Гитл и камень Андромеды

8. Малах Шмерль и вождь индейцев

Под полом мастерской Йехезкеля Каца папка с рисунками Шагала не обнаружилась. Не нашлась она ни в каком другом месте. Мара рассудила, что, скорее всего, этой папки и не было. Весь Ришон был готов подтвердить, что покойный Хези Кац был вралем и швицером, то есть выпендрежником. На том и порешили. Жаль, конечно. Стать публикатором неизвестных работ Шагала — это не фунт изюма. Но дело получалось темное, продавать эти рисунки в открытую мы бы не решились, так что бог с ними.

Беспокоило другое — Шагал стал уже не просто современником и единомышленником Шмерля, он превратился в наличный фактор. Если Шагала знал Кац, знал его и Шмерль. Во всяком случае, видел рисунки из папки. Если, конечно, папка была…

Как бы то ни было, Кароль командировал меня за письмом деда, а Паньоль носился по свету, как сбрендивший шмель: то прогудит над Пальма-де-Мальоркой, то разбудит гудением Париж, то спрячется на Ньюфаундлендах. В Монреале я его почти поймала — постучала в дверь к Паньолевой любовнице буквально через час после того, как Паньоль этой дверью хлопнул.

Сравнительно молодая бабка с зареванными глазами разговаривать со мной отказалась. Сказала только, что Паньоль ушел навсегда и больше никогда… Тут она издала такое мычание-сморкание-форте на всю Канаду, что меня просто сдуло с ее крыльца. Пришлось возвращаться в гостиницу не солоно хлебавши.

Одно я вам скажу, господа: в Монреале подают плохой кофе. Тот, который мне полагался по купону «постель плюс завтрак», я, пригубив, оставила еще утром на столе, а время приближалось к полудню. И я отправилась в город в надежде раздобыть нечто более соответствующее своему названию и назначению. А каково назначение этой пахучей горечи? Проникнуть в кровь, взвихрить ее кофеином, вогнать шпоры в вялые бока притомившегося сердца, чтобы скакало арабским жеребцом, а не тащилось еле-еле, как кобыла старьевщика. Чтобы высветлило взор, напрягло слух, взбодрило нервные клетки. Короче, чтобы подействовало. А в забегаловках подавали тошнотворную бурду и, если была в этом городе настоящая кофейня, где знали толк в кофейных зернах, она была спрятана так хорошо, что о ее местонахождении ни один прохожий даже не догадывался.

Кофе? Так вот же автомат! Или там, в бутербродной. Или тут. Вот вывеска. Я послушно тыкалась в указанное место. Бурда, бурда и еще раз бурда! Такой кофе подают в абортариях и правильно делают. После того как все уже позади, кому оно нужно, чтобы сердце скакало, а голова была ясной? Не к добру, а к мигрени вспомнился мне ленинградский абортарий: сонная теплынь, невыносимый запах потревоженного женского тела, склизкие плитки пола, невнимательный, а то и презрительный взгляд персонала, мечтавшего делать добро, а оказавшегося на грани зла. И сколько абортов я сделала? Два. Нет, три. Два в Питере и один в Израиле. Мишка не хотел детей. Женька не хотел детей. А кто из современных мужиков их хочет?

Вот Кароль хочет. Мечтает просто. Чтобы за стол садилось не менее пяти человек. Но Мара еще не достигла состояния внутреннего равновесия. Когда Кароль станет мэром, тогда она и родит мэрского ребенка. Поздний ребенок будет, и может получиться урод.

Башка разболелась не на шутку. Тот, кто страдал или страдает мигренями, поймет, о чем я говорю. Осеннее монреальское солнце не грело. Дул ветер, и было даже зябко, но правая половина головы налилась таким внутренним жаром, что его хватало на обогрев всего организма. Мир померк, в ушах звенело, под ложечкой сосало, потом стали лупить в гонг. Бам-бам-бам! И кровавые лохмотья выплыли из-под висков и застили свет. Два дня постельного режима. И делать с этим нечего. Я вернулась в гостиницу и нырнула под одеяло.

Когда удавалось заснуть, спала. Когда меня выворачивало наизнанку, с трудом добиралась до унитаза. Когда сознание уплывало в полумрак, плыла за ним. А в перерывах думала о Малахе Шмерле, вернее, о деде и его творческих загадках, а также решала свою: ехать ли в Париж, потратив на это путешествие весь отложенный капитал, то есть семьсот долларов, на которые я собиралась завалить свой дворец рухлядью, купленной на рынке? Пока что удалось приобрести только кровать и обеденный стол. А шкаф? А диван в гостиную? Обязательно — зеркало. Даже два: в спальню и в гостиную. Вешалку. Кресла. Стулья. Журнальный столик. И большой письменный стол. Без всего этого мой дом все еще был не домом, а пристанищем. Нет, хватит гоняться за Паньолем. Напишу Соне письмо и буду дожидаться ответа.

Вообще-то Соня отвечала на письма неохотно. Но, начав писать, не могла остановиться. А на вопрос о Шмерле разразилась целым памфлетом, из которого выяснилось, что Малах был деревенским дурачком в местечке под Варшавой, куда семья Брылей выезжала на вакации. Он был не простой дурачок: умел превращать сухих коров в дойных и играл на дудочке. Но попал под телегу и погиб. А Паньоль, писала Соня, утверждает, что Малах Шмерль погиб в Испании за пролетарское дело, с чем она, Соня, категорически не согласна. О смерти Шмерля под телегой она узнала от Каськи, которой можно верить гораздо больше, чем Пине. Правда, муж Сони, воевавший в Испании вместе с Паньолем, знал какого-то Малаха Шмерля, но говорить на эту тему отказывался. А Пиня звереет, когда с ним начинают говорить об Испании.

Письмо это лишило меня покоя надолго. Если допустить, что Соня говорит дело, художника Малаха Шмерля никогда не было. Паньоль взял себе этот псевдоним, использовав запомнившееся с детства имя деревенского дурачка. Но тогда в Испании воевал только Паньоль-Шмерль. То, что он воевал под чужим именем и с чужим паспортом в кармане, не подозрительно. Не он один воевал там именно так. И даже если он уже тогда был коммунякой и энкаведешным наемником, меня это не касается. Но если Паньоль и был Шмерлем, кто писал картины, подписанные этим именем?

Хорошо, согласимся с тем, что в 1935 году Паньоль еще верил в свои силы и умел расправить крылья, что кисть художника слушалась сердца, сердце — своей особой правды, а потом этот талант пропал. Правдоподобно? Нет. Вот это уже совершенно нелогично.

Талант, конечно, может пропасть. Выдохнуться, захиреть, сломаться под давлением обстоятельств. Вот и Чума больше не берет в руки кисть. Не берет — в этом все дело. А Паньоль-то с кистью не расстается, но ничего похожего на свои палестинские картины создать не может. В его нынешней мазне нет и намека на тот, прежний, необычный взгляд на мир. И нет былого умения этот мир передать в цвете, форме и композиции. Значит… значит, придется вернуться к мысли, что был такой художник — Малах Шмерль. Не тот Малах, который погиб под телегой, а другой, присвоивший его имя и погибший в Испании. Тогда по какому праву Паньоль распоряжается его картинами?

Оставим этот вопрос в стороне. Паньоль явно не хочет раскрывать тайну, поэтому бегает от меня, как от чумы или другой эпидемии. Ну и ладно! Я же с самого начала собиралась создать мифическую личность под названием Малах Шмерль. Если такой художник и впрямь существовал — чем это мне мешает? Паньоль в любом случае не должен был фигурировать в нашей истории. Он и не будет фигурировать.

Мы решаем, что Малах Шмерль все-таки не попал под телегу, несмотря на свидетельство какой-то Каськи, и не покоится на деревенском кладбище в каких-то Ясеницах. И даже если на этом кладбище есть надгробный камень с его именем, западным искусствоведам еще надо доехать до Ясениц, которых ни в одном справочнике нет. Соня и сама нетвердо помнит, как называлась деревня, в которой отдыхала семья Брылей.

Идем дальше: в тридцатых годах Малах Шмерль притащился бог весть откуда в Палестину. И тут же написал около сорока замечательных работ, одна — просто гениальная. И еще оставил энное количество акварелей и эскизов, весьма профессиональных. Не обучавшись до того живописи?! Чушь!

Значит, обучался. У кого?

Месяцем раньше я была бы готова придумать никому не известную художественную школу в Ясеницах, все ученики и учителя которой погибли, картины — пропали, а свидетели повесились. Но теперь настоящий Малах Шмерль захватил все подступы к моему сознанию. Я не хотела больше ничего придумывать. Мне стало необходимо обнаружить правду.

А правда состояла, очевидно, в том, что кто-то, присвоивший себе имя городского дурачка из Ясениц, жил короткое время под этим именем, проехал через Палестину, дружил с Паньолем и Йехезкелем Кацем и погиб в Испании. Почему же его не помнит Песя, кормившая Паньоля цимесом? Или Роз, служившая в тот же период времени моделью и для Паньоля, и для Каца, и, судя по одной картине, для самого Шмерля? А может, помнят, но по какой-то причине не хотят об этом говорить?

Нет, как себе хотите, а поиски в районе Нес-Ционы и Ришона следовало расширить и углубить. Хорошо бы тут же уехать назад в Израиль, но обратный билет требовал от меня кантоваться в Канаде еще трое суток, иначе надо было платить немалый штраф. Значит, надо идти искать харчевню и развлечения в Монреале, потому что я не ела двое суток и потому что мне надоело думать о Малахе Шмерле. В таком состоянии легко наступить на грабли, что я и сделала.

Лифт долго не поднимался, а поднявшись, привез странного типа. Тип был очень высокого роста, поэтому создавалось впечатление, что он держит крышу лифта на своих плечах. Увидев меня, гигант улыбнулся. Не улыбнуться в ответ было невозможно, таково было свойство его улыбки. Она спустилась сверху на мою щеку и расплылась по ней, оставив ощущение талой воды. Потом опустилась вторая улыбка, за ней третья. Когда лифт дополз до фойе, снегопад из улыбок прекратился так же внезапно, как и начался, но все вокруг оказалось залито улыбчивым радостным светом.

— Я — вождь индейцев, — сообщил гигант.

— Очень приятно. А я — королева Англии.

— Я действительно вождь индейцев. Ищу компанию на вечер. Пойдете со мной?

— Смотря куда. Но до вечера далеко. Могу составить компанию на ланч.

— А потом?

— Про «потом» я еще ничего не знаю. Если честно, у меня предубеждение против вигвамов и томагавков. И против самураев тоже.

— Вы видели живого самурая?

— Пока самурай жив, нельзя знать, самурай он или нет.

Вождь индейцев снова улыбнулся. Эта улыбка казалась уже не снежинкой, а стрекозой. Она сверкнула крыльями и исчезла.

— Тут за углом есть прекрасный ресторан. Французский. Пойдем?

Читатель, однажды уже последовавший со мной за незнакомым атлетом в Яффу, может подумать, что таков мой жизненный обычай: доверяться первому встречному двухметровому столбу и не думать о последствиях. Это неправильная точка зрения, хотя и не лишенная определенной справедливости. Мне нравятся большие мужчины, гиганты, облепленные мышцами, эманация мужской силы. Но именно с такими встречными-поперечными я обычно бываю особо осторожна. Приказывать сердцу — искусство, которым я владею плохо. Поэтому там, где соблазн изначально велик, я немедленно строю стену, а дверь в ней прорубаю медленно и осторожно.

Но есть мгновения, в которые большой мужчина может застать меня врасплох. Не хочется вспоминать, как выглядело то ленинградское утро, в которое мне встретился мой бывший муж. Оно не слишком отличалось от кошмарного полдня, в который я вышла к тель-авивскому пляжу, чтобы встретить Женьку, или от утра в монреальской гостинице, когда лифт подкинул мне вождя индейцев.

Эти особые мгновения имеет смысл описать. Читателю предлагается представить себе мир после потопа, а в нем все в беспорядке: земля не отделена от суши, воды от неба и свет от тьмы. И на этом фоне вдруг возникает силуэт последнего человека, причем силуэт этот так огромен, что занимает собой все окружающее пространство. Это особый соблазн, соблазн безвыходности и страха перед ней. Жизнь представляется в виде западни, склепа, волчьей ямы. И необходимо отодвинуть огромный камень, плиту, крышку гроба, потому что воздух кончается. А задача непосильна. В такой момент двухметровый вождь индейцев выглядит посланной свыше подмогой.

И кому какой вред, если три лишних дня в Монреале я проведу, скажем так, безнравственно? И кто об этом узнает? Впрочем, ничего безнравственного, кроме этой, пролетевшей по диагонали, мысли так и не случилось. Вождь индейцев не был красавцем, и со второго взгляда мне вовсе не понравился: лицо не прорисованное, грубое, я бы сказала, идолоподобное. Тело большое, вздернутое вверх, но не массивное. Нарочито тощее и скандально поджаристое. Да еще нижняя губа презрительно оттопырена. Весь из себя — оскорбленное достоинство. Если бы не улыбка, просто отталкивающее лицо.

Съесть антрекот в компании этакого идолища — дело ненаказуемое. А о большем я не то что не загадывала, а заранее решила — не будет! И зря Кароль потом приписывал мне безответственность в особо крупных размерах, тогда как я вела себя очень даже ответственно: не позволила этому Тони платить за себя, пила только легкое вино и вела на удивление светскую беседу.

Вождь индейцев рассказал, что живет где-то на севере Канады, рядом с нефтяными вышками, построенными на земле, принадлежащей его племени. Старый вождь, отец Тони, потому и послал сына в Гарвард, заложив золотые семейные реликвии, что надеялся отсудить нефть и вышки. Но был согласен и на долю в государственных барышах. Не для себя, а для всего племени. На эти деньги старый вождь собирался построить школу не хуже английского Итона и посылать ее выпускников в Гарвард с тем, чтобы они потом могли баллотироваться в конгресс и сенат.

Выглядело это жутко благородно, и Тони почитал отца как святого. В университете он учился на адвоката, и учился неплохо. Сам Тони прилагал к этому не так уж много усилий, но ему помогали все кому не лень, да еще заставляли помогать и тех, кому было лень, потому что на глазах у восторженного общества совершалась историческая справедливость: абориген превращался в человека!

Мне стало интересно, кокетничает ли вождь индейцев, принижая собственные интеллектуальные достижения.

— И что, так-таки все тебя любили и почитали за своего? Вот прямо расползались в глину от счастья, что какой-то краснокожий ведет себя как белый человек, а в науках его даже превосходит?

Тони потемнел лицом, обмакнул рот платком, спрятал в платок улыбку и поглядел на меня из внезапно запавших глазниц, как змий глядел на Олега из конской черепушки.

— Не смей говорить «краснокожий»! — сказал он с придыханием.

— Мне можно, я — жидовка!

Вождь откинулся на спинку стула, поглядел на меня с изумлением и вдруг затрясся мелким смехом. А отсмеявшись, сказал с неожиданной злостью в голосе:

— Ваши — всех хуже. Подают милостыню крупными купюрами.

— Откупаются, но не от тебя. Твои индейцы, когда позаканчивают Итоны и Гарварды, будут поступать так же.

— Значит? — спросил вождь и хищно чмокнул, дожидаясь нужного ему ответа. Что он хотел услышать, я не знала, а догадываться не хотела.

— Значит, так устроен мир. Либо ты берешь милостыню и молчишь в тряпочку, либо не берешь и изрыгаешь пламя. А результат от этого не меняется. Как тебе удобно жить, так и живи.

— А ты, ты как живешь?

— Я от природы неулыбчивая. Мне плохо подают.

— Да уж… — согласился вождь и занялся ростбифом.

Я заметила, что он пьет много, но не пьянеет в привычном понимании слова, а наливается мраком. Когда мрак заколыхался на уровне его плеч, я решила, что пришло время бежать. И убежала.

Но наутро в номер внесли огромный букет желтых роз. А когда я спустилась в фойе, Тони уже валялся на банкетке под лестницей и испускал улыбки. Улыбки кружились по фойе, садились на голые плечи регистраторши, взъерошенные волосы рыжей служащей и форменные фартуки уборщиц. Они вымаливали ответное движение души у персонала и даже заставили рассеянно улыбнуться деловую даму с кожаной папкой подмышкой.

— Я ищу лобстера, — объявила я строго.

Тони задумался, посчитал в голове, проверил на костяшках пальцев и объявил, что месяц нелобстерный. То, что август — месяц нераковый, поскольку в нем нет буквы «р», я знала. Очевидно, лобстеров высчитывают по тому же признаку. Раки они и есть, только большие! Интересно, как обстоит дело с лангустами?

— Мне сказали, что в Канаде необходимо попробовать лобстера, — заупрямилась я. — У нас они безумно дорогие.

— А здесь в это время года они не свежие, а мороженые, — заупрямился и Тони. — Сейчас хороша птица.

Я решила съесть лобстера в одиночестве и незамедлительно, но потом передумала и отправилась звонить. В списке, полученном от Кароля, одна фамилия была подчеркнута красным карандашом. А наверху было написано: «От Мары. Передать синий пакетик». Подавая его мне, Мара залилась жаром и сказала: «Это для Карен, жены самого богатого и влиятельного еврея Канады. Передай, что я ее люблю. Но постарайся вручить подарок не ей, а ее мужу, Саймону. И прислушайся к его советам. Саймон может все!»

До самого мистера Саймона Кушнера я по телефону не добралась, но секретарша обещала все выяснить и обо всем доложить, в связи с чем мне пришлось остаться в номере. Тони расположился было в кресле, но я его выставила. Разговор с мистером Кушнером не предназначался для посторонних ушей. Ответный звонок не заставил себя ждать. Мистер Кушнер будет счастлив побеседовать с вестницей от Мары через сорок пять минут. Я так торопилась, что не заметила, как Тони оказался в такси.

— Ты куда? — удивилась уже в пути.

— Я тебя подожду, потом пойдем есть перепелок.

Саймон Кушнер оказался крупным вальяжным мужчиной лет шестидесяти. Его кабинет — дерево, стекло и кожа — производил нужное впечатление. От Кушнера пахло не только деньгами, но и умением эти деньги тратить. Он разорвал обертку, открыл картонную коробочку и внимательно рассмотрел прелестную арт-декошную брошь с рубинами, жемчугом и алмазами. Я помнила эту вещицу, сама и указала на нее Маре в антикварном магазине Шнейдера. Стоила она десять тысяч долларов. Шнейдер не спустил ни копейки, утверждал, что на аукционе может получить больше. И мог! А я швыряла сумочку, в которой лежало такое богатство, на все кресла. И в туалет в самолете ходила без нее. Ну Мара! Хоть бы сказала, что я везу в этом пакетике.

Самому влиятельному человеку Канады подарок понравился. Он даже замурлыкал.

— Карен обрадуется. Это красиво. Мара понимает в красивых вещах. А что у нее слышно?

Мара не наставляла меня относительно этой части разговора с Саймоном Кушнером. Черт его знает, кем он ей приходится, что можно рассказать, что — нет. Но Кушнер был настойчив. Я дала самую лестную характеристику Каролю и описала их брак в мажорных жизнеутверждающих тонах.

— Так ему и надо! — вспыхнул мистер Кушнер.

— Кому? Каролю?

— Так ему и надо, моему кузену! Отпустить такую женщину, как Мара, это же надо быть полным дураком! Дурак он и есть, — засопел мистер Кушнер и почему-то загрустил.

Потом вспомнил обо мне и спросил, попыхивая сигарой, что привело меня в Монреаль. При этом его серые глаза покрылись поволокой, а мысли явно бродили черт-те где, так что я могла говорить о делах, а могла и прочитать лекцию о пользе льняного семени. Но я все-таки заговорила о делах. Как это получилось, не знаю. Мистер Кушнер подавлял своим видом и авторитетом. В нем было что-то от главнокомандующего. С такими людьми не спорят. Велено рассказать, значит, нужно выложить все как на духу. Я говорила, говорила, потом замолкла. Молчал и мистер Кушнер.

Вдруг он оживился. Глаза снова видели, и уши слышали. Оказалось, они, эти уши, не пропустили ни одного моего слова.

— Значит, ты внучка Паньоля! — удивился Кушнер. — Надо же! А я и не знал, что Паньоль был женат. Мы считали, что он… немножко педераст. Твой дед — жулик! — вдруг взвизгнул мой визави и гулко расхохотался. — Впрочем, я тоже жулик, — добавил он, отсмеявшись. — И в конечном счете я обманул Паньоля.

Рассказывать, почему мой дед жулик и как мистер Кушнер его обманул, мой визави явно не собирался. Попробовать все же стоило.

— Оставь, — усмехнулся Марин приятель. — Талмуд говорит, что там, где собираются два еврея, правды нет, потому что даже если один говорит правду, второй этого не подтвердит, а один свидетель — не свидетель.

Он нажал на кнопку звонка. Вошла постная барышня в юбке до пят и жакете, не позволяющем догадаться, как выглядит то, что под ним. Она положила несколько папок на стол Саймона Кушнера, сказала, что ланч уже в пути, и вышла, аккуратно и бесшумно прикрыв за собой дверь.

Кушнер проследил направление моего взгляда и точно определил содержание мыслей,

— Моя жена Карен не хочет рисковать, — хохотнул он. — Она сама выбирает моих секретарш и предпочитает религиозных. А вот и ланч!

Внесли блюдо с бутербродами и бутылки с соком. Из одной булочки вылезало красно-белое крабье мясо. Я нацелилась на нее, но Кушнер перегнулся через стол и перехватил добычу. При этом он явно развеселился. Подмигивал и похохатывал. Пришлось жевать пресную говядину с не менее пресным огурцом.

— А что это за человек ждет тебя в приемной? — спросил Саймон Кушнер, когда мы уже собирались расстаться.

— Меня?

— Какой-то индеец.

— Ждет? Я его не приглашала! Привязался в гостинице.

— Ты с ними поосторожнее! Я попрошу моего сотрудника избавиться от твоего спутника и проводить тебя до места.

Толстенький коротконогий сотрудник по имени Вэнс доставал Тони до подмышки. Он не слишком радел, выполняя поручение босса. Подвез нас на своей машине до гостиницы и испарился, оставив меня на попечение все того же двухметрового вождя индейцев.

Не стану пересказывать в деталях, как мы с Тони ели канадских перепелок, катались на канадских горках, посещали музей канадской истории и летели в Торонто на частном самолете. Тони объявил, что его дела в Монреале закончились, вернее, у них не было шанса начаться. А дела были такие: старый вождь помер, теперь вождем стал Тони, он пытался отсудить вышки, но все двери захлопывались прямо перед его носом. Одно дело — помочь индейцу пройти через Гарвард, другое — отдать ему канадскую нефть. Теперь путь вождя лежал в Торонто, и что мне до этого? Я даже гостиницу там не заказывала, поскольку самолет вылетал в Израиль в девять вечера. Мы с Тони только и успели, что побродить по городу и съесть мороженого лобстера в шумном заведении, нашпигованном юными ослами и ослицами в разномастных джинсах, мотавшими головами под оглушительные звуки налетающего со всех сторон рок-н-ролла: «И-о! И-о! О-е!»

Но, обнаружив Тони рядом с собой в самолете, летящем в Тель-Авив, я испугалась.

— А в Израиле тебе что надо?

— Хочу посмотреть. Давно хотел. Покажешь мне ваш Иерусалим?

— Я его не знаю.

— Значит, будем осматривать вместе.

— И когда же ты успел получить визу?

— Я гражданин США. Мне виза не нужна.

— Как знаешь, только я тебя не приглашала. У меня дел невпроворот, и болтаться с тобой по Израилю мне некогда.

Мы проболтали все то время, что не удавалось заснуть. О чем болтали? О всякой ерунде. Я подробно изложила израильскому агенту национальной безопасности все повороты и загогулины этой беседы, более того, почти дословно ее записала и расписалась. Скорее всего, этот документ все еще желтеет в папочке под грифом «совершенно секретно». Но это было потом. А сразу по прилете Тони пошел к стойке билетного контроля для иностранцев, я же пристроилась в длинную и шумную очередь израильтян. Стояла и думала, как отвязаться от индейской каланчи. Решила действовать грубо и напрямик. Но получилось худо.

Девица в окошечке повертела в руках мой паспорт, куда-то позвонила и попросила подождать. Тут же возле меня выросли мальчики в одинаковых голубых рубашках и попросили пройти. Я вошла в кабинет в три тридцать, а к семи попросила вызвать Кароля. Меньше всего мне хотелось запутывать его в эту историю, но выхода не было.

По словам лысого и коренастого дяди из ШАБАКа, я привезла с собой в Израиль опасного международного террориста, разыскиваемого Интерполом. Дядя утверждал, что террорист объявил меня своей невестой. А в портфеле террориста нашли… в общем, что-то нехорошее.

— Бомбу? — спросила я по глупости, и тут же последовал шквал вопросов: о какой бомбе речь, почему я подумала о бомбе, говорили ли мы о бомбах?

Поди объясни, что я в жизни не видела настоящей бомбы, а если увижу, не смогу отличить ее от консервной банки. Что ни о каких бомбах речи между мной и этим Тони не было. Речь шла о лобстере. А про бомбу я ляпнула просто так, не подумав, да и о чем тут думать вообще?! Но лучше уж не упоминать и лобстера, они могут подумать, что это какой-то код. Поди знай, что они могут подумать о том, о чем я либо вообще не думаю, либо думаю совершенно иначе. И тут, запутавшись во всем и не понимая, что происходит, я вспомнила о Кароле.

Он приехал, долго и внимательно слушал, что говорит ему дяденька из ШАБАКа, потом сам произнес короткую речь. Все это происходило за бетонной стенкой с врезанным в нее окном. Слов я не слышала, со своего стула не сходила и видела в окно только то, что было видно со стула.

Это ж надо! Привезти в Израиль международного террориста! Он мог меня застрелить, между прочим, отомстив белым и особенно евреям за хорошее к себе отношение. Мстить мне за канадскую нефть было бы глупо. Я к ней непричастна. А мог взять меня в заложницы и стрелять из-за моей спины. Господи! Да этот жлоб мог сделать все что угодно! Проклятая нефть, видно, сковырнула его с рельс. Он же чокнутый! А я тут при чем?! И что я должна была делать? Звать полицию уже в гостиничном лифте? Спрятаться за спину коротконогого Вэнса и не выходить из его машины? Кстати, в качестве причины для посещения Канады я назвала визит к Саймону Кушнеру. Глупо, конечно. Самого влиятельного гражданина Канады впутывать в эту глупую историю не следовало.

Оказалось — следовало. Меня не отпустили, пока не позвонили этому Саймону. Тот мои слова полностью подтвердил. Тогда дверь в комнату открылась, и Кароль коротко бросил:

— Пошли!

Меня отдали ему на поруки, попросив подписать декларацию о невыезде. Я подписала. С удовольствием. Ехать я никуда больше не собиралась. Пропади оно все пропадом!

Всю дорогу из аэропорта Кароль сосредоточенно молчал. Разговорить его мне не удавалось. Но стоило нам войти в дом, как Кароль разорался. Он орал, что ему надоели эти русские идиоты с их проблемами, что он хочет жить спокойно, что хватит и точка, и я могу убираться ко всем чертям, но из дома — ни ногой, сидеть в лавке, не поднимая глаз, и черт его дернул со мной связаться!

Надо сказать, я его понимала. Но может и он понять меня! Я ничего не сделала, ни в чем не виновата, я даже рада, что стала невыездной, потому что каждая поездка — это очередная неприятность. Откуда я могла знать, что этот вождь индейцев международный террорист? Да и это еще надо доказать. С чего бы такой тип полетел в Израиль под своим подлинным именем? Впрочем, я не знаю, какое имя у него подлинное, какое — нет, и мне нет до этого никакого дела! И что это за мир, в котором нельзя съесть в компании незнакомого человека жесткую перепелку, чтобы не попасть после этого как кур в ощип?!

Тут я разревелась, что вообще-то мне несвойственно. Кароль отступил, зато стала наступать Мара.

— И почему это необходимо трахаться с первым встречным!

— А я с ним и не трахалась!

Тут Марины и без того круглые глаза превратились в блюдца.

— Не трахалась? Так что же вы делали?

— Разговаривали.

— О политике?

— О политике тоже. Но больше о нефтяных вышках.

— И что ты ему рассказала об Израиле?

— Не помню.

Мара посмотрела на меня как на больную и вышла из комнаты на цыпочках. Кароль тоже исчез. А я сидела и сидела в пустой комнате, по которой гулял морской ветер, слушала всхлипы моря и вдруг решила поехать к Женьке. Оставила записку, где я, чтобы не стали искать меня через Интерпол, выскользнула из дома, села в такси и назвала адрес.

Вы скажете — дался мне этот Женька! Да в том-то и дело, что не дался. Ускользнул, убежал, вырвался из рук. А кто кроме него у меня есть и кто еще может меня понять? Цукеры? Так я же не поеду к ним после того, как ухитрилась притащить в Израиль международного террориста! У людей могут случиться из-за меня неприятности. А Женьке уже ничто не может повредить. Ему и объяснять много не придется. Он с трех слов все поймет. Маре, Каролю и лысому дяденьке из ШАБАКа не объяснишь, что для бывших советских граждан угнетенный индеец — это низшее млекопитающее, с которым полагается курить трубку мира, многозначительно покачивая головой?! И что всерьез такого типа никто не принимает. Кто же мог подумать, что эти монтесумы все еще охотятся за скальпами? Кому бы такое в голову пришло?! Они же погибают в своих резервациях от пьянства и чесотки! А потом — вождь индейцев! Как можно отказать себе в удовольствии преломить с ним мороженого лобстера во славу Фенимора Купера?! Но чтобы это трахаться с индейцем, кому такое в голову придет?! Нет, Женька должен меня понять, а другие — не могут.

Правда, я Женьку предала. Позволила загнать к Абке. Тоже своего рода резервация. Но и он поступил со мной плохо, мы, выходит, квиты.

И что он мне такого плохого сделал? Ну не стал он драться с Мишкой. А я бы хотела, чтобы они подрались? Мне оно надо?!

Когда Мишка потом приполз ко мне мириться и просить прощения, он же его получил! Главное — остаться друзьями. Мишка тоже парень нехлипкий. Если бы Женька полез защищать мое достоинство, а Мишка в пылу своей дури его бы покалечил, — что тогда? Разве я бы этому идиоту своему бывшему не носила в тюрьму передачи, не нанимала адвоката? И к Женьке в больницу тоже бы бегала. Так мы устроены — я, Женька, Мишка. А Кароль и Мара устроены иначе.

А теперь что? Женька копается в моторах, пьет, чего раньше не делал, и никак не может выйти из пике. Летит вниз и думает только о том, чтобы все скорее кончилось. Бам! И дым пошел.

Я и не заметила, как обгрызла себе пальцы до крови. Не обратила внимания и на время. И получилось так, что оказалась в четыре часа утра напротив ветхой избушки на окраине Нес-Ционы. Уселась на кривую скамейку под косым окошком. Что и говорить: руки у Абки золотые, но глазомер латунный, поддержанный кибуцной психологией: красота и пропорции значения не имеют, абы оно держалось и кое-как выполняло возложенную на него функцию. Окошко открывается и закрывается — уже хорошо. А что оно вставлено по диагонали — какая проблема? И на кособокой скамейке можно же сидеть, не сползая, если крепко упереться ногами в землю. Чего еще надо!

Нет, Нес-Циона, конечно, не пустынь, и местные муравьи, которых Песя называет муравчиками, они не акриды, кусавшие пустынников. Но я же и не приехала очищаться от грехов! И потом — не акриды питались пустынниками, а как раз наоборот. И мне тошно и зябко. Собаки не лают. Месяц не светит. Уличный фонарь, как всегда, не горит. Господи, какая тишина! И какой воздух! Густой, настоянный на испарениях близлежащих апельсиновых плантаций, с примесью кипарисного духа… Вот накатила волна цитрусовой сладости, а вот и запах выпечки. Значит, хозяин пекарни уже приступил к работе.

Внюхиваясь в запахи, я не заметила, как на крыльце появилась тень. Почувствовала запах табака. И поняла, что это Женька. Вообще-то он бережет свои легкие, без них о подводной охоте и думать нечего, но по ночам выходит покурить. Раньше устраивался на палубе «Андромеды». Теперь вот на кривом крылечке.

— Как съездила? — спросил Женька хриплым голосом.

— Плохо. И еще привезла с собой террориста.

— Под дулом? — в голосе Женьки послышалось неподдельное беспокойство.

— Нет. Увязался. Я думала: так, дурак, и делать нечего. Назвался вождем индейцев. Болтал всякую чушь. А у меня в этом Монреале ни одной знакомой души. Я думала, шутка. А он потащился за мной в Израиль да еще объявил себя моим женихом. Пришлось дать подписку о невыезде.

— Ерунда какая-то. А зачем его впустили, если знали, кто он? Ловили, что ли, на живца? Так тебе за это еще и премия положена. А сюда зачем?

— Решила, что ты мне нужен. Хочу забрать тебя в Яффу.

— Куда это? — ухмыльнулся Женька. — Или ты уже заработала на дом?

— Еще не заработала. Одолжила. А еще и отремонтировала в долг. Но ты не думай, я и без тебя его выплачу. Если, конечно, Кароль не выгонит меня ко всем чертям после этой истории. Он взял меня на поруки.

— Не выгонит, — сказал Женька твердо. — Ты несешь золотые яйца. Чего тебя выгонять? А в эту историю с террористом он не верит. Так, пугает, чтобы покорнее была. А насчет того, что ты сказала… Я и сам об этом думал. Глупо все получилось.

— И Луиз?

— И Луиз тоже, — вздохнул Женька. На этих словах он посадил голос и долго молчал. Я не перебивала. — Но знаешь, — начал он почти шепотом, постепенно взвинчивая голос, пока тот не окреп и не дошел почти до крика, — знаешь, я понял очень важную вещь: жить надо набело!

— Это как?

— Помнить, что то, что сделал сегодня, завтра ластиком не сотрешь.

— Глубокая мысль. А если послезавтра окажется, что и стирать не надо? Что тогда?

— Тогда лучше повеситься, потому что ни в чем не будет смысла.

— По мне, так оно и лучше.

— Ну что ж, — сказал Женька раздумчиво, — поживем, увидим. Сейчас ты меня не убедила, но спорить рано. Пойду приготовлю кофе. Пошли в дом.

— Абки нет?

— Они уехали джиповать пустыню. Собрали черт знает из чего джип и укатили. Счастливые, как дети.

— Тебя не взяли?

— Предлагали. Не захотел. Они хорошие ребята, но… Не знаю. Я вроде как знал, что ты приедешь. Мне этого очень хотелось. Мишка твой приезжал. Нашел себе кралю, интересуется, как решишь с квартирой. Тебя нет, Кароль его выставил, вот он и приехал ко мне.

— И что?

— Я ему сказал, чтобы убирался к чертовой матери вместе с этим подарком от Еврейского агентства.

— Смело.

— Ошибка?

— Нет, все нормально. У меня же есть дом. Кроме того, Мишка твоим согласием не удовлетворился, разыскал меня.

Мы пили кофе и молчали. Все произошло так просто, словно иначе и быть не могло. А может, действительно не могло. Бедную Луиз, конечно, жалко. И пока мы будем учиться жить набело, хорошо бы ее родичи поучились, как пользоваться ластиком. Очень уж она суровая, эта жизнь под копирку и без исправлений. Эх, Женька, Женька! Итака приветствует тебя. И все твои приключения — псу под хвост. Несчастной Луиз как не было. А что ты вынес из своей Одиссеи? Банальную задумку о жизни не по лжи? Выеденного яйца она не стоит, эта твоя благоприобретенная мудрость. Но положимся на время, оно от любой дури лечит.

Ох как я ошибалась!

Луиз торчала между нами, как незримая ухмылка Джоконды. Оказалось, арабка припекла Женьку к себе неземной чистотой. Все помыслы у нее были эдельвейсовой белизны, коварная мысль никогда не пересекала ее мозговых извилин, все в ней было устроено просто и правильно. И я оказалась вынуждена покойной великомученице соответствовать. А потому, живя не по лжи и поступая каждый раз набело, мы теперь не могли заниматься нашими темными делишками. Честному Бог подает, а у нечестного сатана все равно все отнимет.

У лицемерия тысяча лиц, но Женька, выдумавший небывшую Луиз, являл собой самое отвратительное из них, потому что верил в то, что придумал. Вывести на чистую воду лицемерную соперницу — дело чести, доблести и геройства для любой нормальной стервы. С этим я справилась бы без особого труда. Но со мной боролся призрак. И я растерялась. Рассказывать Женьке правду о Луиз, о том, как она врала и придумывала, списывала на экзаменах и предавала подруг, было глупо. Эта девочка, в отличие от меня, еще не жила настоящей жизнью. А встреть меня Женька, когда я была в Луизином возрасте, мы бы с ним не сошлись, настолько я была принципиально чистой дурой. Где там этой яффской барышне из миссионерской школы до выпускницы сурового Симиного пансиона!

А теперь… Ну какое, спрашивается, воровство в том, чтобы взять подороже за вещь, цена которой потерялась в веках? И почему труд по обнаружению ценного товара в корзине с мусором не считается за труд и не подлежит оплате? Да и обмануть Кароля не грех, он сам кого хочешь надует. Мы с Женькой крутились в системе координат, не признававшей и не требовавшей прямолинейной честности. И крутиться в этой системе по правилам монастырской школы нельзя, а другой системы для нас никто не припас.

Я пыталась объяснить все это Женьке, но тщетно. И тут решение пришло само. Случилось это вдруг. Мы гуляли вдоль тель-авивской марины, и Женьку неожиданно свело. Он схватился руками за живот, согнулся в две погибели и не мог оторвать глаз от чего-то в правом ряду яхт. Близорукая я подошла поближе. А там стояла «Андромеда». Уже не белоснежная горлица, а замызганная болотная утка. Но со следами былой красоты. Называлась она теперь «Шахав», что означает «Чайка», и, судя по всему, катала пассажиров.

Увидев, где именно размещается Женькина боль, я решила ударить клином в клин. Только на той самой палубе и в той самой каюте я могла померяться силой с призраком, связать его и нежно пересадить на знаменитый камешек посреди морских волн. Пусть льет там невидимые слезы и приманивает печальных дураков вздохами в ночи. И уж будьте уверены, Женькин маршрут никогда больше не проляжет мимо Камня Андромеды. Об этом я позабочусь.

Выяснить, что произошло с «Андромедой», оказалось парой пустяков. Рынок об этом знал, и кофейни Яффы шептались о том без удержу. Итак, получив «Андромеду» в оплату за жалкую Женькину жизнь, братья Луиз попытались возить на нашей яхте праздный люд до Нетании и обратно, но желающих было мало. Тогда они превратили «Андромеду» в казино. Нелегальное, разумеется, других тогда не было. И попались. Теперь «Андромеда» стояла на причале, зловредные братцы сидели в кутузке, а их папаша искал деньги, чтобы заплатить наложенный на сыновей штраф. Он хотел продать три из шести принадлежащих ему таксомоторов, но цену предлагали смешную. И то правда, машины были старые, кому они такие нужны. Вывод напрашивался сам собой, и я снова пошла к Бенджи.

Идти к Каролю мне не хотелось. Во-первых, и идти-то было некуда: Кароль и Мара снова болтались за границей. Во-вторых, я не хотела, чтобы Кароль знал, что мы вернули себе «Андромеду». Не хотела даже, чтобы Кароль знал, что Женька и я — это теперь «мы».

«Андромеда» должна была выкупить себя сама, то есть вернуть Бенджи одолженные нам деньги. Значит… Значит, так: о том, что я одолжила деньги на выкуп «Андромеды», не должен знать даже Женька. Пусть она стоит себе, как приманка, в марине. А Женька пускай мотается по морским глубинам и вершит нечистые дела ради святой цели. Иначе мне не вернуть долг, а Женька никогда не получит в нераздельную собственность свою голубку, свою возлюбленную, свою ненаглядную яхту.

И Бенджи поначалу незачем знать, как и на что я собираюсь выкупить «Андромеду». Пусть сторгует ее у папаши Луиз за минимальную цену, потом уж поговорим о ссуде. На сей раз — под проценты и без одолжений. Бенджи — ростовщик, половина рынка и треть Яффы у него в долгу и в кулаке. В этом, а вовсе не в родовой славе, его сила, так что хватит рассказывать мне сказки.

Я стала мыслить предельно трезво. Случилось это неожиданно для меня самой. Можно подумать, что террорист Тони и впрямь треснул меня пистолетом по башке, в результате чего все там развернулось и встало на свое место. Вы скажете, женщина, спасающая свою любовь, ничем не отличается от той, что пытается спасти собственного младенца? Вполне возможно. А то, что я любили Женьку до… ну ладно, умопомрачение — дело непростое… любила, в том у меня сомнения не было. И сейчас нет.

Услыхав, что можно спасти «Андромеду», Женька впал в транс. На разговоры о mores у нас просто не осталось времени. На воспоминания о Луиз — тоже. И поверьте мне, мужчина прекрасен вовсе не тогда, когда он с утра до вечера размышляет и рассуждает о чистоте помыслов и принципах жизни набело. Он прекрасен, когда во имя своей мечты, вернее, ради исполнения насущного и труднодостижимого желания, корежится по-черному, извивается, как червь в пригрунтовой мути, чтобы достать амфорку или железку, готов любому горло перегрызть, но настоять на своем — короче, когда он хватает в воздухе канат, перекидывает его через плечо и волочит тяжеленную баржу, не обращая внимания на охи и вздохи высокоморальных сторонних наблюдателей.

Как мы любили друг друга в ту пору! Как сумасшедшие. И ведь оба без сил, носимся как угорелые, считаем копейки, отворачиваемся от любого удовольствия, которое может у нас часть этих копеек отнять, а сил только прибавляется! Женька мотался по прибрежным городкам, нанимал лодки, сбивал банды, нырял в одиночку, порой рисковал по-глупому. Но нужная сумма скапливалась медленно.

Бенджи не торопил с выплатами по долгу за «Андромеду», однако порой принимался рассказывать, от какой выгодной партии товара ему пришлось отказаться, потому что наличности не хватило. А я размышляла о процентах, которые росли. И тут меня осенило: нужно загонять выуженный Женькой из моря товар не здесь, где товара много и платят мало, а за границей, где такого товара как раз мало, а платят щедро. И для этого — подключить Чуму.

Между тем выяснилось, что в Париже состоится инициированная Чумой встреча ветеранов Сопротивления с бывшими советскими партизанами. И что Чума постаралась, чтобы Сима попала в эту делегацию. Короче, Чума велела мне немедленно вылететь в Париж. А у меня подписка о невыезде!

Я уже готова была снова идти на поклон к Каролю, но Женька меня остановил. За прошедшее время он так возненавидел нашего подполковника, что не мог даже спокойно находиться с ним рядом. Завидев Кароля еще издали, засовывал руки в карманы брюк, начинал свистеть и быстренько уходил куда-нибудь.

— Ты про Шуку слышала? — спросил меня Женька. — Это бывший командир нашего черного, тоже из этих, неуловимых, но человек нормальный. Мы с ним не раз ходили под воду. Хороший парень. Он все еще на службе. В той самой организации, которая тебя закрыла. Пойдем к нему.

Полковник Шука оказался крепким мужичком не очень высокого роста. Каролю — до мочки уха, Женьке тоже. Короче, чуть выше меня. Одет был в штатское и без фокусов — майка, джинсы, на голове кипа. Не то чтобы улыбчивый, но и не бука. Выслушав Женьку, он кивнул, расспросил меня о моем канадском приключении и таки да — улыбнулся. Светло и легко. Я поняла, что дело улажено. Оно и впрямь уладилось дня за два.

И вот — прилетаю я в Орли, а в аэропорту меня встречают Чума и Сима. Красиво? Красиво!

— Я остаюсь в Париже. У меня тут много родни, — выпалила Сима после первых пяти поцелуев. — Видела бы ты морду Афанасия Ивановича, когда ему сообщили, что я сбежала! — она залилась смехом и влепила мне еще пять мокрых поцелуев. — Он посинел и хрюкал!

— Кто этот Афанасий Иванович? Мой теперешний отчим?

— Да что ты! Муся уже третий год с Ефимом. Не могут надышаться друг другом. Они живут на Каляева. Ефим раньше в какой-то жуткой дыре кантовался, семей десять в одной квартире, а квартирка — меньше нашей. После моего демарша комнаты две у них, конечно, заберут, но им хватит и того, что останется. А Афанасий… ну как же ты не помнишь Афанасия! Гэбэшник, приставленный к нашему союзу бывших партизан, ну! Сколько мы о нем говорили!

Симины ветеранские дела обычно пролетали мимо моего уха. К тому же «говорили» — это сильно сказано. Когда Сима обсуждала дела своего союза, собеседники ей не требовались.

— А, Афанасий! Так бы сразу и сказала. Кто же может забыть Афанасия! И какая у него была морда?

— Да что с тобой?! Я же сказала: посинел и хрюкал!

Сима выглядела непривычно. Одетая по европейскому фасону и постриженная парижским парикмахером, она и впрямь стала похожа на дочь камергера, летучую мышь и черную моль. С осанкой и повадками воспитанницы Института благородных девиц и пороком на донышке глаз. Ай да Сима! Обалдеть! И где все это пряталось столько лет? А я собиралась сдать ее в Горний монастырь!

Тут я посчитала на пальцах и поняла, что наша Сима не так уж стара — всего пятьдесят с небольшим хвостиком. Молодица! Еще и замуж выйдет.

Меж тем на улице Сент-Оноре хозяйничал Паньоль: строгал морковь, шинковал капусту и крошил помидоры. Сразу видно — заскорузлый холостяк. И хоть бы сделал вид, что обрадовался внучке, которую никогда не видел. Так нет! Посмотрел внимательно, вздохнул и отвернулся. Я рассказала про Шмерля, про Каца, про картинки и про вывод, к которому пришла.

— Чего тебе от меня надо? — холодно спросил Паньоль. — Допустим, что Малах Шмерль жил, был и рисовал. Но он погиб в Испании. Все правильно. Делай с его картинками что хочешь. Не так уж хорошо я его и знал.

— Песя и Роза… — начала я.

Паньоль нахмурился. Так, нахохлившись, выслушал все, что я могла рассказать о его кибуцной и шляпной пассиях. Потом рассмеялся громко и, на мой взгляд, деланно.

— Этих баб я помню смутно. По-моему, они уже тогда были не в себе. А вот задницу Тю-тю я у тебя охотно перекуплю. Ее звали Эстерка. Она была очень хороша, — сказал Паньоль и заторопился уходить, хотя раньше собирался остаться на ужин.

Уходя, он протянул мне заверенную нотариусом дарственную на все картины Малаха Шмерля, хранившиеся у Йехезкеля Каца. Вот и все.

Зато я не могла не удивиться тем изменениям, какие Сима, поселившаяся у Сони, произвела с моей тетушкой, всего за пару дней превратив ее в старательную Золушку. Вот Соня по Симиному поручению свернула салфетки кулечками и запихнула каждую в декоративное кольцо, высунув при этом язык и раздувая щеки, как старательная малолетка. Потом стала собираться в магазин за хлебом. О консьержке и ее муже тетушка даже не вспомнила.

— Постой! — сверкнула глазами Сима. — Я еще не насладилась покупками в ваших лавках. Наконец-то можно купить хлеб в буланжери, а не в булочной! Лялька, вперед!

Сказала она это по-французски с неплохим выговором. Откуда такое? У мамы французский из гимназии, а у Симы? Тут я вспомнила, что фотографии в Симиных семейных фотоальбомах были тоже подписаны по-французски. Ай да наша Сима-Серафима! Вот, значит, почему при всей мощи своего характера она пожелала остаться скромным товароведом! Высокие должности, они правильной биографии требуют. Впрочем, прадед Захарий не мог быть из пролетариев, командуя кавалергардами. И про папу-военспеца я знала. Не сложила, значит, одно с другим, не вычла, не помножила и не поделила, кто ж мне виноват?! Сима послала Соне воздушный поцелуй, и строптивая Соня, наполнив глаза слезами, тут же их промокнула, приветственно помахала нам ручкой и тоже послала воздушный поцелуй.

— Потрясающе! — не удержалась я.

— Что именно? — прищурилась Сима.

— То, как ты укротила эту гарпию.

— Какую такую гарпию? Соню, что ли? Так дитя на травку просится, ее надо замуж отдать, она без мужика вянет и сохнет. Вот осмотрюсь тут маленько, разом это устрою. Ее возьмут с удовольствием, она — типичная мужская игрушка. Да еще хорошо отполированная умелой рукой покойного мужа.

— Какой у тебе лексикон выработался! Прямо профессиональная сваха. На ком ты тренировалась? Не на моей ли мамаше?

— И на ней тоже. Если бы не я, наша красавица Мусенька провела бы всю жизнь за прялкой, убиваясь по своему герою, твоему покойному папочке.

— Скажешь тоже!

— А ты так ничего и не поняла? Дура, значит.

— И что: все эти кавалеры, женихи и мужья — твоя работа?

— Моя. А что?

— Как же случилось, что ни одного подходящего ей за всю жизнь так и не попалось?

— Были и ничего. Находили к ней подход. Но все они старались немедленно избавиться от меня. А вот это уже ни к чему. Мы с Мусенькой в такое время друг к другу прилепились, не дай бог никому. И уж найдется там для нее подходящий мужик или нет, а терять друг друга нам с Мусей было нельзя. Невозможно это было. А еще — какой бы мужик ни попался, с твоим папашей его и рядом поставить нельзя было. Сплошное не то! Но ничего! Она от одного убежит, мы ей другого подставим. Нас на мякине не проведешь!

— И чего это ты для других так стараешься, а себе до сих пор отказывала?

— Я — другое дело! — Сима нахмурилась и собрала глаза в щелочки. — Мне мужик и вовсе не нужен. Я сама знаю, что мне хорошо, что плохо, сама себе это и устроить могу. Лучше расскажи толком, что у тебя стряслось с Мишей? У Чумы пальцы в кулак собираются, когда я спрашиваю.

Я рассказала. Все до мелочей. Сима меня приучила все ей повествовать, как на исповеди. Услыхав про неприглядную сцену избиения, она потемнела лицом.

— И что, он так и ходит гоголем? Не нашла на него управы?

— Да черт с ним! Я сама виновата. Нужно было заканчивать эту бодягу годом раньше. Себя измотала и его тоже.

— Не-е, — Сима выдвинула нижнюю челюсть, что обычно ничего хорошего не предвещало. — Это ему так не пройдет. И квартиру отдаст с поклоном, и еще добавит! Ишь ты! Размахался!

— Сим, — попыталась я перевести разговор на другие рельсы, — а этот нынешний материн-то… как его?

— Ефим Исаакович.

— Ты что, сдала ее ему за ненадобностью? Скинула мать на чужие руки?

— Скажешь! Я бы этот крест до конца жизни несла, если бы Фима не нашелся. А они с ним из одного гетто. Он твоего папашу помнит. Сидят вечерами и воркуют — счастливую пору молодости вспоминают. Как плац выглядел, кого раньше на него повели, кого позже. Кто что, кто с кем… Аж противно. И кто же знал, что нашей Мусеньке для счастья требуется? Он в союзе ветеранов кресла обтирал. Придет и сядет. Ему ветеранские льготы не были положены, он же поляк, да они ему и не нужны были. Работал до пенсии адвокатом, скопил. А ветеранам от души помогал — жалобу за кого-то написать, прошение там правильно составить. А как-то увязался со мной до дома, и как сцепились они с Мусей языками, так до полуночи и просидели на диванчике. С того вечера я лишней стала. В первый раз за все время. Такие вот дела. А сейчас что? — спросила Сима вдруг, ощупав мое лицо пристальным взглядом. — С кем ты, что ты? Рассказывай!

— Мы твою буланжери уже позади оставили.

— И черт с ней! Тут этих лавок на каждом углу понатыкано! Без хлеба не останемся. Выкладывай, что там у тебя! Вид-то не больно сытый.

Я рассказала про Женьку. Без лишних подробностей, разумеется. Сима задумалась.

— Ладно! — постановила Сима сурово. — Выкупим эту его лоханку. Тут ты права — без этого между вами добра не будет. Только зачем тебе такой слизняк?

Я вступилась за Женьку. Какой такой слизняк?! А идти в море с бандой грабителей, на которых клейма ставить негде? И чтобы не только руку не подняли, но еще и слушались, как атамана?!

Сима кивнула.

— А что арабку свою не отбил — это судьба, получается, — вздохнула она горестно. — Хоть отомстил, и то дело. И с чего это вы на мировую пошли, яхту отдали? Надо было за себя постоять! Ну да ладно! Сделаем. Я сама за это дело возьмусь. Мы с Чумой уже договорились. Она галерею открывает, а я ресторанчиком ее заведовать буду. Бойкое местечко, я тебе скажу! И не нужны мне тогда милости кузенов моих здешних недоделанных.

Я поняла, что в Париже не все гладко, но порадовалась за Чуму. Хозяйка ресторана из Симы должна выйти отличная. И для нашего с Женькой дела она просто находка.

В этом вопросе я не ошиблась, пошел-покатил потом наш бизнес через ловкие руки советского товароведа. Уже через полгода я отдала Бенджи большую часть долга. Осталось совсем немного.

А Женька как озверел. Читал какие-то старые книги, рисовал маршруты римских галер и трирем, испанских галеонов и даже турецких фелюг, на которых якобы возили османское золото. Золота он не нашел, но набрал на морском дне немало товару и решил отвезти его в Европу сам.

— Последняя ездка, — объяснял Женька. — Заодно отдохну в Париже. Или еще где-нибудь. Жди меня месяца через три. Потом устроим на «Андромеде» вечеринку по случаю ее выкупа из рабства. А заодно сыграем свадебку. Без лишнего шика. Согласна?

И почему это разговор о желанной свадьбе причиняет бабам ту же особую приятность, что и верчение их младенца в утробе, и вызывает у них ту же странную улыбку смущенной святости? Словно происходит таинство искупления первородного греха. Не напрасно, не зря все это было — смятые простыни, нечистый пот, грешный визг. Стук изнутри — и все освятилось. Так и разговор про свадьбу, когда этого разговора ждешь, а самой его заводить кажется лишним. Женька отметил мою улыбку и улыбнулся в ответ. Только улыбка его больше походила на гримасу. И весь праздник — к черту!

— Насчет свадьбы еще посмотрим! — взвилась я. — Езжай с богом. И кстати, Бенджи готов отдать тебе «Андромеду» уже сейчас. Ремонтируй и кати на ней, куда душе угодно.

Женька остолбенел. Потом засуетился и помчался в марину. Я было побежала за ним, но вовремя спохватилась. Еще не время встречаться с призраком. Не так. Все не так. И с «Андромедой» надо было подождать.

Он вернулся под утро. Усталый, но бодрый. Счастливый даже. Яхта была в плохих руках, требуется ремонт, но небольшой. В несколько тысяч уложимся. И все. И никаких страданий. Вот и пойми, в которую из Андромед он был влюблен. В яхту, пожалуй.

Того, чтобы провожать милого в море, распустив косы по ветру, в заводе у нас не было. Женька поехал собирать товар по каким-то своим явкам от Ашкелона до Нагарии, потом ушел в море. Месяца три от него не было известий. Правда, Сима сообщила, что приезжал, все дела провернул, не понравился и назад уехал. А спустя три месяца — звонок в пять утра. Голос хриплый и далекий.

— Слушай, мать, шторм треплет второй день, и яхта идет ко дну. Не держи зла. У меня в жизни лучше тебя ничего и никого не было.

— Где ты?! — заорала я так, словно шторм бушевал не за окном даже, а прямо в спальне. — Координаты! Дай координаты.

Он молчал. А я продолжала орать. Тогда он эти проклятые координаты назвал. Прошипел: «Поздно уже!» Потом что-то забулькало в трубке, и все. Что там у него приключилось — черт знает.

Рация не отвечала. И я стала соображать, кого звать на помощь. Кароля снова нет. Абке в такую рань не дозвониться. В армию, полицию? Куда звонят по такому случаю? На стене рядом с кроватью была прикноплена бумажка с телефоном Шуки. У того тоже яхта была, они с Женькой иногда с ним на пару в море ходили. Женька эту бумажку и прикнопил. Сказал даже: если что-то серьезное, звони ему. Можно положиться. Я позвонила.

Мне ответил свежий голос. Три часа ночи, а голос — как после душа и утреннего кофе.

— Где? Минуточку. Сейчас. Пишу. Не выходи из дома, сиди на телефоне, даже в туалет не ходи. Вдруг он снова позвонит. Сама никому не звони. Я скоро приеду.

Приехал он часа через два. Все это время я металась по дому. Телефон не звонит. Женькина рация молчит. Чего я жду?! Почему понадеялась на какого-то Шуку? Где Женька?! Что делать?!

И только я начала соображать, где сейчас может быть Кароль и как туда дозваниваться, как в дверь позвонили.

До этого я видела Шуку только раз. Запомнила глаза. Глаза примечательные: серые, но яркие. И очень пронзительный взгляд. Полковник, чином старше Кароля. И при высшей воинской награде за какие-то там дела, про которые в местных учебниках истории написано. При этом — Женькин приятель, это я уже сообщила. Только в связи с прежней Женькиной любовной эпопеей они сильно поссорились. Шука считал, что Женька не должен был умыкать Луиз. Да и история с венчанием ему не понравилась. Он орал: «Если ты мужчина, реши: ты — еврей или христианин! От кого ты прячешься? И если решил жениться, иди к ее папаше и действуй по всем правилам! А ты — трус! Все вы такие, у вас черт знает что в голове!»

Женька на него обиделся, да и я после Женькиного рассказа надулась. «Все мы такие»! Мы! А они — ангельской породы. Но после жуткой истории, приключившейся на «Андромеде», Шука все же приехал к Женьке в Нес-Циону и предложил помощь. Брал его на своей яхте в море и, как мог, лечил от мерехлюндии. Только я ему этого «мы — вы» не простила. А тут налетела с поцелуями.

Впрочем, давайте по порядку! Шука вошел со словами: «Жив твой Женька! Пограничная охрана сняла его с яхты. В последний момент успели. Яхта пошла ко дну на глазах. Говорят, страшное было зрелище. Как в воронку ее утащило. Может, Женька на что-то наскочил в темноте. Явная пробоина. И большая. Чудом успели».

Тут я и накинулась на Шуку с поцелуями. А он не отмахивался. Принимал с удовольствием, даже поучаствовал в этом празднике духа. Потом велел: «Жарь яичницу, вари кофе. Нам далеко ехать за твоим морским волком. Он на военной базе под Нагарией».

Шука вел «Форд» как самолет: у-у-у, выходим на взлетную полосу, ж-ж-ж, разгон, фью-и! — полетели! Так мы летели до самой Хайфы, благо время было утреннее, раннее, машин мало. А на чек-пойнте за Хайфой застряли. И там меня осенило: Женька сам устроил эту пробоину! Какой же он подлец! Впрочем, почему обязательно он? Это она, Андромеда проклятая, Луиз эта с душой эдельвейса! Ручки сцепила вокруг Женькиной шеи и потащила к себе. Тварь! Хоть бы осталась там, в трюме. Пусть ее нашли бы через триста лет — в свадебном платье на супружеской постели. В веночке из белых роз и с перерезанной шеей. Пусть!

— Чего ты? — спросил Шука.

— А что?

— Я спрашиваю, чего это ты колотишь кулаками? Хочешь выйти?

— Я и не заметила, что хулиганю. Шука! Понимаешь… я подумала… это Женька пробил в яхте днище.

— Ну да?! Зачем?

— Его Луиз достала. Не надо было мне отпускать его одного на «Андромеде».

Шука помрачнел.

— Если так, Женьку необходимо лечить, — сказал строго, когда мы уже подлетали к Акко. — У меня есть знакомый психиатр.

— Он не пойдет. И не больной он. Просто… он — русский. Тебе не понять.

Шука помолчал минут пять. Потом спросил:

— У вас долги?

— И что?

— Может, он пожертвовал яхтой, чтобы получить компенсацию от страховки? А ты — призраки, привидения!

И впрямь, что со мной случилось? Откуда столько чертовщины в голове? От Чумы, что ли, заразилась? Так спокойно и славно на душе стало. И вдруг внутри снова похолодело. Женька же ушел в море без страховки! Пришла бумага из какого-то учреждения. Грозили штрафом за неуплату страховки. Женька махнул рукой. Мол, по возвращении уладим! Значит, все-таки Луиз, а не страховка. И значит, он с самого начала так решил.

Женька сидел на скамеечке во дворе военной базы. Его переодели в сухую майку и чьи-то джинсы.

— Вот и все! — сказал он и осклабился зловещей улыбкой.

— Что все?

— Пропала «Андромеда», и все наши труды пошли прахом. Не будет тебе свадебного подарка! Начнем с нуля, зато набело.

— А я на твой подарок и не рассчитывала. Ты его себе готовил. Сам и утопил. Не будет этой «Андромеды», так не будет. И что дальше?

Женька взглянул на меня исподлобья.

— Будем жить, как все люди. Мне предлагают работу инструктором по подводному плаванию в Эйлате.

— Да? А что я там буду делать?

— Рожать детей.

— А-а.

— Ну не получилось у меня забыть Луиз, — сказал Женька тихонько. — Может, еще получится. Ты меня жди! И это… ты свои приключения брось. Они добром не кончатся.

— Ладно. Тебя это уже не касается.

— Не держи зла, — вздохнул Женька.

— Негде мне его держать.

— Тогда я тебе еще кое-что расскажу. Долги у меня были, понимаешь. Неправедные. В общем, так мне хотелось заполучить «Андромеду», что себя не помнил. А перед поездкой я… ну, в общем, раздал я все долги.

— А деньги откуда?

— Заложил твой дом.

— Это как?!

— А ты разве глядишь, какие бумаги подписываешь?

— И это называется жить набело?!

— Клин клином вышибают. Но ты не печалься, я в долгу и у тебя не останусь. Все верну, до копейки.

На том мы и расстались. Шука всю обратную дорогу молчал. Уже на подъезде к Тель-Авиву спросил:

— Что у вас случилось?

Ну как ему объяснить? Пожала плечами и сказала:

— Мозги у парня помутились.

— А под воду его пускать можно? — нахмурился Шука. — Это ведь не шутка. Он людей с собой берет. Если он действительно сам утопил свою яхту…

— Все будет в порядке. Он, конечно, псих, но для других не опасный. Самоед. Себя самого кушает, — перевела с русского. И вдруг добавила, сама не знаю почему: — Вчера у меня был день рождения. И никто меня не поздравил.

— В таком случае, едем к Мотке! Это тут по дороге. Да не тоскуй ты так! Попсихует твой Женька и придет в себя. Он парень неплохой. И разве можно сравнить тебя с этой арабкой?!