Без семи праведников...

Глава 11

Песте несколько секунд молча смотрел в бирюзовые глаза девицы. Улыбка сползла с его лица. Он поверил. Таким не шутят да и синьорина не из выдумщиц. А это означало, что Камилла Монтеорфано, войдя в покои донны Черубины Верджилези, увидела её там мёртвой. Чуме стало подлинно жаль девчонку: всего за три последние недели бедняжка дважды подверглась нападению насильника, от него в овине оплеуху схлопотала, хоть едва ли об этом помнит, так ещё и труп нашла. Не позавидуешь, тем более, что крепостью духа малютка не отличалась.

Но как лучше поступить? Запереть её здесь, а самому найти д'Альвеллу и Портофино? Но тут, на его счастье, в открытом дверном проёме появился ди Бертацци с бутылью какой-то микстуры. Он удивлённо окинул взглядом комнату, Песте и Камиллу, но приятель не дал ему времени на предположения.

— Ты кстати. Иди сюда быстрее. Займись синьориной. Ей дурно. Она говорит, что только что видела донну Верджилези и утверждает, что та мертва.

— Что? Мертва? — тон, каким Бертацци повторил за Грациано последнее слово был непередаваем. В нём не столько проступило недоверие, сколько промелькнуло нечто, сродни отвращению. Но эта обозначившаяся гадливость касалась, как понял Песте, совсем не того, что кто-то убил синьору. Бениамино задумчиво почесал макушку. — А ей не показалось? — он с недоверием окинул взглядом бледную девицу.

В коридоре снова послышались шаги, потом за спиной Бертацци появился Альдобрандо Даноли. Он просто проходил мимо, гуляя перед сном, и увидел распахнутую дверь. Песте мысленно возблагодарил Господа и коротко оповестил пришедшего о словах Камиллы.

— Кажется, отравлена Черубина ди Верджилези. Надо найти д'Альвеллу и Портофино. И как можно быстрей. Вы, Альдо… — Грациано вдруг умолк, заметив, что Альдобрандо Даноли смертельно побледнел и шепчет что-то о жертвоприношении. Чума торопливо обернулся к Бениамино и велел ему со всех ног бежать к герцогу и разузнать, где начальник тайной службы и глава Священного Трибунала, а найдя оных, привести их к фрейлинам. Тот коротко кивнул и исчез в тёмном коридоре, забыв на столе свою бутыль.

Чума растерялся. Он хотел было оставить Бениамино с девицей, а вместе с Альдобрандо Даноли пойти в покои донны Верджилези, но бледность Даноли напугала его. Неужели это и есть напророченное ему «человеческое жертвоприношение»? Эта глупая вдовушка? Но тут его затруднениям пришёл конец. Камилла Монтеорфано всё же поднялась на ноги и сказала, что пойдёт с ними: присутствие мужчин успокоило её и придало сил.

Это разрешило трудности. Песте взял факел, запер дверь и все они, миновав коридор и лестницу, оказались в коридоре, куда выходила дверь донны Черубины. Чума, в общем-то, не исключал, что фрейлина могла и обмануться в увиденном, мало ли что глупышке могло померещиться, но стоило им распахнуть дверь в спальню и подойти к постели, стало ясно: девице ничего не померещилось. Труп был ужасен: Черубина Верджилези лежала поперёк кровати, глаза её вылезли из орбит, на синюшном лице вокруг губ виднелись следы пены. Покрывало чуть сдвинулось, но в остальном комната была чисто убрана и содержалась в безупречном порядке. Одета фрейлина была в дорогое шёлковое платье жёлтого цвета, в отличие от покрывала, измятое и перекошенное. Удивительным было лишь положение рук: переплетённые пальцы судорожно сжались в молитвенном жесте.

Мужчины безмолвно озирали тело, Камилла осторожно присела на касапанку, вцепившись побелевшими руками в подлокотник. Альдобрандо Даноли смотрел на тело, тяжело дыша и время от времени закрывая глаза. Чума же разглядывал труп со смешанным чувством: он признавал убийства в честном поединке, но женщина в глазах Песте больше шлепка или оплеухи не заслуживала. Убить бабу? Бог мой! Донна Верджилези была потаскушкой, однако бросать в неё камнями, даже будучи сам без греха, Чума не стал бы, но, вспомнив упрёки Камиллы ди Монтеорфано в «бессердечии», бессердечно подумал, что со смертью донны он даже кое-что потерял: у него похитили любимую забаву. Над кем ему теперь потешаться?

Чума горестно вздохнул и огляделся. Раньше он никогда не бывал здесь. Будуар, затянутый жёлтым шёлком. Кровать окружали два резных ларца, на одном была представлена сцена турнира, на другом — Благовещение. В комнате стоял стул с высокой спинкой, касапанка, скамеечка для ног, аналой, в углу висело венецианское шестиугольное зеркало, у стены высился буфет с вазами, кувшинами для воды, фаянсами и серебряными подсвечниками, и стоял запертый сундук для одежды. Грациано подошёл к ларцам. Сверху лежали книги: Псалтирь Людовика Святого, «Жизнь святого Венсена и других святых», «Город дам» Кристины Пизанской, «Чудеса мира», «Книга о травах и деревьях», «Книга о свойствах вещей», «Часы Трои», поэмы Ариосто и несколько романов. В подсвечнике — две свечи из свиного сала.

Ничего особенного.

Дверь в покои синьоры Верджилези распахнулась. Бениамино привёл не только Тристано д'Альвеллу и Аурелиано Портофино, но и сам Дон Франческо Мария, услышав об убийстве, поспешил со своей охраной узнать, в чём дело. Все расступились. Герцог осмотрел спальню, кинул взгляд на труп и поморщился.

— Тристано… — д'Альвелла тут же оказался рядом. Герцог потёр рукой лоб. — В замке посторонние. Это, судя по всему, просто уголовщина. Шума, пока гости здесь, не поднимай, — не думаю, что это связано… — он снова встретился глазами с Тристано д'Альвеллой. — Кустарщина это. — Было очевидно, что только усилием воли герцог не проявляет чувств, но глаза его были мрачны.

Д'Альвелла понял его взгляд и кивнул, вслух же выразил полное согласие со своим господином.

— Фрейлин редко убивают из политических соображений, ваша светлость. Тем более — таким образом. Я разберусь.

Дон Франческо Мария угрюмо кивнул и, сделав знак охране, ушёл. Меж тем Портофино высмотрел в комнате свою родню.

— Это ты нашла её, Камилла? Почему ты пришла сюда? За ней послала герцогиня?

Синьорина подняла глаза на брата. Теперь она чувствовала себя спокойнее. Покачала головой.

— Нет. Донна Элеонора под вечер вызвала меня. Попросила сыграть ей на лютне. Я видела, что госпожа погружена в свои мысли и не слушает мою игру, но играла до тех пор, пока она не отпустила меня. Но у госпожи была не моя лютня, но лютня донны Верджилези — она играла ей последней и не забрала свой инструмент. Я взяла лютню — и пришла сюда…

— Дверь была открыта?

— Притворена, но не закрыта. Я постучала и вошла. Сначала не увидела, потом…

Между тем к убитой приблизился Бениамино ди Бертацци и внимательно осмотрел труп. То, что помощь невозможна, он понял с порога, но теперь медик сделал вывод, что фрейлина мертва давным-давно: тело ледяное, все члены отвердели. Он высказался уверенно и веско.

— Её убили давно, возможно, ещё до полудня. Или чуть позже.

В коридоре послышались женские возгласы, вскрики и топот ног. На пороге возникла сухопарая женщина лет шестидесяти с глазами ящерицы, — хранительница гардероба и драгоценностей герцогини Элеоноры Лавиния Ровере, за ней мелькнули лица Дианоры Бертацци, Джованны Монтальдо, Бьянки Белончини, Глории Валерани, Виттории Торизани, Бенедетты Лукки, Иоланды Тассони, следом за ними медленно вошла Гаэтана ди Фаттинанти.

Последней в спальню влетела подружка покойной Франческа Бартолини. Она вначале заметила только шута Песте и мессира д'Альвеллу, стоявших рядом. Присутствие начальника тайной службы помешало ей вцепиться в волосы негодяю-шуту, но она одарила его взглядом, исполненным самой жгучей ненависти. Д'Альвелла заметил этот взгляд, но так как знал о последней проделке мессира Грациано с Дальбено и испорченной им ночи пылких любовников, то ограничился тем, что просто показал синьоре Бартолини рукой на труп её подруги.

Синьора обернулась на постель. Несколько секунд было тихо, потом уши присутствующих заложило от истошного визга, казалось, из арбалета вылетела оперённая медью стрела. Все, кроме мессира д'Альвеллы, Грандони и Портофино содрогнулись, но шут и подеста только поморщились: они ждали чего-то подобного. Инквизитор же скривился по совсем другой причине: ему показалось, что от донны Франчески всё ещё исходит тонкий смрад выгребной ямы. Но тут случилось то, чего никто не ждал, по крайней мере, шут Чума. Ополоумевшая статс-дама на мгновение умолкла, но тут же разразилась новым визгом, в котором присутствующие мужи и высокородные дамы прочитали свидетельство страшного обвинения.

— Это он, он, это он! Он ненавидел её и преследовал! — трясущийся палец донны Бартолини колебался в воздухе, описывая странные дуги и параболы, однако конец его неизменно утыкался в геркулесову грудь мессира Грациано ди Грандони, ошеломлённо озиравшего кричащую дурочку. Тристано д'Альвелла хотел было цыкнуть на истеричную особу и заставить её замолчать, но адвокат у шута нашёлся там, где никто не ожидал. Джованна Монтальдо, жена главного церемониймейстера, покачала головой.

— Вы говорите ерунду, Франческа. Вчерашней ночью был переполох. Я не спала и видела, что мессир Грандони уехал из замка ещё на рассвете, а вернулся он только после приёма гостей, мы спускались с террасы с Бенедеттой и видели, как он заезжал в Центральные ворота. Было уже около пяти.

Несколько секунд синьора Бартолини молчала, словно пытаясь осмыслить сказанное, потом всколыхнулась вновь и прошипела, с ненавистью глядя на шута.

— Ну да, он отравил её и уехал…

Песте просто вознёс очи в небо, призывая всех присутствующих в свидетели своей невиновности, читавшейся в его прекрасных чёрных глазах. Зло хмыкнула Гаэтана Фаттинанти. Джованна Монтальдо, сдерживая смех, растолковала обвинительнице очевидное.

— Когда он уехал, а вы со служанками разлитое дерьмо в коридоре убирали, меня и синьору Верджилези вызвали к герцогине. Донна Черубина была тогда жива и здорова. Она ещё недоумевала по поводу ночного происшествия.

Портофино насторожился и осторожно поинтересовался.

— А разве ночью она ничего не слышала? Мессир Сантуччи говорил, что вопли и крики не дали ему заснуть, а апартаменты Донато в другом крыле замка, куда дальше, чем покои донны…

Джованна Монтальдо подняла на него ясные глаза. Было очевидно, что она прекрасно поняла намек инквизитора на то, что убитая, по всей вероятности, ночевала не одна и потому не могла покинуть спальню в момент всеобщего переполоха, но предпочла держаться фактов.

— Донна Верджилези утром сказала, что очень крепко спала. Она не обвиняла мессира ди Грандони в его шалости, потому что утром ещё никто не знал, что это его рук дело, но спросила меня, что могло произойти?

— А вы сами слышали ночной шум, синьора? Он разбудил вас?

— Да. Мой муж даже выходил в коридор, но быстро поняв, что и с кем случилось, поспешил запереться изнутри и окно открыл. Мой супруг ещё ночью предположил, что это шутки мессира ди Грандони, сказав: «Никто другой такого бы не придумал…» — донна Джованна очень точно изложила события, и соврала только в той несущественной детали, что шум в коридоре разбудил её. Примирение с мужем привело к тому, что засыпали оба в эту неделю далеко за полночь. Джованна делала все, чтобы снова привести супруга в то состояние мужского бешенства, в коем он произвёл на неё столь неизгладимое впечатление, и ей это удавалось: мессир Ипполито тоже кое-то уразумел и старался не оставлять супруге времени на общение с дьяволом. Но кому это было интересно? Не передала донна Джованна и слова супруга, злорадные и мстительные, сказанные по поводу дерьмового афронта прорицателя: «Я слышал, что путь к звёздам лежит через тернии, но не знал, что в число терний входят и нужники…»

Мессир д'Альвелла обратился к статс-дамам и фрейлинам.

— А кто ещё видел синьору Черубину утром?

Лавиния делла Ровере кивнула маленькой головой на длинной шее.

— Она была на утреннем туалете герцогини вместе с Дианорой, Джованной, Бьянкой, Гаэтаной и Глорией.

— Их быстро отпустили?

— Да, донна Элеонора отпустила нас всех. — Было заметно, что это жестокое убийство не произвело на хранительницу гардероба и драгоценностей герцогини большого впечатления, но все знали, что донна Лавиния вообще не имеет нервов. Другая особа на её должности просто не удержалась бы.

Мессир Тристано продолжал любопытствовать.

— Но кто видел её после, днём?

— Мне кажется, она была после десяти на внутреннем дворе около колодца, — задумчиво проронила Дианора ди Бертацци. — Я сидела на террасе и, по-моему, именно её симара мелькала внизу. Впрочем, я не уверена…

— Кто ещё видел её и где?

— Утром после туалета у герцогини она около полудня беседовала с мессиром Ладзаро Альмереджи в Восточной галерее, — наябедничала Иоланда Тассони. Девица ничуть не казалась расстроенной смертью статс-дамы.

— Не мелькала ли она ещё где?

Песте заметил, что лицо Гаэтаны ди Фаттинанти сияет, но стоило ей заметить в углу бледную Камиллу — она нахмурилась. Однако, снова взглянув на тело Черубины, девица расправила соболиные брови и кончики её алых свежих губ загнулись кверху. Тем временем лицо Альдобрандо приобрело обычный цвет, а д'Альвелла оглядел молчавших статс-дам и фрейлин и обратился к донне Бартолини.

— Но как могло получиться, донна, что вы сами за целый день не увидели подругу и не озаботились этим?

На самом деле ничего удивительного в этом не было. Ожидая до полуночи любовника, донна Франческа, выскочив в коридор на шум, вызванный падением синьора Дальбено, поскользнулась на полу и упала, повредив щиколотку и основательно перемазавшись. Но баня была закрыта, синьор Пальтрони отсутствовал, раздобыть воду удалось только в колодце на внутреннем дворе, одновременно пришлось отбиваться от наглых издевательств и глумлений придворных зубоскалов, служанки наотрез отказывались убирать испражнения, мотивируя это тем, что они не нанимались на столь грязную работу, а между тем вонь становилась нестерпимой и привлекала внимание всё новых насмешников…

Вымотанная и обессиленная, донна Бартолини вынуждена была сама убрать всё дерьмо в коридоре и на лестнице, потом, когда все фрейлины были на утреннем туалете герцогини, она купалась, затем вернулась к себе, заперлась и, совершенно изнурённая и умаявшаяся, уснула около десяти утра. Проснулась же только в четвёртом часу пополудни. Может, Черубина и стучалась к ней — она не слышала. По пробуждении же, услышав от служанок о циркулирующих по замку слухах, пришла в ужас и до последнего часа не могла даже нос высунуть из комнаты. Где уж тут думать о подруге? Но объяснить всё это донна, понятное дело, не могла, и потому просто обожгла начальника тайной службы яростным взглядом и прошипела, что была занята.

Однако вопрос самого д'Альвеллы был сугубо формальным: он не хуже донны Франчески понимал, что после возни с ночными горшками ей было не до приятельских бесед с подружкой. Но сути это не меняло. Дурёху кто-то отравил, и теперь надлежало узнать — кому она мешала? Было очевидно, что Черубина с кем-то провела ночь, но едва ли её убил любовник — ведь статс-даму видели утром.

Д'Альвелла отметил, что для убийства был выбран идеальный момент всеобщей суеты, вызванной приездом герцога Гонзага, и всеобщей потехи, инспирированной шутом Песте. Случайно ли это? Второе — да, ибо о шалости Чумы никому заранее известно не было. Но об ожидаемом приезде гостей знали все.

Говоря откровенно, смерть статс-дамы волновала начальника тайной службы лишь в той мере, в какой она могла быть связана с неудавшимся покушением на герцога. Последнее взбесило д'Альвеллу. Как могло случиться, что нашпиговав двор своими людьми, он просмотрел мерзавца-предателя, чужого наймита? Это был вызов и оскорбление его достоинства.

После гибели собаки на ночном совете наедине с герцогом они обсудили возможные причины покушения, пытаясь по причине обозначить и виновника. Отношения с папской курией при Фарнезе были напряжёнными, но не настолько, чтобы напрямую угрожать Франческо Марии или желать его смерти. Перехваченное письмо вызвало у герцога скорее недоумение, чем злость. Он не понимал, кого мог задеть столь сильно, чтобы это могло быть основанием для смертельной вражды, однако д'Альвелла знал, что герцог не отличался деликатностью и мог походя оскорбить любого необдуманным и резким словом. В этом не было нарочитого желания унизить: герцог не был жесток, но чувствительность и гордость других были для него несущественны и, общаясь с Доном Франческо Марией, нельзя было быть излишне ранимым.

Они с герцогом обсуждали произошедшее полночи, но ни к чему не пришли. Следующими ночами Тристано д'Альвелла методично перебирал лица, имена, сопоставлял и обдумывал. Это его человек? Некто, кого он принял за своего? Этого он боялся больше всего. Или один из тех, кому традиции или высота рождения давали право вращаться при дворе? Порой у него мелькали смутные мысли, которые он едва осознавал, они становились всё отчётливее, но не проступали до конца. И вот — перед ним был труп той особы, кою сам д'Альвелла, подобно Песте, никогда не принимал всерьёз. Её отравили. Герцог сказал, что это простая уголовщина, но д'Альвелла понимал, что Дон Франческо Мария обеспокоен. Сам Тристано решил не делать пока выводов: две попытки убийства всего за две недели заставляли не торопиться с суждениями. При этом мысль, что некто в замке имеет в своём распоряжении яды, коими пользуется по своему усмотрению, приводила д'Альвеллу в бешенство. Попытка отравить герцога сорвалась благодаря не его расторопности, а случайности, убийство же Черубины Верджилези порождало новые пугающие мысли.

Д'Альвелла отпустил статс-дам и фрейлин, решив, что поразмыслить о преступлении он может и не на глазах у всех. Он кивнул Аурелиано Портофино, чей опыт следователя ценил, приглашая пройти к нему, велел ди Бертацци внимательно осмотреть труп, но, когда они с инквизитором пришли к д'Альвелле, а сам Тристано опустился в кресло, он обнаружил, что компанию ему составляет не только мессир Портофино, но и нахал Песте. Это не смутило начальника тайной службы: он считал Чуму своим человеком.

— Ничего не скажешь, кстати… — Тристано д'Альвелла скривил губы, с омерзением вспоминая труп.

— Да, полно, Тристано, всё пустяки. — Аурелиано Портофино был настроен элегично. — Это, может быть, и не связано… — Он поймал сумрачный взгляд д'Альвеллы. — Не удивлюсь, если это просто закономерный финал любовных авантюр красотки. Кто её любовник?

Песте усмехнулся, д'Альвелла тоже иронично посмотрел на инквизитора. Но ответил весьма любезно:

— Донна Черубина Верджилези частенько проводила ночи с моим дружком главным лесничим Ладзаро Альмереджи и главным дворецким Густаво Бальди, она спала с нашим главным ловчим Пьетро Альбани, врачом герцогини Пьетро Анджело, порой пускала под одеяло камергеров Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо. Дрались они с Бартолини из-за алхимика Джордано Мороне, астролога Пьетро Дальбено, совсем недавно промелькнул и Лоренцо Витино. Насчёт Фаверо не знаю.

— Боже мой, как поставлена во дворце тайная служба! — восторженно поднял брови Портофино. — Ваши люди прекрасно вам служат, Тристано.

— Ваши вам не хуже, насколько я знаю, — спокойно вернул ему комплимент д'Альвелла, и инквизитор опустил глаза, — но если мы будем болтать о пустяках — до утра не закончим. Оставим пока возможную связь попытки убить герцога и гибель Верджилези, ибо в поисках её мы только потеряем время. Не будем множить следствия, когда и причин-то не знаем. Займёмся красоткой. Если предположить, что с ней расправился любовник, то под основным подозрением окажутся камергеры, медик Анджело, да эта пишущая братия. Но Анджело уже три дня нет в замке — у него умерла мать, он уехал в Перуджу. Пьетро Дальбено — чист как голубь и именно потому, что мессир Чума изволил накануне убийства вывалять его в дерьме. Он не мог войти туда и не навонять…

— Я-то полагал, что рассчитался с ним, а оказывается, он остался мне должен, — усмехнулся Песте. — Но я не верю, что это камергеры. Кишка тонка. Они были на приёме? — д'Альвелла кивнул. — Днём они, кроме внука Глории, никогда не мелькают в покоях фрейлин.

— Я, должно быть, многого не понимаю, — осторожно обронил мессир Портофино, — но я бы скорее заподозрил человека, чьи обязанности позволяют ему появляться, где угодно… Например, дворецкого… ловчего… или алхимика.

Д'Альвелла не ответил, но инквизитора просветил дружок.

— Альбани, Альмереджи, Мороне и Бальди — люди д'Альвеллы, Лелио. — Тут Песте повернулся к начальнику тайной службы, — что, кстати, не должно снимать с них подозрения, Тристано. Если его личные интересы перевешивали твои, то убить Черубину мог и твой человек.

— Мог, — д'Альвелла не оспорил шута. — Тассони же проронила, что Альмереджи виделся днём с Черубиной. И это выводит нас к основному вопросу дня, а, точнее, ночи: почему её прикончили? Кому она мешала? И снова возвращает к яду. Если бы угадать, что было использовано…

К немалому изумлению мессира д'Альвеллы, инквизитор оторопело пожал плечами.

— А чего тут угадывать-то? Отравленных я, что ли, не видел? Корень аконита, разумеется.

— И откуда отравитель взял его?

Теперь инквизитор посмотрел на начальника тайной службы, как на ребёнка.

— Если из замка за город вышел, то на любом пригорке. Аконит растёт вдоль берегов рек, да по обочинам дорог, да на горных лугах. Говорят, когда Геракл пленил и вывел из Аида трёхголового пса Цербера, чудовище, ослеплённое солнечным светом, стало вырываться, из его пастей потекла ядовитая слюна, и там, куда она попадала, поднимались ядовитые растения «аконитум». Их листья и корни ядовиты. Плутарх рассказывал об отравлении им воинов Марка Антония. Те, кому в пищу попадал аконит, теряли память и были заняты тем, что переворачивали каждый камень на своём пути, будто искали что-то, пока их не начинало рвать желчью. В Древней Греции аконитом травили приговорённых к смерти. Древние галлы натирали его экстрактом наконечники стрел и копий, предназначенных для охоты на волков. Отсюда прозвище «волчий корень»… — тут Песте кашлянул, призывая дружка Лелио вернуться от заумной учёности к делам насущным. Тот понял дружка. — Если листья аконита попадают в салат, отравленного ещё можно спасти, но это явно вытяжка, а это уже чистой воды ведьмовство. Её напоили чем-то вроде вина и убрали все следы.

С этим никто не спорил.

— Ладно. Я займусь, подключу своих людей, всё, что можно, мы выясним за ночь. — Д'Альвелла казался постаревшим и усталым. — Господи, ещё одну ночь не спать…

— Не хотелось бы каркать, конечно, — невесело улыбнулся Чума. Его собеседники молча смотрели на него. — Но боюсь, что мы мало что поймём к утру, Тристано. Я полагаю даже, что к утру мы будем понимать меньше, чем сейчас. А потому… задай работу своим людям, а сам ложись спать. Le ore del mattino hanno l'oro in bocca — утро вечера мудренее.

Д'Альвелла скосил на шута свои многоопытные глаза под тяжёлыми веждами и ничего не ответил. Он тоже понимал, что виновники подобного рода злодеяний либо обнаруживаются очень скоро и легко, либо никогда. Но формально поинтересовался.

— Это почему?

— А тебя разве не удивляет в убийстве Черубины одна странность, Тристано? — шут задумчиво посмотрел во тьму за окном. Потом повернулся к дружкам, отметив, что теперь на нём покоится и глубокий индиговый взгляд Лелио. Грандони вздохнул. — Она — дурочка, а убита очень умно.

Тристано д'Альвелла опустил глаза. Да, шут был прав. Отозвался же на эту реплику мессир Аурелиано Портофино, тоже выражая согласие с мнением дружка-гаера.

— Ум — вещь ненадёжная, Чума. Убийство, в конечном счёте, всегда глупость, но в житейском смысле ты прав. В этом убийстве комар носа не подточит. Но не льсти себя надеждой, господин дурак, что в замке ты один умный.

— Упаси меня Бог от такой глупости, — ужаснулся Песте.

На этом они и закончили.

Грациано понимал, что через полчаса люди д'Альвеллы наводнят замок и разнюхают многое, но едва ли, полагал он, они зададут графу Альдобрандо Даноли вопрос о sacrifice humanun. Между тем, теперь, когда недавнее видение несчастного визионера столь чётко проступило явью — миражи Даноли становились особенно интересными.

В небе сияла огромная жёлтая луна, оттенённая по краю серебристой белизной, и Песте вспомнил о том, что забыл накануне заехать в лавку синьоры Дзолы за пармским сыром и пожалел об этом. Сыра хотелось. Да и выпить тоже, ибо на душе было пакостно. Чума направился было к Даноли, но не успел, миновав внутренний двор, повернуть в коридор, как в свете факела на террасе заметил Камиллу ди Монтеорфано. Девица, укутанная в тёплую шаль, смотрела на плиты пола, была грустна и подавлена. Шут снова вспомнил подслушанные им обвинения в бессердечии в свой адрес, и с глумливой ласковостью окликнул её, придав голосу оттенок нежной заботы и трепетного беспокойства.

— Вы всё ещё не пришли в себя, синьорина Камилла?

Камилла тяжело вздохнула. Она была утомлена и обессилена случившимся и сама недоумевала, почему, увидев в спальне убитую, прибежала именно к мессиру Грандони. Она пыталась объяснить себе это тем, что ничего не соображала, но понимала, что обманывает себя. Увидя труп, она смертельно перепугалась и бездумно ринулась к тому, в чьих возможностях помочь не сомневалась, тому, кого, при всей неприязни к нему, считала неустрашимым и сильнейшим. Сейчас было глупо и невоспитанно отворачиваться от мессира ди Грандони — ведь она сама обратилась к нему за помощью.

— Нет, я здорова, — с трудом проговорила Камилла, но взгляд фрейлины, вопреки её словам, был больным и потерянным. — Но её больше нет. Вчера она была жива, смеялась… И вот… её нет. Как же это? Я понимаю, вас это смешит…

Песте и вправду чуть улыбнулся, но с обвинением не согласился.

— Почему это должно меня смешить, синьорина?

— Вы ненавидели её и потешались над ней поминутно.

— Вы говорите глупости, синьорина, — на лице красавца появилась нежная улыбка.

— Глупости?

— Разумеется. Вы вот ненавидите меня. — Чума снова лучезарно улыбнулся. — Я в ваших глазах человек безжалостный, бессердечный и бездушный, — Камилла бросила на него изумлённый взгляд и тут же, смутившись, опустила глаза на плиты пола. Она не могла понять, откуда он догадался об этом, но не возразила собеседнику, и Песте в третий раз одарил её самой чарующей улыбкой. — Пусть так. Но попробуйте потешиться надо мной, — шут, опершись рукой о перила, возвышался над ней. — Разрешаю вам любые шутки. Смейтесь над моей внешностью, зубоскальте над моими склонностями, можете вышутить все мои прегрешения и прихоти. Ну?

Девица исподлобья окинула мессира ди Грандони недоброжелательным взглядом. Конечно, собой-то красавец. Как и негодяй Эдмондо Гварчелли, муж Изабеллы. Правда, никто ничего не говорит о его порочности… Но мужчина, по мнению Камиллы, не мог быть непорочным, а значит, этот человек — вдвойне негодяй, умело скрывающий свою сущность. А сколько в нём спеси, сколько горделивого величания своим умом и силой! Сколько высокомерного любования своей красотой! Камилла почувствовала новый приступ гнева.

— Вы гордец и насмешник, ни во что ни ставящий достоинство других людей! Вы считаете себя красавцем и силачом, и мните о себе Бог весть что!

Её прервал хохот шута.

— Это суровое обвинение и жестокий упрёк, синьорина. — Песте снова нежно улыбнулся Камилле, заметив, что гнев девицы окрасил её щечки прелестным румянцем, чего он раньше никогда не видел. — Но я же просил вас не порицать меня, но посмеяться надо мною. Почему вы не можете высмеять меня?

Девица задумчиво молчала.

— Я объясню вам это, хотите? — И так как фрейлина ничего не ответила, шут продолжил, — вы не можете посмеяться надо мной потому что… ненавидите меня. Именно ненависть убивает ваш смех. Мы не можем потешаться над ненавидимым, ибо ненавидим лишь то, что признаём сильнее себя. То, что сильнее, вызывает страх, неприязнь, ревность, зависть и, наконец, ненависть. Но мы не можем ненавидеть осмеиваемое. То, над чем смеёшься, недостойно ненависти. Я потешался над донной Верджилези, но никакой ненависти к ней не испытывал. Ненавидеть её было просто смешно, — Песте снова ухмыльнулся.

Синьорина Монтеорфано вздохнула, но не возразила. Этот кривляка был в чём-то прав. Она сама не была смешлива по натуре, но если и шутила над кем-то — это были не те, к кому она относилась неприязненно.

— Теперь, надеюсь, вы не подозреваете меня в убийстве донны Черубины?

Камилла удивилась.

— Я вас никогда и не подозревала. Я видела на турнирах, вы — страшный противник, можете убить человека, как муху. Но отравить…

— Подумать только, вы даже признаёте за мной некоторые добродетели? — с игривым недоумением едко заметил шут, — впрочем, ненависть может быть вызвана любым превосходством.

— Чушь! Ваши достоинства не искупают ваших недостатков, — слова эти просто вырвались у Камиллы, и она тут же пожалела о них.

— У вас странное представление о совершенствах и пороках, синьорина, — шут изогнул бровь. — К моим порокам вы относите мою красоту, остроумие, чувство собственного достоинства, а моё величие вам видится в умении убивать. Как хорошо, что женщины не могут быть священниками: на исповеди вы совсем запутали бы меня.

Синьорина всё же была неглупой особой: поняв, что фиглярствующего шута ей все равно не перефиглярить, Камилла махнула рукой и направилась к себе.

Шут проводил её насмешливым взглядом, несколько мгновений стоял, переживая странное чувство лёгкого томления, щемящего и сладостного, которое ощутил ещё в овине в присутствии этой девицы, потом опомнился и поспешил к Альдобрандо Даноли. Грациано миновал несколько лестничных пролётов, везде натыкаясь на людей д'Альвеллы: они вынюхивали картину дня, выспрашивали полусонную челядь, взвешивали проговариваемое, но Песте по-прежнему сомневался, что утром Тристано д'Альвелла узнает имя убийцы. Шут не был фаталистом, но ощущал что-то надвигающееся, подобно грозовой туче, страшное именно своей неопределённостью. И ощущал давно. Не потому ли слова Альдобрандо Даноли, мистика и пророка, так запали ему в душу?

Графа шут застал одного, погруженного в тёмные, непроницаемые раздумья. Чума заметил, что не отпущенный в монастырь, граф незаметно превратил в монастырскую келью свои апартаменты, избавившись от лишних сундуков и стульев. Кроме кровати, стола и стула, полки для книг да небольшого сундука для вещей в покоях Даноли теперь ничего не было.

— Должен заметить, Альдобрандо, что бесовское жертвоприношение, о коем вам поведали, не заставило себя ждать. Это оно?

Граф поднял на Грандони больные глаза. Шут не смеялся. Он был серьёзен и хмур. Даноли вздохнул.

— Не знаю. Мне порой кажется, что я — давно мертвец, а мои видения — просто распад мозга, брожение пустых фантазий, в мёртвом мозгу бродят ночные призраки, воображение разваливается и мозаика разбившихся частиц, перетряхиваясь, создаёт имитации новых картинок. Я болен, постоянно знобит… Может ли эта несчастная быть sacrifice humanun? Мне было жаль её… Насколько я понял, она была неизменной мишенью ваших острот, Грациано? Она их заслуживала?

Песте задумался.

— Умом она не блистала, но женщин, блистающих умом, я вообще не видел. Пустая глупышка, чья голова набита нелепыми фантазиями о галантных кавалерах и блестящих придворных. Чем меньше в такой головке ума, тем умнее и даровитее кажутся ей бездари и шарлатаны, вроде Витино и Дальбено. Насколько я слышал от Альмереджи, чтобы получить от оной особы нужное — неизменно приходилось ронять два десятка дежурных фраз о великой любви и её неземной красоте. Но буду откровенен, Альдобрандо, в этом убийстве мне не видится того величия, которого ожидаешь после бесовских видений. Жертва на алтаре дьявола не должна быть смешна.

— Вы смеётесь…

— Ничуть, — перебил Песте, — говорю то, что думаю. Возможно, это действительно, как мудро заметил Дон Франческо Мария, «кустарщина». Её могли убить, потому что она что-то невзначай увидела или услышала, а так как все знали, что язык за зубами Черубина держать не умела, убийца сделал всё, чтобы она замолчала навсегда. Увидеть же или услышать нечто, не предназначенное для её ушей, она могла, где угодно.

— Так хотелось бы думать…что все случайность, — лицо Альдобрандо Даноли исказилось мукой.

Чума кинул на него взгляд, в котором читались несвойственные этому лицу сострадание и жалость. Но утешить Даноли шут не мог, ибо его внутреннее понимание, как ни странно, ничуть не противоречило скорби Даноли.

Альдобрандо неожиданно продолжил:

— Мне так страшно, Грациано. Когда я появился здесь, мне показалось, что я несчастный мертвец, которого невесть зачем занесло к живым со старого погоста. Но чем дальше я здесь… и ныне, в спальне этой несчастной… я вдруг понял, что я — один из немногих живых. Сколько тут мёртвых, Грациано… сколько тут мёртвых…