза Тристано д'Альвеллы сонными не были.

— Угу.

Больше Ипполито ничего не знал и отправился спать, а пять минут спустя в комнату начальника тайной службы вошёл главный ловчий Пьетро Альбани: невысок, но строен, лицо — холеное, без особых примет, казалось, не имело и мимики. Это был человек хорошего рода, но благородство рождения не отразилось в нём возвышенностью помыслов: Альбани интересовали три вещи — женщины, деньги и интриги, коих он был мастером. Он умело стравливал недругов, артистично злословил и охотно согласился стать доносчиком д'Альвеллы: это не только наполняло его кошелёк, но и позволяло наилучшим образом проявлять свои таланты сплетника и шпиона. Пьетро не стал тратить слова, низко склонившись перед д'Альвеллой. Тот невинно полюбопытствовал.

— Это не ты отравил свою подружку?

Чтобы обидеть главного ловчего, нужно было нечто большее, чем обвинение в убийстве: на такие мелочи Пьетро внимания не обращал. Альбани плюхнулся на стул, покачал головой, почесал за ухом и выразил мысль, он, как человек чести, никогда не бросает копье в оленя, если это не его охота. Прошлой ночью была не его очередь.

— А кто вчера там охотился, Петруччо? Ладзаро? Густаво? Кто из камергеров? Поэт?

Насколько это известно было Пьетро, вечером засвидетельствовать своё почтение донне Черубине заходил мессир Альмереджи, злорадно сообщил Альбани. Она к нему благоволила. Скорее всего, лесничий её и прикончил. «Ах, вот как…» Главный лесничий тут же был вызван и на вопрос своего дружка Тристано д'Альвеллы, какого лешего он по ночам по бабам шляется, выразил недоумение. Ему, Ладзаро, было велено за охотничьим домиком его светлости следить, а в замке держать ушки на макушке. Он и держал.

— Угу… — Тристано вообще-то благоволил к дружку, распутнику и пройдохе, но сейчас от безнадёжности решил устроить ему выволочку. — Ты и держал, значит… Ну, так скажи мне, Ладзарино, из-за чего это покойница Черубина, под одеялом которой ты накануне грелся, сцепилась дней семь назад с девицей Тассони?

К немалому изумлению начальника тайной службы, лесничий с готовностью кивнул.

— Из-за сундука Черубины, ларя дубового, который в чулане хранился между покоями Черубины и вышеупомянутой Иоланды, рядом с дверью старухи Глории. Верджилези там вино хранила, а тут девица Тассони стала туда на ночь котов своих запирать, а те угол сундука когтями и подрали…

Дружок оправдал ожидания д'Альвеллы и даже превзошёл их.

— Молодец. Но раз ты так много знаешь, может, скажешь, кто отравил твою подружку? Не ты ли сам, кстати?

— Умный человек не станет мочиться в кастрюлю с трюфелями, даже если знает, что ест их не он один, — доверительно сообщил ему лесничий. — Красоток, готовых раздвигать ноги, немало, но тех, кто норовит промеж этих ног всунуться — в десять раз больше. Теперь вот остались они — сам он, Пьетро, Густаво, эскулап, молодые самцы-камергеры, да чернокнижник с рифмоплётом — на мели… Куда теперь сунуться? Супруга Манзоли занята, да и берёт немало, Бартолини так дерьмом провонялась — что за неделю не выветрится, у Джулианы не протолкнуться. Министр финансов, жлоб и сквалыга, делиться тоже не собирается…

Тристано смерил дружка недоумевающим взглядом.

— Слушай, до меня только дошло… А почему это вы все — далеко не нищие — ошивались у этих Верджилези с Бартолини, а у Манзоли да Тибо — банщики, псари да конюшие крутились? Тебе, что, заплатить нечем было?

Красивое лицо Альмереджи перекосила кривая усмешка.

— Так это ж только дружок-то ваш переборчивый, — промурлыкал он ядовито, — недотрога и чистюля мессир ди Грандони, считает, что в дерьме нет градаций. Есть, по крайней мере, бесплатное-то дерьмо лучше, чем то, за которое платить приходится. Поэтому мы всю второсортную челядь на платных потаскух скинули, а сами пользуемся дерьмом бесплатным, отборным и лучшим. И вот… такой ущерб… — лицо Ладзаро потемнело.

Тристано поморщился. Дружок проговорил то, что он думал и сам, но почему эти слова так неприятно царапнули?

— Если всё же выбирать из названных — кто мог её отравить?

«Сложно сказать», ответили ему. «Лекаря нет, рифмач — трус и червяк, его отодвинули, он больше не сунется, куда не следует, Мороне… тот, если обозлился бы, мог, сами понимаете, в ядах он дока, Густаво и Пьетро — ну и эти могли бы, конечно, и не удивится он, Ладзаро, если тут Петруччо Альбани руку приложил. Такой на всё способен. Сынок Ипполито вместе с сынком Донато в ту ночь в кабачке были, едва на приём успели, но времени было много, всем бы хватило. Но вообще, по его мнению, не дружок это. Тем более что её не ночью, а днём отравили…»

— Намекаешь, что бабу искать надо?

Ладзаро лучезарно улыбнулся.

— Ты меня за лесничего или за Дальбено-прорицателя держишь? Может, и мужик. Травануть просто, крови нет, следов тоже. Случись у меня нужда с бабой счёты свести, способ этот подходящий. Но когда я на рассвете ушёл, она прекрасно дышала, поверь.

— А во сколько ты ушёл?

«Он — человек порядочный, ответил Ладзаро, и, как истинный рыцарь, дам не компрометирует. На рассвете и слинял».

— А днём видел её?

— Днём гости приехали — до того ли было?

— А не говорила ли она чего о ком? Что с кем-то поссорилась или обхамил кто?

Лесничий расхохотался.

— Говорила. Ещё как говорила. И не только говорила, но и заявляла, что негодяй сведёт её в гроб! Третьего дня она с меня и Пьетро обещание взяла — на следующем турнире убить негодяя. Вечно требовала от всех своих любовников, чтобы послали мерзавцу вызов…

— Уж не Чуме ли?

— Ну да, словно мы очумели.

— Ну, а что ж ты… за честь дамы…

Ладзарино закатил глаза в потолок.

— Я двадцать лет, Тристано, у баб ночую, имел красоток по-всякому, но ни в одной дамской щели на честь не напоролся. Нету такого.

Д'Альвелла опустил глаза.

— Чума сказал, кстати, что в этом деле нам скоро не разобраться. Похоже, напророчил.

— Ну, такое и я предрёк бы с той же уверенностью, что и хороший клев на червя в герцогском рву. Начни с того, что до вечера никто ничего не видел. Ну да, мантуанцы, то да сё… Но всё равно странно. И ещё. Труп, когда выносили, я видел. Она в платье для утреннего туалета у герцогини была. А она его всегда снимала, к себе возвращаясь. Шелк этот ей из Флоренции привезли, по особому заказу. Вышивка там золотом. Она его берегла. А тут, знать, ждала кого-то, раз переодеваться не стала.

— Слушай, а что она вообще за баба-то была?

Альмереджи изумлённо поглядел на начальника, но, поймав его взгляд, насупившись, задумался.

— Сложно сказать. Самовлюблённая дурочка, но себе на уме. Там, где дело зеркала касалось, ничего не видела, но о вещах иных порой дельные замечания роняла. Она рано замуж вышла да из отцовского дома под мужа попала. Старик Верджилези её держал в строгости, но ума она от него не набралась. Потом помер… она одна осталась, тут и пустилась при дворе в придурь рыцарскую. Поначитаются романов… — Ладзаро почесал в затылке, потом задумчиво добавил. — Но знаешь, она не похотливая была. Выверты не любила и не особо требовательная была. Я порой и не понимал, чего она каждую ночь возле себя мужика укладывала, если он ей без надобности.

— Ясно, — кивнул подеста. — Итак, расстались вы на рассвете, а потом ты гостей встречал. А что же ты тогда в Восточной галерее с упомянутой особой около полудня делал?

Острогу Тристано всадил глубоко. Альмереджи побледнел и опустил глаза. Сам д'Альвелла не удивился, но пришёл в недоумение. Альмереджи, в его понимании, скорее придушил бы бабёнку, чем с ядом заморачивался бы, но зачем он вообще прикончил её? При этом облегчённо вздохнул — это было обычное сведение каких-то дурных счётов и явно не имело никакого отношения к герцогу.

Меж тем главный лесничий наконец выговорил:

— Дурь. Надо было сразу сказать, — Альмереджи почернел с лица. — Я же видел эту святошу и знал, что донесёт. Я… просто поиздержался, Тристано. А тут среди гостей мантуанских приятеля встретил, хотел принять, как надо. Десять дукатов у Черубины и взял… а эта Фаттинанти и выдумала со зла. — Ладзаро поднял глаза на д'Альвеллу. Голос его звучал резче и визгливей. — Не убивал я её, Тристано. Ну сам подумай, зачем мне?

Тристано д'Альвелла окинул Ладзарино мутным взглядом. Альмереджи вообще-то был неплохим солдатом и великолепным охотником. Но сейчас казался жалкой бабой. Господи, у шлюх одалживается! И, чай, расплачивается собственным поленом? А ведь когда-то… — подеста едва не сплюнул. «Но почему он думает на Фаттинанти, пронеслось в голове Тристано д'Альвеллы, когда на него донесла Тассони? Стало быть, Ладзарино видел в галерее Гаэтану?»

Д'Альвелла пренебрежительно махнул рукой и отпустил дружка.

Ладзаро Альмереджи, бормоча про себя проклятия, ушёл, а через боковой вход вскоре вошёл чисто выбритый мужчина лет сорока, с длинными волосами до плеч, с лицом нездоровым, узким и бледным, с глазами миндалевидными и маслеными. Это был Джордано Мороне, придворный алхимик, тоже человек д'Альвеллы.

— Мессир, — вошедший бросил на сидящего вопросительный взгляд, — вы искали меня по поводу состава противоядия или из-за синьоры Черубины?

— Из-за Верджилези.

Учёный муж кивнул.

— Я заглянул туда, когда выносили тело.

— Насколько я понимаю, ты заглядывал туда и раньше.

Тонкие губы синьора Мороне тронула улыбка, заставив их и вовсе превратиться в искривлённую линию.

— Если и заглядывал, то только повинуясь исключительной навязчивости оной особы. Она желала постичь многие науки и даже интересовалась трудами Альберта Великого и Вилановы.

— Ну а я, Джордано, интересуюсь тем, кто отравил эту особу.

Мороне снова кивнул, показав этим, что учёный муж всё понимает с полуслова, и твёрдо ответил:

— Не я. За каким чёртом мне её убивать, помилуйте?

— Если бы я знал, за каким чёртом её убили, я знал бы, кто это сделал, Джордано.

Мороне не оспорил это суждение, но обелил себя.

— Челядь судачит, что убили её после утреннего туалета герцогини, я же с десяти утра и до пяти пополудни носа с башни не высовывал — спросите Бернардо и Тадеско. Это скорее Альбани, или Витино. Да и Дальбено мог, от говна-то отмывшись… — глаза Джордано злорадно блеснули. Он был в восторге от шалости Песте. — Но скорее всего — Ладзаро. Она только Альмереджи никогда не отказывала, считала его истинным кавалером. Любила даже. Говорила, что, дескать, более галантного придворного и представить себе нельзя, — глаза Джордано зло сверкали.

Отпустив Мороне, д'Альвелла вздохнул. Он не подозревал мерзавца в убийстве, ибо знал своих людей. Этот чародей, не задумываясь, убил бы любого, если бы имел к тому повод, но за Джордано по его поручению присматривали. «Но каковы подонки, внезапно пронеслось у него в голове, каждый норовит соседа подставить, Ладзарино у потаскухи деньги берёт… Сколько мерзости вокруг… впрочем, о чём это он? На этой мерзости выстроено его благополучие. Благополучие?» Тристано д'Альвелла помотал головой, чтобы отогнать эти дурацкие мысли.

Теперь предстояло разобраться с молодыми камергерами. Их не видели в портале фрейлин днём, но это ни о чём не говорило. У убийцы были все основания быть осторожным. Итак, камергеры. Сынок Ипполито ди Монтальдо, Маттео, двадцатичетырёхлетний верзила, похожий на отца как две капли воды. Особым успехом у девиц не пользуется — не хватает такта да обходительности. Но вроде не подонок. Алессандро, сын Донато ди Сантуччи, высокомерный щенок, мнящий себя истинным аристократом и доблестным воином, достойным продолжателем рода Сантуччи. На самом деле — мелкий чванливый плюгавец, правда, не робок, но не столько от подлинной смелости, сколько из боязни прослыть трусом. Бабёнки от него не в восторге, но шлюхи его принимали. Как же, аристократ! Джулио Валерани, внук Глории, сынок Наталио. Вежлив, галантен, осмотрителен. Красавцем, правда, не назовёшь, не в папашу пошёл, и у Черубины он появлялся редко. На Манзоли или Тибо у него не было денег, а у бессребрениц не протолкнуться. Им всем нечасто удавалось протиснуться через Альмереджи и Альбани. Однако Джулио часто наведывался к бабке Глории. Но всё же в участие камергеров в убийстве Тристано всерьёз не верил. Щенки молоды и глупы, а убийство, Чума прав, несло печать ума немалого.

Тристано вызвал Бениамино ди Бертацци. Врач, пристроенный в замок Песте, поначалу не нравился подеста, но когда тот всего за день вылечил прострел у него самого, д'Альвелла сменил гнев на милость. Сейчас он устало поинтересовался, чем отравлена женщина? Он верил Портофино, но вдруг…

— Это аконит, мессир д'Альвелла, собственно говоря, «фармакон» — яд и лекарство. Его прописывают при горячках, воспалениях сочленений, подагре, чахотке, параличах, астме, худосочии. Но дозы должны быть тщательно выверены.

— А какова была доза тут?

Медик покачал головой.

— Не знаю. Но немалая.

— Она могла понять, что отравлена?

Врач пожал пдечами.

— Действие яда проявляется болями во рту, отравленные потеют, ускоряется пульс, расширяются зрачки, они жалуются на дурноту и головную боль. После этого — рвота, колики, судороги, стеснение дыхания, бред, обморок, конвульсии, и наконец, смерть. При отравлениях следует давать в малых дозах уксус или вино и, конечно, рвотное…

— Если бы ты заметил отравление своевременно, ты мог бы помочь ей?

— Если бы она съела листья аконита в салате — наверное, смог бы. Но это, судя по всему, вытяжка из кореньев и листьев. Боюсь, я был бы бессилен.

— Ты сказал о судорогах и конвульсиях. Но покрывало не сдвинуто.

— Скорее всего, она билась на полу, ведь платье сильно измято, а после смерти убийца положил её на постель и всё убрал. Ведь нет ни вина, ни угощения. Но весила она немало, так что, убийца, конечно, мужчина.

— Но ведь её могли отравить в другом месте, а после проводить к ней в комнату…

Медик не оспорил это суждение.

— При осмотре больше ничего не заметно?

Лицо Бениамино перекосило.

— Ничего, имеющего отношения к делу…

Тристано д'Альвелла поднял глаза на врача. Тон его показался ему странным.

— А что заметно — не имеющего отношения к делу?

Врач вздохнул.

— То ли особа была весьма развращена, то ли уж друзья донны… гоморряне.

— А… ну конечно.

Д'Альвелла почувствовал полное изнеможение. Как же вся эта грязь надоела ему… Все, хватит. Он отпустил врача. Сегодня он всё равно ничего не поймёт, Грациано прав. Чёрта тут поймёшь. Челяди и придворных около двухсот человек. Разумеется, доступ к фрейлинам имеют далеко не все — это третий этаж и посторонний туда пробраться не мог, да Тристано и сам прекрасно знал, что это сделал свой. Но кто? Quis? Quid? Ubi? Quibus auxiliis? Cur? Quomodo? Quando? Увы, риторическая схема цицероновых вопросов пока не давала ответов. Д'Альвелла почувствовал, что тупеет, он не спал две ночи, был вымотан и измучен. Господи, зачем всё это? Чего он суетится? Что ему эта убитая распутная дурочка? Всё пустое…

В который раз пришёл дурной и мрачный помысел — отрицающий жизнь и смысл. Говорят, это Геенна. А жизнь — не Геенна? Он, всю жизнь цеплявшийся за свои регалии, знаки превосходства и власти, столь любивший повелевать и замечать трепет ничтожеств под его взглядом — вот он достиг возможной для него вершины. Но почему с неё видны только могильный крест да выжженная земля? Родриго, мальчик мой… Как быстро, одним лаконичным жестом судьба обесценила всё, чего он добивался, сделала его ненужным, пустым и суетным…

…Но нет, ложиться рано. Д'Альвелла напрягся, потом неожиданно велел разыскать графа Альдобрандо Даноли. Тот появился, бросив на Тристано задумчивый взгляд и тут же опустив глаза в пол. Д'Альвелла через силу проговорил:

— Мне не о чем спрашивать вас, граф, вы едва знали убитую. Но как человек пришлый, которому почти всё внове, заметили ли вы что-нибудь странное?

Альдобрандо молчал. Рассказать этому человеку о своих видениях он не мог. Нет, его не подняли бы на смех, но просто сочли бы безумным. А что ещё Даноли мог сказать начальнику тайной службы? Его понимание? Увиденное и осмысленное? Даноли снова поднял глаза на д'Альвеллу и неожиданно сосредоточился: у сидящего перед ним человека были странные глаза: за стальной жестокостью взгляда проступал порог мрака, но не мрака порока, а сгустившейся тьмы непереносимого, беспросветного горя. Голос Альдобрандо Даноли смягчился и чуть задрожал от жалости.

— Вы бы легли спать, Тристано, вы устали. За ночь этого не обнаружишь. Это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно, тщательно убраны следы. Это не кара, не месть, не порыв злобы, это подлость.

Д'Альвелла почувствовал, что его знобит. Это спокойно и как-то мягко данное определение, не догадка, но утверждение, поразили его. Тристано раздвинул губы в улыбке, но глаза д'Альвеллы не смеялись.

— Подлость? Это слово без определения, граф.

— Что же тут определять-то? — Даноли казался безмятежно спокойным. — Подлость — деяние чёрной души, но вы, Тристано, правы, деяние это явственно в проявлении и загадочно в определении. Чья душа не онемеет при его вопиющей безгласности? — Он развёл руками. — Столкновение с подлостью рвёт душу и воронкой смерча втягивает в себя каждого, покушаясь не только на жертву, но затрагивая и душу подлеца, и немого свидетеля. В нём — ужас перед бездной зла в чужой душе, понимание распада, которое твой ближний впустил в себя. Оно-то и ужасает. Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана.

Тристано д'Альвелла невольно вздрогнул.

— Вы пугаете меня, Альдобрандо.

— Разве вы не ощущаете этого? У вас несчастные глаза — вы должны чувствовать зло.

Д'Альвелла вдруг смутился. Он не привык к подобным словам. Редко кто осмеливался даже пытаться понять, что он чувствует. Сын разорившегося испанского гранда, он приехал в чужую страну без гроша за душой, но одержимый честолюбивыми помыслами и жаждой власти. Сколько унижений, сколько обид он молча сглатывал, пока медленно поднимался по ступеням иерархии? Но судьба всегда тонко и зло издевалась над ним: юношей он алкал внимания богатых и недоступных женщин, но те смеялись над нищим инородцем. Он чувствовал себя равным аристократам — но они не желали знать его. La pobreza no es vileza, mАs deslustra la nobleza, бедность не низость, но очерняет знать. И вот — он проделал длинный и сложный путь наверх, разбогател, обрёл власть и силу, и теперь любая аристократка была доступна ему — не его ухаживаниям, а просто взгляду, горделивые же вельможи заискивали перед ним. Но он уже не хотел женской красоты — тело его остыло. Не тешила и власть — скорее угнетала. Что ему раболепные поклоны этих ничтожеств? От всей жизни, беспокойной, честолюбивой, алчной и страстной остался только сын, его Родриго. Тристано женился на Лауре Соларентани по соображениям продвижения — она принесла ему солидное приданое и родственные связи, коих так не хватало, родила сына, была безропотна и смиренна. Он не хранил ей верность, но сына обожал, видел в нём и продолжение рода, и — свою смену. И вот… борзая Лезина, поклоны челяди, ничтожные содержанки шлюх ладзарино, мерзейшие доносчики альбани, отравленные потаскушки верджилези…Что он чувствует?

Этот странный человек стоит перед ним, как выходец из другого мира, и спрашивает, чувствует ли он ужас распада чужой души? Нет. Но Тристано д'Альвелла вдруг почувствовал ужас омертвения своей. Своей души, потерявшей всё. Но… странно. Стоящий перед ним, судя по доносам челяди, потерял больше. Почему же он жив? Почему может улыбаться? А он? Ему всё равно. Он мёртв, понял д'Альвелла.

— Убийцы не пугают меня, мессир Даноли, но ваши слова удивляют, — Тристано д'Альвелла поторопился мановением руки опустить графа.

Когда Даноли ушёл, д'Альвелла с трудом поднялся, прошёл несколько шагов по комнате, запер дверь. Чума прав. Сегодня ему ничего не узнать. Не думать. Не думать. Спать. Он тяжело опрокинулся на постель и минуту спустя уже мерно дышал, порой судорожно вздрагивая во сне.

После встречи и разговора с мессиром ди Грандони Камилла хотела было пойти к себе, но неожиданно свернула к Гаэтане. Та сидела у камина, плетя из алых нитей кружевную шаль. Красный цвет удивительно шёл Гаэтане. Камилла села рядом. Некоторое время обе молчали, потом Гаэтана проронила:

— Ты так бледна…

Камилла покачала головой.

— Несчастная Черубина… Все просто ужасно. Кто и во имя чего рискнул подобным?

— Успокойся, дорогая, без Божьего попущения с головы человеческой волос не падает. — Голос Гаэтаны был спокоен и безмятежен.

— А ты когда видела её в последний раз?

— Вчера днём, когда она дала десять дукатов этому ничтожному распутному Альмереджи, которого ночью принимала.

— Ты думаешь… ты думаешь, это он отравил её? Нет…

— Может, и не он. — Гаэтана не спорила. — Зачем ему травить её? Проще было деньги из неё тянуть.

— А почему… почему ты об этом не сказала мессиру д'Альвелле?

Гаэтана на мгновение смешалась. Но тут же и объяснилась.

— Зачем? О том же самом ему уже наша дорогая Иоланда поведала.

— Но ты никого не подозреваешь?

— Что толку в бессмысленных подозрениях? — Гаэтана пожала плечами. — Черубина была глупа, жизнь вела распутную…

Камилла бросила взгляд на подругу и осторожно проговорила:

— Я сегодня встретила… мессира ди Грандони. Он жестокий человек. Он…

Гаэтана резко перебила подругу.

— Мессир Грациано ди Грандони никогда не отравил бы Черубину.

Камилла бросила внимательный взгляд на подругу. В голосе Гаэтаны и в том, как она произнесла имя шута, сквозило какое-то странное насмешливое уважение.

— Ты так уверена? Я, впрочем, тоже не думаю…Ты считаешь его достойным человеком?

— Кого в эти дьявольские времена назовёшь достойным? — снова пожала плечами Гаэтана. — Но он Черубину не принимал всерьёз. Мессир шут очень немногих принимает всерьёз. Боюсь, он и к нам относится, — она беззлобно усмехнулась, — несерьёзно. — Тут улыбка пропала с её лица. — Но Черубину-то убили не шутя.

Камилла закусила губу и ничего не сказала.

Ладзаро Альмереджи после разговора с Тристано пришёл к себе и плюхнулся на постель. На душе было пакостно, ему совсем не понравился взгляд, которым его окинул подеста — презрительно-насмешливый, пренебрежительный, каким по минование надобности окидывают шлюху. Ладзаро прикрыл глаза. Ну и чёрт с ним. Пусть думает, что хочет.

Но сумел ли он всё же убедить Тристано в своей невиновности? Ладзаро знал, что нравился Черубине: она всегда готова была отказать любому любовнику, если могла рассчитывать на свидание с ним, считала его галантным красавцем, истинным придворным, даже была влюблена в него, но выполняя все его прихоти, он видел это, не была взволнована. Черубина в его понимании была скорее дурой, чем потаскухой. Она позволяла себя брать, но отдавалась бесстрастно, и Альмереджи казалось, что в постели с ним она просто мечтала о прекрасном рыцаре или грезила о героях великого Ариосто. Вот Франческа — та была подлинно похотлива и превыше всего ценила мощь мужского достоинства, денег не брала, но зато и в долг никогда не давала.

Он снова поморщился. На душе по-прежнему было мерзко.

…В день убийства он ушёл на рассвете. Черубина спала и что-то пробормотала сквозь сон. Что — он не понял, да и прислушиваться бы не стал. Ему до мечтаний Черубины дела не было, Ладзаро хладнокровно пользовался телом дурёхи и её кошельком. Почему бы и нет? В полдень он снова встретил её на веранде — разодетую для приёма и едва не забыл изобразить на лице восторг влюблённого. Впрочем, наблюдательной Черубина не была, не стоило особо и актёрствовать. Он выклянчил десять дукатов, хотя его общий долг ей подходил уже к пятидесяти флоринам. Альмереджи знал, что она никогда не напомнит ему об этих деньгах. Опустив монеты в карман, он проводил Черубину к перилам, где её окликнула старая Глория Валерани, и едва направился к дверям домовой церкви, как навстречу ему попалась Гаэтана ди Фаттинанти. Он понял, что она слышала весь разговор — понял по её взгляду, презрительному и высокомерному, и, естественно, эта фурия всё рассказала Тристано. Он сглупил, пытаясь скрыть эту последнюю встречу с Черубиной от д'Альвеллы.

Господи, ну почему же так тошно-то? Ладзаро потёр руками лицо, поднялся, подошёл к зеркалу. Альмереджи был красив и всегда любовался собой в зеркалах. Но сегодня он не понравился себе — физиономия опухла, под глазами темнели круги, глаза — миндалевидные, зелёные с поволокой, что так нравились женщинам, были потухшими и блеклыми.

Надо выспаться. Это все усталость. Завтра всё будет иначе. Ладзаро не стал звать слугу, но торопливо разделся сам. Нырнул под одеяло. Он редко проводил ночи в своей постели и теперь с наслаждением растянулся на тонких простынях. Неожиданно порадовался пришедшему покою тела, но на душе, не переставая, скребли кошки, смежённые веки не давали сна — он слышал каждый звук за окном, шуршание портьер, шарканье ног челяди в коридорах. Под утро всё же уснул, но видел во сне самого себе, выклянчивавшего деньги у Черубины, презрительный взгляд чванливой девицы Фаттинанти и надменную усмешку подеста. Что за напасть!

Дианора ди Бертацци и Глория Валерани смотрели друг на друга, и в глубине их глаз таился испуг. Сорокалетняя Дианора и шестидесятилетняя Глория дружили уже четыре года, почти с самого первого дня, когда Дианора появилась при дворе. Подруги, несмотря на разницу в возрасте, восхищались друг другом: роднили здравомыслие, любовь к семье, спокойный нрав. Но сейчас обе ничего не понимали. Что могло произойти? На последнем утреннем туалете герцогини они шёпотом обсуждали причины и детали ночного переполоха. Дианора сразу предположила, что это дело рук шалопута Песте. Она по-матерински любила красивого юношу, своего земляка и благодетеля их семьи, знала горести его отрочества, и любые его шутки, даже самые злые, склонна была оправдывать. Глория иногда покачивала головой над проделками шута, но чаще — тоже посмеивалась. Смеялись они обе и на утреннем туалете у герцогини — правда, втихомолку, вслух же обсуждали приезд гостей-мантуанцев, наряды дам, их веера и редкие кружева, и лица кавалеров.

Черубина приветливо поздоровалась с ними. Она казалась спокойной, слегка сонной, но ни уныния, ни огорчения на её лице не читалось. Напоследок кивнула Глории. Ушла она, опущенная герцогиней, к себе в покои, но потом, в том же парадном жёлтом платье была на внутреннем дворе, гуляла на веранде и в оранжерее. Поболтала с главным лесничим, красавцем Ладзаро, потом — с Глорией…

— О чём она говорила с тобой на веранде? — тяжело вздохнула Дианора.

Глория Валерани пожала плечами.

— Просила на вечер мой убор из тех рубинов, что сын привёз с Сицилии. Я удивилась — они ей не особо к лицу были, но я сказала, что дам. А после она спросила, не хочу ли я продать ей его?

— А ты что?

— Да я бы и продала, да подарок сына… — Глория обожала Наталио, своего сынка, и совсем уж боготворила внука Джулио. — Она же сказала, что даст хорошую цену, они, мол, к её новому платью как нельзя лучше подходят.

— Да, смерти она явно не ждала.

Глория молча кивнула.

Такой же вывод сделал и Тристано д'Альвелла, когда наутро выслушал донесения своих людей. Его внимание остановило свидетельство двух «перипатетиков» — Наталио Валерани и Григорио Джиральди. Оба возвращались с торжественного приёма мантуанцев, и Наталио сказал Григорио, что на минутку заглянет к матери, и тут ему показалось, что он видел, как из комнаты Черубины кто-то выглядывал. Он не разглядел лица, но это было сразу после трёх пополудни. Джиральди не заметил его. Потом они с Григорио пошли на террасу, там уже был Сантуччи. Вот и всё.

Между тем мессир Портофино ночь провёл на ларе в комнате Песте, где отменно выспался. Чума перед сном поинтересовался, кто, по его мнению, мог отравить статс-даму? Инквизитор твёрдо заметил, что это сделала одна из статс-дам или фрейлин герцогини. Это уголовное дело и вне его компетенции, но, как следователь, он искал бы женщину. Чутьё.

Надо сказать, что Портофино был достаточно необычным человеком. Восьмой ребёнок в семье, он сызмальства предназначался отцом для духовной карьеры, но не потому, что такова была воля родителя: юный Аматоре Портофино был рано отмечен призванием к служению Богу. Любимым удовольствием мальчишки было сопровождать мать на мессу, и для того, чтобы припугнуть его, достаточно было пригрозить не взять его в воскресение в храм.

Когда Аматоре исполнилось семь лет, родители доверили его обучение благоразумному священнику, а семь лет спустя отрок был послан в университет в Болонье, где прослушал курс риторики, философии и естественных наук, с особым рвением изучая Священное Писание. В годы обучения юноша отличался нетребовательностью — обходился коркой хлеба в день и спал на голых досках. После, приняв постриг в доминиканском монастыре и став монахом Аурелиано, неизменно считал свою келью излишне роскошной. Его епитимьи были такого свойства, что братья, однажды случайно обнаружив их, испугались за его жизнь. Переезжая с места на место, как то предписывал устав ордена, он проповедовал, а назначенный инквизитором в Урбино, случайно оказался в подчинении у своего дальнего родственника, епископа Джакомо Нардуччи.

Перед его преосвященством предстал человек твёрдый и умный, истово убеждённый в том, что больше одной Истины не бывает, а Истина есть Христос. В его понимании любой, отрицавший или хуливший Истину, был либо подлецом, либо глупцом, а иногда — и тем и другим одновременно. При этом в эти годы Аурелиано ощутил, что обрёл странную, проступавшую временами способность проникать в суть вещей, совпадавшую с состоянием благодати Он любил эти часы, когда в нём неожиданно вспыхивало понимание давно минувших событий, очерчивались деяния святых, оставшиеся тайной, обозначались мысли, двигавшие пластами мирового духа.

Но откровения эти были скорбны. Мир опошлялся, опускался в бездну пошлости, кощунственного цинизма и растленности, всё ниже погружался в пучину праздного безмыслия и порочности. Появление двух ересиархов было открыто ему задолго до того, как мир услышал имена Лютера и Кальвина. Мир загнивал, теперь встретить праведника — становилось чудом. Из всего дворцового клира только Дженнаро Альбани был чистым человеком, а среди придворных Аурелиано смог обрести только одну неповреждённую душу: твёрдость понимания истины неожиданно проступила на исповеди под шутовским колпаком мессира ди Грандони. «А чему удивляться? — спросил себя Портофино. Коль на Святом Престоле сидят сифилитики и распутники, Истине приходится натягивать колпак с бубенцами». Его самого от отчаяния спасала только незыблемая вера в Господа — всемогущего и всеведущего. Господи, Ты видишь всё…

…Наутро инквизитор оказался в Сиреневой зале, где повстречал Дианору Бертацци, Глорию Валерани, Франческу Бартолини и синьорину Тассони. С ними был и Антонио Фаттинанти с сестрой. Статс-дамы и фрейлины были подавлены, удручены произошедшим накануне и не скрывали дурного расположения духа.

— Надеюсь, мессир Портофино, вы будете на отпевании невинно убиенной? — в тоне донны Бартолини слышался вызов.

Заметив подошедшего Тристано д'Альвеллу, инквизитор кивнул.

— В церкви буду. Но я редко видел невинно убиенных, синьора. К гибели человека всегда приводили либо его гордыня, либо жадность, либо злоба, либо похоть, либо зависть, либо перепой, либо отчаяние, либо… уж совершеннейшая глупость вкупе с чем-то из вышеперечисленного. Если же этого не было, то убиенный и впрямь заклан невинно.

В разговор, усмехаясь, вмешалась старая Глория Валерани.

— Боже, мессир Портофино, как вы жестоки… — поморщилась она, — вы и несчастного Рафаэля злословили…

— Я не злословил. Если тот же Рафаэль в Страстную пятницу лезет на свою содержанку и непотребно блудит, вместо того, чтобы в скорби думать о страстях Господних, и поражаем смертью от сердечного приступа, по-вашему, я должен жалеть распутника?

Глория усмехнулась, но покачала головой. На её лице почти не было морщин, она выглядела моложе своих шестидесяти.

— Боже, но он же величайший живописец…

— Господь, Творец наш — вот величайший живописец, а не эти, малюющие по сырой штукатурке копии с Его творения с той или иной мерой подобия… — Надо сказать, что с тех пор, как один из живописцев испортил своей распутной мазней притвор любимой церкви мессира Портофино, инквизитор стал относиться к племени художников с особой неприязнью, не говоря уже о том, что их распутство и пьяные драки, бесконечные оргии и вендетты тоже раздражали его. — Века истинной веры с аскетикой, монашеством и рыцарством предохраняли человека от растраты и разложения, но эти безумцы отрицают аскетику. Блудить в Страстную пятницу! И что? Бог поругаем не бывает!

— Но разве это ужасное убийство — не поругание Бога? — мрачно осведомилась Дианора ди Бертацци. — Она имела право жить.

Инквизитор не оспорил это суждение, веско проговорив, что отнять у человека право жить иначе, чем по решению суда — никто не вправе. Совершивший убийство проклят перед Богом. Все насупились и помрачнели, но никто ничего не сказал. На отпевании в храме все статс-дамы и фрейлины стояли вместе. Омытое лицо усопшей пришлось сильно запудрить: на нём проступили багрово-синие пятна. Все молчали. Д'Альвелла, сумрачно озирая гроб, тихо рассказал Портофино и Чуме об итогах ночных допросов. Упомянул о свидетельстве «перипатетика» Валерани и о страннейших словах Даноли.

— «Где-то здесь, говорит, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана…» Сказал, что это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно и следы тщательно убраны. Это не наказание, говорит, это подлость.

Шут, стоявший рядом с д'Альвеллой, переглянулся с Портофино. Слова Даноли удивили обоих. Сам Чума вначале подумал, что это убийство несерьёзно, но лишь потому, что привык смеяться над Черубиной. Однако призрачность убийцы, отсутствие свидетелей и скрупулёзно убранные следы выдавали тщательный умысел. Кто-то хотел остаться неизвестным — во что бы то ни стало. И преуспел. И этот жестокий и хладнокровный умысел совсем не вязался с глупостью жертвы и подлинно нёс в себе смрадные миазмы подлости. Он был неправ, понял Песте, жертва не была смешной. Глупость и беззащитность Черубины перед мозгами убийцы делали её подлинной жертвой, несчастной овечкой, хладнокровно закланной подлецом.

Шут мрачно оглядывал толпу и заметил, что глаза Камиллы ди Монтеорфано увлажнены слезами, Дианора ди Бертацци угрюма, девица Тассони почему-то раздражена. Гаэтана ди Фаттинанти, стоя с братом Антонио, временами бросала на него недовольные взгляды.

В молчании впереди всех стояли и герцогини — Элеонора и Елизавета. Супруга Франческо Марии была изумлена гибелью статс-дамы, старая герцогиня Елизавета смотрела на гроб со своей обычной печальной улыбкой. Обе они собирались после отъезда мантуанцев отправиться на богомолье и придворные, окружив после отпевания своих повелительниц, просили их о молитвах в Скиту.

Портофино всю службу молчал, и на лице его проступила жестокость палача.

После отпевания шут исчез из храма. Не счёл нужным проводить гроб на погост и инквизитор. Первый торопился в конюшню, второй — на встречу с Лодовико Калькаманьини. Зато д'Альвелла был на кладбище. Почему нет? Lo triste no es ir al cementerio sino quedarsе, печально не идти на кладбище, а там остаться.

Песте дождался барышника и уже на конюшне, после того как конюший, скуластый кареглазый блондин Руджеро Назоли потрясённо вытаращился на приведённого коня, окончательно решил, что покупает. Вокруг Люциано столпился весь мелкий люд с конюшен, и на всех лицах читался восторг. Назоли тщательно осмотрел жеребца и кивнул, и Чума, выложив барышнику его стоимость в золотой монете, сделал круг по конюшенному двору, с удовольствием ловя восхищённые взгляды конюхов, а затем велел своему управляющему Луиджи увести Люциано домой: Грациано собирался появиться на Люциано на турнире через две недели и не хотел, чтобы какая-то нечисть из зависти испортила коня.

После этого мысли Чумы снова вернулись к вчерашнему происшествию. Он обдумал слова Альдобрандо Даноли, переданные Тристано д'Альвеллой, и согласился с ними, но усомнился в словах Аурелиано Портофино. Чутьё — вещь великая, но опираться надо на улики. Чума не подозревал в убийстве только Камиллу ди Монтеорфано, полагая, что у девицы не хватило бы сил на подобное, да Дианору Бертацци, зная её десятилетие. Вот с ними и надо было потолковать.

Шут проскользнул в коридор и тут услышал вдали:

— Сифилис духа, вот что это такое. Как несчастный Франческо Гонзага за семилетие истлел от французской заразы, так за минувшее семилетие эти безумцы истлели духом в еретических похотях. Это неизлечимо. Дурачьё… они хвалятся, что избавились от Папы! И что? Теперь лютеранское поповство, состоящее из многих сотен мизерных пап, с нетерпимостью, какая папам и не снилась, начало по-собачьи пресмыкаться перед князьями и облаивать всё, чуждое их доктрине! Себастьян Франк верно обронил: «Прежде при папстве можно было осуждать пороки государей и господ, а теперь я обязан восхвалять их, а иначе прослыву бунтовщиком». — Приехавший с герцогом Гонзага кардинал Лодовико Калькаманьини, в алой мантии шёл в сопровождении Портофино по галерее второго этажа в покои герцога.

— Да, всем этим адептам реформ стоит повнимательнее прочесть труды этих Лютеров об ограниченности разума: «Если начальство говорит, что два и пять составляют восемь, ты должен этому верить, хотя это и противоречит твоему знанию и твоим чувствам». Как же после такого лизоблюдства Лютеру не понравиться курфюрстам? — с досадой проронил Портофино.

Шута сегодня интересовали не еретики в германских землях, но убийца в замке, и он продолжил свой путь, предоставив клирикам возможность продолжить обмен мнениями. Дианору Чума нашёл на балконе внутреннего двора. Она была бледна, казалось утомлённой, но обрадовалась Грандони.

— Боже мой, до чего же ты хорош собой, чертёнок, — улыбнулась синьора. — Просто красавец! Я почти понимаю Бьянку, была бы помоложе — тоже голову бы потеряла, — Дианора годилась ему в матери, и Песте усмехнулся. — Когда же ты женишься-то?

Мессир Грандони возвёл очи горе, выражая этим красноречивым жестом, что на всё воля Божья.

— Что говорят в женских кругах насчёт убийства? — деловито осведомился он.

Дианора вздохнула, лицо её сразу постарело.

— Разговоров-то хоть отбавляй, да разумного мало. Вспомнили многое — от прошлогодних склок до вчерашних передряг, а толку-то? Но, поверь, если бы какая из них на такое пошла бы, ни одна так чинно всё не проделала бы. Сам подумай, весила-то Черубина немало, а кровать не сбита. Если бы она лежала на кровати — сбила бы покрывало, а оно только чуть сдвинуто. Это мужчина. Правда… есть странность. Черубина купалась дважды в день, чистюлей была, но в комнате у неё вечно всё где попало валялось, а тут…

— Я тоже заметил, — сказал Песте, — там всё убрано. Уточни у служанки — она убиралась, когда Верджилези была у герцогини?

— Я уже говорила с ней, — спокойно обронила Дианора ди Бертацци, поймав быстрый взгляд шута. — Меня тоже это удивило. Сандрина сказала, что госпожа велела ей убраться накануне — причём, заставила сделать генеральную уборку, а после запретила приходить два дня. При этом Сандрина не смогла убрать в ящиках и шкафу — донна Черубина ключей ей не дала.

— А она их просила?

— Спрашивала, но донна Верджилези сказала, что там убираться не нужно.

— А ты туда не заглядывала?

Дианора пожала плечами.

— Люди д'Альвеллы человека у двери поставили.

— Узнаю Тристано.

— Глория говорит, днём она торговала у неё камни, но не купила — не успела.

— Когда они виделись?

— После полудня. Черубина заходила к Глории, взяла камни на вечер — ведь ожидался приём гостей у герцогини.

Что до Камиллы Монтеорфано, то её мысли по этому поводу были исполнены сострадания к несчастной, но ответить на вопрос мессира ди Грандони, не замечала ли она чего подозрительного в день убийства, не могла. По её мнению, всё было как обычно. Впрочем, справедливости ради надо было заметить, что Камилла появилась в замке недавно и близка с донной Черубиной Верджилези никогда не была.

Мессир же Аурелиано Портофино тем временем, после глубокой и содержательной беседы с кардиналом, выявившей полное совпадение их мнений, направился к Амедео Росси в библиотеку, где закопался в страницы толстых фолиантов. Они изобиловали мрачными картинами отравлений, и обширен был список, либо погибших от ядов, либо применявших их. Что удивляться? Перед любым другим оружием яд имел преимущества: без шума, без крови, втихомолку и на расстоянии. Великие отравители не раз перекраивали историю, а во дворцах, где установленный порядок отмерялся смертями государей, риск стать жертвой отравления оказывался предельным.

Читал мессир Портофино вдумчиво. За этим занятием инквизитора застал дружок Песте.

— И что ты, Лелио, там вычитал? — шут развалился рядом на скамье, задрав ноги на полку с книгами.

— Феррето Феррети пишет, что яды, в состав их входили ртуть, сернистый мышьяк, животные и человеческие останки, вытяжка из волчьего корня — аконита и чёрной чемерицы, готовились тщательно. Многие ведьмы выращивали белену, морозник, аконит и цикуту на своих подворьях. Яд применяли против того, кого невозможно победить в бою. Таким образом, смерть через отравление делала героем. «De fer ne pot morir, maus venin l'ocist» — «Не мог быть побеждён мечом, но скончался от яда».

Инквизитор отложил книгу.

— Но вот что интересно… Вдумайся-ка. Иордан в книге «О происхождении и деяниях гетов» пишет о множестве отравлений, дурные травы фигурируют в Салической правде, составленной ещё по приказу Хлодвига. Около десятка историй, связанных с ядами, рассыпаны по тексту «Истории франков» Григория Турского. А вот поближе к нашим дням. Приближенный миланского герцога кардинал Вителлески в 1433 году внезапно скончался в тюрьме, успев произнести лишь одно слово: veleno — «отравление». Кардинал Сен-Сикст умер в 1474 году — снова veleno. Епископ Мелфи — veleno. Пять лет спустя неожиданно умер двадцатилетний наследник миланского герцога. Veleno. В 1503 году окончил свои дни Джованни Мичиели, а кардинал Сент-Анджело скончался после двух дней мучительной болезни, сопровождавшейся сильной рвотой. Нежданно-негаданно умерли кардинал Джованни Лопез, епископ Капуй и кардинал Джованни Батиста Феррари, епископ Модены. Вновь и вновь звучит: veleno, veleno, veleno. Папа Адриан VI умер после двух недель подозрительной болезни. Кончину приписывали яду. С преемником Адриана произошла похожая история. Климент VII умер три года назад. Хотя все подозревали, что врач отравил его, не было человека, который не благодарил бы его в сердце своём за ценную услугу христианскому миру. Три года назад в Риме умер и епископ Лоретти. Говорили, что он отравлен…

— И что?

— А то, что ни один прелат, получается, не умирает своей смертью. Но смерть якобы отравленного Лоретти полностью совпала по признакам со смертью моего монастырского собрата Массимо из Перуджи. Оба высохли за считанные месяцы и ничего не ели перед смертью. Но Массимо никто не травил, а ухаживал за ним до смерти только я. В монастыре все знали, что он болен, но никому и в голову не пришло, что его околдовали или отравили. Зачем? Но о Лоретти это сказали. И вот, почитай-ка, — инквизитор снова подтянул к себе фолиант, — король лангобардов Гримоальд повредил себе руку, стреляя из лука, ему назначили мазь, которая, по свидетельству Павла Диакона, ускорила его уход в мир иной. Если снадобье не вылечивало, а больной имел отношение к власти — мгновенно начинали говорить, что «лекарство было ядом». Хронисты писали, что страх перед ядом до такой степени одолевал Карла VII, что он предпочитал ничего не есть, что и привело к его смерти. На самом деле король страдал от опухоли во рту. Преемник Карла Люксембургского Венцеслас, страдал от запойного пьянства, которое приписывалось неутолимой жажде, тоже спровоцированной отравлением. Ещё в конце позапрошлого века юрист из Прованса Оноре Бове отмечал, что государь не может ни умереть, ни заболеть, чтобы немедленно не заговорили о «колдовстве или яде».

Физиономия шута приобрела выражение скептическое и язвительное.

— Всё это весьма интересно. Ты намекаешь, Лелио, что герцога никто не хочет отравить, а эта потаскушка всё ещё жива?

— Нет… Но смерть борзой могла быть не попыткой отравить Дона Франческо Марию, а желанием проверить на собаке яд, который потом использовали уже по назначению. Кто-то прекрасно понимал, что поднятая суета отвлечёт внимание д'Альвеллы в сторону герцога и позволит всё совершить спокойно и безнаказанно.

Чума внимательно посмотрел на Аурелиано Портофино. Его агатовые глаза странно блеснули.

— А вот это неглупо, — задумчиво пробормотал он. — Но стал бы некто тратить столько усилий, чтобы убить эту пустоголовую Черубину?

— Вспомни слова Даноли… «Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана… Не кара, это подлость» Пытаясь сгруппировать причины, побуждавшие прибегать к ядам, натыкаешься на властолюбие, алчность, злобу, зависть и мстительность… и любое из них может спровоцировать на подлость. И это притом, что подлость так легко не кончается, сын мой, и если я прав… — инквизитор вздохнул, — то это только начало.

Песте скривил губы.

— И ты по-прежнему уверен, что это женщина?

Инквизитор пожал плечами.

— Посуди сам. Отравление всегда было уделом тех, кто не мог носить оружие: клириков, медиков, менял-финансистов и женщин. Но духовных лиц при дворе трое — я, каноник Дженнаро Альбани да мой блудный духовный сынок Флавио. — Песте кивнул. — В церковном сообществе обвинения в употреблении яда выдвигались против тех, кого стремились устранить или отодвинуть, ибо очиститься от таких обвинений весьма непросто. Но травить статс-даму никому из нас не надо. Далее — медики. Цицерон и Плиний Старший утверждали, что ни одна профессия не даёт столько отравителей, сколько врачевание, ибо, чтобы приготовить яд, нужно уметь готовить лекарства.

— Следовательно, Бертацци или Анджело… подкуплены? — Песте улыбнулся уголком рта.

— Для убийства герцога — могу поверить, это должны быть солидные деньги, но для убийства придворной дамы — нет. Что до менял-финансистов, то в веках люди скромного происхождения иногда продвигались далеко. Их, разумеется, ненавидела старая знать. Но Тронти в замке не было — он в Венецию мотался, только сегодня приехал.

— Стало быть, — подхватил шут, — поэтому ты подозреваешь женщину.

— Не только. Ещё Гораций писал об отравительнице Канидии, которая ходила на кладбище за костями мертвецов и собирала ядовитые растения. То же самое делала и Локуста. Главные отравители варварских времён — женщины. Лет сто назад ремеслом отравительницы занялась неаполитанка Тоффана. Одна из адских смесей этой фурии, раствор мышьяковых кислот, по её имени и названа. К тому же я рассуждаю логично — проще всего убить той, что постоянно рядом и чьё присутствие не замечается.

Песте знал, что инквизитор не любил женщин, видя в них источник искуса и смущения для монаха, и кивнул.

— Ну, и кто же это?

— Это особа, которая одинаково хорошо владеет манерами придворной дамы и ухватками матерой преступницы, Чума.

Шут изогнул левую бровь и почесал за правым ухом, после чего, сообщив Лелио, что ждёт его на ужин, направился на кухню. Инквизитор же продолжил свои изыскания и тут походя нарушил свои должностные обязанности.

Обнаружив интересующий его фолиант на нижней полке, Аурелиано раскрыл его прямо на полу, опустившись рядом на доски пола, и читал до тех пор, пока его не вывел из задумчивости скрипучий голос интенданта Тиберио Комини. Правда, обращался интендант вовсе не к нему, ибо не видел его за стеллажом, а к молодому писцу, коего пристроил месяц назад в библиотеку сам Портофино, сжалившийся над нищей вдовой, умолявшей определить сына Паоло в замок. Она боялась, что тот может пойти по стопам старшего брата, увы, разбившего материнское сердце.

Мальчонка был тих и кроток, завоевал любовь Росси монашеским прилежанием и усердием, но вот напасть — юнец был весьма смазлив, и беда уже подстерегала его. Эмилиано Фурни и ловчий Паоло Кастарелла, целыми днями ошивавшиеся около библиотеки, пугали его. Ключник Джузеппе Бранки тоже окидывал молодого писца масленым взглядом, а теперь заявившийся к нему под вечер интендант Тиберио Комини, глядя на него пакостными глазами, тихо сообщил, что если он не хочет, чтобы всем стало известно о том, что его брат — вор и разбойник, он, Комини, согласен забыть об этом, если тот будет разумен и навестит его под вечер…

Паоло побледнел, как полотно, и едва не упал в обморок, но тут из-за дубовой полки возникла тёмная фигура в истрёпанной рясе и едва не довела до обморока самого мессира Комини. Мессир Аурелиано Портофино ласково спросил интенданта, не желает ли он, чтобы под вечер его навестил он, инквизитор Священного Трибунала? А может, он хочет сам посетить под вечер камеру Инквизиции? Затем, вытолкав интенданта из библиотеки, Портофино как бы ненароком столкнул его с лестницы, после чего, даже не обернувшись на лежащего под лестницей негодяя, направился к шуту на вечернюю трапезу, где рассказал о случившемся и сообщил, что поленился оттащить содомита в Трибунал, ибо не хотел пропустить ужин.

Песте знал о склонностях Комини, ничуть не удивился рассказу приятеля, но, услышав о поступке Лелио, изумился. Поленился доставить в Трибунал? Шут несколько раз недоуменно сморгнул. Аурелиано раньше не склонен был пренебрегать своими обязанностями. Но замечаний Чума делать не стал, и разговор приятелей снова закрутился вокруг убийства статс-дамы. Песте поведал о видениях графа Даноли и о том, что узнал от Дианоры Бертацци.

— Дианора считает, что это мужчина. Но если предположить, что прав ты… Кто из фрейлин? Лавиния Ровере? Силы духа этой особе не занимать, но её ручонки тоньше паучьих. Она не смогла бы поднять тело на кровать. Джованна Монтальдо? Пока Ипполито был на приёме, ей, конечно, ничего не стоило пройти к Черубине, но зачем ей травить Верджилези? Она со всеми фрейлинами и статс-дамами в добрых отношениях. Дианору я исключаю. Глория Валерани? Нелепо. Бьянка Белончини… Святой Грациано! Нет ничего, на что не была бы способна эта блондинка, но убийство? Девица Монтеорфано? — Песте покачал головой, — не верится. Илларии Манчини не было в замке — не её дежурство. Виттория Торизани? Зачем? Бенедетта Лукка? Смешно. Тощая Тассони? Она надорвалась бы, таская труп. Франческа Бартолини исключается: вся челядь её видела и зубоскалила. Джулиана Тибо и Диана Манзоли? Они живут в другом крыле. И зачем им Черубина? Гаэтана ди Фаттинанти… — Шут задумался. — Хм… Нет ничего, неподвластного этой особе, и Черубину она ненавидела…

— Фаттинанти? Гаэтана? Сестра Антонио? — Аурелиано Портофино тяжело задумался.

— Ты сказал о властолюбии, алчности, злобе, зависти и мстительности… Первое исключается. Алчность? Гаэтана не бедна. Злиться она умеет, но завидовать Черубине?… Отомстить? За что?

Альдобрандо Даноли наутро чуть пришёл в себя. Вчерашний морок убийства сначала показался приснившимся, но постепенно воспоминание вернуло его к событиям ночи. Это был не сон. В памяти всплыли уродливый труп на постели, визг Франчески Бартолини и обвинение Грандони в убийстве, тяжёлые глаза подеста и шипевшие о человеческом жертвоприношении бесы.

Вчера он сказал д'Альвелле, что убийца — подлец. Сегодня понимание этого проступило ещё отчётливей, в памяти тонким контуром обрисовались растерянные остекленевшие глаза отравленной, память очертила и бессильный молитвенный жест рук умерщвлённой. Черубина ди Верджилези не ждала смерти. Но теперь Даноли осознал и задачу, стоявшую перед подеста. Убийца — хладнокровный негодяй, но в палаццо Дукале сам Альдобрандо видел лишь троих чистых, а значит, найти убийцу среди снующей придворной камарильи будет не легче, чем отыскать иголку — в стоге сена. Он с едва сдерживаемым стоном поднялся и вышел в замковый коридор.

Смерть несчастной статс-дамы обсуждал весь замок. Дворяне и челядь немало судачили и каких только предположений не выдвигали. Епископ Джакомо Нардуччи считал свершившееся мерзостью, каноник Дженнаро Альбани был уверен, что Господь не попустит, чтобы негодяй ушёл от расплаты, да посетовал, что настали последние, антихристовы времена, наставник наследника Бартоломео Риччи только молча качал головой.

Главный королевский повар Инноченцо Бонелло придерживался мнения, что убийца прокрался в замок из города. Пылкое воображение нарисовало ему историю любви и мести, главный же дворецкий Густаво Бальди, выслушав эту версию, просто улыбнулся, ну, может, несколько высокомерно. Кравчий Беноццо Торизани лишь недоуменно покачал головой, а Пьерлуиджи Салингера-Торелли был недоволен тем, что по городу поползли мерзкие слухи, уверяют, что злодеем-безумцем уже отравлен десяток фрейлин, это затрудняет приобретение провизии, все торгаши норовят узнать подробности.

Два сукиных сына, главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи гневно заявили, что лично удавят мерзавца, если удастся узнать, кто он. И что удивительно, были искренни. Адриано Леричи, главный сокольничий, убийством не интересовался, зато банщик, Джулиано Пальтрони, толстяк с тёмными глазами-маслинами и румянцем во всю щёку, сцепился с постельничим герцога Джезуальдо Белончини. Последний был неколебимо уверен, что убийца — шут Песте, и его надлежит посадить в каземат. Но банщик не верил в это, мотивируя недоверие исключительно благородным обликом мессира Грациано ди Грандони. Такой человек не мог отравить женщину! Нашлись и другие защитники: оказалось, не только Джованна ди Монтальдо видела уезжавшего Чуму. Фигляру посчастливилось попасться на глаза Пьерлуиджи Салингера-Торелли, когда тот выезжал из замка. К тому же гаер столкнулся у ворот с возвращавшимся в замок ловчим, а конюший Руджеро Назоли заверил обвинителя, что лично оседлал для мессира ди Грандони жеребца Роано. Не было его в замке весь день — он только под вечер появился.

Белончини, скрипя зубами, умолк.

Молодые камергеры Алессандро ди Сантуччи, Джулио Валерани и Маттео ди Монтальдо скромно молчали. Не подобало щенкам высказываться, да и сказать им было нечего. Они иногда проводили ночи в постели упомянутой особы — но это, воля ваша, не повод для убийства. Их родители — главный церемониймейстер Ипполито ди Монтальдо, референдарий Донато ди Сантуччи и хранитель печати Наталио Валерани полагали, что известная шлюха получила по заслугам, а сенешаль Антонио ди Фаттинанти подумал, что раз апартаменты донны Черубины освободились, недурно бы пристроить туда его внучатую племянницу.

Министр финансов двора Дамиано Тронти, в день убийства выезжавший по делам герцога в Венецию, был изумлён свершившимся, но при обсуждении стал на точку зрения уважаемого мессира Портофино. По его мнению, это, конечно, одна из женщин. Но хранительница гардероба и драгоценностей герцогини донна Ровере непреклонно придерживалась мнения, что Черубину убил один из её любовников. Такого же мнения была и Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, и её подруга Глория Валерани, мать хранителя печати.

Бьянка Белончини и Бенедетта Лукка о виновнике не высказывались — просто не зная, что сказать. Виттория Торизани тоже не имела своего мнения, хоть только об этом и говорила, Франческа же Бартолини, как и Джезуальдо Белончини, считала убийцей шута Песте и разубедить её не могли никакие доводы.

Кастелян Эмилиано Фурни и ключник Джузеппе Бранки обсудили, что делать с освободившимися покоями и предложили переселиться туда фрейлине Джулиане Тибо, чтобы освободить комнату самой синьорины Тибо для каких-то личных нужд. Но, увы, несмотря на то, что девица Тибо жила в другом крыле и теперь могла бы переехать поближе к остальным, она наотрез отказалась въезжать в комнаты убитой.

Антонелло Фаверо, Пьетро Дальбено и Энцо Витино, несмотря на присущее этой братии красноречие, не проронили о случившемся ни слова. Архивариус Амедео Росси и лейб-медик Бениамино ди Бертацци только тяжело вздыхали.

В последующие дни челядь постепенно успокоилась. Тристано д'Альвелла был занят и гостями, и преступлением, но если гости особых хлопот не причиняли, то убийство завело его в тупик. Странные слова Даноли, сказанные в первую ночь дознания, не выходили у него из головы. «Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеётся сатана…»

Хуже того: проклятые слова ещё и материализовались. Внимательно вглядываясь в лица своих слуг и соратников, Тристано в ужасе видел волчьи пасти, морды хорьков и лисиц, а то и просто чудовищные рыла. Проблема была не в том, чтобы найти подлеца, а скорее, в необходимости отсеять лишних.

Его люди в его присутствии обыскали комнату донны Верджилези, причём, свой любопытный нос сунул в покои убитой и шут Песте, — но ничего подозрительного не нашли. Абсолютно ничего. Тристано не поленился посетить чулан, о котором упоминал Ладзаро Альмереджи, осмотрел ларь и царапины на нём, оставленные котами, заглянул внутрь. Но сундук оказался пустым.

Девица Тассони, раздражённая и озлобленная, нехотя ответила на вопросы начальника тайной службы. Да, неделю назад покойная Черубина ругалась с ней. Якобы, её коты, Побирушка и Цицерон, поцарапали ларь донны Верджилези в чулане. Это поклёп. Ничего они не царапали. Ларь просто рассохся, вот трещины по лаку и пошли. «И то странно! Целый год до того коты там ночевали — и ничего, а тут, гляди-ка ты! Она там вино, говорят, хранила. Так что, от царапин кошачьих на ларе оно скиснет, что ли?» На вопрос мессира Тристано, кто, по её мнению, мог убить донну Верджилези, девица уверенно назвала мессира Пьетро Альбани. Он незадолго до того поругался с мессиром Альмереджи: она сама слышала, как они друг на друга в коридоре рычали. Мессир Альмереджи любовницу мессиру Пьетро не уступил, вот мессир Альбани назло мессиру Ладзарино и отравил донну.

Мессир д'Альвелла задумчиво почесал в затылке. Пьетро Альбани был подлецом, и не было, по мнению Тристано, мерзости, на которую тот не был бы способен. Но отомстить Ладзаро? Дружки не пылали друг к другу любовью, однако Альбани не стал бы убивать Черубину — ведь та удовлетворяла и его похоть. Было и ещё одно обеляющее мерзавца обстоятельство: Пьетро Альбани не стал бы травить Лезину: ведь на этом он сам едва не погорел. Между ними — счёты мелкой зависти да уколы больного самолюбия, но смертельной вражды нет. Un lobo a otro no se muerden — волк волка не укусит.

Портофино поделился с Тристано подозрениями Чумы в отношении девицы Фаттинанти, и подеста осторожно побеседовал с Гаэтаной. Не случилось ли ей видеть убитую после туалета герцогини? Синьорина этого не помнила. А, допустим, мессира Альмереджи? Нет, этот человек ей в тот день нигде не встречался. А где она была сама этот день? После утреннего туалета у герцогини она была в часовне, беседовала с отцом Дженнаро Альбани, своим духовником, потом, выходя, встретила синьорину Монтеорфано, с которой провела полдня, затем зашёл её брат Антонио и позвал их смотреть приём мантуанских гостей. Вечером они втроём пошли прогуляться на террасе, где встретили многих придворных. Речь о донне Черубине не заходила? Нет, все обсуждали приём, костюмы и шляпки мантуанок, происшествие с донной Франческой, злословили и потешались на разные лады. Отсутствия донны Верджилези никто не заметил.

К досаде начальника тайной службы, эти свидетельства подтвердились полностью. С полудня до шести не было и минуты, когда эта высокомерная красотка была одна.

Чума же столкнулся в коридорном пролёте с Глорией Валерани. Он знал, что убитая относилась к ней с уважением, и весьма доверяла её советам.

— Донна Глория, вы же хорошо знали донну Черубину. Кто мог это сделать?

Донна Валерани вздохнула.

— Ты не хуже моего знаешь, малыш, что мозгов девчонке сильно недоставало. — Глория всех женщин замка моложе сорока звала «девчонками», сам же Чума шестидесятилетней донне годился во внуки, и потому Грациано ничуть не удивился словам старухи. — Мыприкидывали с Дианорой, но мало что сообразили. Но вернее всего, что любовник, хоть и не Альмереджи. А вот некоторые господа, что реторты днями греют да камни философские изыскивают…

— Джордано?

Старуха кивнула головой.

— Она ему не отказывала, тут не обида. Но он Альмереджи чёрной завистью завидовал, и что если траванул дурочку просто, чтобы подставить Ладзаро-то? Я так думаю, что сама девка слишком глупа, чтобы фигурой-то на этой доске быть.

Чума задумался. Мороне он считал способным на любую подлость и разыграть гамбит ему было вполне по силам. Однако когда вечером шут пересказал эту версию Тристано, тот отрицательно покачал головой. Он и сам не доверял клятому алхимику ни на грош, но тот не был в коридоре фрейлин в ту ночь. И днём не был — с него глаз не спускали. Это проверено.