Гость Иова

X

— Приготовься к отправке, — сказал человек, к которому наручниками был прикован арестант. — Сделай свои дела, потому что до самого Лиссабона тебе не представится такой возможности.

И когда на рассвете их привезли в Поселок, он снова предупредил:

— Если тебе надо, говори сейчас.

— Только по малой нужде, — чуть слышно отозвался арестант.

Черный фольксваген, как мы уже знаем, остановился перед отделением Национальной гвардии. Толстяк сопровождающий вошел в дом, а двое скованных наручниками остались на улице около машины. Один из них с трудом двигался и молча озирался по сторонам.

— Ну, давай прямо здесь.

Пленник заколебался, он искал более уединенное место, какое-нибудь укрытие, например угол дома.

— Живей, живей! — торопил первый. — В это время все еще спят.

И, глядя, как заключенный стоит посреди улицы, расставив ноги, и шумная пенящаяся струя стекает на мостовую, он вспомнил о лошадях.

— Вот и порядок, приятель. Не хочешь ли еще чего-нибудь?

— Пить, — попросил человек.

В спальне полицейского участка он выпил залпом три ковша воды, которые подал ему молодой солдат. Его освободили от наручников, а потом сержант Леандро привел трех новобранцев, чтобы и они запомнили преступника. Пока арестованный утолял жажду, полицейский, крепко держа его за запястье, наблюдал, как тот жадно глотает воду, и снова не мог не вспомнить животных, которые удовлетворяют свои естественные потребности так же самозабвенно.

— Ну и силен же ты, старина! Вливаешь в брюхо больше воды, чем иная лошадь.

Улыбка столичного жандарма и его манера говорить были совсем юношескими, да и лицо гладкое, как у мальчишки. Зато ногти были тщательно отполированы, он носил перстень с печаткой и замшевый жилет. Этот юный полицейский, лощеный горожанин (судебный следователь, как обычно именуют себя подобные личности на том основании, что занимаются политическими делами), являлся полной противоположностью задержанному — низкорослому крестьянину, иссушенному солнцем.

— Ах как хорошо! — с облегчением вздохнул жандарм, швыряя наручники на кровать. — Пусть надевают кольца новобрачные. А мы теперь в разводе.

Находящийся в спальне солдат улыбнулся и, все еще продолжая улыбаться, взглянул на крестьянина. Тот казался измученным, отупевшим от долгого бодрствования. Он растирал затекшее запястье, пошатываясь из стороны в сторону, обутый в огромные грубые башмаки, чересчур тяжелые для его тщедушного тела. Башмаки эти напоминали молодому солдату глыбы цемента, колодки или железные сапоги для пыток — что угодно, только не обычную обувь.

Несколько часов на ногах, бессонная ночь, потом другая (а сколько их еще предстоит?), и арестант начинает корчиться от боли; веки его смыкаются, точно налитые свинцом; ноги, стиснутые железными сапогами или глыбами цемента, распухают и сплошь покрываются язвами. Потому что кровь плохо циркулирует и застаивается в нижних конечностях. Они становятся страшно чувствительными; кажется, что внутри их что-то растет, ощетинивается колючками, и шипы эти, не дай бог, вот-вот прорвут кожу, — тогда и начинаются галлюцинации. Те самые галлюцинации, о которых столько рассказывают солдаты Национальной гвардии, некогда служившие в Алжубе, Кашиасе или других тюрьмах для политзаключенных (служил там и Леандро, тогда еще капрал). Кошмарные маленькие призраки! Говорят, сначала мерещатся на полу какие-то точки, простые безобидные пятнышки, рассеянные тут и там, но вот они превращаются в насекомых, тараканов или жуков-скарабеев и, взбираясь по ногам, бегают по всему телу, копошатся, так что узники подчас теряют сознание.

И молодой жандарм, невзирая на свой мундир, нередко ощущал неловкость и беспокойство в этих стенах, понемногу он понял, почему здесь такой тусклый свет, такая тишина и так душно. Он не осмеливался произнести хотя бы слово, не смел (должно быть, мешала совесть) посмотреть в лицо крестьянину, а между тем чувствовал себя его тайным сообщником, словно и он сам находился во власти судебного следователя из Лиссабона. Он пробормотал совсем тихо: «Живой труп» — и изо всех сил старался не замечать больше этого призрака и его мучений.

— Можно у вас раздобыть кусок пеньковой веревки?

Это спросил столичный полицейский. Внимание его полностью было поглощено потолочной балкой, он пристально разглядывал ее, производя в уме какие-то расчеты. Потом попросил принести моток бечевки, примерно метра на четыре-пять. Ему дали совсем новый моток, но он лишь досадливо поморщился. Другая веревка тоже не понравилась: слишком толстая. Наконец, он удовлетворился обрывками шпагата, каким пользуются туристы, разбивая палатки.

— Вот это подойдет.

Он связал куски шпагата и, когда получил нужную длину, влез на стул и закрепил шпагат на перекладине потолка.

— Если вы собрались вешаться, то у нас отыщется и более прочная веревка, — пошутил солдат, заинтригованный этими непонятными приготовлениями.

Неожиданно для себя он вдруг с улыбкой подмигнул тщедушному крестьянину. Но глаза несчастного застилал туман. Он моргал, щурился, потирал запястье и все раскачивался взад и вперед. Беглого взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что это поденщик, один из тех, что артелями бродят по стране в поисках работы, — челка на лбу, короткие усики, жилет и рубаха из полосатого коленкора. Чем же он занимается? Пахарь? Конюх? И откуда его привезли? В какой тюрьме содержали раньше? Сколько ночей он провел без сна в этих ужасных ботинках? И молодой солдат спросил:

— Откуда этот человек?

— Откуда? — переспросил полицейский, увлеченный своим занятием. Он спрыгнул на землю. — Издалека. Это залетная пташка, но на сей раз прямехонько угодила в силки. Так я говорю, товарищ?

Он подергал веревку, проверяя ее прочность, словно ставил цирковой шатер или готовился к сногсшибательному трюку.

— О’кей. Спокойно, товарищ. Все идет как по маслу. — Дернул еще раз: — Пока это лишь проверка.

Он хотел убедиться, что крепко привязал веревку к потолочной балке и что она выдержит некоторую тяжесть, правда не очень значительную. Потом, взяв наручники, протянул их заключенному:

— На какую руку предпочитаешь надеть?

Крестьянин провел языком по черным запекшимся губам. Он не произнес в ответ ни слова, даже не вздохнул. Лишь низко опустил голову.

— Ладно, давай сюда эту, — решил полицейский, схватив его за правое запястье. — Левая опаснее. Вдруг у тебя сердце не выдержит, возись с тобой потом.

Ну, хватит прохлаждаться. Он продел руку пленника в кольцо от наручников, а второе кольцо прикрепил к бечевке, и крестьянин остался стоять с поднятой рукой, словно подвешенный к балке. Жандарм отступил на шаг, чтобы полюбоваться своей работой. Лучше некуда!

— О’кей, смотри в оба, не вздумай уснуть, а то веревка лопнет, и ты шлепнешься мордой об пол. — И приезжий жандарм обратился к местному: — Теперь вам понятно, почему мне не годилась слишком надежная веревка?

Он снял куртку и тщательно сложил ее. Потом сел на нары, причесался перед карманным зеркальцем и, несколько раз оглядев свою физиономию, остался доволен, затем вынул маникюрные ножницы из дорожного несессера и принялся подравнивать ногти. Это действительно был щеголь полицейский, следователь из столицы с утонченными манерами и правильным произношением. Он ослабил узел галстука, собираясь прилечь немного отдохнуть, ведь крестьяне могут часами бороться с усталостью. Они раскачиваются из стороны в сторону, мигают — пример перед глазами, — однако держатся стойко. Окончательно выбившись из сил, они дремлют несколько секунд, а когда просыпаются, им кажется, что они проспали несколько часов. Они спят стоя, едят стоя и мочатся стоя. Как лошади.

— Ах-ах-ах, бедняжка. Не будь ты столь упрямым, тебе не пришлось бы так солоно.

Солдат снова уселся на свое место за столом. Он достал тетрадь, раскрыл ее. Однако, не прочтя и страницы, отложил в сторону, устремив неподвижный взгляд в пустоту.

— Он работал в артели сезонников? — спросил солдат таким робким голосом, что и сам с трудом его узнал.

Жандарм, который все еще наводил лоск, ухитрялся тем не менее наблюдать за происходящим вокруг него. Он расслышал тихий вопрос солдата и ответил, что крестьянин этот прежде трудился на разработках пробкового дуба, впрочем, не известно, не занимался ли он там еще и менее невинными делами.

— Ты догадываешься, что я имею в виду? Не так ли, товарищ?

Узник молчал, молчал и молодой солдат, держа перед собой раскрытую тетрадь. Он казался безмерно удивленным. Другими делами? Но какими? Неужели подстрекательством?

— Пока ничего определенного нельзя сказать, он не изволит с нами разговаривать, — продолжал полицейский рассеянно, ибо в данную минуту его больше всего на свете интересовали собственные ногти и онемевшая рука, на которой были надеты наручники. Он ощупывал ее, разминал, пока его внезапно не осенила остроумная мысль. — Послушай, старина, — он расхохотался, — ты долго имел дело с деревьями и, верно, сам одеревенел? Чего ж лучше, мой милый, теперь тебя ничем не прошибешь…

Однако, не договорив, он принял серьезный вид, почти сожалея о вырвавшейся у него фразе.

— Да, — продолжал он, как бы желая исправить допущенный промах, — этот деревянный товарищ не любит болтать. Что ж, наберемся терпения. Каждому свое, так кажется?

Жандарм раздумал ложиться и стал расхаживать по комнате. В одной рубашке, без пиджака, с кобурой у пояса, он находился в непрестанном движении, стараясь не поддаваться сну и все время разговаривая то с пленником, то с солдатом, то с собой. Вот он закурил. Протянул солдату пачку сигарет:

— Берите.

— Спасибо, не курю.

— И правильно делаете. Этот тип должен был бы последовать вашему примеру.

— Почему? Разве он много курит? — Молодой солдат окинул крестьянина задумчивым взглядом.

— Не знаю, много ли, но от дыма, который он напускает, у меня голова идет крутом.

— Однако курильщиков никогда не беспокоит чужой дым, — снова заговорил солдат, опустив глаза. — По крайней мере так утверждают. — Ему было не по себе, вероятно, оттого, что он говорил об арестованном так, словно его не было в комнате.

Полицейский вдруг почувствовал страшную усталость. Пропели первые петухи, значит, день и ночь уже повстречались за холодной линией горизонта и наступило особенно тяжелое время для тех, кто вынужден не спать. Стража и заключенные, пусть даже содержащиеся в камерах, где никогда не гаснет электрический свет, всегда чувствуют этот момент, и для столичного гостя он тоже не остался незамеченным. Потому он и решил не садиться на раскладушку, как ему хотелось, а старался преодолеть сонливость, рассказывая молодому солдату разные истории.

Для начала он поведал о том, как угощал крестьянина сигаретами (если на тебе наручники не так-то просто свернуть самокрутку), пока они двое суток ехали чуть ли не через всю страну, он и его пленник, словно тень следующий всюду за ним.

— Можете себе представить, мы едем от самой Феррейры.

— Значит, он из Феррейры! — воскликнул солдат, снова взглянув на заключенного.

— Хуже, он из Алгарвы. Но когда мы окажемся в Лиссабоне, он нам подробно объяснит, почему в день восстания он оказался в Феррейре и что там делал. Разъяснишь или не разъяснишь, любезный?

Не успел он договорить, в комнату, недовольно покачивая головой, ввалился толстяк, огорченный только что услышанной новостью.

— Нет, вы только подумайте: они собираются объединить эту братию с обычными арестантами!

— Отлично, — заметил полицейский. — Дело кончится тем, что из тюрьмы выйдет больше политических, чем туда засадили.

Толстяк плюхнулся на кровать.

— Вероятно, у них не хватает свободного помещения… Но нас это не касается. Как только мы получим по телефону приказ, мы не мешкая уберемся отсюда.

— А этот голубчик?

— Этот голубчик? — повторил толстый агент, растянувшись на постели и уставившись в потолок. — Он наш, и мы захватим его с собой. Так что готовьтесь. Я больше не собираюсь сидеть за рулем.

Он так и завалился на раскладушку — в меховой куртке и сапогах и даже не снял с головы берета.

— Вечно одно и то же, — пожаловался жандарм из Лиссабона, продолжая шагать из угла в угол. Он приблизился к арестованному, фамильярно похлопал его по плечу: — Сама судьба связала нас друг с другом. Ты ездишь со мной, мочишься со мной, куришь мои сигареты… Чего ж тебе еще надо, старина?

Вот тут-то и появилась Флорипес. Выйдя из кабинета Леандро, она вдруг увидела прикованного к потолочной балке крестьянина; он пошатывался, будто окутанный густым туманом, щеки его покрывала многодневная щетина, опухшие от бессонницы глаза походили на узкие щелки. Девушка остолбенела. Этого человека несколько минут назад она видела на одной из фотографий. Казалось, рукой, воздетой кверху, он посылал кому-то далекому, невидимому отсюда условленный знак.