День между пятницей и воскресеньем

Лидочка. Тогда

Две ночи, ложась спать, Лидочка клала Ленину перчатку под подушку. Засовывала руку в мех и так засыпала. Два вечера подряд она писала Лене письма. Подумаешь, только что расстались, она так сильно скучала, что села писать ему первое письмо, едва вернувшись с автовокзала, писала и улыбалась — представляла себе, что письма они получат уже вместе, вдвоем, ведь она совсем скоро тоже будет в Москве, рядом с Леней. А когда собралась запечатать письмо в конверт, вспомнила, что у нее нет его адреса: он еще не получил место в общежитии, так что пока не знал, где будет жить. Ну и ничего страшного, подумала Лидочка, она возьмет письма с собой и отдаст ему прямо на аэродроме в Москве, когда он ее встретит. Скажет: «А ну-ка, танцуй! Тебе письмо!» — и он ужасно удивится. Лидочка опять улыбнулась. Она вообще теперь все время ходила и улыбалась. Даже в то утро, когда мама стала собираться вести Мишеньку на злосчастную прививку, из-за которой и вышла вся эта досадная заминка с Лидочкиным отъездом.

Мама носилась по дому как фурия и командовала:

— Лида, где Мишенькина рубашка в клеточку? Не эта! Ты что, глупая? Байковую давай! На улице холодина, она мне тонкую сует! Головы у тебя нет, что ли?

— Хорошо, мама, сейчас найду байковую, — спокойно отвечала Лида и все равно улыбалась про себя.

— А бутылочку? Бутылочку ему взяли? Он же пить захочет! Да еще расплачется наверняка, они все там безрукие в этой поликлинике! Укол нормально не сделают. Андрей! Налей попить сыну, чего сидишь как истукан!

Папа сидел на кухне на табуретке у окна, смотрел на улицу и как будто никого не слышал и не видел.

— Андрей! Бутылочку мне подай! И печенье там было. Надо печенья с собой взять. Вдруг очередь, сидеть придется, ждать, Мишенька есть захочет. Лида!

— Да, мама?

— В очереди же вспотеет он, возьми сменную рубашку!

— Сейчас положу.

— Почему я должна обо всем думать? Ты что, сама не могла догадаться брату сменную рубашку положить?

— Я положу.

— Конечно, положит она! Сто раз надо обо всем просить! И платок носовой чистый чтобы был!

— Уже положила.

— Да какой ты положила? Ты что, не видишь, что это не тот? Возьми в шифоньере детский глаженый!

— Катя, может, хватит кричать? — наконец отозвался с кухни отец. — Что ты панику-то развела? Всего-то с ребенком на прививку сходить.

Мать резко развернулась на месте и уставилась на него.

— Смотрите-ка, кто тут заговорил? Сам — фьюить — и нет его! Умчался, крыльями не помахал! Взял бы да сам и сходил хоть раз с сыном на прививку.

— Я ходил. И не один раз.

— А сегодня прямо до зарезу надо тебе лететь!

— Катя, я работаю. Я нам деньги зарабатываю на жизнь. У меня такая работа. Я сегодня людей в больницу везу.

— А родного сына в поликлинику не можешь!

— Там посерьезней дела, чем прививка.

— В других, в нормальных домах тоже вон все работают мужики и каждый вечер дома!

— Так и я уже год с лишним почти каждый вечер дома.

— А до этого где крыльями махал? А? Может, расскажешь нам про Ейск? Или про Бийск?

— Катя, может, хватит? — тихо сказал папа, а у Лидочки внутри все сжалось. Она даже забыла, что только что внутри у нее все улыбалось. Зачем мама сейчас затеяла эту ссору?

— Это я сама решу, когда хватит! Скажи еще спасибо, что не выставила тебя! Чего расселся? На работу на свою шел, вот и иди.

— Так я позавтракать хотел. В других, нормальных домах жены мужьям завтрак готовят…

— Я сделаю, папочка! — Лидочка кинулась на кухню. — Хочешь яичницу? На сале? Как ты любишь. Я быстро сейчас поджарю.

— А ну, не вздумай! — вдруг крикнула на нее мать. — Пусть в Ейске своем завтракает. Мы опаздываем! Быстро бери сумку и коляску. Пойдем, Мишенька, пойдем, сыночек. Мы и сами справимся. А папочке твоему лишь бы хвостом вертеть.

Отец ничего не сказал, тяжело поднялся с табуретки, снял с крючка у вешалки фуражку и вышел из дома.

— Папа! — Лидочка бросилась за ним, схватила за руку и пошла рядом. — Пап, ты не обращай внимания, мама просто нервничает и устала, Мишенька ночью плохо спал. Подожди, я тебе хоть бутербродов сделаю!

— Не надо, Лидонька. — Папа улыбнулся ей самой красивой на свете улыбкой. — Я на аэродроме перекушу, там у Михалыча всегда термос с кофе.

— Лида! — раздался истошный крик у них за спиной.

— Беги, дочка. — Отец вдруг крепко-крепко прижал ее к себе, поцеловал в макушку и долго не отпускал. — Ты моя красавица. — Он наконец-то разжал руки. — Ты у меня лучше всех.

— Ты у меня тоже, пап! — Она поцеловала отца в щеку и побежала к дому. — Ну пока!

— Пока, дочка! — Он махнул ей рукой.

— До вечера! Прилетай скорей!

Он пошел дальше, но вдруг остановился, повернулся и громко крикнул:

— Лида! Береги себя! И маму с Мишенькой не бросай.

— Что? — Она то ли не поняла, то ли не расслышала, но отец уже помахал ей рукой и быстро пошел прочь.

В поликлинике все прошло очень быстро, и Мишенька почти не плакал, а когда вышли на улицу, сразу же заснул в коляске. Мама успокоилась, повеселела, и даже стала улыбаться знакомым, которые с ними здоровались.

— Надо сегодня на ужин жаркое сделать, — сказала она, поправив Мишеньке одеяльце. — В обед в духовку поставлю, как раз к ужину поспеет, отец с пылу с жару, свеженького поест.

— Почему ты с ним так, мам? — спросила Лидочка, не рассчитывая вообще ни на какой ответ, у нее как-то само вырвалось. Но к ее удивлению, мать вдруг пожала плечами и сказала:

— А я и сама не знаю.

— У вас ведь так хорошо всегда все было. — Лидочка ухватилась за шанс нормально поговорить с матерью. — Помнишь, как мы с тобой бегали на аэродром папу встречать, и ты всегда знала, когда он прилетит, и как мы махали его самолету?

— Конечно, помню. — Мама улыбнулась совсем как раньше. — И как в кино ходили, и в театр, и нам всегда все завидовали. Папа такой статный, в форме.

— Ага, а ты всегда красивая, в платьях! Все на вас смотрели и завидовали, точно.

— А хочешь секрет?

— Хочу, — подскочила Лидочка.

— Я и сама себе всегда завидовала, что мне такой муж достался, — папа-то у нас видный, красавец! Да еще летчик. И характер ведь у него золотой. Ох, Лидуня, как я его любила, дочка! Пуще жизни! Я же пылинки с него сдувала. Да я и сейчас его люблю! Вот честно, так люблю, сил моих нет.

— Так чего же ты с ним ссоришься?

Мать помрачнела.

— Сама не знаю… То есть знаю, конечно. Обидел он меня. По-женски обидел. Ты еще маленькая, не поймешь.

— Куда уж мне, — пробурчала она.

— И как будто так и сидит у меня внутри та обида. Я уже сто раз простила его, а она меня все равно не отпускает, как будто ест, гложет, как будто кто-то меня изнутри подначивает, чтобы я все эти гадости ему говорила, кричала на него…

— Мам, так не обида же это, а все сплетни соседские. Ну откуда тебе знать, что у папы кто-то был… ой! — И она закрыла ладошками рот.

— А ты откуда знаешь? — Мать резко остановилась.

— Да ты же только и говоришь ему об этом.

— Так я намеками.

— Твоих намеков только глупый не поймет.

— Откуда узнала?

— Я слышала, как Сима тебе рассказывала, — призналась Лидочка. — Но она же врет, мам, она все время врет.

Почти целый переулок они прошли молча.

— Может, и врет, а может, и не врет, — вздохнула мама. — Но я и без нее почувствовала. Женщины, они такое чуют. Вот выйдешь замуж, поймешь. Хотя не дай бог, конечно, чтобы такое… Пусть хоть у тебя муж верный будет.

— Так и папа тоже верный! И заботливый! Ну что ты, так и будешь теперь эту обиду за собой всю жизнь таскать? Сама же говоришь, любишь его.

— Люблю… — Мать посмотрела на нее. — Взрослая ты совсем стала. Ох, вот иду сейчас, ругаю себя, что я за дура такая, отца твоего даже завтраком не покормила от этой своей злости дурной. Мужик голодный на работу ушел. Разве так можно? Иду и мучаюсь.

— Значит, хватит вам ругаться и ссориться! — припечатала Лидочка. — Раз тебя уже и сердце, и совесть мучают, и все уже устали от ваших ссор. А папе я сейчас могу тормозок отнести. У него во сколько рейс должен быть?

— А я и не спросила. Но, может, и правда успеешь? А ну давай бегом, там в холодильнике котлеты холодные, да хлеба положи, да огурцов малосольных. Ну и сальца отрежь. Беги, Лидунь! Может, застанешь его. И скажи, вечером жду я его! Очень жду!

И Лидочка помчалась со всех ног. Ну разве бывает так, чтобы счастье вдруг перестало бродить где-то по чужим людям и обернулось к ним? Она была влюблена в Леню, а мама призналась, что любит папу! Значит, все теперь будет хорошо! С этого дня все у них навсегда переменится!

Она торопилась изо всех сил, но все равно не успела. Когда она примчалась на аэродром, папиного самолета уже не было. По пустому полю ветер гонял потрепанный газетный лист, а на деревянном крылечке сидел механик Семен Михалыч, подставив солнцу довольную усатую физиономию, и потягивал сигаретку.

— Михалыч, здрасьте! — выдохнула она, добежав до него.

— Ох, Лидок, ты, что ль? — Михалыч прищурился, ему было плохо видно против солнца.

— Ага! Папе вот тормозок принесла.

— Так он уже улетел, с час назад.

— Эх, — выдохнула она и от обиды топнула ногой. — Не успела. А он голодный, не позавтракал сегодня.

— А, вон он чего такой смурной был, тогда понятно. — Михалыч напоследок затянулся и выбросил окурок, выдохнув в сторону дым. — Пришел сегодня, молчит все, не шутит. Я так понял, с Катькой он опять поссорился, а он, вишь, завтрак проспал, проглот.

— С мамой он тоже поссорился. — Лидочка присела рядом с Михалычем на ступеньку. — То есть мама с ним.

— Вот то-то и оно. — Михалыч кивнул и пригладил пышные усы. — Меня не проведешь. И чего ж Катерина опять взъелась?

— Да так… Она не со зла, она устает просто. Мишенька маленький.

— Ой, Лидок, ты мне голову не мути. Ну, малец у нее, и что с того. Вон, Зинаида, Генкина жена, у той четверо, двое погодков и двойнята еще народились. И чего? Веселая какая всегда, и все успевает. А шутки шутит, не баба, а прям что твой Райкин. И готовит, ух, язык проглотишь. Вчера нам борща приносила — чистый мед, а не борщ, да еще с чесноком…

— А папа во сколько вернется? — перебила его Лидочка. Про еду механик мог говорить бесконечно. — Рейс сложный у него?

— Да нет. — Михалыч помотал головой. — Туда-обратно. В райцентр и назад. Туда с пассажирами полетел. У Семеныча, который Виктор, а не Степан, ну, ты поняла, так вот, у Виктор Семеныча что-то сердце забарахлило, а наши-то лекари разобраться не могут, вот и отправили его на обследование. Сердце — это ж мотор в организме, ты понимаешь, без него никак. И без Семеныча нам никак. Хороший мужик. Вот твой папка и повез его в больницу. А с ним еще две бабехи присоседились, те тоже к доктору, ну, и главбух наша с фабрики. Эта вроде как по делам, говорит, командировка у ней. Не знаю, что там за командировка, но нарядилась, как с картинки. Небось, завелся у ней кто. На свиданку помчалась. А чего ей, баба незамужняя…

— Так папа их там ждать будет? И потом обратно привезет? Вечером?

— Не, обратно он пустым. То есть как пустым — без пассажиров. А так-то почту захватит, корреспонденцию, значит, и удобрения там какие-то агроном наш заказывал. Тоже дело. Ну, чего ты губы-то надула?

— Да не знаю, тут мне его подождать или домой идти.

— Что мне тебе сказать, Лидок? Мне-то, конечно, с тобой тут веселей сидеть, да и из сумки у тебя вкусно пахнет. Но как мамка твоя осерчает на тебя, что опоздала, а потом автоматом и папке твоему достанется — надо оно вам?

— Не надо, — согласилась она. — Побегу тогда, Семен Михалыч. А котлеты вам оставлю, угощайтесь! И папе скажите, как прилетит, чтобы скорее домой шел, мы его ждем, мама мясо приготовила, с подливкой.

— Про мясо с подливой я уж точно не забуду! Беги, Лидок, папка скоро твой вернется. Он же у нас ас! И виртуоз! О как.

Она помахала усатому механику и помчалась домой.

Мама, к счастью, вовсе не злилась, а была в прекрасном настроении — Мишенька спал в коляске во дворе, в беседке, заплетенной виноградом, а мама готовила на кухне и даже не накричала на Лиду, что так долго просидела на аэродроме. Та кинулась помогать ей с готовкой, а про себя все думала, что напишет сегодня Лене в письме. Потом к ним заглянула соседка одолжить мясорубку да заболталась почти на час, потом проснулся Мишенька, они и не заметили, как день покатился к закату. Обычный день с домашними хлопотами, ничего особенного. Только вот когда Лидочка проверяла в очередной раз жаркое и пироги в духовке, вдалеке как будто что-то грохнуло. Она глянула в окно — все по-прежнему, облака на небе, цветы в палисаднике.

— Наверное, опять газовый баллон у кого-то, — сказала мама. — Как в тот раз у Якушевых. Что за народ? Выпьют и начинают баллоны менять. Господи, хоть бы никто не покалечился. Вот дурни-то.

Вечерело, стало смеркаться, а папы все не было. Лидочка боялась, что у мамы сейчас испортится настроение, и тогда все пропало — она запросто могла выбросить еду на помойку или отдать поросятам, а потом закатить папе скандал. Скандала Лидочке совсем не хотелось. Она пошла к себе в комнату проверить вещи, которые собрала для Москвы, ей вдруг показалось, что она забыла шерстяную юбку, а осенью она очень пригодилась бы ей ходить на занятия. Юбка, конечно, была в чемодане, лежала на самом дне. И там же Ленина перчатка. Лидочка прижала ее к лицу и вдохнула запах. Потом положила обратно в чемодан и вышла во двор, а потом за ворота, посмотреть, не идет ли папа. Что-то он сильно задерживался.

Она постояла минут пять, на улице никого не было, все как раз разошлись по домам, загнали со двора детей, уселись ужинать. Она посмотрела, как дрожат на ветру листья на старых тополях, опять подумала про Леню, улыбнулась и уже собиралась зайти во двор, как вдруг увидела, что со стороны аэродрома кто-то бежит. Кто-то полный, грузный, он бежал, припадая на ногу, прихрамывал и махал ей одной рукой, а второй то и дело вытирал лицо. Она сначала не поняла, кто это, а потом вообще перестала понимать, слышать, видеть и дышать. Когда она вспоминала тот день, то каждый раз сомневалась, был ли он на самом деле или она просто провалилась в бесконечно глубокую черную дыру. Человек подбежал ближе, и она разглядела, что это Михалыч, но с ним что-то было не так, и она даже хотела пошутить, но тут увидела, что он плачет, и вдруг инстинктивно сделала шаг назад. Она не знала, в тот ли момент обо всем догадалась, или когда прочла по его губам слово, которое он повторял: «Беда. Беда». Тогда она резко развернулась и кинулась во двор, чтобы убежать, как маленькая, убежать от этого слова, от всего, что будет потом. А потом она почти ничего не помнила, только то, как кричала мама и кидалась на людей, которых у них во дворе вдруг оказалось так много, очень много…

Папин самолет упал совсем недалеко, на огромном картофельном поле за лесом, почти у реки, рядом не было домов, рядом вообще ничего не было, никто не пострадал. Папа погиб. И все переменилось навсегда.

Следующие два дня Лида почти не помнила. Все время нужно было что-то делать, ей что-то говорили, куда-то звали, но она сидела на табуретке, на той самой, где в то утро сидел папа, и смотрела в окно. Она ждала, что он придет. По дому ходили какие-то женщины в черных платках, а мама все время давала указания, все время командовала, что кому делать, она не проронила ни слезинки, говорила очень громко и вела себя так, будто собирала папу в командировку или в долгий рейс:

— Так, лучше вон тот костюм взять, он хороший, ему идет сильно. Нет, в форме не надо. Зачем ему в форме лежать? Рубашку, Таня, слышишь, рубашку ему надо голубую, но и белую тоже возьмите. На всякий случай. Галстук? Точно, галстук надо… Где галстуки-то все у него? Сто раз говорила, взял — повесь обратно, что за человек такой… Ага, вот галстуки. Да, лучше этот, с полоской, это я ему покупала. Поехала тогда в город, а там в универмаге большом на площади как раз нашла галстук вот этот, слышишь, Таня?

Мать говорила и говорила, не останавливаясь, как радио. Никакой Тани рядом с ней не было. Лида не знала, к кому она обращается, она смотрела на нее как сквозь огромную линзу, как будто мать была где-то в аквариуме или в телевизоре. Как будто Лида все слышала, но при этом оглохла.

Потом привезли гроб с каким-то чужим мужчиной. Дом сразу наполнился непрекращающимся бабьим воем. Лиду заставили надеть шерстяное черное платье и повязать черный платок. Она надела, не сопротивлялась, ходила, кивала, здоровалась, смотрела на всех, иногда выполняла мамины приказы, потом кто-то потянул ее за рукав и велел сесть возле гроба, мол, так положено. Она села и послушно сидела. Смотреть на чужого мертвого человека было странно и страшно, и она посмотрела на пол: между табуретками, на которых стоял гроб, на полу почему-то оказался большой алюминиевый таз, полный соли. Белая гора. Лида посмотрела на эту соль и стала вспоминать, как папа катал ее на санках по снегу, как быстро он бежал, а потом отпускал ее, и она мчалась с горки, и как жутко и одновременно счастливо ей от этого делалось. А теперь ничего этого никогда не будет. Теперь все изменилось.

— Зачем? — вдруг спросила она. Ни о чем и в никуда.

— Что зачем? — прошамкал рядом старушечий голос. — Зачем соль?

— Да, — сказала Лида.

— Так это ж всегда под покойников ставят. Жара же. Вот затем и соль.

— Зачем? — опять спросила Лида.

— Чтоб не завонялся. Запаху чтобы не было.

Лида медленно поднялась, вышла на улицу, зашла за беседку, увитую виноградом, и ее вырвало.

Как бы она хотела, чтобы этих дней не было. Они и прошли как будто в забытьи. А субботы не было вовсе. Никакой субботы не было. Вместо субботы были похороны.

На следующее утро после похорон мать растолкала ее очень рано, на улице только начало светать.

— Вставай, — строго сказала она. — Одевайся, Лида, пора, пойдем.

— Куда? — Спросонья Лидочка ничего не могла понять, да еще кто-то из тех женщин в черных платках дал ей вчера таблетку, от которой она провалилась в вязкую глубину и никак не могла выбраться оттуда, чтобы хотя бы вдохнуть воздуха. Голова кружилась, очень хотелось вернуться в реальность, только реальности теперь не было.

— Надо отцу завтрак нести, вставай, — велела мать и быстро вышла из комнаты.

Лида наспех оделась и вышла на кухню. Мать перекладывала на большую папину тарелку — его любимую, с васильками по краю — яичницу со сковороды.

— Так и понесешь, ничего страшного, — сказала она. — А я сумку возьму с хлебом, с пирожками. Может, еще колбаски домашней порезать?

— Катя, так надо кутью нести на погост, такой обычай ведь, — робко отозвалась Лидина бабушка, которая приехала из соседнего села. — Наутро, как похоронят, на кладбище кутью несут, а ты, вон, собрала целый стол.

— Кутьей он не наестся. — Мать нахмурила брови. — Он же голодный. Он голодный совсем, мама! Скажет тоже, кутья. Пойдем, Лида. Бери тарелку, да под ноги смотри, не споткнись. Стой, перцем посыпь. Он с перцем любит. Вот так. Теперь пошли.

— Она отойдет, — шепнула Лиде бабушка. — Это она от горя такая, Лидунь. Потом придет в себя, выплачется и отойдет мамка-то…

Бабушка ошибалась. С тех пор каждое утро мама Лиды вставала с рассветом, будила Лиду, жарила яичницу, заталкивала в коляску сонного или орущего Мишеньку — ей было все равно, набирала сумку еды, и они шли на кладбище. Там на могиле мать расставляла еду на вколоченном в землю деревянном столике, а тарелку с яичницей ставила прямо на холмик, сдвинув в стороны венки с лентами. По выходным она брала с собой бутылку самогона и наливала папе стопочку. Усаживалась на лавочку и начинала рассказывать отцу все, что она делала, что видела, кого встречала и о чем думала. Потом рассыпала по могиле пшено для птиц, и они шли домой. Всю дорогу, и туда, и обратно, она повторяла как заведенная: «Он голодный, голодный он, Лида».

Из странного сумасшествия мать могли ненадолго вытащить только бытовые проблемы, а они начались довольно скоро. Но если починить лестницу или отремонтировать старую плиту охотно вызывались друзья отца, то все остальные проблемы, как считала мать, должна была решать Лидочка. Оформлять документы, получать справки, заполнять квитанции, а главное — все оплачивать. И как-то, в очередной раз отправляя Лидочку платить за свет, мать сказала:

— А ты на работу выходить собираешься? Деньги-то у нас заканчиваются.

Лида онемела. Она не собиралась «выходить на работу». Она по-прежнему собиралась в Москву, она собиралась учиться и жить свою жизнь, несмотря ни на что. Она переживала, что до сих пор не сообщила Лене никаких подробностей. Через пару дней после похорон она хотела бежать на почту, чтобы отправить ему телеграмму, но вспомнила, что у нее нет адреса. Тогда она заметалась, не зная, что делать. К счастью, у них дома как раз топталась та самая Сима. Она-то и подсказала Лидочке, что людям без адреса телеграмму можно отправить до востребования на Главный телеграф, в Москве такой был, и что ее Леня непременно догадается пойти туда и забрать телеграмму или письмо. Лида вдруг в первый раз в жизни испытала к Симе такую вселенскую благодарность, что даже попыталась обнять ее безразмерные телеса, а Сима так опешила, что тут же полезла рыться в своей безразмерной же почтальонской сумке и вытащила оттуда голубой бланк телеграммы, который Лидочка быстро заполнила аккуратным почерком: «Папа погиб. Прилечу позже. Очень скучаю». Потом подумала и добавила: «Люблю». И протянула бланк Симе.

Она не собиралась устраиваться на работу, она хотела в Москву, но в голове застряли последние слова папы: «Маму с Мишенькой не бросай», — и Лидочка растерялась. Папа учил ее держать слово, папа учил принимать решения. Она не знала, что делать. Внутри было больно и пусто, и если бы не мысли о том, что в Москве ее ждет Леня, она бы не выдержала. Она не могла принять никакого решения и давала себе еще одну неделю, потом еще одну. Бесконечное вязкое серое время тянулось и затягивало ее в себя, лишая воздуха, лишая света. Мать по-прежнему каждое утро таскалась на кладбище с завтраком, а потом, вернувшись, начинала орать и командовать. Все колкости, гадости и оскорбления, которые раньше доставались отцу, теперь летели в адрес Лидочки; все, что раньше делал отец, обязана была делать Лидочка. И если вначале мать просто задавала вопросы, то теперь она требовала. Семье нужны деньги! Лида должна была обеспечивать мать и младшего брата. Поначалу Катерина еще надеялась на компенсацию, которую им пообещали «по потере кормильца», но денег все не было, потому что, как сказал худой человек в костюме: «В деле гибели вашего мужа много вопросов». Он однажды приходил к ним домой и долго обо всем расспрашивал, а вот на их вопросы отвечать не спешил. И к кому идти, они не знали. Лидочка хорошо знала Георгия Федоровича, местного милиционера, она училась в школе вместе с его дочкой, Жанной. Как-то вечером, когда мать окончательно «запилила» ее своими претензиями, она решительно постучалась к ним в дверь и сказала, что хочет поговорить. Сначала они долго пили чай, Жанна гордо рассказывала о том, что уже сдала один экзамен в педагогический, а Лида все буравила глазами ее отца. В конце концов тот поднялся из-за стола и махнул ей идти за ним во двор. Закурил, выдохнул густой дым.

— Тут такое дело, Лидок, — сказал он низким тихим голосом и заглянул ей за плечо убедиться, не подслушивает ли их кто-то из его семейства. — Экспертиза не нашла никаких неисправностей в самолете…

— Что это значит? — Сердце у Лиды вдруг тревожно заколотилось.

— Ну, что… Сначала ведь на Михалыча дело хотели завести о халатности, он же механик, что-то недосмотрел, выходит.

Лида от испуга отступила на шаг назад.

— Да… — протянул Георгий Федорович. — А ты не слышала разве? Он от нервов даже в больницу попал. Сильно переживал… Очень мы поэтому экспертизу ждали. И вот пришли результаты.

— Дядя Георгий, я совсем ничего не понимаю, — призналась Лида.

— Господи… Да как тебе сказать-то… В общем, с самолетом все было в порядке. Неисправностей не было.

— Но… Он же упал! Папа же разбился. Значит… Значит, была другая причина! Может, горючее закончилось — течь в бензобаке? Или птица попала в винт? Папа рассказывал, такое бывает.

Георгий Федорович смотрел на нее так, будто она сильно болела и ему было ее жалко, он кивал и ничего не говорил. Потом вздохнул и сказал:

— В общем, с Михалыча все обвинения сняли, дело закрыли. И… не будет компенсации, Лида.

— Как так, не будет? — задохнулась она, а Георгий Федорович затушил окурок о старую консервную банку и сказал:

— Ты иди домой, Лидок. Мамке скажи, мы с мужиками сделали, что могли и даже больше. Чтобы еще вам не пришлось за самолет… В общем, иди, Лидок. Ступай, милая.

Она пошла домой как во сне. Все в том же кошмарном сне, который начался тогда вечером со слова «беда» и никак не хотел заканчиваться — из него невозможно было выбраться. Она не хотела и не могла верить. О чем говорил дядя Георгий, может, она его не поняла? Конечно, она все не так поняла! Чтобы папа сам… Ее бросило в жар. Она прошла до конца улицы, а потом резко остановилась и посмотрела по сторонам. Она стояла как раз возле местной больницы. Пару минут потопталась на месте, потом поднялась по деревянным ступенькам, потянула на себя тяжелую деревянную дверь, зашла внутрь, вдохнула запах хлорки и слез, прошла к дежурной и спросила, где найти главного врача. Ей показали. Она прошла по коридору, зашла в кабинет, поздоровалась и сказала, что хочет устроиться на работу. Нет, у нее нет специального образования. Да, у нее есть аттестат. И золотая медаль. Главврач на минуту снял очки и внимательно оглядел худенькую решительную Лидочку. Потом переспросил, хорошо ли он ее расслышал. Она хотела устроиться на работу сюда, в местную больницу? Да. Без специального образования? Да. И она понимает, что он может предложить ей только место санитарки или уборщицы? Она понимает. Но… с аттестатом и золотой медалью? Может, она все-таки пойдет куда-нибудь учиться, ведь с ее данными перед ней распахнут двери лучшие университеты страны. Может, даже московские. Нет, Лидочка твердо знала, чего она хочет. Она приняла решение. Ей нужна работа, сказала она. Санитаркой ее вполне устроит.

Ей выдали серый халат, и она даже улыбнулась — сложно было подобрать одежду, которая больше подходила бы к одинаковым серым дням. Теперь у ее дней не было названий, они все были как один — бесконечный мучительный день. Она мыла, скребла, перестилала грязное белье, подмывала, выносила судна, иногда кого-то кормила с ложечки, слушала чьи-то истории, но как будто не понимала и половины происходящего, как будто ее занесло на чужой берег, где все говорили на непонятном языке и делали странные вещи, а как вернуться обратно в прошлое, к своим берегам, она не знала. То ли мосты сгорели, то ли все корабли отправились на другую сторону океана. Каждый день она возвращалась с работы, и на нее дежурно срывалась мать, Мишенька опять болел, капризничал, она все ждала, когда же он подрастет и будет ей хоть какой-то поддержкой и радостью, будет любить ее и гордиться старшей сестрой, а он рос и становился вредным злобным ребенком, и каждый раз кусался, царапал ее и выдирал волосы, когда она просто хотела его приласкать. Мать никогда не делала ему замечаний. Виновата во всем и всегда была Лида.

Единственное, что помогало ей держаться, — она очень ждала весточки от Лени. Он же должен был получить ее телеграмму! Она отправила ему еще пару писем и новую телеграмму со своим адресом, чтобы он ей написал. Но он молчал. По глупости она как-то пожаловалась матери — больше было некому, все ее подружки разъехались кто куда — кто поступать, кто замуж в соседние деревни или дальние города. Но вместо поддержки получила целый ушат грязи и злобы. Как будто мало ей было грязи на работе. Мать весь вечер самозабвенно орала о том, что все мужики одинаковы, что все изменяют, что все подлые и доверять никому нельзя, а потом пытала Лидочку, не было ли у них уже «чего», потому что если было, то… Лидочка не стала допивать чай, встала и ушла в свою комнату, достала из чемодана Ленину перчатку, легла на кровать и прижала ее к лицу. Из кухни еще долго доносились крики про «порченый товар» и «проклятых кобелей». А она лежала и думала, почему же он не пишет. Он не мог исчезнуть, узнав о том, что у нее случилось. Ведь если бы он знал…

Если бы он знал, он бросил бы все и примчался к ней в тот же день. Если бы на свете было меньше людей, которые так рьяно желают другим блага.

Тот бланк, на котором Лидочка написала первую телеграмму, Сима сразу же показала ее матери. Та прочла текст, выразительно посмотрела на Симу и, глядя ей в глаза, разорвала бланк на мелкие кусочки.

— Он ее не получит, — сказала она, и Сима оторопела от ее сурового взгляда и оттого, насколько трезво и твердо Катерина говорила — все-таки у нее было такое горе. — Лиду мою этот москвичок не получит. Я костьми лягу, но ее не пущу, поняла?

Сима кивнула.

— Если еще что-то такое от нее или от него будет — сразу порви или спрячь. Все проверяй, ничего не пропусти, я в долгу не останусь.

Она поправила на голове черный платок, резко развернулась и ушла в дом, а Сима рьяно кинулась исполнять ее приказание. Через пару дней на почту приковыляли две старушки, баб Муся и баб Нюся, тетушки Леонида. Идти было далеко, но они все-таки дошли. Обе тяжело дышали, одна из них плакала и вытирала батистовым платком морщинистые щеки. Они хотели подать телеграмму племяннику, он прислал им вчера «молнию», волновался о своей девушке, а у нее ведь даже нет его адреса, и такое горе, такое горе… Они признались, что хотели пойти туда, поговорить с Лидой, да разве сейчас там до них есть кому дело, горе же там, похороны… Да и Катерина никогда их особо не привечала. Все это они, перебивая друг друга, вздыхая и всхлипывая, рассказывали душевной дежурной по телеграфу — Симе, та сердобольно слушала, качала головой, кивала и даже налила им по стакану воды из графина. Надо ли говорить, что их телеграмма тоже не нашла адресата, как и все те письма, которые Леня присылал Лидочке почти каждый день. Она тоже по-прежнему писала ему каждый вечер, но отправила только два или три письма на Главпочтамт «до востребования», а остальные стала складывать. Стопка неотправленных писем росла у Лидочки в чемодане, а стопка неполученных от Леонида — в сумке у Симы. Когда она становилась слишком пухлой, Сима отдавала письма Лидочкиной матери, и та бросала их в печь.

Время шло, становилось еще гуще, еще темнее, и чувство долга в Лидочке все росло, пожирало и ее любовь, и ее саму. Столичную студентку, красавицу и хохотушку безжалостно выживала уставшая санитарка в сером халате с потухшим взглядом. Писем не было, Леня не приезжал. Папы не было, папа ее бросил. А больней и страшнее всего было то, что он сам так решил. Значит, она не была «самой лучшей», значит, она не стоила того, чтобы ради нее остаться на этом свете. Так может, она не стоила и Лени?

Спустя примерно месяц после гибели отца, когда она немного пришла в себя, она все-таки не выдержала и побежала домой к баб Мусе и баб Нюсе. У них же наверняка был Ленин адрес. Но дом оказался закрыт, а на хлипкой калитке висел амбарный замок. Сидящие на соседской лавочке старушки рассказали, что сестры, оказывается, уехали. Да-да, их забрал к себе младший племянник, брат Лениного отца. Заботливый мужчина, приличный, добрый, цокали они языками. Да и, понятное дело, Мусе и Нюсе на старости будет лучше в теплой городской квартире да с родней. Повезло им, кивали соседки, повезло…

Последняя ниточка оборвалась. Осталась только перчатка. Теплый мех пока еще прятал в себе Ленин запах.