Худяков

ГЛАВА ПЯТАЯ ВЫХОД НА ПРЯМУЮ ДОРОГУ

Социалистические идеи, в которых Худяков видел отражение коренных народных чаяний, оказали решающее влияние на его уход от науки в революцию. Интерес к духовным ценностям, созданным народом, отступил перед раскрывшимися его глазам народными страданиями. Основной жизненной целью стала не наука, а уничтожение несправедливых общественных отношений.

Порвав с наукой, Худяков порвал и с ее жрецами. Он больше не мог оставаться в кругу людей, которые писали о народе и в то же время были глухи к его нуждам. Основным критерием в оценке людей стали для Худякова их гражданские чувства и политические настроения, а не научные заслуги. И если еще недавно он видел своих прямых учителей в Ф. И. Буслаезе или И. И. Срезневском, был постоянным посетителем вечеров профессора М. И. Сухомлинова, то вскоре все они стали ему чужды и даже враждебны.

В «Опыте автобиографии» он вспоминает о них только с горькой, уничтожающей иронией. «Я не дурак, — говорил Худякову Буслаев в откровенном разговоре летом 1862 года. — …Мне своя голова дорога. Если одержат верх революционеры, придут ко мне: «Да помилуйте, господа, скажу я, вот так и так, я всегда держал вашу сторону». Если одержит верх правительство, опять я скажу: «Да ведь я всегда был с вами, господа!»^{71}

А вот его рассказ о Срезневском.

«Они там в «Современнике» хотят революцию сделать, — вопиял Срезневский. — Я думаю, все честные люди должны собраться и сделать контрреволюцию и крестовый поход против невежества!..» Понятно, — заключал Худяков, — что такие выходки в связи с мелочностью личных интересов археологов отвлекали меня от связи с ними совершенно в другую сторону»^{72}.

Свой идейный поворот Худяков связывал с именем Г. З. Елисеева — в то время одного из ведущих сотрудников «Современника» и члена тайного общества «Земля и воля». Елисеев был вполне сложившимся и убежденным социалистом-народником. «Знакомство мое с Елисеевым, — сообщает Худяков, — было весьма для меня полезным в умственном отношении». Речь шла об идейном, а не общем развитии. Это видно из непосредственно за данными следовавших слов: «В то же время археологи возмущали меня своим равнодушием к насущным потребностям народа»^{73}.

С Елисеевым, тоже сибиряком по рождению, Худякова познакомил Г. Н. Потанин. Это произошло в самом конце 1862 года или в начале 1863 года. Знакомство, несмотря на большую разницу в летах — Елисеев был годов на двадцать старше Худякова, — вскоре перешло в дружбу. В своих воспоминаниях Елисеев так писал о Худякове: «…Очень ко мне близкий молодой человек, хорошо меня знавший, к которому я был очень привязан, равно как и он ко мне»^{74}.

Ограничилось ли влияние Елисеева на Худякова чисто идейной стороной, пробудившей в нем интерес к социализму, или же с помощью Елисеева Худяков связался с революционным подпольем, — мы на этот вопрос не беремся ответить. Трудно сказать, в какой степени сам Елисеев принимал прямое и непосредственное участие в делах революционного подполья. В своих воспоминаниях он вообще отвергает свою причастность к революционным конспирациям, хотя отдельные факты такой причастности устанавливаются документально. Заметим также, что на квартире Елисеева одно время жил и сам Худяков, уже отдавшийся революционной борьбе, вместе с некоторыми своими друзьями.

В донесениях Трофимова есть два разноречивых свидетельства о Елисееве. В одной из ежедневных черновых записей, которые он вел непосредственно после бесед с Худяковым, говорится: «В большой дружбе с каким-то Елисеевым, из семинаристов, который принадлежал их заговору»^{75}. Однако в официальном донесении, обобщавшем ежедневные записи, сказано только, что «Худяков в Петербурге был в коротких отношениях с Елисеевым, бывшим учителем семинарии»^{76}. Возможно, что Трофимов потом уточнял вопрос о Елисееве и не получил подтверждения об его участии в заговоре.

Но так или иначе, а влияние Елисеева на Худякова было прежде всего идейным влиянием. В практическом осуществлении идей ученик пошел значительно дальше учителя: он целиком отдался революционной борьбе и пропаганде, с той же одержимостью, с какой недавно отдавался научным изысканиям. Теперь вся его литературная деятельность сосредоточилась на создании книг для народа. О них мы расскажем в особой главе. Если нам неизвестно, когда именно связи Худякова с революционным подпольем приобрели конспиративный характер, то факты его личного знакомства со многими землевольцами, относящиеся уже к зиме 1862/63 года, имеют документальное подтверждение.

Из воспоминаний Л. Ф. Пантелеева, одного из видных деятелей «Земли и воли», мы узнаем, что он, как и другой руководитель этого тайного общества, Н. И. Утин, уже в эту зиму знал Худякова. «Тогда трудно было сказать, — рассказывает Пантелеев, — что это за человек; с одной стороны, его симпатии были направлены к области народного эпоса, и, несомненно, из него мог выработаться незаурядный специалист; он даже пытался издавать журнал, специально посвященный народной поэзии, но не получил разрешения. А с другой стороны, его начинали интересовать текущие общественные деда и как будто сказывалось желание занять несколько активное положение. Несмотря на это, я не решился завести с ним прямой разговор; также и Утин, к которому он захаживал, удержался от искушения привлечь его к «Земле и воле». И вдруг, к моему великому удивлению (я тогда был уже в Сибири), всплыл в каракозовском деле»^{77}. С Худяковым познакомил Пантелеева землеволец П. П. Княгининский.

«В опыте автобиографии» есть в скобках (то есть в недописанных местах воспоминаний) такая фраза: «Рассказ Ут. о приезде К-ча»^{78}. «Ут.» — это Н. И. Утин, «К-ч» — И. Кеневич — представитель польского Центрального комитета, который вел переговоры с руководством «Земли и воли» относительно помощи польскому восстанию путем организации хотя бы местных восстаний в России. Рассказал ли Утин об этом Худякову в Петербурге, то есть в первой половине 1863 года, или же в Женеве осенью 1865 года, где они снова встретились, — это неизвестно.

Из следственного дела и некоторых других документов выясняются конспиративные связи Худякова и с некоторыми другими бывшими землевольцами или близкими к тайному обществу людьми, — Е. П. Печатанным, О. И. Бакстом, И. А. Рождественским, В. С. и Н. С. Курочкиными, А. Д. Путятой, М. Я. Свириденко, Н. Д. Ножиным и др. Но опять же остается неизвестным, в какое время они установились и когда приобрели конспиративный характер.

По воспоминаниям Худякова можно судить, что во время польского восстания он уже целиком был на стороне революции. Но, может быть, тогда только еще определялось его желание «занять несколько активное положение», говоря словами Пантелеева. Худяков открыто выражал свою горячую симпатию и глубочайшее сочувствие к восстанию 1863 года. Он отстаивал право Польши на ее независимость везде, где только случалось завести разговор — среди крестьян и «простонародья», на профессорских раутах и в помещичьих кругах, вступал в споры с военными и с реакционными журналистами.

Худяков рассказывает о том, как в одной из деревень Нижегородской губернии вел разговор с крестьянами о «польской войне» и пытался вызвать недовольство крестьян необходимостью поставлять лишних рекрутов^{79}, как, рискуя столкнуться с доносчиками, спорил в вагоне третьего класса со случайными попутчиками, которых одурманивала шовинистическая пропаганда М. Н. Каткова и «Полицейских ведомостей». «Публика слушала со вниманием, — писал он, — и хотя по большей части осталась при своем, но не донесла»^{80}. Подобные же разговоры Худяков вел и в кругу «образованных классов». По возражениям его оппонентов нетрудно угадать, что говорил он сам. «Помещики по этому вопросу стояли на своей точке зрения, — сообщает Худяков. — «Положим, я согласен, вы говорите правду: но все-таки, если уж они вздумали бунтовать, то их нужно сперва усмирить, а тогда уже и освободить». Гвардейские полковники, привыкшие торговать своею совестью, толковали иначе. «Ну что вы вместе с поляками сделаете? Ведь у вас нет денег; нет денег — нет и солдат; вы идете на смерть. — Лучше помереть, чем помириться с подлостью! — отвечал я. И для многих в то время такой ответ не был пустой фразой»^{81}.

Худяков рассказывает также, как на вечере у профессора русской литературы М. И. Сухомлинова он «открыто смеялся над русскими газетами», которые дают лживую информацию о борьбе войск с повстанцами, указав, в частности, на газету «Русский инвалид», и как спорил по этому поводу с некиим полковником, как раз и оказавшимся редактором этой газеты^{82}.

По существу, это уже была чистая пропаганда, имевшая своей целью разоблачить действия правительства и привлечь на сторону польских повстанцев мнение общественности и народных масс. Естественно, что следующим шагом (если не одновременным) должна была стать попытка личного сближения и с польскими революционерами. Однако все это происходило как раз в такое время, когда русское революционное движение переживало кризис.

Идейный разброд, вызванный тем, что ожидавшееся крестьянское восстание не состоялось, а царизм оказался куда сильнее, чем это представлялось совсем недавно, проявился в «расколе в нигилистах». Явно ощущалось, что вопрос о роли народа, как движущей силы революции и общественного преобразования, нуждался в уточнениях и коррективах. Изобретались и новые тактические средства борьбы с самодержавием.

Кризис движения сказался и в том, что со второй половины 1863 года «Земля и воля», как организация, действовавшая под общим знаменем, распадалась и к началу 1864 года объявила о своей самоликвидации. Распадались и хирели отдельные землевольческие кружки, автономные и до того не очень-то тесно связанные с центром.

Одни из руководителей и наиболее энергичных деятелей землевольческого движения томились в царских тюрьмах (Н. Г. Чернышевский, Н. А. Серно-Соловьевич, группа лиц, арестованных по делу Андрущенко, Мариенгофской типографии и т. д.), другие вынуждены были эмигрировать (Н. И. Утин, А. А. Серно-Соловьевич, М. К. Элпидин и т. д.), третьи отходили от движения, шли на государственную службу (А. А. Слепцов, Н. Н. Обручев и др.). «Русский заговор, — писал Худяков, — держался на ногах только до тех пор, пока длилось польское восстание. С падением его он чуть было не скончался. Некоторые либералы, уже мечтавшие назавтра быть генералами от революции, опустили голову…»^{83} Революционное подполье надо было связывать заново.

Между тем бывшие землевольческие и какие-то новые кружки полулегального характера продолжали свое существование. История петербургского подполья этих лет. совершенно еще не изучена. Можно лишь в самых общих чертах указать на несколько опорных пунктов продолжавшегося освободительного движения, внешне выглядевших как вполне легальные предприятия. Это книжные магазины и библиотеки с читальнями, типографии, бесплатные школы, производительные ассоциации, строившиеся по образцу мастерской Веры Павловны, героини романа Чернышевского «Что делать?», бытовые коммуны.

Закончив следствие по делу 4 апреля, М. Н. Муравьев как раз и обращал внимание на тайных деятелей, которые «под фирмою литературных занятий были руководителями разных социалистических изданий, переводов, учебников для народа и иных книг в видах распространения социалистического учения. Они также были участниками в составлении разных обществ, питателен, артелей, бесплатных школ и иных учреждений, имевших целью под видом благотворения соединять и объединять в социалистическом и противоправительственном направлении мысли молодого поколения»^{84}.

Назовем только некоторые из подобного рода предприятий.

Книжные магазины с библиотеками и читальнями при них Н. А. Серно-Соловьевича (продолжавший существовать под этой фирмой и после ареста его владельца и перешедший потом к А. А. Черкасову), В. В. Яковлева и А. С. Голицына. Типографии Е. Печаткина, О. Бакста, И. Огрызко. Бесплатные школы, организованные П. В. Михайловым, А. К. Европеус, Э. В. Европеус, А. Летним. Переплетная артель В. И. Печатанной (Глушановской). Бесконечно переплетаются имена лиц, имеющих отношение к этим предприятиям — ив подавляющем большинстве это все лица, так или иначе связанные с Худяковым.

В типографии О. Бакста еще в 1863 году печаталась «Русская книжка» Худякова. Однако отношения с Бакстом имели не только деловой характер. Из воспоминаний Худякова видно, что он частенько бывал здесь и встречал разных своих знакомых. У Бакста он познакомился и со своей будущей женой — Леониллой Лебедевой, молоденькой девушкой, которая уже была известна как «нигилистка». Она занималась в школе А. К. Европеус (жены бывшего петрашевца), где преподавали причастные к революционному движению А. М. Никольский и Г. А. Лопатин, а также была постоянной посетительницей переплетной артели В. Печаткиной, где проводились и общеобразовательные занятия с участницами ассоциации. Ими руководили землеволец И. А. Рождественский и связанный с подпольем А. А. Криль. К деятельности переплетной был причастен и Худяков. Это была одна линия его связей, однако далеко не единственная.

В 1864 — начале 1865 года уже существовали какие-то основания для опасений подвергнуться аресту. Об этом тревожилась его будущая жена. «Плохо, Иван Александрович, — говорила она, — нет, вы скрываете, вас арестуют»^{85}. Обсуждая с Леониллой вопрос о браке, подобные же опасения высказывал и сам Худяков. «Не завтра же тебя арестуют, — возражала она. — Хоть бы месяц пожить хорошенько, а там хоть и умрем вместе, мне все равно». Такой разговор происходил весной 1865 года. В конце мая они поженились. Но еще до этого, взвешивая все «за» и «против» брака с Леониллой, Худяков задумывался над тем, что «Леонилла уже обратила на себя внимание полиции; стало быть, вышедши за меня замуж, она обратила бы его и на меня. Это совершенно противоречило моим планам»^{86}.

Еще. осенью 1864 года в Петербург переехала первая любовь Худякова, Е. В. Гололобова, со своим гражданским мужем И. В. Ведерниковым. Худяков жил в это время на квартире Елисеева. Вместе с ним поселились и приехавшие. С помощью Худякова была создана бытовая коммуна. В нее, кроме Гололобовой и Ведерникова, вошли брат Леониллы А. Лебедев, А. и П. Никольские и несколько позже А. А. Комарова. Это были люди, уже имевшие опыт подпольной работы. Братья Никольские были связаны с польским подпольем и вместе с другими — братьями Автономом и Андреем Фортаковыми, А. А. Штукенбергом, Е. Печаткиным, И. Рождественским принимали участие в устройстве побега из-под ареста польского революционера П. Юндзилла и отправке его за границу. П. Никольский укрывал у себя и у своих друзей участника польского восстания Т. Олтажевского (Олтаржевского) и снабдил его подложным паспортом. Через П. Никольского осуществлялась связь между петербургским и московским польским подпольем по сбору средств для помощи арестованным и скрывающимся революционерам и для организации побегов^{87}. «А. Никольский, — писал Худяков, — был одною из светлейших личностей, которых я только встречал в своей жизни; он отдавал на других все деньги, которые ему посылала мать, а сам существовал на семь-восемь рублей в месяц, которые он добывал перепиской или уроками»^{88}.

Зато далеко не светлой личностью оказалась А. А. Комарова, позже не только отошедшая от движения, но и пытавшаяся его оклеветать в своих воспоминаниях, выпущенных в форме повести «Одна из многих» в 1883 году. Но за двадцать лет до этого — в 1863 г. — она искренне примкнула к землевольческому кружку Н. А. Сусловой (впоследствии первой женщины-врача в России), находилась также в самой тесной связи с польским подпольем, занималась распространением прокламаций, собиралась ехать в Польшу, чтобы сражаться на стороне восставших. В коммуну она попала через Леониллу, с которой познакомилась в переплетной артели. Живя в коммуне, Комарова вела пропаганду среди извозчиков и рабочих, ходила по квартирам «простонародья», читала там отрывки из романа Чернышевского «Что делать?» и убеждала, что все должны жить в коммунах.

В своей повести-воспоминаниях Комарова писала: «Впоследствии я узнала, что всем в коммуне незримо управлял знакомец Л-ва (А. Лебедева. — Э. В.) X. (Худяков. — Э. В.) — «настоящий Рахметов», как говорили наши. Этот X. вместе с И. (Ишутиным. — Э. В.), который тоже не жил с нами, но часто заезжал из Москвы, был главою заговора 4 апреля…»^{89}

О роли Худякова в коммуне Комарова узнала не «впоследствии», как она пыталась изобразить восемнадцать лет спустя, и это устанавливается ее откровенными показаниями на следствии. Однако о «заговоре» знала не очень-то много, но все же кое-что ей было известно, в частности роль Худякова и Ишутина.

Вот что рассказывал о Худякове Г. А. Лопатин, познакомившийся с ним на рубеже 1865–1866 годов. «Он принадлежал душой и телом московскому кружку заговорщиков и составлял центр петербургского отделения этого общества»^{90}. Лопатин не входил в эту тайную организацию и скептически относился в то время к «заговору», однако он оказался весьма осведомленным о тайной деятельности Худякова. Дело в том, что, ожидая ареста после покушения Каракозова, Худяков именно с Лопатиным, как человеком не скомпрометированным, объяснился «начистоту» и просил его «взять на себя временное ведение обезлюженного дела», «перехватить кое-какие заграничные и внутренние письма; известить кого следует о положении дел и прекращении на время сношений; сберечь заведенные пути для доставки заграничных изданий и т. д. и т. д.». Даже из Алексеевского равелина Худяков сумел связаться с Лопатиным, «доставил» ему некоторые сведения и просил «связать уцелевшие остатки организаций»^{91}. Из этого свидетельства видно, что к моменту ареста Худяков развернул достаточно широкую деятельность.

Установление контактов с ишутинцами действительно было для деятельности Худякова важнейшим этапным моментом. Но раньше, чем переходить к рассказу о том, как установились эти связи и в чем они выразились, расскажем еще об одной линии подпольных контактов Худякова в Петербурге, контактов с польским революционным подпольем.

В условиях разброда, царившего в русском революционном движении с конца 1863 года, польское подполье, действовавшее и ранее совместно с русским, явилось теперь для последнего важным опорным пунктом. Хотя и польскому революционному движению был нанесен сильнейший удар кровавой расправой царских властей с восстанием 1863 года, но оно не пережило того идейного кризиса, который наступил в русском подполье. Царские виселицы, каторга и ссылка унесли лучший цвет польской революционной демократии, однако не смогли охладить ее национально-освободительных стремлений. Обезглавленное и обескровленное движение все же не прекратилось: оно ушло лишь в более глубокое подполье и сохранило свои связи с верными освободительной борьбе представителями русского подполья. В Петербурге это были упоминавшиеся уже Никольские, Фортаковы и др. К ним надо присоединить В. М. Озерова, после 4 апреля сумевшего скрыться и выехать за границу раньше, чем его имя стало известно следственным властям.

Через Никольских ли и Фортаковых сблизился Худяков с польскими революционерами или нашел какие-то другие пути — неизвестно. Но что его связь с поляками не ограничилась одной только обоюдной помощью при устройстве побегов или в сборе средств, а приобрела более серьезный характер, на это есть прямые указания, и к ним мы обратимся ниже.

Вопреки утверждению Л. Ф. Пантелеева польский историк В. Пшиборовский называет имя Худякова в числе членов Центрального комитета «Земли и воли». В данном случае для нас важно не столько то, соответствует ли истине указание Пшиборовского, сколько представление польских деятелей (на свидетельства которых опирался в своей работе Пшиборовский) о роли Худякова в революционном движении. Возможно, что здесь просто произошло смещение памяти о времени, когда Худяков занял руководящее положение в подполье.

Чрезвычайно скупы сведения о пропагандистской деятельности Худякова. С этой стороны мы знаем его главным образом как автора книг для народа. Между тем Худяков выступал — и в роли непосредственного пропагандиста, общавшегося с этой целью с «простонародьем». По свидетельству Лопатина, он «шел в этом отношении чуть ли не впереди всех других своих товарищей. Компания, которой он был душою, постоянно обучала грамоте отставных солдат, мастеровых и т. п. людей. Понятно, что эти занятия грамотою, происходившие на частных квартирах, не ограничивались этою скромною целью, но переходили в беседы гораздо более поучительного свойства»^{92}.

Добавим к этому, что дом Худякова часто служил пристанищем для нуждавшихся и неимущих. Им оказывалась не только материальная поддержка. Так, у Худякова воспитывался десятилетний мальчик Андрей Кондратьев, сын сторожа в Главном управлении военно-учебных заведений. Худяков обучал его грамоте. Мальчик, по-видимому, обладал художественными способностями, он брал уроки рисования у капитана Кириенко, старшего помощника квартального надзирателя первого квартала Васильевской части. Все это было выявлено во время следствия по делу Каракозова, и Андрея даже допрашивали о лицах, посещавших Худякова^{93}. И лишь спустя два года стало известно, что уроки, преподававшиеся Худяковым Кондратьеву, были тоже «поучительного свойства».

При одном из обысков в Петербурге нашли бумажку с записанными на ней загадками и ответами на них. И тогда выяснилось, что это записи Андрея Кондратьева, его упражнения в письме, которые ему задавал Худяков. Кроме народных загадок с отгадками, здесь был следующий текст в виде вопросов и ответов:

«Кто всегда людей вешает?» — Царь.

Кто всегда над бедными смеется? — Бог.

Какие всегда умные люди? — Которых вешают

и ссылают.

. . . . . . . . . .

Где всегда хорошие люди? — В Сибири.

Когда лучше будет жить? — Когда не будет царей.

Кто на свете подлецы и дураки? — Генералы»^{94}.

Вот то немногое, что известно об Андрее Кондратьеве. Пропали ли даром уроки политической грамоты или дали свои плоды — мы не знаем.

Еще меньше у нас сведений о другом юноше, близком к Худякову, Мейере Левентале. Выходец из бедной еврейской семьи, он был учеником в мастерской Технологического института. Худяков оказывал ему денежную помощь, а по словам брата Худяковой, А. А. Лебедева, Левенталь одно время у Худяковых жил. Левенталь был арестован во время следствия по делу Каракозова. При аресте у него нашли лист бумаги с рисунком шахматной доски, обозначенными на ней фигурами и надписью: «Задача в память 4-го апреля. Фигуры представляют римскую цифру IV». Левенталь утверждал, что списал эту задачу в газете, но это был вымысел^{95}.

Покушение Каракозова изображалось, таким образом, как борьба на шахматном поле. Кто подразумевался под белыми и кто под черными фигурами, сказать трудно. Но симптоматично уже то, что о «чудесном спасении» царя ни в заглавии, ни в комментариях Левенталя не было ни одного слова.

Летом 1865 года у Худяковых получила приют молодая девушка Е. Д. Шемякина, учившаяся в бесплатной школе А. К. Европеус. «Шемякину, как мне рассказывали, — сообщал на допросе Лопатин, — рекомендовал попечению госпожи Европеус господин Энгельгардт (впоследствии известный народник-публицист. — В. В.), который желал вывести ее из-под влияния не совсем нравственной семьи (одна из ее сестер, судя по рассказам, просто публичная женщина)»^{96}. Летом, когда занятия в школе Европеус прекратились, Шемякину взяли к себе Худяковы. Она пробыла у них около трех месяцев, встречала там, по ее словам, А. Никольского, М. Левенталя, Г. Елисеева и некоторых других^{97}.

Как мы видим, сведения эти очень отрывочны. Но все же они дорисовывают человеческий облик Худякова.