Худяков

ГЛАВА ВТОРАЯ «РОЖДЕННЫЕ В ГОДА ГЛУХИЕ»

Худяков — типичный представитель разночинной интеллигенции, которая заняла доминирующее положение в общественной жизни России вообще и в революционном движении в частности.

Его предки были в XVI веке купцами в Великом Устюге, затем переселились в Тобольск и вели довольно значительную торговлю. Прадед Худякова принадлежал к числу богатейших купцов Тобольска. Он умер, когда его сыну, деду Худякова, было всего два года, и опекуны постарались освободить его от наследства. Ему пришлось стать ремесленником — добывать средства к жизни вставкой оконных стекол.

Отец Худякова, Александр Гаврилович, сумел все же получить среднее образование; о высшем помышлять не приходилось — нужно было помогать семье. И он стал учителем сначала приходского, а затем уездных училищ в разных городах Тобольской губернии.

Живя в Кургане, Александр Гаврилович в конце 1830-х или в начале 1840-х годов женился на своей ученице из бедной семьи — Татьяне Александровне Андрюковой. А 1 января 1842 года у них родился сын Иван. Он был единственным ребенком у своих родителей. Мальчику не было еще и года, когда семья переехала в другой сибирский город — Ишим, где отец получил должность смотрителя училищ.

В Кургане, еще до рождения сына, отец его познакомился с ссыльными декабристами — П. Н. Свистуновым и М. М. Нарышкиным, — и их влияние не прошло для него бесследно. У них обучился он французскому языку и перевел книгу М. Ж. Дежердано «Нормальный курс для первоначальных наставников и руководство к физическому, умственному и нравственному воспитанию в первоначальных школах», изданную на казенный счет в 1838 году. Расширились и его умственные запросы.

По словам И. А. Худякова, влияние декабристов на его отца сказалось и в том воспитании, которое он дал сыну. В доме царила атмосфера честности и неподкупности, не свойственная русскому чиновничьему миру. Отец к тому же был религиозен и в помощи ближнему видел свой главный долг христианина. На весьма скромные средства он Содержал многочисленных родственников. Религиозность была привита и сыну. «В то время я находился в самом религиозном настроении, — подшучивал позже над собой Худяков, — строго соблюдал праздники, постные дни и посты. По примеру отца я старался быть «оком слепых, ногою хромых, как орел воспарял в небо добродетели»^{23}. Религиозность, или, как позже говорил Худяков, ханжество, со временем совершенно исчезла, но внимание к людям, сочувствие к их горестям, стремление помочь всем и каждому, лишая себя необходимого, — все, что привито было с детства, осталось на всю жизнь.

Отец уделял немалое внимание воспитанию сына, старался развить его физически и умственно. Однако, кроме моральных устоев, он мало что мог дать ребенку. Его духовный и образовательный уровень был невысок. Большую часть времени мальчик проводил в обществе домашней прислуги.

Грамоте Худяков обучился сам, «незаметно», как он говорил, благодаря тому, что жил под одной крышей с училищем. И сразу увлекся книгой. Но выбор был более чем ограниченный. «Первоначальным моим чтением, — писал он, — были книги самого напыщенного лжепатриотического содержания»^{24}. Они, впрочем, не оказали влияния на формирование его духовного облика.

Получив первоначальное образование в Ишимском уездном училище, где он шел первым учеником, Худяков в 1853 году переехал в Тобольск для поступления в гимназию. Вскоре туда же был переведен по службе и его отец, получивший повышение.

Жизнь в одном из крупнейших в то время сибирских центров не оказала сколько-нибудь заметного влияния на духовное развитие юноши. «Умственный и нравственный уровень гимназии был очень низок», — рассказывал Худяков^{25}. Педагоги более чем слабо знали свои предметы. Преподаватель математики сам не понимал, почему выходят некоторые формулы; по истории и географии изучались одни имена и названия; латинист с трудом переводил самых легких писателей классической древности; учитель немецкого языка не смог за семь лет обучить гимназистов склонениям, преподаватель французского и вовсе приходил в классы пьяный и часто заменял уроки хоровым пением русских песен. Правда, инспектором гимназии являлся известный автор «Конька Горбунка» П. П. Ершов. Он свел к минимуму розги и телесные наказания, широко применявшиеся в средних учебных заведениях России николаевских времен.

Худяков в гимназии шел первым учеником. Это было не из тщеславия. Он считал «своей религиозной обязанностью приготовлять все уроки по возможности хорошо и потому работал с необыкновенным трудолюбием»^{26}. Работать приходилось не менее десяти часов в сутки из-за бестолковости преподавания. К тому же он систематически делал переводы за своих товарищей, составил для них учебник алгебры, поправлял французские переводы учеников младших классов.

Читать удавалось только во время летних каникул. Но и это чтение носило случайный характер. К тому же из всей русской литературы в его руки попало всего лишь несколько книг — «Рославлев» Загоскина, Марлинский и отдельные тома Пушкина. «Без сомнения, — писал Худяков, — убийству моих умственных и физических сил всего более содействовала гимназия»^{27}. В той огромной затрате энергии и времени, которые он отдал обучению в гимназии, Худяков видел только вред. «Рыбачь я эти годы, подобно Ломоносову, или езди в степь, подобно Кольцову, без сомнения, я сохранил бы к зрелому возрасту в тысячу раз большие силы ума и тела»^{28}.

Однако уже в эти школьные годы сформировалась основная черта характера Худякова — он ничего не умел делать вполдела. И чем бы он ни занимался в дальнейшем — учебой, наукой или революцией, — это дело захватывало его целиком, заслоняя все остальное.

За те пять лет, которые провел Худяков в тобольской гимназии, в России произошли важные изменения. Началась и бесславно кончилась Крымская война, умер Николай I, на престол взошел Александр II, несколько ослаб, доведенный до предела полицейский режим, в стране началась подготовка крестьянской реформы.

В 1858 году, закончив гимназию, Худяков отправился в Казань, чтобы поступить в университет. Здесь шестнадцатилетний пытливый юноша увидел другой мир.

Сдать приемные экзамены, требования на которых были столь же формальны, как и в гимназии, Худякову не стоило большого труда. Он поступил на историко-филологический факультет. Первоначально университетские занятия были для него простым продолжением школьных: он «посещал одинаково усердно все лекции, наскоро записывал их, а дома дополнял и переписывал»^{29}. Но этот детский способ приобщения к науке вскоре перестал удовлетворять его. К тому же он убедился, что «история мертва, если ею занимаются чиновники или буквоеды», что «все науки словесного факультета читались плохо»^{30}.

Более живо проходили лекции по истории славянских древностей, а главное, профессора В. И. Григорович и В. Г. Варенцов старались пробудить в слушателях интерес к науке, к самостоятельной работе над источниками. Естественно, что здесь и мог найти Худяков пищу для своих умственных запросов. И он со свойственным ему пылом целиком погрузился в изучение народных мифов и сказок, теоретических проблем фольклористики и начал собирать народные предания, пословицы, загадки, сказки. Он был так увлечен своей работой, что все остальное мало его волновало. Казалось, что жизненная цель определилась настолько твердо, что никакая сила не способна свести его с избранного пути.

Между тем в среду студенческой молодежи все сильней проникали те новые веяния, которыми были ознаменованы годы наступавшего демократического подъема в стране. В Казанском университете, где было больше выходцев из разночинских кругов, эти веяния сказались раньше, чем в столичных учебных заведениях. Здесь возникли кассы для помощи нуждающимся студентам, библиотека, составленная на общие средства учащихся, читальная комната, где не только занимались, но знакомились с текущими событиями. Выписывались журналы и газеты, студенты «заводили между собою споры, обменивались сведениями и мыслями… Здесь же собирались сходки по делам, касающимся библиотеки и кассы». Читальная комната, писал Худяков, «была самым счастливым шагом для общего развития»^{31}.

Новые веяния не могли пройти мимо Худякова. «Еще до начала лекций, — сообщал он, — я попал под влияние, увлекавшее в то время всех казанских студентов. А именно в это время атеистические и республиканские идеи начали очень сильно распространяться между студентами… Брошюры Герцена и вообще запрещенные статьи переписывались неутомимо, ходили по рукам всех товарищей и зачитывались до дыр, так что более бережливые отдавали свои тетрадки на сохранение мне, потому что я жил довольно уединенно. Таким образом, и я очень скоро сделался атеистом, а в политическом отношении приверженцем конституции»^{32}.

Однако это приобщение к новым идеям, ранее неведомым Худякову, имело чисто теоретический характер. Оно явилось, разумеется, немаловажным поворотным пунктом в пробуждении мысли, породив дух здорового критицизма, позволивший ему увидеть убожество официальной университетской науки и побудивший к самостоятельному поиску истины. Но сама-то область истины была для него тогда ограничена научными интересами, обращенными в прошлое. «По мере того как все мысли мои сосредоточивались на одном предмете, — признавался Худяков, имея в виду изучение русского фольклора, — внимание ослабевало к другим»^{33}. Свой уединенный образ жизни и уклонение от участия в частых студенческих сходках он сам объяснял недостатком социального развития. И не к казанским, а к петербургским годам, то есть не ранее конца 1862 — начала 1863 года, — относил свой «выход на прямую дорогу», на путь революционной борьбы.

В Казанском университете в тот год, когда поступил Худяков, уже начались студенческие «истории». Бывали случаи исключения студентов по ложным доносам университетской «полиции» — инспекторов и надзирателей. Они порождали чувство солидарности у студентов, приводили к открытым протестам, причем, как правило, начальство вынуждено было идти на уступки. По словам Худякова, он принял участие только в так называемой «ведровской истории», но и то не на стороне большинства. Конфликт начался с того, что профессору всеобщей истории В. М. Ведрову стали известны написанные о нем сатирические стихи. Ведров заявил, что подаст в отставку, если в стихах выражено мнение большинства и если студенты не пришлют к нему депутацию с просьбой продолжать лекции. Худяков был одним из немногих, кто считал необходимым удовлетворить требование Ведрова. Хотя он был о нем невысокого мнения, однако расценил его поступок как благородный и к тому же опасался, что с уходом профессора кафедра всеобщей истории будет пустовать два года. Вообще, как писал Худяков, товарищи по курсу смотрели на него подозрительно, принимая за «подлипалу» к профессорам и даже при случае старались ему вредить.

К концу учебного года, когда круг источников и имевшейся в Казани литературы по народной словесности был им исчерпан, Худяков решил перевестись в Московский университет, где были более широкие возможности самостоятельных занятий наукой.

Здесь он убедился, что в Московском университете преподавание наук было поставлено не многим лучше, чем в Казанском. В университете господствовал реакционный полицейский дух. «Почти все профессора излагали свой предмет с самой консервативной точки зрения», университетская администрация «старалась о распространении шпионства», «умственное движение не действовало на студентов со стороны так успешно, как это было в Казани; студенты не имели еще ни своей кассы, ни своей читальни и не отличались гражданской развитостью». Правда, по собственному признанию Худякова, такое положение вещей не особенно волновало его в то время: оно не мешало его главной цели — «собственными силами познакомиться с наукой»^{34}.

Не тревожили Худякова и те лишения, на которые он шел, чтобы служить науке. Отказывая себе в элементарных жизненных потребностях — в пище и одежде, он тратил все свои средства на книги. А средства эти были более чем скромными. Отец содержал бедных родственников, и Худяков не хотел быть лишней обузой. Чтобы обеспечить свое существование и одновременно делать то дело, которому он решил себя посвятить, он составил «Сборник великорусских народных исторических песен» для юношества и продал рукопись издателю Свешникову за 40 рублей. Это была первая книга, выпущенная Худяковым. Ему в то время не было еще полных девятнадцати лет. И тут же созрел новый литературный замысел — издать сборники великорусских сказок.

Окончив второй курс, Худяков отправился летом 1860 года в деревню — «на урок» в богатую Помещичью семью. Все свободное от занятий время он отдавал сбору народных сказок, преданий, загадок. 17 сентября того же года в Московский цензурный комитет поступила рукопись первого выпуска «Великорусских сказок»[1], преимущественно собранных по деревням самим Худяковым, а в конце октября книжка уже вышла в свет.

Это издание дало ему 150 рублей — «деньги очень большие для такого умеренного человека, каким я был в то время», — пишет Худяков. Но в тот же день, когда они были получены, он потратил 130 рублей на книги. «Меня снова захватила такая бедность, что по нескольку дней случалось совершенно ничего не есть. А тут, как нарочно, рядом с моей комнатой помещалась колбасная мастерская, которая так и поддразнивала аппетит»^{35}. С наступлением зимы бедствия усилились: не было теплой одежды.

Но, одержимый одной мыслью, он, невзирая ни на что, снова отправляется в деревню на зимние каникулы[2], а в феврале 1861 года выпускает, изданный уже на собственный счет, второй выпуск «Великорусских сказок». Издание едва окупилось, не принеся почти никакого дохода. Осенью того же года вышли его «Великорусские загадки».

Между тем и в Московском университете началось то пробуждение, которое было заметно в Казани. В 1859 году выходцы из приволжских губерний организовали в Москве Библиотеку казанских студентов. Впоследствии она стала легальным прикрытием тайного общества «Земля и воля». Здесь также хранились и распространялись «Колокол» Герцена и другие нелегальные издания. Началось тайное книгопечатание, распространение запрещенных сочинений.

Худяков стоял в стороне от этой деятельности, всецело занятый наукой. Тем не менее борьба студенчества, сначала отстаивавшего свои корпоративные права и человеческое достоинство, а затем все более и более принимавшая политическую окраску, не могла оставаться чуждой для него.

Еще в первый год пребывания в Московском университете ему довелось на себе испытать силу административного произвола. Он участвовал в так называемой «леонтьевской истории» — протесте студентов против грубости реакционного профессора П. М. Леонтьева, сподвижника знаменитого М. Н. Каткова. Недовольные его отношением к лекциям и тем оскорбительным тоном, который позволял себе Леонтьев в обращении с ними, студенты потребовали от профессора публичного извинения. Отказ Леонтьева еще более взбудоражил молодежь. Составили петицию, адресованную университетским властям, весьма скромного и умеренного содержания: студенты просили напомнить Леонтьеву о правилах элементарной вежливости. Зачитанная на сходке, она была одобрена почти единогласно. Однако когда дело дошло до подписей, то большинство студентов уклонились под разными предлогами. И только шесть человек — между ними и Худяков — подписали свои имена.

И хотя все делалось в строгих рамках университетского устава, да и сама-то просьба не содержала в себе ничего «крамольного», ее отказались принять и декан исторического факультета и ректор. Последний, впрочем, пообещал сделать замечание Леонтьеву «на словах». Вопрос казался исчерпанным.

И вдруг вся «история» приняла неожиданный оборот: разнесся слух, что трое из подписавшихся под петицией, и в их числе Худяков, исключены из университета. «Мы бросились узнавать к секретарю совета, — рассказывает Худяков.

— Мы выключены?

— Выключены.

— Кто нас выключил и за что?

— Я не знаю, — отвечал секретарь, — вас выключил попечитель.

Мы к попечителю.

— Нас выключили?

— Выключили.

— За что же?

— Не знаю. Это вас выключил ректор — он хозяин в университете.

Мы к ректору.

— Нас выключили?

— Выключили, — отвечает ректор, обративши к нам вместе с физиономией все туловище; шея у него отличалась особенною неповоротливостью.

— Кто же пас выключил и за что?

— Это вас выключил попечитель, а за то… — и тут ректор понюхал табаку, — за то, что вы не успели еще поступить в университет, а уже стали в нем распоряжаться…»^{36}

Эта вопиющая несправедливость (ведь «все действовали путем законным в таком законном деле, как вежливость»^{37}) оказала ошеломляющее впечатление на многих студентов. «Не произвели ни следствия, ни суда… Стало быть, действуя законно, не отыщешь справедливости: следовательно, надо добиваться ее помимо закона! Вот умозаключение, к которому пришли наиболее решительные студенты…»^{38}

Так писал позлее Худяков. Но в это время он сам такого вывода еще не сделал. Подписывая петицию, он просто действовал так, как ему подсказывала совесть человека, воспитанного в правилах элементарной честности. И эта же честность не позволила ему ни отказаться от подписи, ни приносить извинений.

«Леонтьевская история» на этом не закончилась. Студенты решили освистать профессора прямо на лекции. Однако у Леонтьева нашлись защитники, и аудитория была расколота. Началось расследование. Худяков в этой акции не участвовал. Его аттестовали хорошо и вскоре восстановили в университете.

Незначительным было участие Худякова в студенческих волнениях осени 1861 года, охвативших почти все русские университеты в связи с введением новых правил, запрещавших сходки, студенческую взаимопомощь и другие формы корпоративных объединений и установивших высокую плату за обучение. Худяков бывал на студенческих сходках во время этих волнений, по активной роли в них не играл. А на студенческую демонстрацию 12 октября, закончившуюся столкновением с полицией, побоищем и массовыми арестами, случайно опоздал, почему и не попал вовсе в поле зрения московской полиции. Его сочувствие студенческому движению было несомненным. Но оно еще не приобрело политического характера: это был внутренний протест против насилия над личностью. Главным и в это время для Худякова оставалась наука.

Уровень университетской науки стал для него пройденным этапом. Он тяготился лекциями и, занятый самостоятельным изучением народной словесности, не явился на переходные экзамены с третьего па четвертый курс. По университетским правилам он подлежал исключению. Но по недосмотру канцелярии ему был выдан новый билет. Это все же не спасло Худякова от исключения, столь же случайного, как и получение билета.

Уехав па зимние каникулы 1861/62 года в деревню для сбора этнографических материалов, он оставил студенческий билет у одного из своих товарищей. А тот привял участие в демонстрации против профессора Б. Н. Чичерина и явился на нее с билетом Худякова. Все билеты у участников демонстрации были отобраны полицией, и тогда обнаружилось, что в факультетских списках Худякова нет, а значится он только в списках инспектора. После этого он был исключен окончательно.

Исключение не лишало Худякова права сдать экстерном кандидатские экзамены. Он вообще без труда отказался бы от диплома — для него это было чистой формальностью, его знания превышали университетские. По диплом был необходим как материальное основание для «более серьезной научной деятельности»^{39}. К тому же примешалось и новое обстоятельство. Живя в деревне у своего товарища Гололобова, он влюбился в его сестру, Елену Васильевну, рассчитывал сделать ей предложение, а для семейной жизни также требовалось материальное обеспечение.

«Нужно было слишком сильное чувство, — писал Худяков, — чтобы подвинуть меня на такую ненавистную вещь, как экзамены. Чувство, которое я к ним питал, равнялось отвращению к пытке»^{40}. Это не был страх перед «провалом» или волнениями, от которых у одних заплетается язык, у других исчезает память, у третьих — логическое мышление. Это был глубокий внутренний протест против чиновничьего формализма, против заказных казенных ответов, которые, когда Худяков учился в гимназии, нимало его пе смущали. «Но с тех пор, — писал он, — как только я стал заниматься самостоятельно и получил уважение к себе, нравственное мое чувство возмущалось против такого насилия»^{41}.

По существовавшим правилам в Московском университете он, как исключенный из него, мог сдать кандидатский экзамен только через полтора года, к тому же с угрозой провала у Леонтьева, отличавшегося мстительностью. Петербургский университет был закрыт после студенческих волнений, и, хотя выпускные экзамены в нем принимались, Худяков об этом не знал. Оставался Казанский университет, куда он и обратился.

Здесь вначале все шло преблагополучнейшим образом. Он написал диссертацию, удачно сдал основные экзамены. Оставался экзамен по греческому языку. Он-то и оказался камнем преткновения. Худяков знал греческий довольно слабо, но ничуть не хуже всех других. Невзлюбивший Худякова профессор Углянский поставил ему неудовлетворительный балл, почти не спрашивая. Худяков казался ему «петербургским революционером», и к тому же он считал оскорбительным для чести Казанского университета, чтоб студент третьего курса из Москвы сдавал здесь на кандидата. Изменить положение мог только экзамен на факультете. Но декан профессор Н. Н. Булич ответил на просьбу Худякова уклончиво, и, взбешенный, он забрал документы, несмотря на уговоры В. И. Григоровича, убеждавшего его, что факультет поставит необходимую оценку.

Рушились и другие надежды Худякова. Гололобова не ответила на его чувство, она любила другого. Надо было начинать новую жизнь, не рассчитывая ни на диплом, ни на личное счастье. Эта новая жизнь началась в Петербурге, куда Худяков отправился, имея звание домашнего учителя, которое только и мог получить вместо университетского диплома.

«Осенью 1862 года я приехал впервые в Петербург, — рассказывал он в воспоминаниях, — и приехал по-своему богачом. В кармане у меня было до 80 рублей (эти деньги были отчасти заработаны летом на уроке). Однако я сумел их тотчас же употребить на издание третьего выпуска сказок, так что на руках у меня не осталось ни копейки, а впереди был только один долг в типографии»^{42}. От хронического безденежья он бедствовал еще больше, чем в Москве.

В Петербурге Худяков близко сошелся с так называемым сибирским кружком — группой молодых людей, уроженцев Сибири, впоследствии видных ученых, писателей и общественных деятелей этого края, Г. Н. Потаниным, Н. М. Ядринцевым, Ф. Н. Усовым, Н. И. Наумовым и др. Вместе с ними он и поселился.

Позже, вспоминая об этом времени, Потанин писал, что Худяков жил беднее всех из их весьма бедствовавшего кружка. «В его маленькой комнате стоял стол на четырех ножках, из которых одна была сломана, и потому был устойчив только в том случае, когда был прижат в угол, и еще стул. Худяков спал на огромном ящике, наполненном его книгами, исполнявшем, таким образом, два назначения — кровати и библиотеки. Питался он еще хуже нас, у него не хватало денег на картофель, и ежедневное меню его состояло только из ситника с маслом»^{43}. Да и сам Худяков не скрывает, что первое время в Петербурге ему «по целым дням приходилось сидеть совершенно голодным»: за пять месяцев он обедал не более двух раз, да и то в гостях^{44}. Но он давно уже привык равнодушно относиться к житейским лишениям.

«Такие бедствия не останавливали, однако, моего археологического жара, — подтрунивал он позже над собой, — я даже задумал издавать специальный журнал по народной поэзии: истинное безумие для человека, не имеющего гроша!»^{45} Действительно, в делах Петербургского цензурного комитета В. Г. Базанов нашел прошение Худякова, датированное 17 сентября 1862 года, о разрешении издавать журнал «Сказочный мир», первую книгу которого он рассчитывал выпустить уже в ноябре того же года. К прошению была приложена и программа журнала. В нем предполагалось печатать исследования по фольклору и материалы как русской народной поэзии, так и устного творчества других народов. Библиография трудов по этой проблематике должна была составить последний отдел журнала.

Однако ходатайство Худякова не встретило отклика в бюрократических сферах. Министерство внутренних дел вкупе с III отделением сочли «неудобным вообще вверять студентам, до воспоследования новых правил книгопечатания, издание журналов»^{46}, Замысел Худякова не состоялся.

Гонимый нуждой, молодой ученый пытался было устроиться на государственную службу — поступить на должность дежурного в Публичную библиотеку. Но и эта попытка кончилась ничем.

Специалист по славяноведению профессор И. И. Срезневский, один из крупнейших ученых того времени, убеждал Худякова, что перед ним один только верный путь — держать экзамены на кандидата в Петербургском университете, и обещал, что все отметки будут поставлены без опроса. Но до экзаменов надо было дожить — они бывали в конце весны, а впереди была еще зима 1863 года.

Выручило Худякова пособие Литературного фонда. Но ушло оно на новые типографские расходы. Худяков выпустил книгу «Материалы для изучения народной словесности». В нее входили болгарские, сербские и финские сказки, полученные от профессоров Ф. И. Буслаева и В. И. Григоровича, записи сказок Потанина и исследование самого Худякова «Смерть Святогора и Ильи Муромца». Очевидно, это были материалы, намечавшиеся в первую книгу «Сказочного мира».

В это время Потанин представил Худякова в Русское географическое общество, где имелся особый Этнографический отдел, который и поручил ему составить свод русских загадок. Худяков с присущим ему пылом принялся за работу. А Срезневский по-прежнему настаивал на своем. «Да бросьте вы свои загадки, — убеждал Срезневский, — выдержите лучше на кандидата. Вы еще молоды: двадцати одного года вы будете кандидатом, двадцати двух — магистром, двадцати трех можете быть доктором, двадцати четырех — академиком»^{47}. Он видел в Худякове вполне зрелого ученого, человека выдающегося таланта, которому ничего не стоит сделать блестящую научную карьеру. Но Срезневский не разглядел главной черты в характере Худякова: его интересовала наука сама по себе, а не ученая карьера, какой бы заманчивой она ни была. Он не способен был и на другое — для личной выгоды бросить на полпути начатое дело. «…Экзамены начались, а я все сидел над загадками…»^{48} — писал Худяков.

«Великорусские загадки» в издании Этнографического отдела Русского географического общества были последним публикаторским трудом Худякова. Изданию было предпослано его же обширное предисловие. Тогда же Худяков напечатал в разных журналах несколько научных статей по проблемам устного народного творчества, в которых были изложены и его теоретические взгляды. Статьи эти, так же как и «Великорусские загадки», вышли уже в то время, когда молодого ученого стали волновать другие вопросы, заслонившие собою фольклористику. На этом закончился первый этап его служения науке.