Холодное лето 1402-го. Том 2

Интерлюдия [Глава 8]

Дижон, внутренний двор резиденции герцогов Бургундии

(7 мая 1402 года, три недели спустя)

Замок-дворец в центре Дижона вырос из башни и прилегающего к ней участка древнего римского каструма*. Сейчас городские стены охватывали участок лишь в пять-шесть раз больший, чем тысячу лет назад, но при дворе не были редкостью знатоки, способные показать уцелевшие участки еще тех, древних построек. Однако камергеру герцога было не до исторических изысканий.

Немолодой, но по-прежнему способный держать меч дворянин, задумчиво прогуливался по внутреннему двору резиденции своего господина.

Сейчас его и в самом деле мало что занимало, кроме собственных мыслей. И не занимало настолько — что уже третий день домочадцы были лишены возможности видеть хозяина замка Коммарен*. С того самого момента, как ему доложили о подозрениях, что вечный соперник и — по странному совпадению — родич, кажется замешан в недавнем покушении на Его Светлость.

Что там говорить: маркиз де Кортиамбль и сам мог бы найти повод злоумышлять против сюзерена.

Как и потенциальный предатель, камергер происходил из рода первых герцогов Бургундии*. И что особенно важно, наследуя — некие почти эфемерные, но все же достаточно реальные права на княжескую корону — по мужской линии.

В этом случае факт придавал ситуации и в самом деле дополнительный и несколько неприятный оттенок.

«…Филипп мне, конечно же, верит. Насколько вообще возможно доверять множество раз испытанному, но богатому и влиятельному вассалу… Иначе не видать бы мне ключа на поясе…» — рука придворного неосознанно двинулась вслед за мыслью, и самовольно коснулась символа власти, но погруженный в тягостные раздумья Жак де Кортиамбль не заметил этого.

В средневековой Европе блюститель ключей от дворца ведал не только состоянием личных покоев, но и всем дворцовым хозяйством суверена. Под его управлением были герцогская трапеза, финансы и, конечно же, снабжение всего двора.

Малейшее движение бровей маркиза вот уже много лет ловили многочисленные камердинеры, гардеробщики, меблировщики, цирюльники, обойщики, библиотекари и масса прочих слуг. Разве что за исключением пажей и оруженосцев других герцогских вассалов, которым тоже случалось регулярно прислуживать на пирах. Но мало кто из своенравных юношей, или даже их господ, надумал бы возражать ему без очень веских на то оснований…

Кроме самого герцога и канцлера, как его общепризнанного заместителя, из всех остальных придворных генеральный казначей Бургундии прислушивался лишь к мнению всесильного камергера. А это значит, что и казна княжества, включая доходы с Дижона, находилась в некоторой степени в ведении маркиза.

Поэтому да, большой камергерский ключ и в самом деле символизировал немалый статус своего владельца. И это давало ему право — при желании — даже в толпе придворных находить возможность побыть одному.

Именно в этом и была причина, отчего терпеливо ожидающие начала аудиенции дворяне не старались попасть на глаза маркизу, а совсем наоборот — стоило ему приблизиться во время своей задумчивой прогулки, как они предпочитали уважительно умерить голос.

«…Герцог не одобрит, если родственничка арестовать тайно. Ну да, потом даже если он сам признается во всем, попробуй, докажи это толпе, что тот не оговорил себя из-за боли или какой-нибудь магии. А если предатель прилюдно не раскроет себя сейчас, но предателем все-таки окажется, то о доверии ко мне на этом можно забыть! Действительно, ну как я докажу, что не предупредил проклятого кузена…» — сеньор де Кортиамбль грустно вздохнул, оказаться незаслуженно заподозренным было еще и вполне откровенно обидно.

— Мой господин… — напомнил о себе оруженосец, но стоило маркизу бросить взгляд назад, как стало понятно, что нет, юноша напомнил совсем не о себе.

— Господин де Монтагю, маркграф! — несколько минут спустя камергер громко, но подчеркнуто уважительно поприветствовал человека, о котором так напряженно думал последние дни.

— Милейший маркиз… — удивленно отозвался пришедший, и охотно преодолел разделявшие их расстояние.

Во взгляде дворянина названного «маркграфом» было подозрительность и насмешка (если не презрение), но голос — его просто лучился елеем.

Все давно уже привыкли, что родственники друг друга не любят, но обычно те старались просто не сближаться. Герцог среди вассалов ссоры не одобрял — ни публичные, ни тайные — поэтому происходящее, естественно, не могло не привлечь к себе внимание двора.

—…какая радость! — добавил маркграф, просто чтоб дать себе время сообразить, в чем, черт побери, причина такой перемены в нелюбимом родственнике.

Для пришедшего, естественно, не было секретом, что у них не просто неприязнь, а вполне себе ненависть. И, конечно же, он отчетливо понимал: происходящее сейчас и в самом деле должно «что-то» означать.

— Вижу, сударь, Вы гадаете: откуда во мне вдруг появилась тяга говорить с Вами? Не могу скрывать — причина лишь в служебной необходимости, — улыбнулся маркиз, и дальше продолжил говорить уже с узнаваемой размеренностью глашатая. — Маркграф Гильом де Монтагю, сеньора дю Сомбернон, я обвиняю Вас в предательстве нашего господина, Господа, Матери нашей Церкви и человеческого рода!

Стоило прозвучать страшному обвинению, как подошедшие из любопытства поближе придворные ахнули, и мгновенно образовали пустое пространство между обвиняемым и его прокурором.

В это же время два десятка гвардейцев герцога — в боевой броне, с мечами, алебардами и взведенными арбалетами в руках — неожиданно высыпали из ближайшего коридора, охватив полукругом маркграфа и сопровождающих его дворян.

Расхаживать с оружием, тем более боевым, по дворцу могли лишь они, но придворных не обыскивали, а потому стоило гвардейцам приблизиться, как в руках трех вассалов Гильома де Монтагю в мгновение ока появились кинжалы.

Лишь придворный, присоединившейся к свите маркграфа уже здесь во дворце, испуганно замер, стараясь держать руки так, чтоб никто не сомневался — он тут случайно. Однако стоило ему попытаться отойти в сторону, как один из герцогских стрелков недобро шевельнул усами и навел на него свой арбалет, отчего незадачливый искатель выгоды словно бы примерз к своему месту, и больше не пытался что-нибудь изменить…

Блеск обнаженного оружия завораживал, однако пускать его в ход никто не торопился. Все это время камергер напирал с увещеваниями покаяться, не желая давать обвиняемому время на размышление. Но тот словно почувствовал или догадался о шаткости положения родственника, и попытался обратиться к затаившему дыхание дворянству:

— А в чем, собственно, меня конкретно обвиняют… — вскричал маркграф, и на секунду в его голосе мелькнула растерянность, но он тут же собрался с силами. — Или Вы, любезный кузен, просто решили поквитаться со мной за что-то? Так давайте начнем не с таких обвинений, а с чего-то попроще… Ну скажите, например, что я велел похитить какую-нибудь благородную девицу и надругался над ней неким удивительно приятным, но противоестественным способом…

По рядам придворных скользнули нервные хохотки, но несдержанных соседи ткнули в бок или обожгли презрительными взглядами, и во двор снова вернулась настороженная тишина, нарушаемая лишь голосами самих родственников.

— Ну, или скажите всем, что я дал приют какому-нибудь еретику, — продолжал издеваться сеньора дю Сомбернон. — Потом мы накажем из моих слуг за самовольство, а мне не придется требовать с Вас удовлетворения. Мы же все помним: Господь не одобряет крови родственников на руках…у брата, кузен?

Удачно ввернув намек на библейский сюжет о Каина и Авеле, маркграф и в самом деле мог перетянуть некую часть вассального дворянства на свою сторону в этом споре, и камергер забеспокоился.

От услышанного им пассажа, в голове маркиза мелькнуло предчувствие, что кажется он и в самом деле рискует лишиться своей должности и расположения герцога, даже не подвергаясь подозрениям в соучастии. Потому что разве можно подозревать болвана, мало того, что испортившего все дело, так еще и убитого «своей жертвой» на дуэли. Братец ведь, надо отдать ему должное, был мало того, что немного моложе, так еще и не зря считался отличным бойцом.

— О, какое дьявольское самомнение, — вскричал он, попытавшись вложить в свои слова и сочувствие, и удивленное, и презрение. — Но Вы, сударь, совсем иначе заговорите, когда встретитесь в тюремном подвале со своим сообщником!!!

— И кто же это, — хмыкнул маркграф. — Ты беззаконно схватил моего конюха, и принудил бедолагу оговорит меня?

Будь в его голосе хоть немного магии, им бы можно было сжечь половину города. По рядам придворных прошла волна нервных смешков, но и сейчас она тут же прекратилась. Всем был слишком уж интересен ответ.

— Ну что ты, кузен, в руки герцогской стражи попал маг, что в личине монаха францисканца бродил по городу, а в свободное время слушал твои предательские речи!

Все с нетерпением ждали опровержения, но гробовая тишина висела почти минуту. Или может быть больше — мало кто из присутствующих сейчас готов был гадать на эту тему.

—…ты, что за гнусная ложь? — наконец заговорил маркграф, но звучало это совсем не так убедительно, как ему хотелось.

Бросая испуганные взгляды вокруг себя, сейчас он и в самом деле напоминал загнанного зверя.

— Покайся, предатель! Господь милостив, почему бы и Его Светлости не дать тебе шанс…

Попытку дожать предателя — в этом сейчас никто уже не сомневался, и даже его вассальные дворяне держали свои кинжалы совсем не так уверенно, как мгновение назад — прервал колокольный звон.

Колокола собора Дижонской Божьей Матери, расположенного буквально впритык к дворцу, сейчас били как никогда весомо. Все присутствующие замерли, привычно пережидая их звук.

Кто-то поспешно перекрестился и приготовился терпеливо ждать продолжения драмы, но большинство богобоязненно склонилось, изображая чтение молитв или, и в самом деле, шепча их про себя.

Время шло, но колокола все не унимались, и в какой-то момент даже самые истово верующие стали удивленно переглядываться. Не стал исключением и обвиняемый. Особенно когда камергер сделал знак, и гвардейцы двинулись, чтобы принять пленников или сначала подавить их сопротивление, а потом все же арестовать Гильома де Монтагю, уже почти бывшего сеньора дю Сомбернон.

Двое из его вассалов послушно — словно ядовитых змей — отбросили кинжалы и отступили в сторону, всем своим видом показывая, что «ни сном, ни духом…» Третий — немолодой крепыш со следами давних ранений на всех открытых участках тела — смертельно побледнел, но остался на месте и оружие держать продолжал.

Однако каждому здесь было понятно: как и остальные он не сомневается в вине своего сеньора и сопротивляться не собирается, но по какой-то личной причине предпочитает умереть, лишь бы не бросать оружие. Воин даже закрыл глаза, но клинок продолжал удерживать твердо…

И самые высокопоставленные дворяне — это в первую очередь воины, поэтому даже детям герцога нет-нет, но приходится обнажать меч. Что уж говорить о тех, чья жизнь — чуть ли не ежедневный риск. В гвардию вообще по заслугам предков набирали лишь пажей да оруженосцев, и они не могли не оценить поступка.

Звякнула тетива, и удар тяжелого арбалетного болта поразил последнего защитника еретика в руку, заставив храброго воина выронить оружие и пошатнуться. Уже в следующую секунду его подхватили и, не позволив ему упасть, унесли куда-то внутрь дворца.

Все это происходило в молчании.

Невольная пауза должна была уже давным-давно закончиться, но колокола все били и били. Предатель не бросился в бой, но неторопливо отступал от напирающих гвардейцев в сторону родственника и его оруженосца, просто потому, что больше ему было некуда идти.

Маркграф выглядел взбешенным, но не обескураженным и что особенно странно — совсем не потерявшим надежду. Явно на что-то рассчитывая, он с яростью обернулся и посмотрел в лицо камергеру. Дождавшись именно того момента, что и планировал, тот встретил родича насмешливым взглядом, и громко обратился к своему спутнику, словно бы брезгую говорить с маркграфом лично:

— Мой юный друг, как ты думаешь, на что еще надеется этот выродок людского рода, находясь в одиночестве среди добрых христиан?

Манера общаться вот таким образом была унизительнее любых слов, а тут еще и сами слова оставляли послевкусие, словно от презрительного плевка прямо в лицо. Взбешенный маркграф снова заскрежетал зубами и гордо выпрямился, но спектакль шел по отрепетированному сценарию:

— Не могу знать, Ваше Сиятельство… — невозмутимо сообщил юноша.

— А я тебе скажу, — продолжил отыгрывать маркиз де Кортиамбль. — Видишь, он сунул руку под рубашку на груди, а значит именно там у него амулет, которым снабдили предателя слуги Тьмы. Стоит только замолчать гласу храма Божьей Матери, и этот подлец попытается сбежать от нас…

Лицо маркграфа от озвученной догадки сначала отразило изумление и страх, но тут же расплылось в торжествующей улыбке. Предатель решил, что скрывать ему больше нечего. Однако то, что камергер рассказал дальше, оглушило маркграфа куда сильнее даже грома небесного.

—…Пустые надежды, милейший Гильом! Колокола будут призывать гнев Господень на твою голову, пока тебя самого не сунут в освященную прямо сегодня камеру. Скажу больше, над ней поработал и мессир придворный маг, а потому сидеть тебе там хоть до Второго Пришествия, прости Господи! — и обвинитель благочестиво перекрестился.

Едва осознав, что из этой ловушки нет выхода, маркграф ухватился за кинжал на поясе, страстно желая отомстить хоть кому-то. Однако в ярости опытный воин не учел, как долго отступал перед гвардейцами, и насколько же близко сейчас был к нему враг.

За секунду до того, как его ладонь сомкнулась на рукояти клинка, камергер успел сделать маленький шажок навстречу. И уже в следующее мгновение тяжелый кулак все еще крепкого бойца, словно палица врезался предателю в челюсть, круша зубы и погружая его в беспамятство.

Родственный долг был выплачен. Со всей накопленной за годы вражды ненавистью и даже с удовольствием…

Личные покои Его Светлости Филиппа II Смелого

(7 мая 1402 года, час спустя)

Пока во дворе, всего в полусотне шагов от него, догорала личная драма бывшего маркграфа Гильома де Монтагю, не менее бывшего хозяина городка дю Сомбернон — герцог не сомневался, что тому не отвертеться — сам он терпеливо позволял своему портному и почти дюжине его помощников делать с собой все, что им заблагорассудится.

Примерять на него любые принесенные с собой наряды, драгоценности и массу аксессуаров. Перчатки, головные уборы и множество разнообразно украшенных ножен для его легкого парадного меча.

В глубине души он даже немножко получал удовольствие от этого процесса, но не спешил в этом в этом признаваться даже слугам, а потому на лице правителя сохранялось выражение ровного благодушия…

А может, удовольствие было совсем даже и не маленьким, но оставим эту тайну Его Светлости! Каждый имеет право на некоторые слабости, особенно если прежние — куда более значительные — в силу объективных причин уже недоступны. Все-таки жизнь в шестьдесят оставляет куда меньше возможностей для непосредственного участия в грехах, поэтому старикам и приходится так часто брать на себя тяжкую роль ревнителей борьбы с ними.

Герцог примерял наряды к турниру в честь дня рождения своего сына Жана. Первенцу 28 мая должен был исполниться 31 год, и наследника давно готов был принять корону от отца.

Совместный поход с соседями против орды одного из набравших силу демонов восемь лет назад дался всем участникам немалой кровью, но победа, выигрыш в несколько лет спокойствия и заслуженное сыном прозвище «Бесстрашный» — все это стало удачным разменом…

Ну да, Филипп II и в самом деле любили всю эту праздничную суету. Не зря славился любовью к рыцарским забавам, и считался известным ценителем женской красоты, до сих пор предпочитал в одежде поражающую воображение роскошь.

Прямо сейчас на него взгромоздили шляпу с непременным плюмажем, украшенным дюжиной баснословно дорогих страусовых перьев. Мастера умело разбавили их бывшими украшениями красавца фазана и парочкой перьев каких-то уж совсем редких птиц. То ли заморских, то ли принесенных в этот мир свитой одного из демонов. Сейчас такое было различить непросто. Куда надежнее было именно знать…

Камергер ворвался в отведенный для таких дел зал, словно смерч. Радостный такой, и преисполненный воодушевления смерч. Герцог, конечно же, знал, что маркиз с предателем-родственником на ножах. Но именно поэтому он и решил доверить ему, сделать все самому.

И герцогу, и его придворному — особенно самому сеньору де Кортиамбль — нужно было твердо увериться, что между ними все по-прежнему. Именно в этом была парадоксальная мудрость опыта: камергер мог сам замучить себя всеми этими сомнениями да подозрениями. А так — если получится, то все довольны.

— Ваша Светлость… — вопросительно обратился вошедший, намекая, не разогнать ли им весь этот «бордель».

— Жак, друг мой, — успокоил его герцог. — Судя по Твоему счастливому виду ваши с кузеном споры в прошлом?

— Так и есть, Мой господин! — поклонился тот.

— А сам наш предприимчивый маркграф…

— Дожидается вопросов в камере, что мы ему подготовили, под присмотром мага… — в голосе маркиза оставался невысказанный вопрос, и хозяин понял, что у него есть еще кое-что интересное.

— Оливье, думаю, мы пока можем ненадолго все отложить, — сообщил он старшему из портных. — Отправляетесь пока приводить в порядок то, что мы уже примерили!

Когда они остались одни, конечно же, за исключением доверенной стражи, маркиз снова заговорил:

— Я тут накануне узнал подробности, которые будут небезынтересны Вашей Светлости,– получив ободряющий кивок, он продолжил. — Возможно шателен, докладывавший канцлеру о поимке шпионов с побережья, кое о чем умолчал. Ну, или сам канцлер мог посчитать это несущественным и не сообщить Вам… О переодетом маге ведь стало известно после того, как он схватился с одним из Ваших слуг и раскрыл себя колдовством. Правда, этого своего слугу вы лично пока не видели, но о нем знаете и даже интересовались его судьбой…

Властитель помнил, что сведения от мага о нападении слуг Зла на него самого смогли получить, только когда пленника стали пытать при участии мага, мешавшего шпиону блокировать боль. А вот — как и благодаря кому поймали — все это действительно, осталось в стороне.

— Ох, и напустил ты туману, — расхохотался герцог. — Жак, рассказывай уже! Считай, я совершенно заинтригован…

— Этого дьявольского перевертыша в личине францисканца на улице случайно встретил лейтенант Ваших наемных стрелков Теодорих дю Ромпар, — торжествующе сообщил маркиз и, не дождавшись гримасы понимания на лице собеседника, уточнил. — Это же тот, героический юноша-бастард, о котором Вам рассказал сначала духовник, а потом и новый магистр гильдии магов!

Вот теперь на лице герцога появилось и узнавание, и изумление, и много чего еще…

— А как он…

— Юноша понимает одно из темных наречий…Как минимум одно, — многозначительно подчеркнул маркиз. — Именно так он узнал, что перед ним враг, и поэтому решил проследить за ним…

Правитель Бургундии некоторое время размышлял, и камергер не посмел ему помешать.

— А где наш герой сейчас? — поинтересовался герцог.

— Конечно же, отбыл к месту службы, что Вы ему назначили, Ваша Светлость! Сент-апполинарские стрелки дня два назад уже должны были выдвинуться к старой границе графства и дальше — к крепости Святого Петра. Правда, думаю, путешествие у них получится не очень простым. Гонец на прошлой неделе упоминал, что встречал следы орочьих рейдеров…

* Каструм(лат. [castrum] лагерь) — распространённый во времена античности тип постоянного римского военного поселения, аналог современных военных баз. Был важной деталью политики завоевания, позволившей Римской империи утвердиться не только в прибрежном Средиземноморье, но и во многих внутренних областях. Например, в Галлии, Дакии, Мёзии, Иберии и Паннонии. Немало современных городов Европы возникло на месте именно таких лагерей, и Дижон — один из них. Некоторые участки возведенных римскими легионерами стен сохранились в нем и сейчас.

* Замок Коммарен — впервые упоминается в документах от 1214 года, до сих пор существующий комплекс исторических зданий в 30 км к западу от Дижона. Знаменит тем, что «никогда не продавался и до сих пор принадлежит одной и той же семье вот уже более 900 лет», и даже сегодня в нем живут потомки средневекового владельца по женской линии. Нынешний помпезный вид изначальная суровая крепость приобрела в XVII веке.

* Бозониды — две раннесредневековые династии франкского происхождения, связанные между собой родством по женской линии. Из них происходили — короли Прованса, один король Франции, несколько королей Италии и герцогов Бургундии, графы Арля и Прованса. Название династия получила по имени, наиболее часто встречавшемуся в роду — Бозон (или Бозо).