День между пятницей и воскресеньем

Николай. Сейчас

Николай никак не мог заснуть. Кушетка в гостевой спальне была неудобная, узкая и противно скрипела, стоило ему шевельнуться, повернуться на другой бок было вообще немыслимой задачей. Так он и кряхтел, ежился, пристраивался поудобней, заставлял себя закрыть глаза и ни о чем не думать, но снова открывал их, и взгляд в полутьме опять начинал шарить по бесчисленным вешалкам с Тамарочкиными платьями. Гостевая спальня в их городской квартире давно превратилась в гардеробную его жены: старые платья, пропахшие нелюбимыми уже духами, старомодные наряды, которые были надеты от силы один раз на какое-нибудь пафосное мероприятие, коробки с надоевшими туфлями, чехлы с приевшимися пальто и шубами. А теперь сюда был сослан и неугодный муж, каким-то образом из главного мужчины жизни превратившийся в статусный кошелек, не более того. Он вздохнул, кушетка скрипнула. Когда-то, много лет назад, кто-то из его коллег, намного старше него, мудрее и опытнее, сказал ему, что любовь и страсть в браке могут прожить от силы года три-четыре, а потом исчезают, таков закон природы, ничего не поделаешь, и тогда уже главным становится не страсть и не секс, а взаимное уважение и понимание, обязанности и обязательства, вот на них и надо будет строить всю жизнь. Николая ужасно возмутил тот совет. Он был неисправимым яростным романтиком и был уверен, что любовь никуда не может деться и через десять лет, и через пятьдесят. А если есть любовь, то и страсть никуда не денется. Как можно не хотеть любимого человека, не желать его каждую минуту? Он тогда был уверен, они с Тамарочкой будут самыми пылкими любовниками и сейчас, и когда им будет по семьдесят.

Но у Тамарочки, однако, и на этот счет мысли оказались совершенно иными. В ее системе ценностей секс всегда был ценной валютой и средством изощренных болезненных манипуляций, он выдавался в награду, а за малейшую провинность его можно было лишиться на несколько недель, а то и месяцев. Николай мечтал, что его жена будет легкой, и смелой, и вечно хохочущей, и будет дразнить его, бегая по дому голышом, и неважно, сколько ей будет лет, он всегда будет ее обожать, будет ею восхищаться. Из беготни голышом с самого начала ничего не вышло: с первого дня с ними поселилась няня Пети, а по совместительству повар и домохозяйка. Николай с Тамарочкой прятались в темноте под одеялом, запирались в ванной, дожидались, пока Людмила Степановна с малышом уйдут гулять, но и тогда старались сделать все побыстрее, наспех, чтобы их не застали. После того как родились Витя и Вика, Тамарочка поправилась и очень переживала из-за потери своей точеной фигурки. Он повторял, что любит ее любую и ему все равно, насколько тонкая у нее талия, да и есть ли она вообще, не за талию же любят жен. Но Тамарочка воспринимала со страшной обидой все, что бы он ни говорил, она стала кутаться в какие-то немыслимые кружевные пеньюары, носить многослойные комбинации, корсеты и чулки с подвязками, которые он терпеть не мог. Он не хотел развязывать тесемки, отстегивать лямки, цепляться за кружева и выпутывать ее ноги из чулок и подвязок, он хотел просто прикоснуться к своей жене, обнять ее, прижаться к ней, тискать и целовать ее там, где ему захочется, а не только в строго обозначенные ею места, и чтобы для этого не нужно было сначала полчаса распаковывать ее и при этом ужасно бояться что-нибудь зацепить или порвать. Малейшая затяжка на чулке расценивалась как умышленное злостное преступление, что приводило к немедленно и безвозвратно испорченному настроению супруги и ссылке нарушителя на старую раскладушку, а потом на эту вот кушетку. Однажды он не выдержал, возмутился и спросил, зачем тогда она все это на себя надевает, все эти ценные вещи, если так боится за их сохранность. Может, лучше без них? Этот вопрос, конечно, был огромной ошибкой. Непоправимой. Тамарочка рыдала, воздевала к потолку руки в кружевных рукавах и обвиняла его в неблагодарности, черствости, неотесанности, называла мужланом и солдафоном с полным отсутствием вкуса и понимания эстетики, а он все это время сидел на краю кровати, смотрел на свою жену и думал, куда же подевалась та наивная искренняя девушка, которая так преданно смотрела на него тогда, под снегом под фонарем…

Званый ужин завершился почти без потерь и происшествий. Но без танцев, увы, не обошлось. Эту часть торжества Николай в последнее время воспринимал особенно болезненно. Конечно, многое зависело от количества выпитого Тамарочкой горячительного, но чаще всего танцы удавались настолько буйными и разнузданными, что в любом парижском кабаре рыдали бы от зависти. Чем старше становилась его жена, тем жарче становилась танцевальная программа: никаких медленных композиций, никаких сдержанных вальсов, только страстное танго, только цыганочка и еще одна бурная непонятная пляска с размахиванием руками и произвольными взбрыкиваниями, которую она почему-то называла румбой. Во время румбы он предпочитал незаметно скрыться из бальной залы. И не только потому, что его мучил жуткий испанский стыд. Телодвижения супруги пугали его настолько, что он боялся, как бы она не вывихнула себе что-нибудь или не сломала шейку бедра. В партнеры по танцам Тамарочка обычно выхватывала кого-нибудь из зазевавшихся или неопытных гостей, по наивности не подозревающих, что именно их ожидает. Тамарочке хотелось исполнять сложные поддержки, неожиданные выпады и внезапные долгие вращения, а бедному кавалеру нужно было следить, чтобы она случайно не грохнулась обо что-нибудь головой и не зашибла никого из легкомысленно оказавшихся поблизости. Гости же, разумеется, засыпали хозяйку дома комплиментами, а она, закончив выступление и многократно раскланявшись, сообщала им, прихлебывая из очередного бокала, что ее невероятная гибкость и грация — результат многолетних занятий в юности в знаменитом балетном училище. Откуда в голове у супруги взялся этот факт, Николай так и не выяснил. Ее мама, Марина Петровна, однажды лично подтвердила ему на семейном празднике, что ни в какое балетное училище Тамарочка никогда не ходила. В детстве ее, правда, пытались водить в танцевальный кружок в местном доме культуры, но очень скоро стало ясно, что Тамарочке категорически не подходят никакие занятия, если они требуют хоть каплю стараний и усердия.

Тамара танцевала, гости шумели, Николай прятался у себя в кабинете. Дверь приоткрылась.

— Николаша, мы уходим.

Он снял очки, посмотрел на сына.

— Хорошо, Витенька. Спасибо, что приехали. Там мама…

— Еще танцует, да. С Евгением Александровичем.

— Пойду тогда снимать ее с Евгения Александровича и заканчивать все это… веселье.

— Помочь?

— Не нужно, я справлюсь. Вы поезжайте, малышка устала. Может, на праздниках на дачу ее к нам привезете? И сами побудете, отдохнете, свежим воздухом подышите. Дом-то большой.

— Приедем, конечно. Николаш, я спросить хотел… Мне неловко так, я прям как дурак себя чувствую, отец машину подарил, а я опять…

— Сколько тебе надо?

— Да только на резину. Спасибо!

— Переведу на карточку.

— Ага! Ну, мы поехали. Пока!

— Пока, ребятки! Осторожней там. И напиши, как доберетесь.

Гости разошлись, в гостиной открыли окна, со стола уже убрали все тарелки и рюмки, оставалась только скатерть в пятнах и разводах и пара кофейных чашек. Во главе стола одиноко восседала Тамарочка и задумчиво созерцала бокал с вином. Николай остановился в дверях, замешкался на минуту, но потом шагнул в комнату и подошел к ней.

— Все разошлись. Вечер был чудесный. Ты прекрасно все организовала, моя дорогая.

— Еще бы. — Она подняла на него мутный взгляд. — И все ведь ради тебя. Как же ты не понимаешь? Ну, почему ты такой дурак? Все это нужные люди… Ты же понимаешь, что они все нуж-ные. Для тебя! Для твоей карьеры. Все делаю ради тебя. А ты ни капельки, ни ка-пель-ки… Наташа! — вдруг неожиданно громко крикнула она в сторону кухни. — А есть еще вино? Плесните мне капельку.

Он промолчал. Он не стал говорить, что все эти «нужные» люди давным-давно безнадежно отстали от него и в карьере, и в бизнесе. Что все они были как рыбы-прилипалы, Тамарочкина свита, которая крутилась возле нее с вечными комплиментами и заискиваниями в надежде приблизиться к ее мужу, он не стал говорить, сколько человек сегодня просили его об услуге, а сколько из них просили просто денег. Она же старалась, зачем ее обижать. Он хотел поговорить только об одном, хотел быстро сказать ей и уйти спать. Сил ни на что не было.

— Тамара?

— М-м-да? Слушаю.

— Я хотел тебе сказать. Мы с Леней уезжаем. В отпуск. Решили поехать отдохнуть.

— Что еще за отпуск такой?

— Ну, у всех людей бывает отпуск. Нам с Леней не по шестнадцать, а работаем мы как молодые. Другие, вон, в нашем возрасте на пенсии сидят, в парке гуляют.

— Ты решил мне пожаловаться? Ты чем-то недоволен? Что-то не устраивает вас, Николай Иваныч? Хотите гулять в парке? Так идите! Гуляйте! В парке! Никто вас не держит!

— Тамара, не заводись, я не жалуюсь, я просто говорю тебе: мы с Леней едем в отпуск. Ставлю тебя в известность.

— Ставит он меня… Куда вы намылились? На вашу мерзопакостную старую дачу? Пить самогон и жрать костлявую рыбу? Имей в виду, никаких бань. У тебя давление, тебе нельзя. А то парализует, и будешь как… слюни пускать. Я с тобой возиться не стану, имей в виду…

Он не дал ей договорить:

— Нет, не на дачу. Мы едем в приличный отель. На море. В Турцию.

— Куда? — Она прыснула, на подбородке повисла капля. — Вы что, совсем ополоумели с этим вашим… с твоим Леней? Какая Турция? Ну уж нет. Я не поеду в эту вашу нищебродскую… Турцию, не-не! Да ты с ума сошел? Чтобы я? Там? С нищими? Ты что, решил надо мной поиздеваться? В Турцию? Я ни ногой!

Он сделал глубокий вдох.

— Тамара, я не собирался ни над кем издеваться. И тебя никто не заставляет туда ехать. Ты, Тамара, не едешь в Турцию. Тебя никто не зовет. Мы едем вдвоем с Леней.

Она опять прыснула — на этот раз забрызгав красными каплями светлое платье, попыталась смахнуть их, потом махнула рукой.

— Вдвоем? А что вы собрались там делать вдвоем, позвольте спросить? Девок снимать? А-ха-ха, — и она закатилась грудным низким смехом. — Кому вы там сдались, старичье?

Он помолчал, вдохнул, выдохнул.

— Тамарочка, в общем, ты меня поняла. Мы с Леней уезжаем в отпуск.

— Надолго?

— Недели на две. Может, и дольше.

— А бизнес? А пре… при… предприятие! А все дела кто будет делать, позволь тебя спросить?

— Я все уладил.

— Значит, девок снимать тебе приспичило. Уладил он, ишь ты. Девок они собрались снимать, смотри на них… Из вас песок сыплется! Песком там все не засыпьте. Там песка своего хватает. А-ха!

— Тамара. Я устал и хочу спать. Никакие девки нам не нужны. И мне противно тебя слушать. Ты же сама знаешь, что у меня всегда была одна ты.

— Еще бы! Где бы ты был сейчас без меня? — вдруг взвилась она. — Вцепился как клещ! Еще бы, такое приданое. Папочка меня обеспечил, всегда все было для меня самое лучшее. И все я променяла! Ради кого? Без штанов, без роду, без племени! И как был, так и остался! Всю красоту мою, всю молодость размотал — в-жух — по ветру. Думаешь, я тебя так и отпустила? В отпуск он намылился! А я что, должна тут сидеть? Ну уж нет!

Он из последних сил пытался сохранять спокойствие и даже отвернулся к окну, чтобы не смотреть на нее. По бульвару шли редкие прохожие.

— Хорошо, давай я оплачу тебе поездку куда-нибудь. Поезжай с подругой. Куда хочешь.

— В Европу.

— Хоть в Европу, хоть в Азию. Завтра выбери тур и поезжай.

— И новую грудь!

— Что?

— Я хочу новую грудь!

Он вздохнул. У него разболелась голова.

— А что не так с этой? Эта уже сносилась? Ты с ней и года не проходила.

— Ты сволочь! — Она швырнула в него стакан, но не попала. Стакан разбился, на полу растеклась бордовая лужа.

«Прямо как в кино, в сценах про убийства», — вдруг подумал он.

— Ты никогда не ценил моей красоты! — завопила Тамарочка. — Куда тебе! А я старалась! Ради кого? Все как бисер перед свиньями! Деревенщина! Да ты понятия не имеешь, что такое настоящая красота! Не понимаешь, не ценишь! Господи! Надо было, надо было выходить замуж за Эдика!

— Так и выходила бы, Тамар. Чего ж ты не вышла?

Он не хотел этого говорить. Зачем ему нужен был этот разговор, вся эта грязь? Он же знал ее и видел, что она выпила лишнего, он должен был просто прикусить язык и промолчать. Почти сорок лет это срабатывало, так почему в последнее время у него внутри все как будто закипало, пальцы сжимались в кулаки и в висках стучало? «Молчи!» — приказал он себе, но было поздно, Тамарочку уже понесло. Она кричала, не останавливаясь, и про несправедливость, и про украденную молодость, и про его гадких детей, испортивших ее фигуру, и про папочку, который вытащил Николая из грязи, а тот так и остался пустым местом. И про то, что Эдик, между прочим, до сих пор ее ждет! И стоит ей только шевельнуть мизинцем…

— Замолчи, Тамара, — тихо, но твердо сказал он. — Я прошу тебя, замолчи. И пойдем спать. Хватит.

— А с каких это пор ты стал затыкать мне рот? — огрызнулась она. — С каких это пор ты стал таким неотесанным хамом? Хотя о чем это я? Ха! Ты всегда таким и был! Тупое хамло! А папочка мне говорил… С каких же это пор?!

Он смотрел на ее мутные глаза, на растрепанные длинные волосы, крашеные, нелепые, как у пластмассовой куклы, на капли вина на подбородке, и ему ужасно хотелось ответить ей на ее вопрос «С каких это пор?». Набраться смелости и сказать: «С тех самых пор, как я ужасно устал, моя дорогая. Раньше я никогда не уставал, а тут вдруг жутко устал, Тамара. Устал терпеть твои бесконечные капризы и выходки, исполнять все твои требования, соглашаться и унижаться. Я всю жизнь работал, вытаскивал из тюрьмы твоего папочку, оплачивал врачей для твоей матери, тащил на себе всех вас и молчал. Ведь я никогда не хотел от тебя ничего особенного, мне просто нужно было немного любви и совсем немного благодарности за все, что я делаю. Но хоть бы раз в жизни ты поцеловала меня просто так, не на публику и не ради показухи, а потому что тебе захотелось. Потому что ты любишь меня хоть чуть-чуть. Или хотя бы немного меня жалеешь…»

Он поднялся и вышел из комнаты. И ничего не сказал.