Худяков

ГЛАВА ШЕСТАЯ ЗНАНИЯ НАРОДУ

Потаенную, подпольную деятельность Худяков сочетал с легальной литературной работой. Но теперь эта работа приобрела иное направление, чем в годы, отданные изучению устного народного творчества. Тогда он брал у народа, ничего не отдавая взамен; теперь он возвращал свой долг народу, стремясь вручить ему светоч знания, раскрыть глаза на окружающий мир и на причины народных бедствий. «К этому времени, — пишет Г. А. Лопатин, — относится полный переворот и в литературной деятельности Худякова. Вместо лингвистических исследований он принимается за популяризирование для народа имеющегося знания. Он пишет книжки для народных масс, книжки цензурные, но тем не менее говорящие в опытных руках о многом не особенно-то цензурном»^{98}.

Надо, однако, сказать, что книжки Худякова не были просто популяризацией чужих трудов. Когда дело касалось исторических и общественных явлений, он самостоятельно их переосмысливал, создавал собственную концепцию исторического процесса, в котором главную роль отводил народным массам или защитникам их интересов[3].

Имелась ли связь между прежними научными разысканиями Худякова и его книжками для народа, или это были два обособленных этапа его литературной деятельности? Конечно же, такая связь существовала. Она прослеживается и в его ученых трудах последних лет и в книжках для народа. Так, в статье «Женщина допетровской Руси», опубликованной в «дамском» журнале «Модный магазин» в 1863 году (№ 20–22), рассматривается образ женщины в народной поэзии и древнерусской литературе и одновременно дана характеристика женского бесправья, полуазиатских форм подчинения, узаконенных «Домостроем». Все это показано на общем фоне допетровской Руси, то есть в прямой связи с политическим и общественным строем.

В книжках для народа Худяков широко использовал пословицы и поговорки, песни и предания, как бы возвращая народу его же собственные мысли. Он как будто говорил читателю: «Ведь это твои слова, тобою открытая истина, следуй же ей. И прислушайся к тому, что рас-скажу тебе я, подмечай, как близка твоя истина к моему рассказу и как не вяжется она с твоими суевериями».

Общение с народом при сборе фольклорных материалов показало Худякову всю глубину народного невежества, особенно наглядно проявлявшегося в народных суевериях. Разработка мифологической теории на материалах русского фольклора подводила теоретическую основу под эти суеверия, протягивала нить к первобытным воззрениям человека на природу. Отсюда само собой напрашивался вывод: необходимо в первую очередь разрушить народные суеверия; именно они держат народные массы в темноте и бездействии. И мы видим, как во всех своих книжках, подходя с разных сторон к одному и тому же вопросу, Худяков стремится раскрыть то зло, которое принесли человечеству невежество и суеверия, показать их исторический источник и их социальные последствия.

Этой мыслью пронизан его первый авторский труд для народа — «Рассказы о старинных людях», состоявший из четырех выпусков, опубликованных в 1864— 1§ 65 годах. В них содержались очерки по истории древнего мира — рассказы о древних индийцах, египтянах, финикийцах, ассирийцах и вавилонянах, персах, греках и римлянах. Был среди этих рассказов и очерк «Древние израильтяне», но его запретила цензура, как несогласный «с историей, святой церковью и всеми разумными людьми признанной»^{99}.

«Рассказы о старинных людях» не только политическая история народов, но также история верований древнего мира, как первоосновы социальных отношений. И когда цензура, спохватившись через некоторое время, занялась специальным рассмотрением этой книжки, цензору, ее рецензировавшему, прежде всего и бросилась в глаза атеистическая концепция Худякова, отметавшая вместе с суевериями и христианскую религию.

«…Сочинитель «Рассказов», — говорилось в отзыве цензора, — объясняет происхождение религии у каждого народа преимущественно влиянием на него естественных сил, присоединяя к тому и другие источники: невежество масс и выдумки жрецов, которые хотели властвовать над необразованными массами и обогащаться на их счет»^{100}. И цензор негодует по поводу того, что «о необходимой, присущей человеческому духу потребности в религиозных верованиях» у Худякова «нет и помину». Но особенно возмущал цензора тот факт, что Худяков не противопоставил язычеству древних народов христианскую религию, по существу, уравнял их. «Так как религия, по учению «Рассказов», — пишет он, — возникает у народа в период его невежества, когда он почти еще ничего не знает, то автор постоянно называет ее суеверием. Такое название было бы совершенно понятно, если бы он разумел под ним только языческую ложную религию, противополагая ее вере истинной, христианской. Но об этой противоположности нигде не упоминается: для автора нет различия между суеверием и религией вообще…»^{101}

Цензор-рецензент, несомненно, уловил главный замысел Худякова — развенчать вместе с суевериями и «истинную» религию. И то и другое было в глазах Худякова средством для угнетения масс, с одной стороны, и показателем достигнутого уровня научных знаний — с другой. И чем выше становился этот уровень, тем больше перед человеческими знаниями отступали суеверия и религия. Под таким углом зрения и рассматривал Худяков историю древнего мира. «В Египте и Ипдпи, — пишет оп, — строгое разделение каст, несчастное положение суеверного, забитого парода, жизнь жрецов и царей за счет народа… У вавилонян и персов хотя тоже много суеверий, но эти суеверия уже не так давят народ… У этих народов и сословия более или менее равны в правах, хотя все вместе — рабы одного владыки, который один обладает верховной властью и распоряжается народом по своему личному произволу… У финикиян власть царя была уже ограничена и не одними жрецами, но и богатейшими гражданами»^{102}. Афины же, продолжает он свою мысль, «достигли такого свободного политического устройства, при котором сам народ решал мир или войну, назначал и сменял всех чиновников и издавал законы»^{103}. Здесь, как считал Худяков, высшую власть имело народное собрание. Таким образом, политическую свободу он ставил в прямую связь с развитием человеческого общества от суеверий и религии к знанию. «…В наше время, — заключал Худяков свою мысль, — народы достигли или по крайней мере стремятся достигнуть совершенного уничтожения рабства, полной свободы мысли и слова, полного равенства всех полов и сословий и мечтают о братском союзе народов»^{104}. И не случайно в агентурном донесении в III отделение говорилось, что в книжке Худякова проводится мысль, что «образованные люди нс нуждаются в царской власти»^{105}. Этот вывод действительно вытекал из его освещения истории древнего мира.

В «Рассказах о старинных людях» проявились не только политические симпатии Худякова, в угоду которым он идеализировал Древнюю Грецию, но и его социалистические взгляды. В рассказе о спартанском законодателе Ликурге Худяков подчеркивает социальное значение его реформ. «Ликург хотел, — пишет он, — не только равенства спартанцев в правах, но и равенства их имуществ. Он хотел, чтобы не было ни богатых, ни бедных; чтоб все были равны»^{106}. Но для Худякова было ясно, что экономическое равенство достигается только уничтожением частной собственности. «Если бы Ликург, — заключает он, — ввел у себя общинное землевладение, каков, например, обычай у наших крестьян, так равенство было бы возможно»^{107}.

Это, конечно, было наивное рассуждение утописта, который считал, что знание и идей определяют поступательное движение человеческого общества. А раз это так, то возникнуть и осуществляться они могут на любой стадии общественного развития. Но следует помнить, что это был тот уровень социалистических идей, выше какого освободительная мысль в России еще в то время подняться не могла.

Идеи общинного социализма проводились в «Рассказах о старинных людях» и на примере буддистских общин: у них «было все общее», они «стали жить по одному уставу» и «в них мог поступить всякий, даже иноземец»^{108}.

Однако, излагая буддистскую религию, Худяков показывал, как первоначально прогрессивное для своего времени учение, выражавшее протест против брахманизма — религии рабовладельческой аристократии в Индий, — позже «сделалось одним ненужным пустословием», стало обрастать догматическими легендами, ввело иерархию «по степеням святости» и т. д.^{109}, Он как бы наталкивал читателя на параллель с эволюцией христианства.

Цензор угадал и этот замысел. «Спрашивается, — негодующе замечал он, — для чего помещены подобные рассказы в маленьких книжках? Неужели с той мыслью, чтобы лицо Будды, его учение и постановления буддистов сопоставить с лицом божественного учителя нашего, его учением и постановлением христианской церкви? Но эта мысль до того возмутительная, что ее трудно себе вообразить и ужасно о ней подумать»^{110}.

«Рассказы о старинных людях» не были изъяты, но 30 мая 1866 года последовало указание о запрете их переиздавать.

Нетрудно убедиться, что, знакомя «простонародного» читателя с историей древнего мира, Худяков одновременно преследовал как просветительные, так и пропагандистские цели. Вскрывая источник древних верований и суеверий в невежестве и интересах господствующих классов — жрецов и рабовладельцев, — он заставлял задумываться над современными суевериями и современными общественными отношениями. Рассказывая о древних деспотиях или демократических порядках, он хотел, чтобы читатель сопоставил их с политическим строем царской России. Наконец, проводя мысль, что без уничтожения частной собственности нельзя достичь народного благополучия, он подводил читателя к идеям общинного социализма.

Такой же характер имела и другая книжка Худякова — «Рассказы о великих людях средних и новых времен». Это был сборник биографических очерков, изданный в начале 1866 года П. А. Гайдебуровым, впоследствии редактором народнической «Недели», человеком, близким к революционному подполью шестидесятых годов, одним из приятелей Худякова.

Слово «великий» обычно применялось к выдающимся монархам. Так, в России были названы великими Петр I и Екатерина II, в Западной Европе — Карл I — король франков и римский император, прусский король Фридрих II и т. д. В сборнике Худякова было всего два государственных деятеля — и те не наследственные монархи, а избранные правители: Джордж Вашингтон, первый президент Соединенных Штатов, вождь американской революции XVIII века, и Авраам Линкольн, президент, возглавивший борьбу против рабовладельческого Юга во время гражданской войны в США. Остальными великими людьми были мыслители, поэты, реформаторы — те, кто так или иначе боролись с суеверием и религиозным фанатизмом, гнетом церкви, сословными и политическими привилегиями.

В книге мы встречаем биографии французского философа-схоласта и богослова XII века Пьера Абеляра и поэта эпохи Возрождения Данте, вождя чешской реформации Яна Гуса и Христофора Колумба, французского философа-гуманиста XVI века Пьера Рамуса и итальянского мыслителя-материалиста Джордано Бруно, астронома и физика Галилео Галилея и французского поэта — песенника и сатирика Пьера-Жана Беранже. Такая трактовка человеческого величия сама по себе была вызовом традиционному толкованию великости. Худяков усиливал ее смысловое звучание, подчеркивая происхождение большинства своих великих людей из социальных «низов», — мало того, видя в этом их несомненное преимущество. «…Кстати, заметим, — писал он, — что большая часть великих людей происходит из свежих слоев общества, из народа, хотя народу и более, всего труден доступ к знанию… Так, из народа вышли Рамус, Гус, Беранже, Линкольн и др.»^{111}.

Читателя могло озадачить и соединение в одной книжке жизнеописаний, казалось бы, совершенно различных людей — и по масштабам и по характеру их деятельности. Однако передовая демократическая печать сумела выделить общие мысли, связывавшие воедино «имена, по-видимому, не имеющие между собой ничего общего». Это, как говорилось в рецензии «Книжного вестника», журнала, который с середины 1865 года участники революционной борьбы считали «своим», — «одинаковая энергия убеждений, сила характера и т. д., выдвинувшие этих людей на удивление потомства». И действительно, объединяющим началом в «Рассказах о великих людях…» было подвижничество во имя новых идей и открытий, бескорыстное самопожертвование, которым был отмечен их жизненный путь и которое одно давало право на звание великих. Они стали великими не только как творцы новой мысли, направленной в будущее человечества, но как борцы за ее осуществление, противостоявшие темным силам реакции. «Общая участь, — отмечалось в той же рецензии, — всевозможные преследования современников (пытки, казни в более отдаленное время, клевета, доносы, заключение, изгнание, смерть от руки наемных убийц в более близкое), общечеловеческое родство непреклонной мысли — вот те черты сходства, которые позволили составителю соединить их биографии в один сборник»^{112}.

Главной целью Худякова было показать силу прогрессивной мысли, пробивающей себе дорогу сквозь толщу отживающих идей, охраняемых корыстными интересами церковной и светской власти, мысли гонимой и отвергаемой, но неизменно побеждающей. От руки палачей, клеветников и доносчиков гибнут люди, но не идеи. Мысль не сгорает на костре, ее не удушить на виселице, не расстрелять из пистолета и не сковать железными решетками тюрьмы. И сила великих людей в силе их мысли и деятельности. «Да, — писал Худяков, — преследования и пытки никогда не останавливают сильных людей, они только усиливают их деятельность. Кругом них собираются толпы слушателей и искренних приверженцев; страдания их вызывают сочувствие целых веков. Даже после смерти тень их тревожит врагов, воодушевляет последователей, а мысль двигает народы вперед; такова сила великой мысли, великого дела…»^{113}

В своем подавляющем большинстве великие люди Худякова — это борцы против католицизма. Но как языческим верованиям в «Рассказах о старинных людях» не противопоставлялось христианство, так в «Рассказах о великих людях…» католицизму не противопоставлялось православие. Просто критика католицизма позволяла автору свободно высказывать свои мысли о религии вообще, не встречая цензурных препятствий. И когда он писал, что «католическое духовенство старалось подавить всякую независимую мысль и преследовало ее», что папы «злоупотребляли своей духовной властью так гнусно, что восстановили против себя всех благочестивых людей», что Ян Гус «обвинял прелатов в том, что они грабят народ» и «чешский народ все более и более любил его как защитника народных прав и народности против королевского произвола и притязаний духовенства», что духовные власти «должны были цензуровать в последней инстанции все печатные произведения»^{114}, то ничего специфически католического в этих характеристиках не выделялось: это были черты церковного и политического гнета в целом. И естественно, что этому гнету противопоставлялась не царская Россия с ее самодержавием и православием, а демократические свободы на примере Америки времен Вашингтона и Линкольна или Франции в эпоху Великой французской революции XVIII века.

Худяков отмечает, что пуритане, заселившие в XVIII веке Северную Америку, «вместе с духом религиозной независимости… принесли с собой и дух равенства; в основанных ими Северных штатах не было рабов, не было больших поземельных собственников, не было иерархической церкви во имя государства»^{115}. Во Франции с падением «старого порядка» «барщина и помещичьи права были отменены, католическая церковь потеряла свои имущества, монастыри были закрыты; гербы, титулы и ордена уничтожены; народ должен был сам управлять своими делами посредством выборных»^{116}.

Наконец, особое внимание уделяет Худяков народным истокам в деятельности великих людей. Они не только выходцы из народа или поборники народных прав и интересов, но люди, черпающие в народе свою духовную силу. Так, Данте на народных собраниях «выучился говорить сильным народным языком, образец которого оставил в своих сочинениях»; смелость Рамуса «напоминала собою Гуса: недаром и тот и другой вышли из народа»; песни Беранже «пелись мещанами, крестьянами, солдатами, поденщиками, людьми всех сословий Франции», и потому их автор был ненавистен католическому духовенству больше, чем Вольтер^{117}.

В отличие от других просветительски пропагандистских книг Худякова «Рассказы о великих людях…» избежали преследования. В 1871 году они были переизданы.

Зато иная судьба постигла его книгу «Самоучитель для начинающих обучаться грамоте», изданную в начале августа 1865 года Е. П. Печаткиным огромным для того времени тиражом в 10 тысяч экземпляров и по весьма дешевой цене. 20 июля на выпуск книги было получено цензурное разрешение. А через три месяца она была запрещена и оставшиеся непроданными 5931 экземпляр конфискованы.

Эту книгу Худяков считал лучшим своим трудом. «Единственное хорошее дело, которое мне удалось сделать за это время, — писал он в своих воспоминаниях, — было издание «Самоучителя». На эту книгу я потратил бы гораздо больше труда, если бы меня не удерживала мысль, что рукопись могут запретить и, стало быть, труд все равно пропадет без пользы. Книга написана была так, что возбуждала интерес к естественным наукам, излагала по возможности читателей общий строй современного научного миросозерцания, и я был доволен этим»^{118}.

Эпиграфом к «Самоучителю» была выбрана русская пословица «Сперва аз да буки, а потом науки». Так строилась и сама книга. В первой ее части давалась азбука, склады, тексты для списывания, преимущественно состоявшие из пословиц, и два стихотворения, то есть все, что было необходимо для обучения первоначальному чтению и письму. Науки же были во второй и значительно более обширной части, состоявшей из рассказов, среди которых преобладающее место отводилось рассказам, дающим начатки знаний по естественнонаучным вопросам. Как первая, так и вторая части книги были подобраны таким образом, — писал о «Самоучителе» Г. А. Лопатин, — что оставляла в читателях даже без подсказывания учителя порядочный запас горечи и недовольства, и легко шевелила мысль в критическом направлений по отношению к современной жизни^{119}.

Фразы для чтения в первой части состояли, например, из таких пословиц: «Было вече, было легче», «До бога высоко, до царя далеко», «Князья в платье, и бояре в платье, будет платье и на нашей братьи». Затем шли пословицы, разделенные на четырнадцать тематических рубрик. Первая, например, называлась «Артель» и фактически отражала социалистические взгляды Худякова, а также намеки на крестьянскую революцию. Здесь были такие пословицы, как «Хороша артель, да без подрядчика», «Работнику копейка, а подрядчику рубль», «Терпит брага долго, а через край пойдет, не уймешь».

Таким образом, даже самый процесс обучения чтению и письму был подчинен задаче вызвать у ученика с помощью пословиц критическое отношение к действительности.

Но главной была вторая часть, состоявшая из следующих двенадцати рассказов: «Как пошла грамотность», «О солнце и звездах», «Силы природы», «Воздух и вода», «Суша», «Растения», «Растения и животные», «Животные», «Семейная и общественная жизнь животных», «Животные и человек», «Человек», «Общественная жизнь человека». В них в доступной для неподготовленного читателя форме сообщались сведения о происхождении планет (в том числе и Земли), о клеточном строении органической материи, излагалась дарвиновская теория происхождения видов и т. д. Только научные знания могли, по мысли Худякова, рассеять народные суеверия и невежество.

Но именно это прежде всего насторожило цензуру. В цензорском отзыве говорилось, что все статьи «Самоучителя» «проникнуты односторонним направлением, клонящимся к подрыву основ христианского учения и государственного порядка». Сотворение мира «вопреки священному писанию объясняется действием физических сил, на которое употреблены сотни миллионов лет. Ясно, что этот материалистический взгляд, — заключал цензор, — ведет к поколебанию в умах детей основ религиозных понятий». Возражения цензора вызывает и объяснение «развития растения и животного из клеточки зародыша путем борьбы за существование», и усилия автора, направленные «к представлению жизни животных тождественно с жизнью человека для того, чтобы опровергнуть духовную сторону нашего бытия», и попытка «объяснить явления нравственного мира материальными причинами». Тут, заключает он, «изложены начала материализма с целью поколебать в юношестве все основы нравственного сознания человека». Особенно возмущает цензора, что «повсюду в разбираемой книге проявляется крайне неприличное посмеяние над религиею…некстати упоминается о попугаях, выучившихся твердить «Отче наш», и тому подобные выходки встречаются во всей книге»^{120}.

Естественнонаучный раздел «Самоучителя» был подвергнут цензором полному разгрому. Между тем у Худякова он служил основой и иллюстрацией общего вывода о значении науки в истории человечества. «Вся история человека в том, — говорилось в последнем рассказе книги, — что он, мало-помалу накопляя знания, все лучше и лучше узнавал, как ему лучше пользоваться землей, растениями и животными, и таким образом, все лучше и лучше устраивал свою жизнь».

Не заблуждалась цензура и относительно замысла Худякова дать определенное освещение общественным вопросам в истории человечества. «Отдел, в котором излагается общественная история человека, — говорилось в отзыве, — проникнут исключительно стремлением представить превосходство народного правления и всемерно унизить монархическое начало… Управление монархическое выставлено в виде опеки, стесняющей всякое развитие общественной жизни народа»^{121}.

И действительно, Худяков писал о деспотиях, имея в виду вызвать читателя на сопоставление с Россией, следующее: «В первых государствах богатство и власть были разделены неравномерно. Все богатства и вся власть были в руках высших сословий, а всякое сословие, если имеет всю власть в своих руках, злоупотреблять может ею. Оттого в этих государствах простой народ был так стеснен, что не мог не только переселяться по своей воле, не мог даже переменять платья, жениться или пировать без позволения начальства»^{122}. Как видим, аналогия полная с крепостной Россией, и слова, заключавшие это описание: «Так было, например, в Перу», не могли обмануть цензора.

Его вывод был таков: книга «по своему направлению в высшей степени преступна и, будучи по своей цене (25 коп.) доступна для масс народа, может повести к последствиям самым гибельным»^{123}.

22 октября 1865 года министр внутренних дел П. А. Валуев после рассмотрения «Самоучителя» в цензурном комитете и в Управлении по делам печати писал петербургскому генерал-губернатору: «Имея в виду, что в этой книге, доступной по цене каждому, помещены рассказы о сотворении мира, о происхождении растений и животных, а также об устройстве современного общественного и государственного быта, не только несогласные с учением православной церкви и с установившимися в нашем отечестве понятиями о правительстве, но явно направленные к поколебанию в народе религиозных и политических убеждений, я признал нужным запретить обращение этой книги в продаже»^{124}.

Как же могло случиться, что цензура первоначально не заметила, что собой представляет «Самоучитель» и каким образом она обнаружила это позже? На этот вопрос мы находим ответ у самого Худякова в его воспоминаниях. Вот история его попытки обойти цензуру.

«…В России иногда, — рассказывает он, — легче написать книгу, чем выхлопотать ее разрешение; для этого иногда надо много и много похлопотать. Сперва получить рекомендацию к некоторой важной даме, от дамы к некоему Ивану Иванычу N и т. д. «Вы не думайте, — говорит, наконец, последний Иван Иванович, — что уж если мы чиновники, так уже ничего и не понимаем. Нет, мы еще не совсем отсталые», — и дает рекомендацию к секретарю. Секретарь комитета, получая такую записку, в знак удовольствия мигает своим единственным глазом, и книгу под столь обманчивым заглавием позволяется представлять в корректурах к цензору Лебедеву. Тут нужен опять новый прием: с первым корректурным листом необходимо явиться лично самому и рекомендоваться археологом… Лебедев, зная еще прежде о моих археологических заслугах, приходит от такого знакомства в восторг, и листы читаются снисходительно…

Следующие листы читались через значительные промежутки времени, достаточные для того, чтобы забыть их связь; только последняя глава была испачкана. Но все-таки книга появилась (в первых числах августа) в таком виде, что удивила многих»^{125}.

Худякову удалось обмануть не только бдительность цензуры, но и министерства народного просвещения. Как сообщает он, «Общество грамотности постановило было распространять ее, редактор министерства народного просвещения обещал, что с нового года министерство купит 10 000 экземпляров этой книги. Дело пошло бы хорошо, если б приказчик Печаткина не вздумал послать для распространения нескольких экземпляров в Вильно»^{126}. Там она попалась на глаза усмирителю польского восстания М. Н. Муравьеву, он написал донос министру внутренних дел, и машина завертелась.

Позже, будучи председателем следственной комиссии по делу Каракозова и других, Муравьев, рассказывает Худяков, «как слабоумное дитя радовался, вспоминая, что ему еще прежде удалось донести… на «Самоучитель».

— Беспечность властей, беспечность властей! — твердил он с видимым удовольствием. — Если бы не я… пожалуй, теперь продавали бы второе издание!..»^{127}

Второе издание действительно вышло. Но это было уже тогда, когда сам автор томился в верхоянской ссылке. В 1867 году «Самоучитель» был переиздан в Женеве под заглавием «Жизнь природы и человека».

Блестящий отзыв дал об этой книге А. И. Герцен. Ее подарил ему сам Худяков, приехавший в Женеву сразу после выхода «Самоучителя». В письме к Н. П. Огареву Герцен писал: «Превосходно составленный учебник, т. е. из ряда вон». Он обучал по нем свою младшую дочь Лизу^{128}.

Нам осталось рассказать о последней научно-популярной книге Худякова, написанной для народа, — «Древняя Русь». Она создавалась в последние месяцы до ареста автора, но издать ее ему самому уже не довелось. Видимо, Худяков или же после его ареста Леонилла передали рукопись Г. А. Лопатину. В конце 1867 года Лопатин вместе с Ф. В. Волховским основали тайный кружок, известный под названием «Рублевое общество», в задачи которого входила пропаганда в народе. Они и издали «Древнюю Русь» без имени автора и без цензуры. В начале 1868 года Лопатин и Волховский были арестованы, захвачена их переписка, и из нее стало известно о выпуске «Древней Руси».

Подвергнуть книжку цензурному преследованию оказалось в этот момент не так-то просто. Дело в том, что по закону 6 апреля 1865 года оригинальные сочинения объемом не менее десяти листов освобождались от предварительной цензуры, то есть должны были быть представлены в готовом виде. Вопрос об их изъятии и уничтожении мог решаться только судебным порядком по представлению цензуры, и только при том условии, что автор или издатель нарушили букву закона о печати. В данном случае такого нарушения не было. И хотя Петербургский цензурный комитет сообщил в Главное управление по делам печати о «предосудительном и тенденциозном» содержании «Древней Руси», но поскольку было признано, что факты, изложенные в книге, основаны на источниках и содержатся в других, даже общедоступных книгах, постольку не за что было зацепиться, чтобы передать дело в суд. Единственное, что могли еще сделать цензурные зубры, — это запретить учебным заведениям министерства народного просвещения приобретать книгу. Это и было сделано^{129}.

Книга «была необыкновенно удачно составлена, — писал о «Древней Руси» Лопатин, — и пользовалась, в известных кругах большой репутацией». Речь шла о народниках-пропагандистах семидесятых годов, широко применявших книгу Худякова в эпоху «хождения в народ». «Конечно, это была не история князей и царей, — продолжал Лопатин, — а история народа, и, несмотря на всю свою цензурность, оставляла в заключение страшно горькое чувство в душе всякого мало-мальски не заскорузлого читателя»^{130}.

Спустя тридцать лет была сделана новая попытка легально издать «Древнюю Русь». За это время цензурный закон 1865 года «обогатился» положениями, освобождавшими цензуру от судебного вмешательства. Вопрос о запрещении или изъятии неугодных царизму изданий решался административно — постановлением Комитета министров.

Отпечатанная полным тиражом книжка была представлена в Петербургский цензурный комитет. При ее рассмотрении возникли разногласия. Цензор Н. М. Соколов считал, что «тенденция этой книги — поколебать исторические основы русского самодержавия и православия», тогда как, по мнению цензора А. А. Пеликана, «тридцатилетний опыт показал, что вреда от нее не произошло». В результате издателю было предложено внести в книгу некоторые исправления. Но и после этого Петербургский цензурный комитет остался неудовлетворен, так как даже «при всевозможных исключениях, основная вредная мысль книги — верховная власть с помощью бояр задавила народную вольность — не может быть устранена».

Краткую, но исчерпывающую характеристику «Древней Руси» дал министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, представивший книгу для ее запрещения в Комитет министров. «По мнению автора, — писал он, — вся история допетровской Руси представляет непрерывную картину невежества, суеверий, народных бедствий, вследствие княжеских междоусобий и постоянной утраты вечевого и мирского самоуправления. Угнетателями народа являются князья и дружины, цари и бояре. Легче всего жилось народу при князьях до татарского нашествия, тяжелее в великокняжеский период… С заметным сочувствием автор относится к Стеньке Разину и его мужеству на пытке и казни. Лжедимитрий является предшественником петровских реформ, междуцарствие — временем народного правления на Руси, Земский собор 1613 г. — источником ограничения царской власти… На всем протяжении русской истории до Петра Великого автор усматривает исключительно возмутительный произвол правительства, мятежи и бедствия народа, суеверие и ересь в области духовной…» Горемыкин не ошибся: все это и хотел показать в своей книге Худяков. Но такую трактовку русской истории не могли допустить охранители самодержавия и православия. А отсюда следовал и вывод: «…Подобное злоумышленное извращение отечественной истории в книге, по цене и количеству экземпляров рассчитанной на широкое распространение, очевидно не может быть терпимо…» «Древняя Русь» была запрещена, и 10051 ее экземпляр уничтожены «посредством обращения в массу»^{131}.

Мы не станем подвергать критическому разбору историческую концепцию Худякова, предъявлять к нему требования, ответить которым могла только марксистско-ленинская историография. Конечно, с точки зрения исторической науки сегодняшнего дня, у него было немало ошибочных выводов и представлений. И тем не менее для научного уровня столетней давности это было новое слово в освещении русской истории, новый подход к историческим фактам и событиям. Исторический очерк Худякова знаменовал собой несомненный шаг вперед не только от дворянской историографии, апологизировавшей самодержавие, но и от буржуазной, так называемой юридической школы, освещавшей исторический процесс как эволюцию правовых норм.

Пять книг просветительно-пропагандистского характера, разнообразных по тематике, но единых по направленности — таков итог трехлетней литературной деятельности Худякова с «выходом на прямую дорогу». Этот список можно дополнить брошюрой «Для истинных христиан. Сочинение Игнатия», выпущенной в Женеве в 1865 году. Но о ней мы расскажем в своем месте.

Книжки Худякова несли читателю из «простонародья» элементы естественнонаучных и общественных знаний, разрушавших религиозные верования и раскрывавших несправедливость политического и общественного устройства, основанного на единодержавии и классовом неравенстве.

Их отличала и манера изложения: доступные по стилю, эти книги не страдали упрощенчеством ни в отношении содержания, ни в отношении формы. Как отмечал Лопатин, «Худяков никогда не подражал так называемому народному языку и никогда не уснащал своей речи разными «значит», «к примеру будучи сказать» и т. п. недостатками народной речи, этими заиканиями народа, не привыкшего к связному выражению сколько-нибудь сложного рассуждения. У него вы не найдете ни одного из этих украшений в народном языке, придающих многим так называемым народным книжкам их народный колорит в наших глазах, но делающих их неудобочитаемыми для самого народа. Он обладал большим мастерством рассказывать и рассуждать с помощью отдельных кратких речений, легко схватываемых самым плохим грамотником, неспособным справиться со сколько-нибудь длинным периодом»^{132}.

В мемуарах семидесятников-пропагандистов, в актах и протоколах обысков, производившихся у революционных народников, мы часто встречаем упоминания о пропагандистских книжках Худякова и о том успехе, какой имели они у читателей. В тяжелые годы ссылки их автора и даже после ранней его кончины они продолжали жить — жить именно той жизнью, которую и жаждал дать им сам Худяков.