Без семи праведников...

Глава 4,

Даноли провёл день в одиночестве. Все события последних дней представились ему болезненной фантасмагорией, дурным сном. Меньше всего ему хотелось сейчас оказаться в замке, окунуться в пустую и суетную жизнь придворных, вечную атмосферу интриг, сплетен, любовных шашней. Теперь он жалел, что вообще пришёл сюда. Что за глупость он вытворил? Ему нужно было просто зайти к бенедиктинцам и остаться у них — кто бы вспомнил о нём? Господи, да исчезни он там — при дворе просто подумали бы, что его унесла чума и забыли бы о нём! Где были его мозги? Что стоило уйти в Монте Асдруальдо с Гвальтинери? Даноли подумал, что ему всё же стоит поговорить с Песте, — объяснить всё.

Неожиданно у него в голове пронеслись какие-то молниеносные помыслы, нечитаемые и смутные, потом муть рассеялась, и Альдобрандо понял, что именно Грациано ди Грандони через Портофино известил герцога, чтобы тот не отпускал его. Но дальше понимание не простиралось — гасло. Даноли поднялся и направился к ди Грандони. Даже если шут солжёт — ничего, ложь порой красноречивей правды. Альдобрандо не знал, где апартаменты Грациано, но полагал, что они рядом с герцогской опочивальней, двинулся туда и остановился на широком пролёте, ведущем в Зал приёмов. Тот был окружён по второму этажу мраморной верандой с балюстрадой, и Альдобрандо попал на неё. В зале под потолком на бронзовых цепях висели витые люстры, потолок затейливо расписан и, разглядывая его, Даноли пытался вспомнить, как попасть в то крыло, что занимал герцог.

Размышления его были внезапно прерваны. В глазах Альдобрандо помутилось, стеснилось дыхание, но когда оно выровнялось, а взгляд прояснился, — на цепях люстр под потолком гроздьями нависали всё те же омерзительные существа, что уже примерещились ему в Сант'ипполито — остроухие, с длинными кошачьими зрачками зеркальных глаз. Проклятые твари теперь не пели, но шипели, подобно змеям, отчётливо и внятно: «Sanguis vitiosus, sanguis putridus…» «Испорченная кровь, гнилая кровь…» — и раскачивались на цепях люстр, как на качелях.

Альдобрандо схватился заледеневшими руками за мраморные перила и без сил опустился на колени. Господи Иисусе, Сыне Божий, да что же это? Он снова поднял голову к потолку, но теперь цепи были пусты. Всё, на что хватило, несчастного — с трудом поднявшись, доползти до скамьи в нише. Отсюда он был никому не видим. Откинувшись к стене, Даноли застонал, тихо и горестно, как ребёнок.

Первое видение он ещё мог бы счесть случайным, болезненным следствием усталости, искажением души, потерявшей все. Последние два дня были спокойны, и хотя по временам ему что-то мерещилось, он всем напряжением души и усилиями ума убеждал себя в противном. Но сейчас горькая истина тупой болью проникла в него — он сходит с ума, его разум теряет себя… Теряет? Как бы не так! Сейчас, когда дурной фантом миновал, Даноли мыслил с пугающей чёткостью. Но разве у него есть опыт сумасшествия? Разве он знает, как сходят с ума? Быть может, это и есть ступени той лестницы, что ведут в пропасть безумия, в бездну помешательства?

Да, он, конечно же, ненормален. С того жуткого дня, точнее, вечера, когда он осознал гибель близких и своё одиночество, он больше не вспоминал ни детей, ни Джиневру. Из него ушли чувства, память, сама жизнь, но он продолжал это бытие, и не ощущал его пустоты, ни разу не помыслил о самоубийстве, ни к чему не прилепляясь мыслью и, тем не менее, ощущая свою душу наполненной. Ужасы приходящих видений изнуряли и изматывали, лишали сил, но не затрагивали ни души, ни ума.

Теперь Даноли всерьёз задумался о своём сне. Ему послано искушение — издёвка дьявола, но это не кара за его грехи и не испытание на прочность. Это предсмертный искус, понял он. Ему надлежит что-то сделать. Но что? Ведь сатана прав: в дьявольских видениях нужное никогда не поймёшь, понятое же окажется ненужным. Альдобрандо ничего и не понимал. Он давно был мёртв для мира. В нём не было уже ничего своего. «Затем, что цена одной спасённой души превышает цену всего мира…» Он сам должен спасти кого-то? Но что он — обессилевший на потерях и скорбях, может дать другому?

Между тем постепенно в зале стали проступать звуки, где-то прошаркали шаги, послышались шорохи и стуки, и зал стал наполняться голосами. Камердинеры разожгли камины, зашуршали дамские платья, зазвучали приветствия. Придворные собирались к вечернему приёму у герцога.

За колонной раздался высокий писклявый голос, и Альдобрандо, повернувшись, увидел жеманного щёголя с одутловатой пухленькой физиономией, выступавшей из воротника — вороха накрахмаленных кружев. Тот говорил с толстым Антонио Фаттинанти, который уже покинул философский кружок «перипатетиков» и теперь, набросив на плечи парадный плащ, шёл в зал Приёмов. Альдобрандо прислушался. «Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что тут нечисто, Антонио, — игриво усмехался пухленький. — Шарахаться от женщин! Я уверен, что секрет следует искать среди дружков нашего гаера». Фаттинанти, как знал Даноли, принадлежал к тем людям, которые неизменно интересуются только собственными делами, даже когда обстоятельства вынуждают их вмешиваться в чужие. Тон его был холоден, отчуждён и равнодушен. «Какие дружки, Энцо? Д'Альвелла и Тронти, что ли? Нашли гоморян да содомлян! Он и у герцога ночует через две ночи на третью, так что же? И герцог мужеложник, что ли?» «Ну что вы?! — щёголь испуганно заморгал. — Конечно же, нет. Я говорю о тех дружках кривляки, кто делят с ним не фавор, но стол и подчас кров…» Фаттинанти пожал плечами. «Его дружок Бениамино, эскулап, примерный семьянин, его приятель Росси — старик… о! — ухмыльнулся Антонио, — я и забыл! Есть же у него и дружок закадычный! И я замечал, кстати, тот, как про содомитов услышит, так просто возбуждается, глаза горят, ногти в ладони впиваются, носяра вытягивается…» «Ну, вот видите! — в ликовании воскликнул пухленький, — чего же тут не понять-то?» «Да, он в доме Песте и ночует частенько. Но, Лоренцо, право, неужели вы готовы обвинить… нет, это безумие. Я-то полагал, собеседник, сотрапезник… ну, собутыльник…» «И кто его любовник?» — франт трепетал от любопытства, уже предвкушая новую придворную сплетню. «Да падуанец этот одержимый, Аурелиано Портофино! Инквизитор наш». Пыл франта мгновенно угас. Зато пыл Антонио возрос обратно пропорционально. «Надо спросить Портофино, нет ли вправду у него склонностей-то содомских? Он их жжёт, правда, как я заметил, с неким даже остервенением, но, может, просто по долгу службы? Я выскажу ему ваше предположение и уточню…» «Моё предположение? — щёголь был ошарашен. — Какое ещё предположение? Помилуйте, что за вздор, никаких предположений…»

Сплетник исчез, после чего Фаттинанти смог передохнуть от инсинуаций навязчивого болтуна, спуститься вниз по лестнице и, устроившись у камина, предаться сладостным мыслям о необходимости новых капиталовложений в земельные участки — тому, что его подлинно занимало.

Даноли удивило, что Грандони является объектом такого любопытства и сплетен, он понял, что шута подозревают при дворе в мерзейших склонностях мужеложников. Самому Альдобрандо ничего подобного не показалось, и слова Антонио ди Фаттинанти свидетельствовали, что далеко не все в замке разделяют подобное мнение. Но размышления, вызванные услышанным разговором, быстро погасли, снова выдавленные воспоминанием о дурном видении. О какой крови говорили эти жуткие существа, откуда кровь, какая кровь?

За спиной Даноли на боковой лестнице снова кто-то прошёл, и мгновение спустя на балюстраде показался Песте. Теперь он был одет в дублет тёмно-коричневого, очень дорогого венецианского бархата, оттенявшего его бледность. Белый воротник камичи, стянутый шнуровкой, подчёркивал фарфоровые белки глаз шута и его белоснежные зубы. Альдобрандо невольно залюбовался необычной красотой этого человека, красотой большого и утончённого ума, проступавшего потаённым блеском огромных глаз и тонкой улыбкой. Вспомнив разговор сенешаля с придворным модником и, глядя в эти бездонные глаза, Альдобрандо подумал, что наговорённое неизвестным ему Лоренцо — вздор. Пред ним стоял аскет и философ. И он тоже… Он тоже сказал о бесовских временах.

Шут, увидев Альдобрандо, выразил удивление, — но только мимикой. Даноли же совсем позабыл о своём намерении спросить, зачем Чуме понадобилось, чтобы он остался в замке, при этом ему не хотелось привлекать внимание Грандони к своей слабости. Он постарался взять себя в руки и поднялся. Оба подошли к перилам балюстрады.

Зал внизу наполнился придворными, которые группами расположились у каминов, между девицами сновали несколько мужчин, разодетых с дурной роскошью. Один, тот самый щёголь, выряженный в джубоне и штаны светлого шелка, которого Альдобрандо только что видел в компании Антонио Фаттинанти, читал девицам стихи по листу, второй, лысый и полный, в лиловом албанском тюрбане, смотрел на него с видом кислым и недоброжелательным. «Кто это щёголь?», осторожно спросил Даноли шута.

Песте удивлённо поглядел на Альдобрандо, но охотно пояснил, что это стихоплёт, легко несущий нелёгкое бремя своей поэтической славы, тонко чувствующая душа, Лоренцо Витино.

— У него тысячи стихов, посвящённых прекрасным дамам, и всё особы поименованы. Подозреваю, что он работает по святцам, — подмигнул Чума. — В каждом его опусе — упоминание о ночном свидании. Если верить этим виршам — наш поэт пропахал своим мужским плугом Рим, Феррару, Падую, Верону и Мантую, Миланское герцогство, Пьемонт, Тоскану и всё Неаполитанское королевство. А как свежо и волнующе звучат его строки! Там и «сладкая нега», и «сень алькова», и «души томление», и «пыл юности», и «мрак погоста…» Я едва не рыдал, читая, — комедиант вынул белоснежный платок и приложил его к глазам, стирая невыступившую на них слезу.

— А рядом с ним кто?

— С фиолетовым горшком на голове? — издевательски уточнил шут. — Это Антонелло Фаверо, тоже личность творческая. Из-за вечного двуличия прослыл даже многогранным. Говорят, заплатил пятьдесят дукатов за университетскую степень магистра каких-то там таинственных наук. А недавно Портофино поймал его на наглой лжи, — наябедничал шут. — Негодяй бессовестно распространял слухи о том, что его новый роман подвергается преследованиям инквизиции! Каково, а?

— Но… зачем? — недоуменно вопросил Даноли.

— Как зачем? — брови Чумы взлетели вверх, за ними поднялись и плечи. — Это же очевидно. Если некий опус рассматривается инквизицией на предмет пристойности, это, понятное дело, увеличивает круг любознательных читателей этой галиматьи по меньшей мере втрое. Лелио узнал об этом, страшно изумился, он и не слышал о таком, раздобыл текст, как раз, помню, ночевал у меня, полночи то зевал над ним, едва не вывихнув челюсть, то скрипел зубами, поминая ад и его хозяина. Назавтра, осатанев от ахинеи, во всеуслышание мстительно обронил лжецу, что мечтать о запрете этого хилого опуса ему глупо — напротив, он, Портофино, намерен издать указ Трибунала, предписывающий всем жителям города покупать его и использовать для подтирки в нужнике или на растопку камина. Третьего способа употребления этого произведения он-де не видит. Так бесстыдно использовать авторитет Священного Трибунала! — Шут укоризненно покачал головой.

Альдобрандо улыбнулся. Внизу к Фаверо подошёл лысый дородный мужчина с небольшой бородой. Он оказался астрологом Пьетро Дальбено.

— Синьор Дальбено утверждает, — сообщил шут, — что всё в мире взаимосвязано, и то, что делается на небе, сходно с тем, что происходит на земле. Он также уверяет, что умеет выслеживать эти связи. Мне эта взаимосвязь всего со всем представляется спорной. То, что некий шарлатан-астролог месяц назад во Флоренции был пойман разъярённым мужем у супруги, выпорот и изнасилован, — этот прискорбный факт, безусловно, связан с тем, что мы сегодня имеем счастье лицезреть синьора Пьетро в Урбино. Это причина и следствие, но каким образом его осквернённая задница связана с тем, что я вчера выпил пару бокалов винца с вами и мессиром Портофино? Уверяю вас, никакой связи тут нет. Да, крик петуха предшествует рассвету, но является ли он его причиной? — Шут недоверчиво покачал головой. — Лелио говорит, что каузальная детерминация есть частный случай причинности. Но откуда берутся причины? Это вопрос непростой, но думать, что я обязан радостью лицезрения синьора Дальбено — влиянию далёких звёзд? Это чересчур даже для казуальной детерминации.

Граф заметил, что, хоть комментарий шута по адресу астролога был всего лишь насмешливым, взгляд, которым Чума смерил Дальбено, был исполнен нешуточной неприязни, даже ненависти.

Тут глаз Даноли неожиданно отдохнул на девице, стоявшей у камина в платье с голубым лифом и украшениями из сапфиров. Осанка её была царственна, фигура величественна, глаза опушены длинными ресницами, но лицо сурово и непреклонно. Шут представил её неожиданно уважительно, без излишних подробностей. «Гаэтана ди Фаттинанти, сестра нашего сенешаля. Фрейлина герцогини. Нрава девица весьма сурового». Даноли показалось, что вокруг чела девушки струится жёлто-золотое сияние, но понял, что это игра теней. Он заметил, что временами фрейлина бросала недобрый взгляд в сторону мужчин, особенно недоброжелательно оглядывая хохочущего белозубого красавца лет тридцати пяти с туманными миндалевидными глазами на смуглом лице, чем-то похожего на невинно убиенного Джулиано Медичи, рядом с красавцем стоял сильно лысеющий тип лет сорока. Даноли спросил у шута, кто эти придворные?

Песте с готовностью отозвался.

— Тот, что смеётся — мессир Ладзаро Альмереджи, наш главный лесничий, а лысоватый тип в чёрном плаще — мессир Пьетро Альбани, главный ловчий. Наш общий знакомый, мессир Портофино, зовёт Ладзаро потаскуном и прохвостом, но при дворе Альмереджи слывёт галантным кавалером и душкой.

— А мессир Альбани?

— Портофино плюётся, слыша его имя. Пьетро, в отличие от холостяка Альмереджи, когда-то был женат. Однако, несмотря на распутство, жену он, видимо, пленить не сумел и, застав её с любовником, убил последнего, а потом принудил изменницу в течение нескольких ночей спать рядом с окровавленным, зловонным мёртвым телом в подвале, где несчастная задохнулась от запаха разложения. Пять же лет назад мессир Альбани погубил весьма достойную даму, в которую влюбился. Она решительно отвергала его домогательства, он пообещал обесчестить её, и как настоящий мужчина — слово сдержал. Пьетро всюду похвалялся мнимой победой, распространялся перед приятелями об интимных достоинствах дамы. Потом поздно вечером заявился в спальню к этой особе, закутавшись в плащ, нарочито попавшись на глаза домашним, в итоге дворецкий подстерёг кавалера и доложил мужу, который принялся искать любовника и, не найдя его, надавал пощёчин жене, а после, подстрекаемый тем же дворецким, схватил кинжал да и прикончил несчастную. Пьетро назвал это «bella vendetta». Этим дело не ограничилось. Около года тому назад мессир Пьетро совратил юную фрейлину Катарину Баланти и обрюхатил её, пользуясь тем, что у девицы не было ни влиятельной родни, ни житейской опытности. Альбани при этом ославил её, уверяя всех, что та дарила своей благосклонностью не только его, но даже его конюха и лакея. Это поведение изумило даже мессира Альмереджи, но в придворных же кругах этот случай только упрочил славу мессира Альбани, как завзятого сердцееда.

После этого пространного рассказа Альдобрандо посмотрел на мессира Альбани куда внимательней.

— Господи, если подобная мерзость изумила даже мессира Альмереджи… то что же представляет собой он сам?

— Я же сказал, — чуть не хохоча, ответил наглый гаер, — галантный кавалер и душка. Что до его изумления — оно просто въявь тогда проступило, а я-то думал, что Ладзарино ничем не удивишь. Кстати, последний подвиг Пьетро возмутил и Дона Франческо Марию, он пригрозил, что при повторении подобного ловчий лишится должности. Кое-что добавил и д'Альвелла… О, — неожиданно прервал себя Песте, — клирики пожаловали…

В зал действительно вошёл человек в лиловом епископском облачении, с округлым и всё ещё, несмотря на преклонные годы, приятным лицом. Губы его были растянуты в улыбке, но глядя в его быстро окинувшие зал серьёзные глаза, Альдобрандо усомнился, что он улыбается. «Его преосвященство Джакомо Нардуччи, главный раздатчик милостыни Урбино», представил епископа шут.

По обе стороны от епископа шли молодые мужчины. Одного из них Альдобрандо уже знал — это был Флавио Соларентани. Сегодня на лице его не было следов бессонницы, как в день дуэли. Второй, миловидный светловолосый человек лет тридцати пяти, выделялся печальными светло-карими глазами. Песте назвал его каноником Дженнаро Альбани, старшим братцем главного ловчего Пьетро. Альдобрандо сначала удивился, что старший брат выглядит моложе младшего, а потом изумился ещё одному странному обстоятельству: каноник, как ему вдруг показалось, стоял на воздухе, не касаясь ногами земли. Даноли несколько раз сморгнул и видение пропало. Теперь под ногами Альбани проступили плиты пола. Следом за ними вошел еще один клирик, который снова оказался их знакомым — инквизитором Аурелиано Портофино, чьи глаза-арбалеты мгновенно высмотрели их у перил балюстрады. Он поднял руку, салютуя шуту.

Даноли и Песте спустились вниз, и шут сразу направился к Портофино.

— Дураков тянет к интеллектуалам, как кошек к огню, дорогой Аурелиано, — кривляясь, промурлыкал Грандони, — но, говорят, глупость и мудрость с такой же лёгкостью передаются, как и заразные болезни. Зарази же меня мудростью своею, Аурелиано, поведай, чему обязаны мы визитом столь выдающихся представителей нашей Матери-Церкви? Не умер ли Лютер? Здоров ли Его Святейшество?

— Мир, застрявший между ересью, чумой и сифилисом, пока неизменен и статичен, дорогой друг, — спокойно обронил Портофино.

— А раньше, я слышал, он стоял на трёх китах, — изумился Песте. — Ну что ж, эти новые опоры представляются мне довольно устойчивыми, и, значит, прежде чем на землю спустится первый всадник Апокалипсиса, у нас ещё есть надежда выпить стаканчик-другой доброго вина?

— Есть все основания рассчитывать на это, — подтвердил Портофино, многозначительно улыбнувшись.

Глаза инквизитора искрились. Здесь, при большем и лучшем освещении Альдобрандо заметил, что они необычного оттенка ледяного синего, похожего на осколки лазурита. Сейчас инквизитор напоминал римского патриция, и для полного сходства с сенатором ему не хватало только алой тоги и лаврового венка на волосах. Грациано же по-прежнему кривлялся, приветствуя теперь епископа, который бросил на гаера долгий взгляд и неожиданно проронил:

— Чем больше я слушаю вас, Чума, тем больше убеждаюсь в одной догадке. Но она настолько чудовищна, что мне страшно огласить её, — епископ, как заметил Даноли, смотрел на шута с явной симпатией.

Песте вытаращил свои и без того огромные глаза, испуганно заморгал и вобрал голову в плечи.

— Не пугайте меня, ваше преосвященство. Догадка — озарение глупости, оставьте её мне. Вам надлежит прозревать Истину.

— Именно этим я и занимаюсь. Я прозреваю, а точнее, подозреваю… что вы кое-что скрываете, мессир Чума.

— Это ужасно, ваше преосвященство! — потешно заверещал шут, завертевшись волчком, — если люди подозревают, что вы что-то скрываете… это означает, у вас… слишком хорошая репутация, ибо это единственное, во что сегодня никто не хочет верить. Упаси вас Бог, ваше преосвященство, натолкнуть собравшихся на мысль, что я могу иметь добрый нрав и непорочное сердце. Что может быть хуже? Люди чистые начнут уважать вас, ввергая в стыд, а подлецы — обливать грязью, чтобы ваши белые перья не портили их вороньих рядов.

— Но что, по вашему мнению, этот фигляр скрывает, ваше преосвященство? — с любопытством осведомился Портофино.

— Я подозреваю, что он скрывает слишком большой ум.

Песте состроил уморительную рожу — глумливую и растерянную одновременно.

— Помилуйте, епископ! Умственное достоинство, в отличие от мужского, свои преимущества не выпячивает. Что ж мне, в гульфик мозги засунуть? Никто не оценит, уверяю вас. Да и окажется ли размер достаточно впечатляющим, чтобы потрясти воображение наших дам? Может ли вообще потрясти их воображение что-нибудь, кроме полена? — проронил шут, заметив входящую донну Черубину Верджилези, статс-даму, вечную мишень своих ядовитых острот. Но, высказав последнюю пакостную двусмысленность, гаер снова обратился к епископу. — Но в чём-то ваше преосвященство правы. Да, если хочешь, чтобы тебя оценили по достоинству, держи своё достоинство на виду, — ломака сделал вид, что задумался. — Но не горделиво ли с моей стороны считать себя достойным… достоинства? По карману ли, точнее, по гульфику ли? Конечно, кому не хотелось, глядя в зеркало, видеть там человека достойного? Но разве не учит нас Мать-Церковь смирять свои желания?

Епископ ухмыльнулся, Портофино делано замахнулся на кривляющегося паяца, Соларентани вздохнул.

— Я не понимаю, что вы тут несёте, синьор буффон, — донна Верджилези, задетая дурацкой репликой Песте, смотрела на него негодующими глазами.

Песте кивнул.

— Немудрено, донна. Есть два рода глупости: не понимать того, что понятно всем, и — понимать то, чего не должен понимать никто. Впрочем, когда исчерпаны все варианты глупости, женщину обычно осеняют новые, ибо если земля — ограничена пределами суши, мироздание — бездной мрака, то женская глупость — не ограничена ничем, она безгранична и беспредельна. Наши дамы даже молчать иногда умудряются по-дурацки, — задумчиво добавил он. — Но в данном случае причина вашего непонимания, донна, боюсь, лежит за гранью моего понимания. Могу лишь, подражая его преосвященству, подозревать, что если женщина не понимает меня… значит, — наглый гаер почесал в затылке, — значит, я ненароком обронил что-то умное. — Шут едва ли не хохотал фрейлине в лицо. — Сердиться не следует, что же поделать, такая беда с любым дураком случиться может. Если же это грех, ну, мессир Портофино облечён саном… Хорошо иметь в друзьях клириков, — подмигнул нахальный кривляка Портофино, — это любому дураку ясно: своей апостольской властью они отпустят твои прегрешения. Сколько раз я впадал в заблуждение — и был прощаем, неужели же впасть в Истину намного страшнее? Неужто этот грех равен хуле на Духа Святого, Аурелиано?

— Причём тут полено? — донна бесновалась, — вы о чём?

Шут с готовностью уточнил.

Песте схватил стул и уселся, перекинув ногу на ногу.

— Кстати, как в этой связи не вспомнить одну набожную особу? — шут фиглярствовал от души, — которая спросила у несчастного, освобождённого из турецкого рабства, как там поступают с пленницами? «Увы, сударыня, — ответил он, — они им делают… это самое, пока те не отдадут Богу душу». «Как бы я хотела, — откликнулась донна, — чтобы и мне, по вере моей, был бы уготован такой же мученический конец!»

— Истинные рыцари никогда не злословили женщин, но умирали из-за них, — перебила шута донна Верджилези.

Шут состроил задумчивую мордочку и согласно покивал.

— Да, слышал об этом. Но ведь и я недавно едва не умер из-за женщины! — Спохватился наглый фигляр, вскочил, схватил стул, перевернув его задом наперёд, и снова уселся, обхватил сидение своими длинными ногами, сложил руки на спинке и интригующе сощурился. — Дело в том, что третьего дня одна донна, увидев в своей спальне во время молитвы дьявола, метнула в него… — шут артистично изогнул бровь, — …ммм… один из предметов дамского туалета. Но всё это обреталось в кругу обычной женской придури: дьявол оказался простой летучей мышью, и упомянутая выше деталь, которая, если назвать вещи своими именами, была панталонами, зацепилась за коготки мышиных крыльев. Несчастный испуганный нетопырь, подгоняемый воплями донны, вылетел в коридор, — Песте, кривляясь, изобразил длинными пальцами мельтешение мышиных крыльев, — пролетел по двум этажам и, наконец, вцепился в цепь на люстре в этом самом зале и завис на ней, синьора же, размахивая шваброй и подпрыгивая, пыталась отобрать у пипистрелло искомые панталоны. Умереть из-за женщины! Клянусь, я был на волосок от этого! Я так хохотал, что едва не умер!

— Вы негодяй!! — донна Верджилези взвизгнула так, что всем вдруг стало понятно: шут повествует не выдуманную, но подлинную историю — и как раз о ней. Промолчи дурочка — можно было бы предположить, что наглец просто валяет дурака, но столь бурное проявление чувств выдало донну с головой.

Впрочем, некоторые, например, Альмереджи и Портофино, похоже, знали об этом и раньше, ибо оба едва сдерживали хохот, при этом мессир Альмереджи яростно закусил губу и отвернулся. Альдобрандо отметил, что лицо величавой Гаэтаны Фаттинанти тоже оттаяло, она рассмеялась — зло и откровенно, но сам он не смеялся — донна Верджилези почему-то показалась ему хоть и глупой, но очень несчастной особой.

— Могли бы, Песте, — прозвучал из-за плеча епископа сдавленный голос Ладзаро Альмереджи, почему-то пытавшегося выглядеть суровым, — и помочь донне.

— Я и помог, Ладзарино, — с готовностью отозвался шут. — Когда она поняла, что швабра ей не поможет, ибо коротка, она бросила её и побежала за метлой, я же, увидев, что нетопырь улетел, а панталоны висят на люстре, взял арбалет и метко сбил их. Но когда я, как мужественный Роланд, герой великого Ариосто, соорудив орифламму из швабры и искомого предмета, принёс свой трофей синьоре, услышал, что я бесстыжий негодяй и срамной повеса! Вот и совершай подвиги ради дам! Тебя же вместо награды — обольют помоями!

— Песте, умоляю, не говори о женщинах, — за спиной епископа раздался тихий, властный и насмешливый голос герцога Франческо Мария, он неожиданно вышел из боковых дверей, где уже несколько минут слушал шутовские эскапады Песте. История о панталонах и для него новой не была: третьего дня он сам полчаса хохотал, глядя на шута, шныряющего по коридорам с дурацкой хоругвью.

Все вокруг зашевелились, раскланиваясь, Дон же Франческо Мария склонился за благословением к епископу.

— Ты прав, мой повелитель, поговорим-ка лучше о другом, — заявил Песте, снова оседлав стул, — обсудим перспективы ужина в свете неумолимо приближающегося конца света? Но когда его ждать? Я говорю, естественно, о конце света. О, я вижу там, в углу, наших оракулов. Да, поговорим о том, что готовит нам грядущее. Люди ничему так твёрдо не верят, как тому, о чём меньше всего знают, и никто не выступает с такой самоуверенностью, как сочинители всяких басен — астрологи, предсказатели да хироманты.

Пьетро Дальбено смерил шута недоброжелательным взглядом и высокомерно заметил, что не дуракам судить о законах неба. Песте тут же признал это верным и обронил, что на месте Дальбено он давно бы занялся каким-нибудь более прибыльным ремеслом, например, выпрашивал бы подаяние. «А впрочем, что я говорю, идиот, вы ведь именно этим и занимаетесь…». Дальбено, весьма высоко ценивший свои познания, прошипел, что шут ещё заплатит за свои слова, а Чума выразил удивление, почему это люди, нечувствительные к порке, так легко обижаются именно на слова? Но Дальбено, которого на миг бросило в краску, ибо слова шута подлинно отражали один из эпизодов его бурной жизни, ничего не ответил. Это молчание не было доказательством смирения, но удостоверяло в том, что синьор Пьетро всё же гораздо умнее донны Черубины.

Тут в разговор вмешался герцог.

— Песте, если ты не доверяешь астрологу, может, тогда сам предскажешь, что будет происходить в нашем подлунном мире нынешним летом?

Чума с важностью кивнул.

— Конечно, мой герцог. В Урбино ещё около трёх месяцев будет тепло, к осени, возможно, несколько похолодает, во Франции будет наводнение или засуха, а в Египте и Иерусалиме очень вероятна жара. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что на Альбионе часто будет туманно и дождливо. Более точный прогноз пока сделать трудно. Но я заметил, повелитель, что при прогнозировании уже состоявшихся событий уровень их точности возрастает! Так Чекко д'Асколи самым кощунственным образом рассчитал по звёздам Рождество Христа и вывел из него его крестную смерть. Что значит знание законов неба! Правда, по этой причине сам он умер во Флоренции на костре. Видимо, звезды не предупредили его об опасности составления дурацких гороскопов…

— Но прогнозы нашего уважаемого Дальбено хорошо сбываются, — герцог сегодня был благодушен.

— Да, я не откажу ему в умении хорошо сбывать прогнозы, тем более что он на каждом отменно зарабатывает.

— Ну, полно, я сам жду от него гороскоп, — сказал герцог. — Он ведь правильно предсказал смерть Алессандро ди Медичи!

— Quis est enim, qui totum diem jaculans, non aliquando collineet[1]? Найдётся ли кто-то, кто, бросая целый день дротик, не попадёт хоть однажды в цель? Алессандро — извращенец и выродок, похищавший женщин, вторгавшийся в женские монастыри, отравивший кардинала Ипполито и ещё десяток дружков и недругов! Его дела прогневили небо, и предсказать ему смерть я мог бы с той же вероятностью, как появление по весне листьев на деревьях.

Астролог открыл было рот для ответа, но вдруг поймал на себе плотоядный и лишённый всякой сентиментальности взгляд мессира Аурелиано Портофино.

— Джованни Бентивольо, правитель Болоньи, наслушавшись астрологов, приказал вырезать на камне построенной им башни слова: «Его звезды и его заслуги обеспечили ему все мыслимые блага» — и это за год до изгнания, — назидательно проговорил инквизитор, даря астрологу ещё один злобный взгляд, — никакое сочетание звёзд не может принудить к чему-либо свободную человеческую волю, как не может оно предопределить Божью волю. Ваши законы неба являются ересью.

Дальбено торопливо ретировался.

— А вы не верите в судьбу, мессир ди Грандони? — к Чуме неожиданно приблизилась какая-то блондинка в розовой симаре, пожирая Грациано взглядом, от которого Даноли смутился, а инквизитор содрогнулся всем телом и испуганно заморгал, подавшись назад.

Песте оказался сильнее духом.

— Не знаю, что и сказать, донна Белончини, — задумчиво проговорил он. — Бог дурака — случай, судьба же — покровительница женщин, и она права, помогая именно тем, кто не в состоянии о себе позаботиться. Но мне-то что за резон в неё верить?

Синьора окинула мессира ди Грандони новым похотливо-восторженным взглядом. Было похоже, что всё, что ни обронил бы шут — казалось ей перлом остроумия. Грациано обменялся мученическим взглядом с Портофино и горестно вздохнул. Тут какой-то прыщавый коротышка с лоснящимся лицом поторопился подойти к донне и оттащил её в сторону. На вопрос кто он, Чума только вздохнул, но оказавшийся рядом Портофино сообщел, что это постельничий герцога Джезуальдо Белончини.

Альдобрандо Даноли подумал, что он и сам теперь прекрасно понимает причины неприязни мессира Джезуальдо Белончини к шуту Песте.