День между пятницей и воскресеньем

Леонид. Тогда

В этом поселке всегда пахло полынью. Жаркий горький запах, какой-то взрослый, серьезный, так почему-то казалось Лене, он всегда приезжал сюда летом, в самую жару, и ему представлялось, что тут и не бывает других сезонов — всегда жара, всегда сухая пыль на дорогах и в воздухе и всегда полынь. Здесь жили две его двоюродные бабушки, то есть тетки его отца, Муся и Нюся, на самом деле Мария и Анна, но полными именами их никто никогда не звал. Две старые девы, две неразлучные сестрицы, две вечные хлопотуньи и хохотушки. Сначала маленького Леню отправляли к ним на каникулы набраться витаминов и побегать на солнце, потом он вырос, но все равно каждый год старался выбраться к тетушкам на недельку-другую помочь по хозяйству: сколотить забор, подремонтировать сарайчик, починить крышу, прихорошить и подлатать их беленый домик. Для Муси и Нюси это был настоящий праздник, они готовились к приезду единственного внучатого племянника чуть ли не целый год, запасая все самое вкусное, заполняя погреб соленьями и вареньями, предвкушая, как будут холить и баловать Ленечку. У них не было собственных детей, и замужем они никогда не были. В поселке ходили слухи, что это не просто так, а потому что сестрицы в молодости баловались колдовством и магией, за что и получили от боженьки заслуженное наказание. На самом деле румяные и морщинистые, как печеные яблоки, тетушки могли наколдовать разве что душистый борщ с пампушками, и томленое мясо в старых глиняных горшочках, и острую туршу в огромной эмалированной кастрюле с щербатой крышкой, и пироги всех вкусов и размеров. Просто в поселке почему-то любили именно злые сплетни, может, потому что жизнь в нем была такая скучная, а жителям так хотелось таинственного, загадочного, чтобы погонять по крови хоть немножко адреналина, а по затылку — мурашек. Никому не хотелось банального тихого горя, его и так было кругом в достатке. Мусин жених погиб на фронте, а Нюсин пропал без вести, и сестры уцепились друг за дружку, честно разделив на двоих свою безутешную боль, а потом и всю свою тихую жизнь. Кавалеров в поселке после войны почти не осталось, да они их особо и не искали и никуда из своего поселка не уезжали, у них на комоде так и стояли две фотокарточки парней в гимнастерках. Женихи навсегда остались молодыми, а Нюся и Муся, состарившись, всю нерастраченную любовь выплескивали на свет в окошке — единственного мальчика Ленечку. Жаль, что виделись с ним так редко, и, когда он приезжал, не могли налюбоваться, наглядеться, набаловать и накормить его вдосталь. Если одна с утра пекла ему сырники, то вторая тут же начинала заводить тесто на блинчики; если одна незаметно подкладывала ему в карман «рубчик» и заговорщицки шептала на ухо: «Только чтоб Муся не знала», — то вторая совала «рубчик» в ладошку и подмигивала: «Не говори Нюсе!» Одна выкладывала ему на тарелку утиную ножку, а вторая тут же кричала: «Ты что? Он любит грудку!» Одна наливала холодного молока, а вторая мчалась в подпол за компотом. Обе старались, чтобы он не скучал, и отправляли его вечером на гулянку, но ни одна не ложилась спать, пока он не вернется. Сами они почти никуда уже не выходили, к старости у обеих стали болеть ноги, падало зрение, ныли суставы. Неизменным оставалось только: добраться до рынка, чтобы долго ходить, пробовать, купить самого свеженького, вкусненького, встретить знакомых, послушать новости, выведать сплетни, долго цокать языком, охать, обмахиваться от жары батистовыми платками, которые они вытаскивали из декольте, а потом снова совали туда поглубже, как заправские фокусницы, выпить перед обратной дорогой студеного кваса из желтой бочки — один стакан на двоих, чтобы не простудиться, — а потом медленно добираться домой по дорожной пыли, по полыни, притоптанной по обочине, по солнцепеку, крепко вцепившись друг в дружку, держась за локоток, — две старушки-сестрицы, две неразлучные вишенки.

Деревянный покосившийся забор был заплетен диким виноградом, во дворе росла огромная яблоня «белый налив», за домом прятались заросли малины. В эти короткие две недели Леня чувствовал себя наследным принцем: тетушки так им гордились, так любовались, так берегли. Стоило ему взобраться на лестницу чинить крышу, как они становились рядышком, одновременно вытаскивали из обширных декольте свои батистовые платки, чем ужасно смешили Леню, и начинали приговаривать, прижимая платки то к глазам, то ко рту — с испуганными ахами: «Осторожней!», «Держись крепче!», «Ай, убьется дите!», «Слезай, Ленечка, ну ее к собакам, эту крышу!» А когда он спускался, ощущение было такое, будто он только что совершил гражданский подвиг.

На досуге тетушки вышивали и строчили на машинке. Машинка в доме была одна, так что, когда одна сестрица шила, вторая громко читала вслух книжки, которые они брали в библиотеке в местном клубе. Еще в программе чтения непременно были журналы «Здоровье» и «Работница», которые особенно ждали, их приносила почтальонка Сима. В «Работнице» в специальном приложении печатали выкройки, в том числе и модных мужских сорочек и жакетов, так что к приезду Лени его обычно ждал целый новый гардероб. Где только тетушки доставали ткани, было загадкой, может, выторговывали у местных спекулянтов, может, это были их собственные давние запасы из сундуков с невостребованным приданым, но Леня щеголял настоящим франтом. Отец хотел, чтобы после армии он шел в инженеры, Леня сначала упрямился и хотел идти служить в милицию, но поступить в институт после армии было легче, а диплом в жизни всегда пригодится, так говорил отец. Там, в институте, Леонид и познакомился с Николаем (ни тот, ни другой ни дня не проработали инженерами, один стал архитектором, а другой юристом). Но и годы спустя сорочки и костюмы тетушек служили Лене верой и правдой, пропитанные любовью (наверное, поэтому они и не снашивались), вызывая комплименты и зависть. Кто-то однажды даже пустил слух, что одевается Леонид сплошь в заграничных командировках и интуристовских магазинах, — он не разубеждал завистников, все равно никто бы не поверил, что его пиджаки «от кутюр» сшили когда-то на стареньком «Зингере» две его бабушки.

В последний его визит они сильно сдали, он даже расстроился — не видел их два с лишним года, пока служил в армии. Но хлопотали они ничуть не меньше, а по вечерам баловали его своими бесконечными рассказами и воспоминаниями про дальних родственников, биографии которых часто смахивали на истории голливудских звезд и великих первооткрывателей. Особенно захватывающими они становились, когда из сарайчика приносили пузатую бутыль домашнего вина в плетеной сетке из сухой ивовой лозы. После армии Ленечка официально был признан взрослым, и ему тоже наливали рюмочку, а иногда и не одну, но тогда Нюся или Муся через некоторое время начинала шептать сестре: «Много не наливай, Ленечка может спиться!» Он хохотал про себя, но виду никогда не подавал. Тетушки рассказывали про своего отца, про дядьев — работяг и вечных тружеников, про то, как их раскулачили и семья чуть не умерла от голода, — по их рассказам можно было учить историю страны. Иногда они пересказывали ему фильмы, которые крутили в местном клубе, а после пары рюмочек уже перемывали косточки соседям и выбалтывали чужие секреты, и, надо сказать, этим их рассказам не годился бы в подметки ни один даже самый остросюжетный фильм.

Заняться в поселке было особо нечем, и, вдоволь отоспавшись за первую неделю, он начал задумываться, чем бы себя развлечь. Фильмы в местном клубе были смотрены-пересмотрены, а друзья детства, с которыми он играл, когда приезжал сюда маленьким, все или разъехались по большим городам, или успели обзавестись женами, а другие — загреметь в тюрьму или и в самом деле спиться от безделья.

Как-то однажды тетушки-бабушки пришли в невероятное оживление. Оказалось, в пятницу в местной школе будет выпускной вечер, а они как главные мастерицы сшили чуть ли не половину всех платьев красавиц-выпускниц, и, разумеется, удостоились многочисленных приглашений.

— Ну что, пойдем? — подмигивала Лене Нюся.

— Собирайся и пойдем! — командовала Муся. — Там столько невест, одна другой краше.

И напрасно он пытался отбиваться и отнекиваться, и фыркать, что ему сейчас никак не до невест, потому что он нынче студент, а любовь — это все глупости, это не сейчас, это на потом, тетушки уже вытащили из шкафа отглаженный костюм, а сами успели перессориться из-за того, кто из них в чем пойдет: на выпускной собирался весь поселок, и ударить лицом в грязь было никак нельзя. Он предпринял последнюю попытку избежать этой пытки светским раутом, сославшись на головную боль, но Муся немедленно водрузила на стол огромную коробку с загадочными порошками от всех болезней, а Нюся с серьезным видом уселась напротив внучатого племянника и сказала:

— Ленечка, ну даже если тебе там и будет скука смертная, но своди уж, Христа ради, бабушек на праздник, уж больно нам охота на всех посмотреть и тобой похвалиться. Когда еще случай такой представится?

— Да и не дойдем мы без тебя! — подхватила Муся.

Вот так он и оказался на главном балу крошечного провинциального поселка. И сразу заметил ту девчонку. Не то чтобы она была красивей всех или лучше всех одета — просто она почему-то отличалась от других, а чем — он и сам не мог понять, просто она была какая-то другая, легкая, волшебная, он смотрел на нее, и ему хотелось улыбаться. Сначала он глянул на нее мельком, потом посмотрел внимательней, потом выискивал в толпе, а потом уже не сводил глаз — розовое платье, пушистое, огромное, как цветок, высокие каблучки, распахнутые глаза и яркий румянец.

— Баб Мусь, баб Нюсь, — позвал он бабушек, которые не умолкая трещали с подружками, знакомыми, соседками. — А вон та… та девушка — это?..

— Это не наше, сразу видно, — почему-то недовольно скривилась тетя Муся.

— Что значит «не наше»? — не понял он. — Она не отсюда, приезжая?

— Кто? — переспросила тетушка.

— Вон та девчонка в розовом платье!

— Да какая она приезжая, это ж Лидочка, дочка Андрея-летчика, — дернула его за рукав с другой стороны Нюся.

— А почему тогда не «наша»? — удивился он.

— Платье не наше! — смешно насупилась Муся. — Не мы шили. Куда уж нам там! В ателье они заказывали. Андрей, отец-то ее, ткань, видать, откуда-то издалека привез, может, из Москвы из самой, тут такой не сыскать, да и выкройка, видать, заграничная. В ателье заказывали. О как.

— А рукав испортили! — фыркнула Нюся. — Куда в такой лиф да втачной рукав?

— Вот-вот! Будто безглазые кроили.

— Надо было вытачку не так делать. Не по-людски шито!

— Подождите! — нетерпеливо перебил он. — Как зовут девушку? Лида?

— Лидочка, да, — одновременно расплылись в улыбке обе тетушки. — Хорошая девочка, добрая. И красавица, ты ж глянь. И отец у нее — золото, а не мужик. Сколько раз нам помогал; и лекарство зимой Мусе редкое достал, уж не знаем, из какого города и привез. Говорит, я для вас, Мария Дмитриевна, всю землю облетел, чтобы вы у нас здоровенькой ходили.

— Ага-ага! — подхватила Муся. — И денег не взял с нас! Золотой мужик. Только с женой не повезло, — вздохнула она.

— Это ты точно сказала, — кивнула ее сестра и вытащила платок. — Уж не повезло, так не повезло. Злыдня, не баба. Хотя по молодости ведь добрая была, а потом как обабилась, так и все… Злобная стала, темная. Надо б бежать от таких баб, а на них, вон, женятся. И терпят.

— Куда он теперь-то побежит, там же ребятенок маленький, — вздохнула Муся. — Лидочка — вон, невеста на выданье, а мальчонка маленький совсем.

Все, что они дальше говорили про мальчонку и про злыдню, Леня пропускал мимо ушей, а вот про саму Лидочку ловил каждое слово и старался не потерять ее из вида. Она, похоже, очень волновалась и все бегала к школьным воротам, явно кого-то ждала. Он, конечно, сразу подумал, что жениха, и даже успел расстроиться, но тут всех позвали в актовый зал, и тетушки потащили его за собой, испугавшись, что не достанется мест, а они непременно хотели сесть ближе к сцене, чтобы хорошенько разглядеть и всех выпускников, и учителей, и наряды. И он ее потерял. Сидел между тетушками, вытягивал шею, вертел головой, как сова, но девушка, похожая на цветок, словно испарилась. Не могла же она совсем уйти? Началась торжественная часть, директор школы, полный лысый мужчина, что-то долго говорил, а пуговицы на животе у него на пиджаке так и норовили оторваться и отскочить, о чем Нюся и Муся шептались и хихикали, загораживая Лене и директора, и весь обзор. Но вот дошли и до награждения лучших выпускников, школьной гордости, медалистов, и тут на сцену вдруг выбежала она, Лидочка! Как же он обрадовался! Чуть было не вскочил и не побежал за ней, а ведь и надо было бежать, потому что она тут же снова потерялась. Он проследил, куда она села, получив аттестат и медаль, а когда через минуту снова обернулся посмотреть — стул был уже пустым, и входная дверь хлопнула — Ленина Золушка сбежала с бала…

Он промаялся, наверное, минут двадцать, а потом все-таки не выдержал, что-то буркнул тетушкам и быстро, крадучись, пошел к выходу. Бегом пробежал по длинному стеклянному коридору-переходу, потом выскочил на улицу и остановился — Лиды нигде не было. Небо вдруг затянуло тучами, резко стемнело. Он добежал до ворот, выглянул — и там ее нет, вернулся обратно, заметался и решил посмотреть за школой. За главным зданием девушки не было, на школьном стадионе тоже. Он неплохо тут ориентировался, когда-то давно он приходил в спортивный зал погонять с ребятами мяч. Он побежал дальше, обогнул здание, и тут, как назло, хлынул настоящий ливень, какой бывает только летом, — резко, стеной, когда в потоках воды почти ничего не видно. Леня приглядывался как мог — может, она спряталась под деревьями, может, вернулась в школу, а может, ушла домой или к своему опоздавшему кавалеру. Конечно, у нее есть жених, у такой девушки непременно должен быть кто-то, кто все время о ней заботится, носит ее на руках… Он так задумался, что чуть было не налетел на нее, на эту прекрасную девушку: она сидела на коленках на дорожке из острого гравия под проливным дождем и плакала, закрыв руками лицо. Он остановился как вкопанный, а сердце при этом как будто помчалось дальше, пытаясь выпрыгнуть из него наружу. Он не знал, что делать, что говорить, просто быстро снял пиджак, чтобы спрятать ее от дождя, а когда она подняла лицо и посмотрела на него, он и сам как будто растворился, навсегда разлетелся на молекулы.

— Расшиблись? Больно? — наконец набравшись смелости, спросил он.

Она кивнула. Рядом валялись цветы, под ними оказался аттестат — к счастью, не успевший промокнуть под букетом. Он быстро подобрал их, а она показала ему на медаль и коробочку. Говорить у нее не получалось, она только показывала, а он послушно все собирал. Он нашел даже укатившуюся медаль, аккуратно положил в коробочку и сказал:

— Хотите, я вас отнесу? Под козырек? Вон там козырек, вход в спортивный зал. Там можно переждать дождь. А то ведь вы совсем промокнете! Хотите? Я Леня.

— Да, — хрипло сказала она. — Хочу. Отнесите меня, пожалуйста.

И протянула к нему руки.

Всю свою жизнь, до последнего дня, каждый вечер, когда он ложился спать, и не важно, как бы сильно он ни уставал, где и с кем бы он ни был, был ли он пьяным или трезвым, больным или здоровым, стоило ему закрыть глаза, как он видел ее, ее огромные глаза и как она тянет к нему руки.

Они спрятались под козырьком, она уже не плакала, а он был так рад, что нашел ее, что и не знал, что теперь делать и что говорить — лишь бы этот ливень не закончился, молил он, лишь бы она не ушла. Он выбежал под дождь, нашел подорожник, чтобы налепить на ее разбитые коленки, а она стеснялась, что чулки у нее порваны, и все время повторяла «спасибо» и «вы простите меня». Потом они уселись на ступеньках и разговорились. На следующий день Леня никак не мог вспомнить, о чем же они говорили так долго, ведь домой он вернулся уже под утро, когда старушки-тетушки готовы были искать его с милицией. Он был старше Лидочки на пару лет, рассказал ей, что успел отслужить в армии, а сейчас будет учиться на инженера в Москве, хотя ему, честно говоря, хотелось быть юристом, но тогда эта профессия была такой редкой, и никто толком не знал, куда потом устроиться на работу, так что родители его отговорили.

— В Москве! — подскочила Лидочка. — Как здорово! Я тоже еду в Москву, я буду поступать. Я ведь закончила школу с медалью!

Он понимающе кивнул, он так и держал в руках заветную коробочку.

— Я обязательно поступлю! — решительно сказала Лидочка. — У меня знаете, какой характер? Я если решила, я непременно буду добиваться.

— В педагогический? — спросил он.

В то время это было само собой — инженер или учитель.

— Ну почему в педагогический? — вдруг всплеснула руками и попыталась вскочить на ноги, но тут же поморщилась от боли, прижала к коленке отпавший от ранки подорожник и опять села на ступеньку. — Вот же всем дался этот педагогический, как будто нет других институтов!

— Тогда, наверное, в театральный? — искренне предположил он.

— Это вы сейчас пошутили? — так же искренне возмутилась она. — Вовсе не в театральный. Я буду получать серьезную профессию! Знаете, кем я буду?

— Кем? — как завороженный повторил он.

— Авиаконструктором! — сказала она и просияла.

«Точно, — подумал он, — тетушки же говорили, ее отец — летчик».

— Это самая интересная профессия на свете! — не останавливалась Лидочка. — Я отлично разбираюсь в самолетах, правда, не во всех, но папин самолет я могла бы разобрать до крошечного винтика и опять собрать! Может, даже и с закрытыми глазами! Да-да, не смейтесь! Честное слово! Я буду поступать в МАИ. Слышали про такой институт?

Конечно, слышал. Он все кивал и кивал, и не переставал удивляться этой девушке, и верил каждому ее слову. Конечно, перед ней откроются любые двери, конечно, она запросто отодвинет любые горы, и раз уж она решила — то непременно так и будет! Тоненький цветок в розовом пышном платье — Лидочка.

На самом деле про Москву она приврала. То есть она уже решила, что поедет и поступит, но вот мама…

Мама, конечно, устроила скандал. Она вообще теперь стала устраивать скандалы по любому поводу. После рождения Мишеньки ее словно подменили. Лидочка любила вспоминать, как, когда она была еще совсем маленькой, они с мамой все время смеялись и пели, и мама всегда обнимала ее и завязывала огромные банты, и радовалась больше самой Лидочки, когда однажды достала где-то для нее красные лаковые туфельки. Никогда в жизни у Лидочки не было туфелек красивей тех! А как они с мамой за руку бежали на аэродром и мама точно знала, когда прилетит папа. И сначала в небе далеко-далеко появлялась маленькая точка, но мама уже кричала: «Смотри, это папа!» И они вместе начинали махать, а точка все росла и в самом деле превращалась в папин самолет. А потом Лида и мама бежали к папе со всех ног, и он их обнимал. Когда же все успело измениться? Почему маму как будто подменили? Лидочка винила во всем злую соседку Симу за ее сплетни, за то, что она говорила маме гадости про папу. Но ведь сейчас у родителей все было хорошо, папа никуда не делся, и мама могла бы жить и радоваться, и смеяться как раньше, и бегать встречать его на аэродром, но она почему-то стала совсем другой… Ее все раздражало, она всегда была уставшей, рассерженной, она кричала на папу, на Лидочку и все выискивала у Мишеньки новые хвори и болезни — повод, чтобы заставить папу остаться дома и не выходить в рейсы. Теперь самым большим счастьем для Лидочки было сидеть рядом с папой, только не дома, а у него на аэродроме, и неважно, чем папа был занят, о чем они говорили, ей хотелось просто быть с ним рядом. Однажды она спросила у папы что-то про устройство самолета, и он принялся рассказывать и так увлекся, как будто ему самому с каждым словом становилось все интереснее, он говорил все громче, шутил как раньше, и Лидочке даже показалось, что в глазах у папы вдруг снова вспыхнул тот самый свет, который давно исчез. Тогда она и решила, что станет авиаконструктором. Как только выдавалось свободное время, она бежала к папе, и он сначала рассказывал ей, как устроен его самолет, потом раздобыл где-то учебники и разные технические книжки — правда, он боялся, что они будут сложными и скучными для юной девочки, но Лидочка была так рада и так рьяно взялась их изучать, что ее отец и вправду поверил, что его дочь сможет выбраться из этого городка и станет известным человеком. Поэтому, когда она сказала, что поедет в Москву и будет поступать в МАИ, он обрадовался, а вот его жена сжала губы и скорчила недовольную гримасу.

— А к чему это тебе учиться в этой летчицкой школе? — спросила она с прищуром. — Или ты жениха собралась там искать? Тогда это самое место, там, поди, одни парни на летчиков-то учатся. Тогда ты это хорошо придумала.

— Мама, ну что ты! При чем тут женихи? — Лидочка сначала по-доброму рассмеялась, не чувствуя ни подвоха, ни приближения бури. — И я же поеду учиться не на летчика, а на конструктора летательных аппаратов.

— На инженера, что ли? — Мать снова насупилась. — Так на инженера можно и поближе у нас тут выучиться. Незачем в Москву тащиться! Чего тебе там делать?

— Учиться! — воскликнула она. — Там самые лучшие институты и самые лучшие преподаватели! Там столько всего! Там будущее!

— Ишь ты, а у нас тут, по-твоему, прошлое? И чего плохого, чтобы поближе к родительскому дому быть? С Мишенькой мне бы помогала. Что ты вбила себе в голову всякой ереси? Какие самолеты? Тоже мне, летчица! Девочкам надо идти в учительницы. Вон, у нас скоро педучилище откроют. Там тебе теория, книжки, уроки, а дома будешь с Мишенькой заниматься — вот тебе и практика.

Лидочка едва сдержалась, чтобы не сказать наконец-то маме о том, что Мишенька вообще-то — ее, мамин, сын, что это она, а не Лидочка, рожала его, чтобы удержать при себе мужа (тот подслушанный разговор въелся ей в память и никак не хотел стираться), и сидеть вечно в няньках она не собиралась, она так старательно училась, она сдала все экзамены и получила медаль не ради захудалого техникума в замшелом райцентре или затрапезного педучилища.

— Я всегда тебе помогаю, мама, — сказала она очень спокойно. — Но у нас не было уговора, что я вечно буду жить здесь. И я не хочу быть ни Мишенькиной воспитательницей, ни няней, ни учительницей. Я буду авиаконструктором!

— Это я тебе буду говорить, кем ты будешь! — вдруг резко крикнула мать, и Мишенька у нее на руках испуганно вздрогнул. — Я — твоя мать, и я знаю, что для тебя лучше, я буду решать, куда тебе ехать, а куда не ехать. Хватит с нас и одного самолетчика! До добра они не доведут, самолеты эти ваши! Не доведут! И Москва не доведет! — Мать распалялась все сильнее, кричала все громче, Мишенька у нее на руках, конечно же, тут же начал вопить, и они уже орали в два голоса.

Лидочке захотелось зажать руками уши и сбежать куда глаза глядят, но тут вдруг папа сказал:

— Отпусти ее.

Он не повышал голоса, не стучал кулаком по столу, но сказал это так, что и мать, и Мишенька вдруг мгновенно замолкли.

— Отпусти ее, — повторил он. — Не всем же нам всю жизнь в твоей клетке маяться.

А потом встал и вышел из дома. Лидочка побежала за ним, догнала, взяла за руку, и они пошли вдвоем по пыльной полынной дороге. На аэродром.

Они проболтали с Леней очень долго, время летело незаметно, и им так хотелось побольше друг другу рассказать. Но Лидочка встрепенулась, что ее хватятся дома, и Леня взялся ее проводить. Они не пошли короткой дорогой. Зачем, когда была длинная. И шли они не быстро. Это тоже было ни к чему. Да еще она, конечно, не удержалась и показала ему аэродром — уже в первых рассветных лучах, а потом он довел ее до калитки, и они договорились встретиться завтра — им ведь совсем не хватило времени наговориться — на том же месте, на крыльце у входа в спортивный зал старой школы.

Он помчался домой как на крыльях. Тихонько пробрался во двор, стараясь не скрипеть покосившимися досками забора (и тут же дал себе обещание завтра его починить), открыл дверь в дом, снял на крыльце ботинки и только хотел шагнуть в узкий коридорчик, как чуть не свалился с перепуга — перед ним стояла странная двухголовая тень в плывущем тусклом свете.

— Ну, что? — спросила одна голова. — Целовались?

— Да нет, — сказала вторая, — целоваться им еще рано. Наверное, только обнимались да за ручки держались.

— Баб Нюсь, баб Мусь, — едва выдохнул он. — Как же вы меня напугали! Вы почему не спите?

— Да как же нам спать-то, когда ты нас бросил! — затараторили они наперебой.

— Мы едва до дому добрались.

— Пришлось по пути зайти к Вякушевым.

— А потом к Миронькам.

— А потом мы еще к Вале заглянули. Посидели там чуток.

— А у Кирилловых немножко самогону осталось, ой! — икнула правая голова.

И тут все трое громко расхохотались. Тетушки, замотавшиеся в одну вязаную шаль, крепко вцепившиеся в керосиновую лампу, и их внучатый племянник, счастливые и немного пьяные — кто-то от кирилловского самогона, а кто-то от любви. Они еще долго расспрашивали Леню, потом сами никак не давали ему лечь спать своими рассказами, а потом перешептывались до тех пор, пока кто-то не постучал к ним в окошко.

Лидочка совсем потеряла счет времени, но издалека увидела, что дома еще не спали — в комнате горел свет. Наверное, Мишенька проснулся, и мама решила его покормить или подогреть водички. Обида на родителей за то, что не пришли на ее выпускной, уже прошла. Это все равно был чудесный вечер. Хоть чулки и порвались, разбитые коленки болели, платье промокло под дождем, а локоны развились, но она чувствовала себя настоящей королевой бала. Самой красивой! Ей хотелось улыбаться и радоваться и не терпелось показать родителям медаль, настоящую, заслуженную, золотую.

Она не успела взяться за ручку, как дверь сама распахнулась. На пороге стояла мать.

— Мама! — воскликнула Лидочка. — Смотри! — и протянула ей букет и коробочку с медалью. — Смотри! Золотая медаль! А где папа?

Мать ничего не ответила, одной рукой взяла у нее букет и швырнула его в сторону, а второй вдруг широко замахнулась и ударила Лидочку. По лицу. Так, что та на мгновение оглохла, а в глазах как будто вспыхнул огонь от боли и от ужаса. Мать снова замахнулась, сильно ударила ее по руке, выбила маленькую коробочку, и золотая медаль, вылетев, тускло звякнула и покатилась куда-то по полу.

Ее никогда не били. Как бы она ни проказничала, как бы ни дерзила, за всю жизнь ее никто ни разу не шлепнул, не дал ей ни одного подзатыльника, даже в шутку, и эта пощечина как будто перекрыла ей воздух.

— Где ты была? — спросила мать. — Где ты шлялась?

Она молчала, прижав ладони к щеке, и только пыталась сглотнуть подступившие слезы.

— Выпускной… — тихо сказала она. — Я вас так ждала…

— А нельзя было догадаться, что дома что-то случилось? Раз мы не пришли! Подумайте, принцесса какая! Выпускной у нее! У нас у Мишеньки температура! Тридцать восемь и две! Он, бедненький, горит весь! А сестра его шляется! На кого ты похожа? Только посмотри на себя! Где ты шлялась, я тебя спрашиваю? По каким кустам? Шалава! — Этим словом она как будто снова ее ударила. — Вся в отца!

Лидочка развернулась и побежала прочь. Ей было все равно куда.