Корни тамариска

ГОРОД В ЕВРОПЕ И АЗИИ

Три турка помогли мне узнать Стамбул.

Один из них — Четин Алтай, публицист и писатель. Его имя прогремело в Турции в шестидесятые — семидесятые годы. Его острое, разящее перо вскрывало скандальные злоупотребления властью и деньгами. Он беспощадно высмеивал абсурды бюрократии, обличал несправедливость, пропагандировал идеалы социализма. Против писателя было возбуждено триста судебных дел, и в общей сложности его приговорили к двумстам шестидесяти годам заключения. После военного переворота 12 марта 1971 года его бросили в тюрьму, он тяжело заболел и стал слепнуть. Широкая кампания в защиту писателя заставила президента подписать декрет о его освобождении.

Четин Алтай разоблачил фальшивку, приписываемую Ататюрку. В одной рукописи основателя Турецкой Республики якобы нашли слова «коммунизм — враг турецкой нации» и выбили их на некоторых памятниках. Четин Алтай раздобыл «рукопись» Ататюрка, отослал ее фотокопию в Шведский институт криминалистики и получил ответ, что это подделка.

Подобно Гиляровскому, который исследовал быт Москвы и москвичей, Четин Алтай обошел весь Стамбул, опускался на его дно, знал славу великого города и его позор. Писатель рассказал то, что он увидел и услышал, в книге «Вот он, Стамбул». Общение с Четином Алтаном и совместные прогулки позволили прикоснуться к тому, что обычно скрыто от глаз иностранца. Благодаря Алтану я как бы почувствовал себя стамбульцем и начал понимать, как сам турок воспринимает свой город.

— Что для меня Стамбул? — спрашивал он и отвечал — Улицы, по которым я бродил. Дома, в которых я жил. Тюрьмы, в которых я сидел. Мои товарищи. Площади, где проливалась кровь студентов и рабочих. Стамбульские вечера, что я проводил без куруша в кармане. Могилы дорогих мне людей на кладбищах. Стамбульские стены, которые спорят со временем.

— Стамбул можно рассматривать с тысяч течек зрения, — продолжал писатель. — Его шоферы и работники таможен, рабочие и парикмахеры. Трухлявые деревянные дома. Оргии в роскошных ресторанах. Конкурс на выбор «мисс ноги». Дом моделей одежды для дорогих собак. Чиновники и носильщики-хамалы… Если полоумный сойдет с ума и захочет сотворить город, он сможет сделать только Стамбул… Таков мой Стамбул… Многие коренные жители не знают своего города, за исключением ближайших районов. Но в нем все интересно — и история, и мистика старых кварталов, и древние памятники, и социальная структура — все ждет своих исследователей. Мирки и огромные миры Стамбула…

Вторым моим спутником был Орхан Кемаль, вернее, его книга «Стамбульские наброски», в которой рисунков больше, чем текста. Орхан Кемаль бродил по Стамбулу вдвоем с художником Феритом Онгереном. Они посещали рабочие кофейни и забегаловки, садились на паромы и морские трамваи, в долмуши — маршрутные такси и поезда, встречались с крестьянами, недавно переселившимися в Стамбул, и старыми жителями трущоб в центре города. Орхан Кемаль писал заметки, окрашенные юмором и любовью к людям. Ферит Онгерен рисовал.

Орхан Кемаль — большое имя в турецкой литературе. Он сидел в тюрьме вместе с Назымом Хикметом, писал прекрасные романы и пьесы, тяжело болел, знал вкус нищеты и был честным. Он умер в Болгарии. Его не признавала официальная Турция, но он любим ее народом. Его иногда называют «турецким Горьким».

Книга «Стамбульские наброски» вышла в свет в первую годовщину со дня смерти писателя и была посвящена его памяти. Когда листаешь ее, перед тобой оживает городской быт, без экзотики и глянца. Б ней, может быть, мало фактов, но я держал ее на столе, когда писал эти свои заметки, чтобы не утратить настроений, навеянных Стамбулом.

Третий турок, раскрывший мне Стамбул, умер триста лет назад. Его звали Эвлия Челеби — яркая звезда среди турецких классиков. Он родился в 1611 году в Стамбуле в семье придворного ювелира недалеко от того места, где сейчас Галатский мост. Челеби прожил богатую жизнь. Он был солдатом, моряком, дипломатом, историкам, чтецом Корана, ювелиром, поэтом, певцом, музыкантом, но прежде всего путешественником. Он побывал во всех концах Османской империи, в Западной и Северной Европе, вернувшись домой через Польшу и Крым. Он утверждал, что путешествовал более сорока лет, участвовал в двадцати двух сражениях, был в странах, где правили восемнадцать монархов, слышал сто сорок семь языков. Последнее десятилетие своей жизни Эвлия Челеби провел во фракийском городе Эдирне (Адрианополе), видимо заканчивая «Книгу путешествий», и покинул этот свет в возрасте семидесяти лет. Его сочинение со старотурецкого языка переведено на новотурецкий и составило пятнадцать томов. Чтение их увлекательно. Это драгоценный источник знаний по Османской империи XVII века и лучшее описание Стамбула тех времен. Путешественник был сыном своего времени, преданным слугой султана, и «Книга путешествий» полна проклятий в адрес «неверных» и славословий «воителям за веру».

Эвлия Челеби живописует османскую столицу в последние годы ее золотого века. Он знал улицы и закоулки Стамбула, городской быт. Путешественник был наперсником султанов и могущественных пашей, другом поэтов и нищих, товарищем солдат и ремесленников. Его одинаково привечали в тронных залах и тавернах. Его острый глаз искал оригинальное зрелище или любопытный характер, приятное место для прогулок или красивый пейзаж. Его чуткое ухо прислушивалось к крику прохожих на улице, к мелодии дервишской песни, к напеву подгулявшего матроса. Он был гурманом и знал, как готовят самую вкусную пищу. Его острое обоняние улавливало земные запахи стамбульской торговли.

Он стал ходячей энциклопедией уличной жизни и истории любимого города.

Сколько воды утекло за три века… Но когда мы сравниваем современный Стамбул с городом, описанным Эвлией Челеби, то находим немало похожего. Хотя евнухи и янычары канули в небытие, виды, звуки, запахи на улицах Стамбула часто напоминают те, что запечатлел Эвлия Челеби. Правда, восприятие смазывает зрелище несущихся автомашин, визжание тормозов и вонь выхлопных газов. Некоторые свои собственные наблюдения я сверял с повествованием Эвлии Челеби, пытаясь проложить мост через сотни лет, которые нас отделяют.

Много других людей, давно ушедших и живых, — рурских, турок, американцев, французов, немцев — были моими проводниками по той необъятности, которая называется Стамбулом.

Одно лишь географическое положение не определяет появление великих городов. Греческий городишко Византий должен был ждать много столетий, пока не сложились подходящие исторические условия и выбор одного человека не превратил его почти мгновенно в блестящую столицу.

Византий — Константинополь — Стамбул лежит на пересечении сухопутной дороги с запада на восток и морской — с севера на юг, из Черного моря в Средиземное. Европа и Азия разделены естественным извилистым каналом Босфора. На европейском берегу край Фракийского плато разбит заливом Золотой Рог и двумя речками, впадающими в него. Золотой Рог соединяется с Босфором в его южном окончании, образуя большую естественную гавань в холмистых берегах. Византий — Константинополь — Стамбул с трех сторон окружен водой, и его легко было защищать.

Византий основан, согласно легенде, в середине VII века до нашей эры. Сначала он был небольшим торговым поселением. Тогда, как и теперь, в Босфоре ловили рыбу, на Фракийском плато выращивали хлеб, а в деревнях, прятавшихся в долинах, — фрукты и овощи.

Со временем Босфор начал разделять два процветающих сельскохозяйственных района, включенных на рубеже новой эры в Римскую империю. Через него шел путь на Балканы и дальше, в Центральную и Западную Европу, по которому римские легионы перебрасывались из одной провинции империи в другую. Малая Азия стала главной житницей античного мира. Значение Византия росло, и наконец в 330 году он был сделай императором Константином столицей Римской империи и наречен Новым Римом, а через некоторое время — Константинополем. После гибели Рима под натиском варваров Константинополь еще тысячу лет оставался центром Византийской империи, пока она не уменьшилась до размеров самого города.

Столица Византии еще была великим городом до захвата его крестоносцами в 1204 году. Но при осаде и штурме он пострадал от трех больших пожаров. Последний из них уничтожил район Константинополя, равный трем самым большим городам Франции, включая Париж. Крестоносцы-латиняне разграбили все, что могли, Полвека их власти принесли больше ущерба византийским памятникам, чем полтысячелетия османского равнодушия. Предметы, священные в глазах христиан, были вывезены в европейские церкви. Бронзовые монументы или перелили в монеты, или переправили в Западную Европу. Летописцы того времени рассказывают печальную и горькую историю непрерывного грабежа. Обветшавшие дворцы не восстанавливались. Когда в 1261 году войско императора Никеи (Изника) Михаила VIII Палеолога вновь взяло город, правитель даже не мог найти для себя подходящей резиденции. Краткое возрождение Византии и Константинополя было омрачено предчувствием гибели. Итальянцы контролировали экономическую жизнь уменьшавшейся империи. Гражданские войны и эпидемии чумы завершали разрушение, За несколько лет до турецкого завоевания город представлял собой жалкую тень прежнего богатства и величия. Некогда блестящий ипподром лежал в руинах. Открытые водохранилища, размер которых позволяет сейчас устраивать в них футбольные поля, были превращены в сады и огороды. Двери святой Софии упали с петель.

Последний император Византии был убит, сражаясь на стенах города, и 29 мая 1453 года турки взяли Константинополь. Мехмет II Завоеватель въехал на лошади в Айя-Софию по трупам павших. Один из богословов, взобравшихся на алтарь, провозгласил: «Нет божества, кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник Аллаха!».

Храм святой Софин превратился в мечеть, Константинополь, переименованный в Истанбул (Стамбул), стал столицей Османской империи. Герб Константинополя — полумесяц перекочевал на знамена турок и крыши мечетей в качестве символа Османской империи и ислама.

Истанбул — тюркизированная форма греческого названия Константинополя, в просторечии — «Истимполи», что означает «К городу». Оно встречается у многих персидских и арабских средневековых авторов.

За XVI и XVII века население Стамбула быстро росло, он стал крупнейшим городом Европы, украсился сотнями мечетей, медресе, дворцов, бань, фонтанов. Обветшалые византийские стены были обновлены. Его население приближалось к миллиону в те времена, когда Лондон и Париж не насчитывали и двухсот тысяч. Строительство и расширение Стамбула продолжались в период долгого и мучительного упадка империи в XVIII–XIX веках.

Мехмет II Завоеватель после взятия Константинополя вернулся в Эдирне и лишь спустя несколько лег поселился во дворце, который для него воздвигли на площади Баязида — там, где сейчас университет. В начале XVIII столетия этот дворец сгорел дотла. Мехмет II начал строительство другого дворца на месте древнего Акрополя, расположенного на мысу, который отделяет Мраморное море от Босфора и Золотого Рога. Его называют Старым сералем или Топкапы. Это скорее дворцовый комплекс. Различные его части сгорали, разрушались землетрясениями или реконструировались, появились павильоны, окруженные садом. Примерно четыреста лет османские падишахи жили в Старом серале. После уничтожения янычар в XIX веке султан Махмуд решил обосноваться на Босфоре, к северу от Золотого Рога, где позднее был построен дворец Долмабахче в стиле рококо.

Со второй половины прошлого века лишь жены свергнутых султанов, их рабы и евнухи оставались в Топкапы. В 1924 году он стал музеем, полным султанских сокровищ, османских миниатюр, великолепного китайского фарфора. Здесь хранится плащ, который якобы принадлежал пророку Мухаммеду, его меч и волос из его бороды. Дворец Топкапы окружен остатками крепостных стен. Крутые склоны холма, на котором он стоит, поросли кипарисами. Внизу, у линии железной дороги, прилепились лоскутки огородов.

После первой мировой войны в Стамбуле осталось меньше миллиона жителей. Столица была перенесена в Анкару, и Стамбул, как опальный аристократ, казалось, жил воспоминаниями прежнего, пусть лихорадочного блеска. Крупные торговцы стали покидать бывшую имперскую столицу. Но у города со столь великолепным географическим положением осталось достаточно жизненной энергии и возможностей, чтобы возродиться.

В Большом Стамбуле сейчас около семи миллионов жителей. Если его быстрый рост не прекратится, к концу века он сольется с Измитом на востоке и Эдирне на западе, охватив район с населением двадцать — двадцать пять миллионов человек.

На Стамбул приходится седьмая часть населения Турции, но две пятых промышленности, такая же часть общего объема налогов, поступающих в казну, почти половина валового национального продукта, треть всех студентов. «Стамбул — центр туризма, торговли, науки, культуры и образования, — писала газета, Миллиет». — Но в Стамбуле самые большие и самые жестокие трущобы — геджеконду. Редко в истории город был до такой степени грязным, запущенным, безнадзорным».

Никто толком не знает, где начинается и кончается город. Муниципальные карты полны белых пятен. В рамках Большого Стамбула сейчас около тридцати городков.

Стамбул умеет быть одновременно древним и новейшим, но никогда не бывает современным. Он растет беспорядочно. Нарушены все и всякие планы, схемы, архитектурные и градостроительные расчеты. Муниципалитет, погрязший в долгах, задыхаясь, «пытается нагнать» этот бурно растущий город, но он ускользает, как призрак. Каменные лома растут на берегах Босфора и Мраморного моря. По шоссе Стамбул — Анкара до Измита сто километров едешь через жильте массивы и сменяющие друг друга предприятия.

Газеты могут сетовать на то, что новые заводы и кварталы калечат бесподобный пейзаж и отравляют воды. Но для предпринимателей прекрасно все, что приносит прибыль. Верные себе, они разрушают сам Стамбул, лишая его прежнего очарования. В этом смысле они не единственны и не оригинальны. Современному молоху-автомобилю приносятся в жертву и город и его обитатели.

Лишь нехватка средств не позволяла раньше строить небоскребы, хотя именно к этому располагали старые кварталы города. Стамбульские дома — несколько метров по фасаду, два десятка метров вглубь, остальное — ввысь. Места осталось столько же. количество людей умножилось, земля подорожала. Город полез вверх, этаж на этаж. Наконец, выкроив себе немного места под фундамент, поднялись первые небольшие небоскребы. Еще уже стали тоннели улиц.

Новые кварталы превращаются в собрание безликих коробок. Частично этому есть и оправдание и объяснение. Меняются нравы. Современная психология требует ясности, чистоты, гигиеничности… если у вас есть деньги за все платить.

Попав через несколько лет в Грецию, я убедился, что архитектура современных домов Греции и Турции удивительно похожа. Это диктуется климатическими условиями. Но если здания облегченного типа с одними рамами и с широкими балконами хороши для южного побережья, то для внутренних районов, где морозы доходят зимой до минус 20 градусов, старьте турецкие дома все же удобнее. Качество жилья вызывает тревогу.

Стамбул давно страдает от нехватки питьевой вольт. Из кабинета мэра в современном здании муниципалитета можно видеть остатки акведука, построенного в IV веке, чтобы доставить в город воду из Белградского леса. По словам мэра, дефицит воды пытаются покрыть созданием новых водохранилищ.

— Мы заканчиваем разработку проекта, который удовлетворит потребности Стамбула до двухтысячного года. Однако есть и другие жгучие проблемы…

Как во многих европейских и азиатских городах, стамбульский телефон — это орудие пытки. Даже стойких и спокойных людей он иногда доводит до бешенства. Дозвониться до нужного абонента с первого раза — все равно что выиграть первый приз в тотализатор на скачках.

Когда Ливан в 1975 году был охвачен гражданской войной и международные банки и корпорации начали покидать Бейрут, они стали искать подходящее место для своих штаб-квартир. Практически ни одна из четырехсот банковских компаний и отделений корпораций не перебралась из Бейрута в Стамбул. Один из ведущих промышленников Турции исследовал причины их негативного отношения к Стамбулу и изложил свои наблюдения в докладной записке тогдашнему премьер-министру Сулейману Демирелю и лидеру оппозиции Бюленту Эджевиту. «Стамбул недоразвит как город и сверхбюрократизирован как политическая и экономическая единица», — писал он, перечислив шестьдесят недостатков города, начиная от невозможности установить новый телефон и кончая невыносимой бюрократизацией и отсутствием традиций европейского кредита.

— А канализация? — продолжает мэр. — Раньше канализационные отходы сбрасывались непосредственно в реки или в море. Значительная часть города пользовалась выгребными ямами. Канализационные трубы сейчас выведены на дно Босфора, на то течение, которое направляется из Мраморного моря в Черное, загрязнение окружающей среды достигло опасного для здоровья людей уровня.

Наконец, город душит транспортная проблема, как кошмар.

Улочки, выложенные брусчаткой, горбатые, изогнутые, узкие, полные играющей детворы, придают колорит этому неповторимому городу, но они не приспособлены для современной жизни. В них мало воздуха, света, зелени, элементарных удобств. Они создают почти непреодолимое препятствие для современного транспорта. На них попадаешь в какофонию клаксонов, визга тормозов, свистков полицейских, рева моторов, ругани и смеха. Только свойственный туркам фатализм позволяет пробиваться через толпу машин. В Стамбуле еще несколько лет назад встречались американские такси сороковых годов — крейсеры автострад, которые казались здесь слонами. Сейчас улицы запрудили небольшие «фиатики», «рено», «фордики», «фольксвагены» или коробочки-микроавтобусы. Изредка встречаешь извозчиков, которые гордо правят лошадьми, стоя в телеге. Лоточники, ни на кого не обращая внимания, не поворачивая голову, толкают трехколесные тележки со всякой всячиной. Трусят ослики, груженные мешками или корзинами с фруктами.

По числу дорожных происшествий на каждую тысячу машин Турция занимает одно из первых мест в мире. Движение транспорта хаотично, водители не признают дорожной дисциплины. Самые опасные из всех — шоферы маршрутных такси — долмушей, для которых ничего не стоит выехать с центра улицы вправо, и пусть у всех остальных сгорают покрышки от резкого торможения. Для долмушей введены остановки, как для автобусов, но разве удержишься от того, чтобы не подхватить пассажира? Однако все относительно в этом мире. Один из старых арабистов, который провел несколько лет в Каире, воскликнул, попав в Стамбул: «Какой здесь упорядоченный транспорт! Прожив несколько лет в Каире, я могу — повторить его восклицание.

От коммерческого центра Стамбула Бейоглу к Золотому Рогу машины идут бампер к бамперу, и идти пешком по Галатскому мосту через Золотой Рог в район Египетского базара быстрее, чем преодолевать это расстояние на машине. Через Золотой Рог кроме Галатского построено еще два моста, но они лишь временно облегчили положение. На оживленных перекрестках появляются лепестки дорожных развязок. Вводится компьютерная система регулировки транспортного потока. Все это полумеры. Без метро не обойтись, но на него пока нет денег.

Город на четырнадцати холмах и в двух частях света разделен на три неравные части Золотым Рогом и Босфором. Из Черного моря в Мраморное и обратно движется по тридцать-пятьдесят океанских судов в день, из них больше двух третей — под советским флагом. С западного берега на восточный и обратно ходят десятки паромов, судов и суденышек. Великолепный мост через Босфор оттянул часть потока грузовых и легковых машин от паромов. Но он уже на пределе пропускной способности — сто тысяч грузовых и легковых автосредств в день. Кроме того, он все-таки далековат от главных центров городской жизни, и число людей, ежедневно переправляющихся из одной части света в другую плавучими средствами, увеличивается. Стамбульцы ждут не дождутся открытия второго моста через Босфор.

Двадцать семь веков истории, на которые наложились три десятилетия бесшабашной урбанизации, смешали в архитектуре и облике города эпохи и стили. Аркады медресе соседствуют с перевернутыми чашами византийских церквей, изломанная готика католических соборов — с функциональными гостиницами, в зеркальных витринах современных зданий отражаются акведуки римских времен. Но главное, что определяет силуэт Стамбула, — графика его мечетей и минаретов на фоне неба.

Когда солнце поднимается из-за холмов Анатолии, первые его отблески падают на заостренные вершины минаретов один за другим или же, если они одинаковые по высоте, на несколько сразу. Розовая краска будто разливается по крышам Стамбула. И вот уже лучи солнца освещают длинный фасад Топкапы, а черные кипарисы приобретают цвет позеленевшей бронзы. Весь город охвачен светом сероватых пастельных полутонов, смутных в легком, дрожащем тумане. Когда же приходит ясный, погожий день, город на холмах глядится в искрящееся синее море.

Лучшая панорама собственно Стамбула, который лежит на месте Византия — Константинополя, открывается с Галатской башни на северной стороне Золотого Рога. Ты видишь одно из редчайших собраний монументов, непрерывную линию куполов и минаретов — от Айя-Софии до высот Эюба. Городской пейзаж незабываем. Многие путешественники, которые видели и Неаполь, и Рио-де-Жанейро, и Гонконг, считают, что более великолепного зрелища нет.

Стамбул сохраняет свое колдовство и ночью. «Я вышел на левый борт и загляделся на приближающийся Стамбул, на редкие ночные огни его, матово блестевшие за белесым тонким паром, на его призрак, фантастический и величавый, таинственно бледный на синеве лунной ночи… — писал Иван Бунин. — Но все в отдалении — и холмистые побережья, и Золотой Рог, медленно раскрывающийся перед нами, и бледные призраки Скутари, Стамбула, Галаты — все подернуто матово-белесой чадрой, нежной, прозрачной, как драгоценные брусские газы. И за этой чадрой, как несметные глаза, таинственные и прекрасные, матово и недвижно блещут несметные, далекие и близкие огни: золотые, мелкие, густо насыпанные среди тенистых садов — на скутарийском берегу, роями усеявшие сверху донизу гору Галаты, изумрудные и рубиновые, крупные — на мачтах в Золотом Роге, на буях, сторожевых лодках, длинно отражающиеся в стеклянной воде; редкие и сонные в Стамбуле, спящем с открытыми блестящими глазами на холмах против луны… Я различал деревянные дома его предместий, легкие высокие минареты вокруг чашеобразных куполов белой Ахмедпе, древний дорогой мне купол Софии, сады Сераля и серую стену дворца Константина. И я опять обонял этот особый, сладкий и сухой аромат берегов Турции… Уже прошла гора Галаты, сплошь залитая каменным городом, подернутая прозрачно-белым покрывалом. Сзади остались два сонных сквозных изумруда, один над другим повисающих над водой, — там, где торчит из воды белая башенка Леандра».

Памятники старины, османской и византийской, музеи, мечети и дворцы — пиршество для любителя искусств и истории. Но, любуясь с путеводителем в руках на Голубую мечеть или мозаику дворца Константина, трудно догадаться, что скрывается за театральными кулисами. Сам город при близком знакомстве может разочаровать. Путешественники, оставлявшие записки о Стамбуле с конца XVI века до наших дней, в один голос говорили, что насколько он хорош снаружи, настолько же отталкивает изнутри. Однако закоулки и малоприметные кварталы, базары, мастерские и кладбища могут дать больше для понимания Турции и турок, Стамбула и стамбульцев, чем все монументы. Чтобы почувствовать душу города, его боли и радости, нужно смело углубляться в его лабиринты, знакомиться с их жителями. Да и народные кварталы, особенно старые, — это непрерывная импровизация контрастов, в которых есть что-то неповторимо турецкое.

В Стамбуле нет признанного городского центра. Таковым многие считают плавучий Галатский мост, что соединяет берега Золотого Рога у его впадения в Босфор. Отсюда открывается вид собственно Стамбула на юге, холмы Эюба в грязной дымке — на западе, Бейоглу (бывшая Галата и Пера) — на севере, а на востоке, за Босфором, — азиатские берега города.

Орды автобусов, грузовиков, долмушей и легковых автомашин на Галатском мосту растягивают на весь день час пик. Он служит также пристанью для морских трамваев и паромов, которые швартуются со стороны Босфора и Мраморного моря, мелких лодок и пыхтящих речных катеров-ветеранов — со стороны Золотого Рога. Волны людского моря сталкиваются и образуют водовороты на Галатском мосту, чтобы с боем взять паромы или с боем их покинуть. Когда суда отходят, люди еще прыгают через расширяющуюся полоску воды. Добавьте к этому морской порт в нескольких сотнях метров к северу от моста, железнодорожный и автобусный вокзалы Сиркеджи в полукилометре к востоку от него, оптовый рынок овощей и фруктов на южной стороне Золотого Рога вверх по течению — и вы поймете, что самая главная и самая мучительная развязка города лежит здесь.

Когда-то толпа на Галатском мосту была гораздо живописнее, чем сейчас. Среди горожан-турок можно было встретить крестьян из Фракии или Анатолии с роскошными усами, их жен в цветастых шароварах, закутанных в платки, с ладонями, выкрашенными хной. Иногда приходили кочевники-юрюки с узким разрезом глаз, похожие на конников Чингисхана, или их женщины в традиционных одеждах, браслетах и ожерельях из золотых монет, татуированные йезиды — почитатели дьявола и бедуины с орлиным носом и гордой осанкой — с сирийской границы. Шагали курды огромного роста, перепоясанные кушаками, светловолосые черкесы из Трабзона, какой-нибудь торговец из Карса с горящими глазами персидского поэта. Вы могли столкнуться со стариками из Мардина или Диярбакыра, которые показались бы хеттскими жрецами или ассирийскими астрологами с древних барельефов. Все они — турки.

Об этом говорили их паспорта, так считали они сами. Все эти люди впитали в себя кровь многих народов. В толпе выделялись и те, кто не стал турками, — печальные армянки, голубоглазые гречанки с эллинским профилем, евреи-сефарды с лицами с картин Эль-Греко, цыганки.

Городская жизнь и европеизация стерли разнообразие, разнохарактерность лиц и костюмов. И сейчас люди на Галатском мосту — в принципе та же толпа, что и в любой стране Южной Европы, — в современных одеждах, пусть недорогих, помятых и не всегда свежих. Летом впечатление обыденности толпы усиливается, потому что легкая одежда дешевле, а цвета синтетических рубашек и платьев столь же ярки, как и везде.

Стамбульцы шагают по Галатскому мосту с мрачноватым и решительным видом, может быть, потому, что они просто спешат, чтобы успеть на паромы, автобусы и электрички, а это уже противоречит натуре турка. Иногда Галатский мост захлестывают волны демонстрантов, и полиция разводит его, чтобы не дать соединиться толпам с разных сторон Золотого Рога.

Галатский мост — двухэтажный. Верхний его ярус кроме пешеходов и автомашин захватывают мелкие торговцы. Они вытаскивают зонтики, когда сгущаются облака, и темные очки, когда светит солнце, и в любую погоду — крючки и лески для любителей рыбной ловли. Но не удивляйтесь, если кто-нибудь предложит купальный костюм в разгар зимы или теплый свитер знойным летом.

Со второго яруса нетрудно спуститься на первый, где находятся ресторанчики, кофейные, чайные, буфеты, ларьки. Здесь подкрепляются, пьют ракы, чай или кофе, курят кальяны, наблюдая, как вечернее солнце покрывает киноварью грязную, маслянистую поверхность воды и золотит вершины холмов Стамбула.

На Галатском мосту, на соседних пристанях и рынках, на узких, горбатых улицах встречаешь людей, которых не увидишь в других странах, — носильщиков-хамалов. Они перетаскивают чудовищные грузы — корзинки с углем, в которых может спрятаться человек, по десятку ящиков овощей и фруктов, груды хлеба, шкафы, холодильники. Они идут, установив свой груз на спине с помощью специального приспособления, согнувшись под жестокой тяжестью и вперив в мостовую взор выпученных глаз.

Французская пословица гласит: «Силен, как турок». Но из турок самые крепкие — хамалы, особенно из Восточной Анатолии, и они соревнуются друг с другом, поощряемые нанимателями, перенося из бравады по 150 и 200 килограммов.

Анкарский муниципалитет в тридцатые годы запретил их профессию, так как «зрелище хамала, согнувшегося под огромной тяжестью, наносит ущерб человеческому достоинству». Но в Стамбуле могущественная корпорация хамалов воспротивилась: носильщики не хотели остаться без работы, да и многие улицы старого города настолько узки, что по ним не проедет никакая повозка. Постоянный приток безработных и нежелание предпринимателей тратиться на механизмы, когда есть дешевые хамалы, сохранили их профессию.

Корпорация хамалов — людей сильных и недисциплинированных, объединенных тяжелым, но в общем-то уважаемым делом, — была опорой некоторых подпольных организаций, и до сих пор ее побаиваются власти. Хамалы распределяются по складам, таможням, пристаням, кварталам, вокзалам. Переноска мебели из дома в дом — это их монополия. Они, конечно, бьют и ломают немало вещей. В Стамбуле бытует знакомая нам поговорка: «Два переезда равны одному пожару».

Раньше к хамалам относились и тулумбаджи — добровольные пожарные. Они проводили время, сидя в небольших кофейнях. Им разрешали торговать вразнос арбузами, дынями, виноградом. Едва слышался крик «Пожар!», как толпа тулумбаджи бросалась к месту происшествия. Они врывались в горящий дом и вытаскивали все, что можно вынести, а огонь поливали жалкой струйкой воды. С тех пор как появились специальные пожарные команды, вооруженные помпами и машинами, тулумбаджи исчезли. Однако традиции взаимопомощи в случае пожара сохранились, и соседи всегда бросаются помогать попавшим в беду.

Стамбул горел много раз. Сравнительно недавно город был деревянным. Из камня строились мечети, медресе, дворцы и бани, а жилые дома — из бревен. Частые пожары пожирали целые районы, тесно уставленные деревянными жилищами. И сейчас их немало. Они обветшали, высохли и сгорбились, как старые турчанки. Дома валятся друг на друга, подобно подгулявшим пенсионерам. Неосторожно брошенная спичка приводит к новым пожарам, и деревянное прошлое Стамбула покрывается пеплом забвения. Бревенчатые дома нестерпимо ветхи, по они густо населены…

Завершив дневной труд, хамалы тянутся в места, откуда доносится святой запах свежевыпеченного хлеба или дразнящие ароматы жареной рыбы, — в ресторанчики-локанты близ Новой мечети, у которой начинается Галатский мост. Мне говорили, что любимое блюдо хамалов — йогурт с чесноком и лепешка с луком. Когда я спросил одного из них, правда ли это, он усмехнулся: «Когда у тебя нет денег на хороший кусок мяса, полюбишь йогурт с лепешкой».

На Галатском мосту можно стоять часами, наблюдая нескончаемый парад жизни, шествие стамбульцев, обыденное, будничное, никем не организованное. Глядя на них, по контрасту вспомнишь сделанное Эвлией Челеби описание другого шествия, многокрасочного, неповторимого. Его устроили по повелению султана Мурада IV больше трех столетий назад. В 1638 году перед походом на Багдад он решил организовать процессию всех цехов, гильдий и сословий Стамбула. Они прошли в полном составе во главе со старейшинами и продемонстрировали, чем они занимаются, что производят или чем торгуют. Воистину это было зрелище, которого свет не видывал и, возможно, не увидит больше, хотя мы должны помнить, что поэтическое воображение Челеби частенько затмевает прозу факта. Султан наблюдал за шествием из специального павильона. Эвлия Челеби рассказывает, что процессия была разбита на пятьдесят семь секций и включала более тысячи цехов и гильдий, хотя он действительно описывает примерно семьсот профессиональных корпораций. Члены каждой из них шли в характерных костюмах или форме, пытаясь перещеголять друг друга.

«Все цехи и гильдии шествовали пешком или их тянули на платформах, где они располагались с инструментами своего ремесла и с большим шумом выполняли свою работу, — пишет Челеби. — Плотники готовили деревянные дома. Строители возводили стены. Дровосеки тащили деревья. Пильщики пилили их. Маляры готовили известь и мазали белой краской свое лицо… Игрушечники из Эюба показывали тысячи игрушек для детей. В их процессии вы могли видеть бородатых мужчин, одни были одеты как дети, другие — как няни… Бородатые дети плакали, требуя игрушек, или развлекались свистульками…

Греческие меховщики с площади Махмуд-паши образовали отдельную процессию. Они были одеты в меховые шапки, шкуры медведя и меховые штаны. Другие с головы до ног нарядились в шкуры львов, леопардов, волков и соболиные колпаки. Некоторые оделись в шкуры, как дикари, и вид их был ужасен. Каждого из дикарей, закованных в цепи, вели шесть или семь человек. Другие нарядились странными существами, у которых вместо рук были ноги и наоборот.

Пекари проходили, выпекая хлеб и кидая небольшие лепешки в толпу. Они приготовили огромные лепешки, размером с купол над баней, сдобрили их кунжутными зернами и сладким укропом. Эти лепешки тянули на повозках, запряженных буйволами. Ни одна печь не подходила для таких лепешек, и их пекли в специальных ямах, вырытых по этому случаю. Верх караваев покрывали углями, а с четырех сторон разводили медленный огонь… Эти гильдии проходили перед павильоном султана, демонстрируя тысячи фокусов и хитроумных изобретений, которые невозможно описать. За ними шли их шейхи со слугами, которые играли турецкие мелодии».

Разгорелись споры, кто за кем должен был следовать. Капитаны Средиземного моря, узнав, что мясникам было назначено место впереди них, обратились с петицией к султану, настаивая на своем первенстве. Султан решил спор в пользу капитанов, сказав: «Действительно, они снабжают столицу провизией, и их покровитель — Ной. Это — уважаемая гильдия людей, которые сражаются против «неверных» и знают многие науки».

Капитаны Средиземного моря организовали одну из самых живописных процессий дня. «Капитаны каравелл, галионов и других кораблей, дав тройной салют у дворцового мыса и высадив всех людей на берег, смогли вытянуть сотни маленьких судов и лодок на берег, выкрикивая: «Ая Мола!» Мальчики, одетые в золото, прислуживали хозяевам судов и разносили напитки. Музыканты играли со всех сторон. Мачты и весла были украшены жемчугом и драгоценностями. Паруса сделали из дорогой ткани и вышитого муслина.

А на верхушке каждой мачты сидела пара мальчиков, которые насвистывали мелодии Силистрии. Приблизившись к павильону, капитаны встретили несколько кораблей «неверных», завязали с ними битву в присутствии падишаха. Это было представление большой битвы, со стрельбой из пушек, дым которых закрывал небо. Наконец мусульмане стали победителями. Они забрались на корабли «неверных», захватили добычу — красивых франкских мальчиков — и увели их от бородатых гяуров, которых заковали в цепи. Они спустили флаги с крестами на судах «неверных» и потащили захваченные суда за кормой собственных кораблей».

Мясники попытались следовать за капитанами. Но на этот раз им помешала гильдия египетских купцов. Соперники собрались перед павильоном, и снова султан, видимо настроенный против мясников, решил дело против них. «…К великой радости египетских купцов, которые, прыгая от счастья, прошествовали вслед за капитанами Средиземного моря».

Наконец началась процессия мясников. Они прошли впереди работников скотобоен и еврейских торговцев мясом. Мясники почти все были янычарами. На платформах, которые тянулись по улицам, люди могли видеть их в лавках, украшенных цветами и полных тушами жирных овец. Мясники покрасили шафраном мясо и позолотили рога. Они рубили мясо большими ножами, взвешивали на весах желтого цвета и выкрикивали: «Возьмите одну окку за одну асперу! Это прекрасное блюдо!» Так они шествовали, вооруженные большими ножами и абордажными саблями.

Еще одна ссора случилась между жарильщиками рыбы и кондитерами. Кондитеры добились предпочтения. Они украсили свои лавки, установленные на носилках, разными сладостями, от вида которых текли слюнки у всех мальчишек города. Кондитеры обкуривали зевак ароматом амбры и показывали целые деревья, сделанные из сахара, со сладостями, висящими на них. Следом шел самый главный кондитер двора, а за ним другие кондитеры, играя на музыкальных инструментах.

Перед султанским павильоном проходили ремесленники, купцы, рабочие, улемы, медики, поэты, музыканты, чиновники религиозных, гражданских и военных учреждений. Эвлия Челеби описывает всех, не исключая тех, кто стоял внизу общества, — могильщиков. «Пятьсот могильщиков прошествовали с лопатами и мотыгами в руках, спрашивая у людей, где копать им могилы. Таким образом, это было предупреждение для многих. Могильщики считают своим покровителем Каина, сына Адама, который убил брата Авеля из-за девушки. Он похоронил Авеля на горе Арарат… С того дня Каин стал патроном тех, кто проливает кровь и копает могилы, а также всех ревнивцев».

Даже сумасшедших вывели в свите главного врача: «Три сотни хранителей и сторожей бедламов проходили в этой процессии. Они вели несколько сот умалишенных в золотых и серебряных цепях. Некоторые сторожа несли бутылки, из которых они поили лекарством сумасшедших, и били идиотов, чтобы сохранять порядок. Некоторые из сумасшедших шли обнаженными. Они вопили, хохотали, ругались и нападали на охранников, что заставляло зевак пускаться в бегство».

В процессии была представлена корпорация нищих, которая, согласно Эвлии Челеби, насчитывала семь тысяч человек во главе с шейхом: «Они прошли большой толпой странных фигур, одетых в шерстяные одежды и тюрбаны из пальмовых листьев, выкрикивая: «О милосердный!» Среди них были слепые, хромые, безрукие, безногие, некоторые голые или босые, некоторые верхом на ослах. Они поместили своего шейха в центре и восклицали: «Аллах!.. Аллах!.. Аминь!..» Крики из семи тысяч глоток поднимались в небо. У павильона они совершили молитву за здоровье падишаха и получили подаяние».

Наряду с купцами, торговцами, ремесленниками процессия включала менее почтенные корпорации, например гильдию воров и грабителей с больших дорог, «Их было много, — пишет Эвлия Челеби, — и они всегда охотятся за нашими кошельками. Пусть же они держатся подальше от нас. То же самое мы скажем о корпорации сводников и банкротов, число которых невероятно. Эти воры, выплачивая дань двум главным полицейским чинам, зарабатывают на жизнь, смешиваясь с толпой и обманывая иностранцев…

Далее шла толпа стамбульских артистов, музыкантов, шутов, которые выпили семьдесят чаш яда жизни и недостойного поведения. Они стекаются вместе и играют день и ночь. Они разделяются на двенадцать групп».

Последняя гильдия в процессии состояла из тех, кто содержал таверны. Эвлия Челеби утверждает, что в Стамбуле была одна тысяча «мест дурного поведения», принадлежавших грекам, армянам и евреям. Они не смели показывать повелителю правоверных, как производится вино: «Хозяева таверен были одеты в латы.

Мальчики, служащие таверн, все бесстыдные пьяницы и все сторонники вина, шли, распевая песни. Последними в этой процессии проходили евреи — хозяева таверн, все в масках, богатых одеждах, украшенные драгоценностями. Они несли хрустальные и фарфоровые чаши, из которых вместо вина они угощали зрителей шербетом».

Так завершился знаменитый парад. «Процессия началась на рассвете и продолжалась до захода солнца. Из-за нее все работы в Стамбуле прекратились на три дня, и бунты и смуты наполняли город до такой степени, что это невозможно выразить словами».

…Район Эминеню начинается по южную сторону Золотого Рога. Новая мечеть была построена как раз во времена Эвлии Челеби — в первой половине XVII века — и не изменилась с тех пор, хотя на ее стенах, минаретах и куполах остались следы трех столетий. Дым и дожди, солнце и ветры смывают цвета со стамбульских зданий и оставляют один — сероватый. Покой мечети нарушается шумом моторов и криками соседних базаров, а шороха голубиных крыльев и воркования птиц почти не слышно в разноголосице городских звуков.

Многие гильдии, которые участвовали в знаменитой процессии, уцелели. Одна из них — торговцы рыбой. Здесь, на Эминеню, был рыбный рынок даже в византийские времена, и он сохранился в османские. Торговцы рыбой в знаменитой процессии «украсили лавки на помостах тысячами рыб, среди которых были чудища океана… Их погрузили на платформы, которые тянули семьдесят восемь буйволов. Рыботорговцы проходили, выкрикивая: «Хи! Хо!» —к большому удовольствию зевак».

Рядом с рынком жарят рыбу на сковородках или на углях. Здесь может быть стол, пара стульев и мангал. «Все рыбные повара — неверные греки, — писал Челеби, — которые готовили рыбу различными способами — кто на оливковом масле, кто на льняном. Они также готовят плов из мидий, устриц и суп из кефали. Они предлагают особых устриц «лакос», которые очень укрепляют человека. Их вкус напоминает зеленую слизь, но они придают энергию и полезны для мужчин, которые хотели бы порадовать своих жен». Рыбные повара, как и торговцы рыбой, сейчас — турки, хотя по крови они, возможно, греки, принявшие мусульманство много поколений назад.

Недалеко от Новой мечети находится большой фруктовый и овощной базар, который борется за место с рыбным. Все его торговцы были представлены в процессии перед Мурадом IV.

Но самый знаменитый из всех базаров Эминеню — Египетский, известный как «Базар пряностей». Это настоящий музей восточных запахов. Смолы, лекарства, травы, специи, духи, благовония — как будто все земли Азии собрали здесь свои экзотические запахи, чтобы подготовить путешественника к атмосфере Востока. Эвлия Челеби писал: «Египетские бакалейщики дефилировали вооруженными. Они устроились на платформах, нагруженных имбирем, перцем, кардамоном, корицей, гвоздикой, ревенем, ароматическим маслом нарц и алоэ. Всего было три тысячи снадобий». Базар знаменит своими складами и лавками кофе со времен Челеби до наших дней. Дальше можно купить знаменитый турецкий продукт бастырму — вяленое мясо в перце.

Цветочный базар также расположен за Новой мечетью и добавляет свои ароматы к запахам базара пряностей к более земным запахам рыбы или бастырмы. Цветочники, как и торговцы бастырмой, описаны в «Книге путешествий».

Рядом — небольшой птичий рынок. Многие стамбульцы — поклонники птичьего пения. Нередко в старых чайных, кофейнях или парикмахерских держат в клетках пернатых пленников. Во времена Челеби в Стамбуле было пятьсот торговцев соловьями. Сохранился обычай покупать птицу, чтобы выпустить ее на волю. Но он имел и оборотную сторону: приобретая раба, богатый турок облегчал душу, выпуская на волю нескольких птичек.

Торговцы водой в жару носят свои большие бутыли, как и во времена Эвлии Челеби, чтобы угостить ею прохожих за мелкую монету.

Перед тем как покинуть Эминеню, пройдемся еще раз по закоулкам близ Новой мечети. Из читален и чайных доносится шлепанье игральных карт или стук костяшек нард. Слышатся дебаты в никем не избранных парламентах. Зеленщики начищают тряпками уложенные рядами яблоки, развешивают канделябры бананов, гирлянды лука и чеснока, сооружают черные пирамиды из оливок. Торговцы рыбой выставляют сверкающие серебром макрели, красноватые мелкие барабульки, розоватые разрезы тунца и меч-рыбы. Бедняки бредут, стараясь не обращать внимания на двери ресторанчиков и кондитерских, где прямо у входа кипят и шипят яства, возвышаются груды плова или громоздятся мраморные куски халвы.

Кажется, что в парикмахерских, освещенных как театры, половина города, часто небритая, нестриженая, «неодеколоненная», бреет, стрижет и одеколонит другую половину. Над парикмахерской можно увидеть арабскую вязь изречения, которое предупреждает, что это учреждение находится под покровительством самого брадобрея пророка Мухаммеда. Когда-то парикмахеры играли роль лекарей: пускали кровь, ставили пиявки, делали массаж, давали кое-какие лекарства. Сейчас их роль ограничилась более узкими профессиональными рамками. Но они могут быть неоценимыми собеседниками.

Девушки и женщины идут с ведрами и канистрами к уличному фонтану. С верхнего этажа спускается на веревке корзина разносчику овощей. Старики просматривают футбольный тотализатор. Громко кричит радио, наполняя улицу звуком саза — национального щипкового инструмента. Уличные торговцы с дымящимися печурками предлагают жареные орешки и кукурузу.

Город изменился за три столетия. Но мне кажется, что в каком-нибудь из закоулков Эвлия Челеби узнал бы свой любимый Стамбул или тот квартал, в котором он провел юность, или потомков тех людей, которые шли в процессии перед Мурадом IV.

Район города, который занимает склон холма над Новой мечетью, известен как Длинный базар. Он получил свое название от длинной улицы, идущей от Золотого Рога к площади Баязида. В бесконечном ряду лавок, лотков, тележек продают все, что есть в Турции дешевого и низкокачественного.

Длинный базар — один из главных ремесленных районов Стамбула, который не признает расположения промышленности по зонам, презирает городское планирование. Механические и текстильные фабрички, красильни и мастерские плотников, малюсенькие типографии расположены в душных, тесных комнатах, в османских караван-сараях или подвалах домов. Иногда они используют технику, которая не изменилась со времен промышленной революции. В них работают дети и подростки, не знакомые с элементарными законами о труде. Они заняты с рассвета до захода солнца, как трудились и их отцы, деды, деды их дедов — поколение за поколением. Эвлия Челеби описывает жестянщиков, тех, кто делает пилы и производит азотную кислоту. В его времена многие ремесленники были евреями. Он пишет, что те из них, кто занимался изготовлением кислот, были покрыты зелеными и красными пятнами, а их ногти почернели.

Самое своеобразное здание, где разместились эти промышленные цехи, — караван-сарай Валиде рядом с Длинной улицей. Он построен в XVII веке матерью Мурада IV. Эвлия Челеби сообщает, что это был один из самых больших караван-сараев в Стамбуле: в его конюшнях могла стоять тысяча лошадей и мулов одновременно.

Огромный караван-сарай несет на себе рубцы и раны долгой промышленно-торговой карьеры. Его обширный двор заполнен полуразвалившимися строениями. Некоторые из них прислонились к стенам, другие, построенные народными архитекторами-акробатами, лепятся на втором этаже прямо среди аркад, подобно птичьим клеткам. Странные сооружения видишь в любом углу этих клетушек. Внутренние помещения отданы любым доступным воображению видам ремесла, промышленности и коммерции, и первые продукты их деятельности — шум, дурной запах и нездоровый цвет лица. Где-то на заднем дворе находится текстильная фабричка. Вокруг станков, прессов, гудящих и шумящих, суетятся покрытые потом мужчины и подростки, которые должны кричать, чтобы перекрывать адский грохот. Тут же лавка с пряностями и духами, которую содержит старый армянин. Цыганки сидят на стульях, выкрикивая неприличные ругательства в адрес прохожих. На дворе с трудом маневрируют грузовик и телеги, запряженные лошадьми. На открытом воздухе бродячий брадобрей намыливает лицо адвокату, который о чем-то переговаривается с человеком в потертой одежде, стоящим над ним на балконе. Под аркадами, увитыми виноградником, вокруг мангалов собираются купцы и обсуждают сделки, возможно, как во времена Эвлии Челеби.

Недалеко от задних ворот караван-сарая можно найти главную городскую барахолку, где стамбульские бедняки или мелкие воришки продают и покупают поношенную одежду и старую обувь. Эвлия Челеби рассказывает, что в его времена именно в этом районе было двести торговцев старой обувью. Они шли в процессии вместе с сапожниками, гильдия которых была одной из самых могущественных. Рынок поношенной одежды и обуви переходит прямо в «блошиный рынок», расположенный на том же месте, что и при Челеби. Это один из самых грязных, но наиболее любопытных рынков Стамбула, потому что бедняки и безработные редко что выбрасывают, а скорее чинят, перепродают, крадут. На «блошином рынке» я видел человека, который раскрыл большой чемодан со старыми зубными щетками. К моему удивлению, именно их начали разбирать. Покупателями были чистильщики сапог, которые нуждались в них, чтобы намазывать обувь гуталином.

Но вот площадь Баязида. С одной стороны на нее выходит Стамбульский университет, с другой — мечеть Баязида и часть знаменитого Крытого базара (Каналы чарши), до которого мы еще не добрались. Когда-то это была одна из самых привлекательных площадей города, где в тени почтенных деревьев стояли столики чайных и кофеен, куда собирались поспорить студенты. Теперь большая часть площади покрыта асфальтом. Она потеряла красоту, стала шумной и переполнилась людьми. Часть площади отведена под парковку автомашин. На ней никогда нет места, но если дать сторожу соответствующую мзду и оставить ключ, то, невероятно газуя, он разведет несколько машин и чудом найдет место.

Большая султанская мечеть Баязида была построена в начале XVI века, как замечает Эвлия Челеби, «полностью на законные деньги». Такая любопытная приписка позволяет догадываться, на какие средства закладывались другие мечети, когда богатые или могущественные благотворители «богоугодным делом» замаливали свои земные грехи.

Значительная часть внешнего двора мечети Баязида занята Книжным базаром — Сахафлар чаршисы, одним из самых древних в городе. Он занимает место, где еще во времена Византии торговали книгами и бумагой. После турецкого завоевания его захватили тюрбанщики и гравировщики по металлу, но в начале XVII века сюда вновь стали переселяться из Крытого базара книготорговцы. Во второй половине XVIII столетия, когда в Османской империи было разрешено книгопечатание, книжные торговцы заняли всю его территорию. В течение XIX и в начале XX века этот базар был главным центром распространения книг в Османской империи. За прошедшие полвека, однако, появилось много больших книжных магазинов в Стамбуле, Анкаре и Измире и значение Сафхалар чаршисы относительно уменьшилось. Но он остается самым важным и интересным книжным базаром Турции. Челеби описывал гильдию книготорговцев, состоявшую из двухсот человек, которые держали шестьдесят лавок.

Лавки, увитые лозами винограда, полны разнообразных книг — от технической макулатуры, написанной до открытия атома, до ценнейших древних изданий и злободневных политических брошюрок. Уважаемому клиенту бесплатно предлагают подробный каталог всех книг, которыми здесь торгуют.

Пульс интеллектуальной жизни Турции бьется быстро и неровно. В книжных магазинах это хорошо чувствуешь. На прилавках лежат рядом груды своих и переводных книг — всего, что сколько-нибудь модно на Западе, сочинения европейских леваков и русских анархистов, правых оппортунистов и мистиков, полупорнография и религиозные брошюрки. Иногда с опаской продают марксистскую литературу. Каждый год в Турции выходит около шести тысяч названий, из них больше трети — общественно-политическая литература, пятая часть — художественная, столько же — техническая. Раньше хорошим считался тираж от двух до пяти тысяч экземпляров. Сейчас для популярных книг эта цифра удесятерилась. Наиболее массовые тиражи у переводной литературы — детективов и комиксов. Издается немало русских классиков и советских писателей, хотя на эти книги не раз устраивались гонения. Министерство национального просвещения издавало циркуляры с требованием изъять из школьных библиотек и исключить из учебников Достоевского, Гоголя, Горького. Запрет распространился на Диккенса и Сартра, а также на турецких писателей Орхана Кемаля, Азиза Несина, Яшара Кемаля и других. Печатное слово в Турции по-прежнему многие приравнивают к взрывчатому веществу.

Большой Крытый базар Стамбула описан много раз, и невольно колеблешься: а стоит ли вновь рассказывать о нем? Но ежедневная жизнь многих турок проходит на базаре в полутьме лавок и галерей. Он столь характерная часть стамбульского быта и столь популярное место для гостей города, что его невозможно обойти вниманием.

Крытый базар можно назвать и гигантским универсальным магазином, и маленьким городом. Он — лабиринт, в котором человек наверняка заблудится, но снова найдет дорогу. Здесь около четырех тысяч лавок и двух тысяч мастерских, по дюжине складов, фонтанов, маленьких мечетей, а также большая мечеть, начальная школа, могила святого. Количество коммерческих заведений в общем не изменилось за столетия, но сюда добавлены ресторанчики, чайные, два отделения банка, туалеты, информационный центр для потерявшихся туристов.

Капалы чарши был устроен на том же месте и занимал почти ту же самую площадь при Мехмете II Завоевателе. Его много раз разрушали огонь и землетрясения. Последний пожар случился в 1954 году. Но базар, видимо, сохраняет и структуру и внешность торгового средоточия четырехсотлетней давности. Названия его улиц идут от профессий; некоторые из них, например тюрбанщики, выделыватели перьев, давно исчезли.

Восточная атмосфера базара почти развеялась, и, чтобы вспомнить ее, передадим слово Константину Базили: «Все роды стамбульской промышленности соединились в тесных улицах, которые вьются между домов, прикрепленных к стене, и длинных рядов деревянных лавок или ползают по скату первого холма Константинополя до ипподрома, — писал он. — В огромном дворе каменщики иссекают из белого мрамора памятники различных форм для мусульманского кладбища, вырезают надписи и покрывают позолотою; далее оружейные мастера гнут в дугу дамасскую саблю и выделывают перламутровые и серебряные украшения на турецких пистолетах; далее производятся шумные работы медной посуды. Здесь вся жизнь в трех картинах: средства кормить людей, их убивать и камни для их гроба. Стук молота о медь, о сталь, о камень слился в оглушающий концерт… Но я забыл упомянуть о другом роде работ. Они не оглушают вас, они не наводят ни траурного впечатления надгробных камней, ни кровавых впечатлений азиатского оружия, ни гастрономических идей мусульманской кухни. Они напоминают нам только услаждение турецкого кейфа и его восторженной лени. Поэтому-то эти работы производятся тихо людьми, которых можете принять за восточных жрецов, смотря на спокойствие их физиономий, на старинные их костюмы, на длинный ряд лавочек, в коих сидят они с очками, сжимающими их носы, сложив ноги и сгорбившись в недвижную дугу в пространстве двух квадратных аршин… Вы, без сомнения, угадали, что эти мудрецы заняты выделыванием янтарных мундштуков, трубок из черешневых и жасминовых тростей и всех принадлежностей дымных наслаждений турка…

Если хотите видеть картину Турции в ее первобытном характере, посетите базар оружия. Здесь найдете и извилистую саблю Дамаска, клинок которой представляет ряд округленных зубцов пилы, и ятаган с лезвием, загнутым внутрь, и кривую саблю, расширенную в конце, и кинжалы всех форм. Там старый турок объяснит все свойства кара-коросана и двадцати других родов железа, которым славятся оружейные мастера Малой Азии. Он с одинаковой ловкостью перерубит гвоздь и пуховую подушку саблею, которая в неопытной руке при первом же ударе разлетится вдребезги. Здесь вы пленитесь красотою и богатством азиатского оружия: серебро и золото, египетская яшма, кораллы, слоновая кость, изумруд, рубин, алмаз и жемчуг — все драгоценности Востока сияют на рукояти».

Даже сейчас, несмотря на вторжение изделий массового производства, на наплыв синтетики, фальшивок и подделок, здесь можно найти кое-что древнее и высокохудожественное.

В центре базара находится большой зал, покрытый куполом, — Старый бедестен. В нем торгуют наиболее дорогими вещами, поэтому он запирается и охраняется по ночам. Хорошие медные поковки, часто подлинные, древние драгоценности и костюмы, монеты, классическая византийская керамика и фигурки, оружие и мечи. Правда, «средневековые» ружья и пистолеты делают в соседних мастерских, руководствуясь принципом, чтобы они ни в коем случае не стреляли, тогда их наверняка купят. Но даже подделки здесь прекрасного ремесленного производства. Может быть, их сработали потомки тех самых византийских и османских ремесленников, что создавали оригиналы, пользовались теми же орудиями и материалами. Да что оружие и медные поковки! Анализы и исследования показали, что некоторые из «доисторических» гончарных изделий, якобы найденные в турецкой земле, хранящиеся в крупнейших музеях, оказались поддельными. Имитация десятилетиями вводила в заблуждение даже ученых с мировым именем.

Иностранца привлекут на базаре ряды ковров и паласов-килимов, полотенец и турецкой вышивки, ваз, торшеров и столиков из цветного алебастра, оникса; пенковых курительных трубок, хороших керамических изделий. Большой базар несколько осовременился, но. когда идешь мимо ювелирных лавок, где сверкают браслеты, цепочки, колье, кольца, броши, серебряная филигрань, кажется, что попадаешь в пещеры древних сказок. Там, где много туристов, торговцы говорят на нескольких языках, зная по полсотни слов из каждого.

Новичок покупает что-нибудь в первой же лавке, но опытный покупатель изучит дюжину, приценится, поторгуется, выберет то, что ему нравится, сделает вид, что хочет купить что-то другое, как бы случайно спросит цену облюбованной заранее вещи. Но только простаки, а их немало, полагают, что они победят Капалы чарши. Есть такие оптимисты, которые надеются сорвать крупный выигрыш в общенациональной лотерее. Торговцы на базаре — великие продавцы и большие жулики, а ювелиры — самые большие из всех. Наметанным глазом они определяют степень вашей компетентности и толщину кошелька и в зависимости от первой оценки будут утраивать или удесятерять цену.

Торговаться на базаре просто необходимо. Некоторые европейцы и американцы, не зная этого правила, принимают первую названную цену, удивляя продавцов. Я наблюдал, как одна американка подошла к ювелиру, выбрала два кольца, спросила, сколько они стоят, и заплатила изумленному торговцу эту сумму. Он остолбенел. Когда женщина ушла, он сказал мне: «Я должен был бы запросить вдвое больше». Потом он добавил, чтобы смягчить впечатление: «Видите ли, мы любим торговаться, чтобы оттачивать свое умение».

Если незнакомому человеку называют какую-либо цену, ее можно скостить вдвое и начинать торговаться. Хозяин лавки будет описывать свой товар цветистым, поэтическим языком. Вы реагируете, добавив пять процентов. Еще больше поэзии — еще пять процентов. Чашечка кофе, предложенная торговцем, потом стакан лимонада — еще три процента. Торговец становится злым, раздраженным: как вы можете терять такую возможность? Да и хотите ли вы впрямь купить вещь? Еще десять процентов. В конце концов вы можете сойтись на семидесяти — семидесяти пяти процентах назначенной цены. Но вы вряд ли можете знать, что продавец рассчитывал получить лишь шестьдесят процентов. Покупатель всегда теряет на стамбульском базаре.

На Крытом базаре основные покупатели не иностранцы, а сами стамбульцы или турки-провинциалы. Они приходят приобрести здесь то, что в магазинах стоит дороже, наперед зная примерную цену и качество товара. С ними, как правило, почти не торгуются. Впрочем, всемирная инфляция настолько вздула цены, что и иностранца могут встретить равнодушно, назначить одну цену и держаться ее уже твердо…

В Стамбуле столько мечетей, что перечисление только главных окажется утомительным. Их размер зависел от средств благотворителя. Маленькая мечеть квартала — обычно простое сооружение с грубыми половиками на полу и почти без украшений. Ее имам может быть одновременно муэдзином. Однако тринадцать имперских мечетей — архитектурные шедевры Османской империи, а мечеть Сулеймание, построенная великим архитектором Синаном по приказу Сулеймана I Великолепного, — лучшая в городе.

Фундаментальные сооружения из камня, крупные мечети обычно тесно окружены комплексом общественных зданий и толпой мелких домишек, и их величие — купола, увенчанные золотыми эмблемами, и вонзающиеся в небо минареты — охватываешь глазом только на расстоянии. Лучший вид на Сулеймание — со стороны Галатского моста.

Когда человек попадает во двор мечети, он должен чувствовать успокоение и умиротворение, хотя здесь бывает много людей, а в прежние времена мог стоять отряд янычар. Во дворе же продают четки, Коран и другие предметы культа.

Вдоль фасада мечети бежит длинная галерея из колонн с арками, иногда из камня светлых и темных тонов. В тени галереи встречаются, беседуют, отдыхают мужчины. Двери мечети монументальны. Они представляют собой искусно выделанные панели с геометрическими узорами и иногда инкрустированные перламутром. Полностью они никогда не открываются. В дверях есть вход поменьше, закрытый кожаным занавесом.

Мечети, как и все османские здания, изнутри украшены богаче, чем снаружи. Особенное впечатление производит обширное пространство, создаваемое куполом, который, кажется, парит без поддержки. Когда глаз привыкает к полумраку, то видишь удивительную гармонию столбов, больших и малых куполов, арок и ниш. Все они придают прочность, но одновременно воздушность колоссальному сооружению. Это не расчлененное, но замкнутое, уходящее вверх пространство.

Стены часто украшены керамикой в основном любимых турками цветов — голубого и зеленого, но также глубоко-красного и охристого. Глазурованные плитки соединяются одна с другой, создавая панели с цветочным или каллиграфическим орнаментом. Любимым цветком турок был и остается тюльпан. Его луковицы в XVI веке вывезли из Стамбула в Вену, а столетие спустя мода на тюльпаны охватила Голландию и Германию. Лучшая глазурь в Стамбуле — в мечети Рустем-паши, недалеко от Египетского базара.

В верхних частях стен пробиты решетчатые окна со стрельчатыми арками, цветными стеклами, вставленными в темный ажур алебастра. Длинные цепи с лампами, которые освещают мечеть вечером, свисают сверху. Мебели нет, а полы покрыты матами-килимами и коврами, некоторые из них великолепны.

Около михраба — ниши, определяющей направление Мекки, — установлен минбар, или кафедра, под островерхой конической крышей, на которую ведет узкая деревянная или мраморная лестница, украшенная резьбой. С кафедры произносят проповеди.

Рядом с главным залом за загородкой из кружева деревянных решеток сидят женщины, полностью скрытые. На верхней галерее располагалась ложа султана, также частично закрытая решеткой. Когда-то немусульманам не разрешалось входить в мечети и они пробирались сюда переодетыми с известной долей риска. Сейчас вход открыт для всех.

Когда из сумрака мечети выходишь на ярко освещенный двор, глаза слепит солнце. И не сразу в самой глубине обширного двора рассмотришь старика в очках, примостившегося на низеньком стуле. Это писец, особая фигура в турецкой жизни.

В былые времена общественные писцы со своими начищенными пеналами и чернильницами выполняли заказы не только неграмотных, но и всех, кто не знал, как вежливо и в соответствующей форме написать послание или составить прошение. Турецких писцов до сих пор называют «сочинителями петиций». Их можно считать потомками шумерских или египетских писцов, которые склонялись над глиняными табличками или свитками папируса, сочиняя петиции для простых людей. Менялись цивилизации, языки, алфавиты, но писцы выживали. В течение столетий они оставались уважаемыми фигурами в Османской империи, а поскольку неграмотных много и сейчас, нужда в них не отпала. Большинство из них переместилось из мечетей ближе к государственным учреждениям и чаще стучат на машинках, чем скользят по бумаге пером. Их «конторы» находятся на открытом воздухе или в наскоро сколоченных конурах.

У писцов всегда достаточно клиентов, особенно в небольших городах. Даже грамотные люди не знают хитростей и тонкостей бюрократических канцелярий — к кому, как и по какому поводу обратиться. Проблемы бесконечны, как и бесконечны люди. К «сочинителям петиций» приходят старые женщины, еще не снявшие чадру, с просьбой написать письмо сыну, который служит в армии. Молодой человек ищет помощи в составлении цветистого любовного послания. У одного лает собака и будит по ночам жильцов, другой ищет способа избавиться от соседа, третий просит провести канал в их засушливую деревню. А этот отказывается платить налоги, считая их несправедливыми. Все надо изобразить соответствующим стилем и направить в соответствующее место. Для деловых людей есть адвокаты, а для простых турок — писцы. Естественно, что бывшие клерки из государственных учреждений, знающие в них все ходы и выходы, становятся самыми желанными писцами.

Обязательная принадлежность двора любой мечети — фонтан для ритуального омовения. Стамбул полон фонтанов, и отнюдь не только при мечетях. Его фонтаны-чешме отличаются от итальянских или русских. Это не каскады и не бьющие высоко струи, и на них нет скульптурных фигур, богов или херувимов. Фонтаны Стамбула просты, утилитарны, но часто весьма красивы. Самые простые состоят из ниши в стене, откуда вытекает вода по крану в небольшой мраморный бассейн. Ниша может быть украшена геометрическим или цветочным орнаментом. Обычно она спрятана в арку, и фасад ее также покрыт резьбой по камню. Над фонтаном вырезана надпись, которая указывает имя благотворителя и дату сооружения. Раньше такие надписи делались в форме тугра (вензеля). Иногда над чешме найдешь благочестивую или назидательную надпись. Мне запомнилась одна на небольшом фонтане близ Галатского моста. В ней нет претензии на остроумие или поэтичность. Она просто дает добрый совет: «Никогда не ругайся с соседом из-за этой воды. Пусть он возьмет немного, и ты возьми. Пусть он возьмет воду, и ты возьми воду».

Вокруг больших мечетей обычно располагались другие строения, в частности медресе. Здание османского медресе окружало квадратный двор, а помещения были покрыты рядами маленьких куполов. Колоннады и стрельчатые арки у входа придавали медресе элегантность. Особенно много их собралось вокруг Сулеймание, где они превратились как бы в маленький университетский городок. Учащиеся располагались в кельях с небольшим мангалом. Вместе с классами комнаты преподавателей, библиотека, различные санитарные помещения. И студенты и учителя получали питание в общественной кухне при мечети. Сюда же собирались бедняки из соседних кварталов, чтобы наполнить чаши и унести их своим семьям, обеспечив обед из фасолевой похлебки и, может быть, кое-что оставив на вечер. Средневековье не знало безработицы, всегда можно было найти какое-то занятие, чтобы прокормиться. А мусульманская система благотворительности в обычных условиях не позволяла людям умирать с голоду, выполняя одновременно функцию мягкой прокладки между власть имущими и угнетенными. Медресе включали обычно медицинскую школу, иногда госпиталь, а часто — и сумасшедший дом.

Сейчас в одном из медресе рядом с Сулеймание расположился Музей исламского искусства с богатой коллекцией манускриптов, миниатюр, чеканки.

Мечеть Сулеймание названа в честь Сулеймана I, может быть величайшего из османских монархов. На Западе его называют Великолепным, а турки — Законодателем. Его слабостью была привязанность к фаворитам, среди которых выделялся некий Ибрагим — албанец, воспитанный вместе с султаном. Жена султана Рокселана была рабыней, видимо, славянского происхождения. Она родила сына, когда еще была наложницей, и стала свободной. Сулейман женился на ней, но Рокселана хотела большего. Самая могущественная женщина в Османской империи была не жена султана, а его мать, поэтому Рокселана мечтала увидеть на троне своего собственного сына, однако сын от другой жены был старше, и он должен был наследовать престол. Рокселана стала плести интриги. Прежде всего она избавилась от Ибрагима, влияние которого было огромным. Она подделала переписку, чтобы доказать, будто Ибрагим вступил в сговор с шахом Ирана. Но Сулейман однажды поклялся, что Ибрагим не будет убит, пока жив сам. Тогда его убедили, что душа покидает тело человека во время сна, поэтому Ибрагиму перерезали горло, когда он спал. Затем Рокселана внушила мужу, что его старший сын тоже готовит против него заговор. Когда однажды молодой принц вошел в палатку отца, его встретила группа глухонемых палачей. Один из них держал удавку. Проливать султанскую кровь было незаконно, поэтому принцев душили. Но иронии судьбы Сулейман пережил Рокселану. Сам он умер внезапно, когда проводил очередную военную кампанию на Балканах, но сын Рокселаны действительно наследовал престол.

Мавзолей Сулеймана находится около мечети, носящей его имя. Но если склонять голову над могилами, то это нужно сделать все же перед скромным мавзолеем Синана — величайшего из османских архитекторов. Синан прожил девяносто восемь лет. Он построил восемьдесят одну большую мечеть, пятьдесят маленьких, пятьдесят пять медресе, тридцать три дворца, десятки караван-сараев, мостов, мавзолеев, плотин, акведуков, бань, больниц и фонтанов. Он никогда не использовал один и тог же план для какой-либо новой конструкции. Синан служил при пяти султанах и скончался в 1588 году. Считается, что он был сербом или греком, обращенным в мусульманство. Некоторые историки утверждают, будто Синан был «чистокровным» турком.

По мнению самого Синана, мечеть Сулеймана была одним из его лучших сооружений, но не величайшим. Он говорил: «Я построил много мечетей, когда еще ходил в учениках. К тому времени, когда я построил Сулеймание, я был ремесленником. Но когда я воздвиг Селимие в Эдирне, я уже стал мастером». Селимие действительно элегантна, легка, удивительно гармонична. Она удачно расположена на холме и отлично видна с окружающей равнины. Но лучшая мечеть Стамбула, бесспорно, Сулеймание. Рядом с ней и похоронен великий зодчий.

Недалеко от нее в тихом дворике находится резиденция верховного муфтия Турции. В светской республике его назначает администрация по религиозным делам, подписывает назначение премьер-министр, утверждает президент.

Дело у меня было простое — получить у верховного муфтия разрешение взобраться на минарет Новой мечети и сделать снимок Галатского моста с этой очень удачной точки. Муфтий Гюзель Языджи оказался стариком лет семидесяти, розовощеким, белозубым и ушлым. Битый час он поил меня чаем и угощал разговорами на бесконечную тему: религия — неверие, мусульманство — христианство, сдабривая беседу отточенными за века фразами и оборотами богословов. Когда же речь зашла о минарете, старик довольно бестактно сказал: «Недавно вот один инженер забрался на минарет и бросился вниз головой. Л вдруг кто бомбу кинет…» Он посоветовал обратиться в администрацию по религиозным делам в Анкаре. Бросаться с минарета я не собирался, бомбу кидать — тоже, а затевать хождение по коридорам религиозной бюрократии из-за одного снимка не хотелось. Языджи проводил меня, очень довольный собой. Я отправился в Новую мечеть, дал небольшую купюру сторожу, и он провел меня на минарет. Но день был пасмурным, поднимался туман, и снимки не удались.

Ухабистая, даже по местным понятиям, брусчатка ведет вдоль Золотого Рога через трущобы, облепившие древние стены Константинополя. В районе Фенера, свернув налево, попадаешь в подворье константинопольского патриарха.

Здесь аккуратные газоны, стены, увитые плющом, по над ними нависают густо застроенные террасы с неизменными флагами нищеты — застиранным бельем на балконах. Прихожая — обыкновенный кабинет бюрократического учреждения с аляповатой лепкой, портретом Кемаля Ататюрка, с не слишком чистыми занавесками, но двумя иконами.

Часы с кукушкой пробили одиннадцать, органчик проиграл какую-то мелодию, и появился Бартоломеас Архидонис, по чину — митрополит Филадельфии. Он проводил меня к Демитриусу I, двести шестьдесят девятому патриарху константинопольской православной церкви. Народ здесь с тонким умом, и руку, которую патриарх поднимал посетителям для поцелуя, мне протянул для рукопожатия.

— Мы всегда рады встречаться с осведомленными людьми — журналистами, — сказал он. — Мы считаем, что журналисты несут ответственность перед своими странами и всем человечеством и могут играть важную роль в формировании общественного мнения. Все мы, духовные лидеры мира — и священники и журналисты, — несем ответственность за мир.

Я не считал самого себя и своих коллег-журналистов «духовными лидерами», однако про себя отметил, что здесь умеют говорить комплименты заученными, отработанными фразами.

— Каково ваше отношение к проблемам человечества — войне, миру, сосуществованию? — спросил я.

Демитриус I говорил по-французски, но он подождал, пока Арходонис переведет мой вопрос на греческий, подумал и что-то сказал. Митрополит Филадельфии перевел:

— Я дам вам пасхальное послание, в нем содержится ответ.

— Каково отношение патриарха с турецким государством?

Снова процедура перевода, и я услышал:

— Мы вам пришлем подробный ответ в письменном виде.

Я не рассчитывал получить какой-нибудь ответ; и действительно, мне его не прислали. «Беседа» была окончена, и я попросил разрешения сфотографировать патриарха. Он согласился, провел рукой по волосам, потом по рясе и что-то сказал Бартоломеасу. Тот немедленно принес золотой крест на массивной цепи, патриарх надел его, стал у окна рядом с портретом Ататюрка, приняв позу, соответствующую его сану.

Выйдя во двор, я заглянул в церковь, где был великолепный резной иконостас из черного дерева и иконы XVII века. Здание Синода, в котором хранились бесценные иконы византийских времен, ковры и чеканка, сгорело в сороковых годах. Библиотека сохранилась, и в ней есть несколько десятков древних книг помимо тысяч современных.

Православие оформилось на территории Византии в IV–V веках, окончательно отделилось от католической церкви в 1054 году. Вражда к папе, усугубленная временным, но разрушительным господством крестоносцев, была таковой, что в Константинополе говорили: «Уж лучше увидеть в городе турецкую чалму, чем папскую тиару».

Захватив Константинополь, Мехмет II объявил себя покровителем греков. Специальным фирманом (декретом) была обеспечена неприкосновенность патриаршей личности, ее защита, права и привилегии православных. На севере столицы, в Фенере, патриарху был выделен участок, откуда и пошло название Фенерского патриарха. Греки были лояльными и довольно привилегированными подданными Османской империи, пока она не стала разлагаться.

В греках заговорило национальное самосознание. Собственно Греция восстала и отделилась в начале прошлого века, постепенно расширяя свою национальную территорию. После турецко-греческой войны двадцатых годов нашего века большинство греков было выселено из Турции. Они сохранились практически только в Стамбуле. В 1960 году в Турции было еще около ста тысяч православных христиан, включая греков, сейчас в несколько раз меньше.

Патриархом должен быть гражданин Турции. Когда Демитриус, родившийся в городке Тарабья на Босфоре, был избран главой константинопольской православной церкви, он сказал на пресс-конференции по-турецки: «Я и мои коллеги официально и в категорической форме заявляем, что ни в коем случае не будем затрагивать вопросы политического характера и в своей деятельности будем следовать принципам, заложенным Ататюрком. Я — турецкий гражданин и в соответствии с этим буду делать прежде всего то, что требует мое правительство».

Завершая рассказ о Фенере, скажу в качестве справки, что в мире сейчас кроме константинопольской еще четырнадцать автокефальных (самоуправляющихся) православных церквей: Александрийская, Антиохийская, Иерусалимская, Русская, Грузинская, Сербская, Румынская, Болгарская, Кипрская, Греческая (Элладская), Албанская, Польская, Чехословацкая, Американская.

Многие путешественники не могли удержаться, чтобы не высказать восхищение турецкими кладбищами без стен, которые помещались прямо посреди города. На могильных камнях-стелах нередко изображали тюрбан или феску, если был похоронен мужчина, и букетик цветов — если женщина. Изысканная арабская вязь, геометрические и цветочные орнаменты украшали мрамор. Склоны холмов, которые спускались к Босфору и Золотому Рогу, были покрыты темно-зелеными кипарисами и белыми стелами. Но все это исчезло. В Бейоглу места огромных кладбищ, существовавших столетия, захватили современные кварталы. От разрушения спаслись лишь небольшие кладбища — Эйюб на западе Стамбула и Ускюдар (Скутари) на азиатской стороне.

Для турка кипарис — дерево скорби, покорности воле Аллаха, покоя. Для нас эти стройные деревья чаще всего ассоциируются с Крымом, весельем, с Ласточкиным гнездом, романами, пляжами, ласковым морем, хотя у Анны Ахматовой мы читаем про «…застывший навек хоровод надмогильных твоих кипарисов». Отношение к кипарису как к символу смерти воспринято турками у греков, которые убирали умерших его пахучими ветками. Но в Иране, например, кипарисы просто украшают ширазские сады, в которых устраивались веселые гулянья.

Некоторые надписи на могильных памятниках в Эйюбе очень сердечны и не лишены юмора. «Бедный добрый Исмаил-эфенди, смерть которого вызвала глубокую печаль среди его друзей, — гласит одна из них. — Он заболел любовью в возрасте семидесяти лет, закусил удила и поскакал в рай»; «Прохожий, молись за меня но, пожалуйста, не воруй моего могильного камня!» А вот то ли усмешка, то ли печальная улыбка (рельеф на стеле изображает три дерева — миндаль, кипарис и персик): «Я посадил эти деревья, чтобы люди могли знать мою судьбу. Я любил девушку с миндалевидными глазами, стройную, как кипарис, и я прощаюсь с этим прекрасным миром, так и не отведав ее персиков».

Даже без свидетельства белых камней мы можем считать кладбища одним из самых приятных мест в Стамбуле. В хорошую погоду стамбульцы любят устраивать пикники и наслаждаться кейфом в обществе своих предков.

В Ускюдаре кладбище — большой парк, разделенный проезжими дорогами и аллеями, но Эйюб особенно популярен, и весной и летом здесь много народу. Одна старая кофейня примостилась над обрывистым склоном холма над Золотым Рогом. Она названа в честь Пьера Лоти, французского романиста, который якобы сиживал в ней в конце прошлого века, сочиняя романы на восточные сюжеты и окропляя их сладкорозовой водой. Я оценил его выбор — сам любил посидеть среди могильных камней, наблюдая, как сиреневые сумерки охватывают Галату и Стамбул.

Эвлия Челеби тоже знал это место. Он писал: «По пятницам толпы людей приходят сюда. Многие купаются в воде среди островков. Здесь возлюбленные смешиваются без ограничений и наслаждаются, обнимая друг друга в воде. Вы можете вообразить, что морские ангелы плавают, одетые в голубые костюмы. Нет более прекрасного места, чем Эйюб».

Глубокоуважаемый Эвлия Челеби, твое любимое место — сейчас сточная канава, а воздух отравлен запахом дубильной фабрики и скотобойни. Ни люди, ни морские ангелы, ни черти уже много лет не могут купаться в Золотом Роге. Однако его воды блестят, как и раньше, при заходе солнца, если смотреть на них из кофейни «Пьер Лоти» на кладбище Эйюб.

…Последняя секция султанской процессии, как мы помним, состояла из шутов, мимов, винокуров и содержателей кабаков. Их низкое место в иерархии гильдий напоминало о мусульманском запрете на вино. Но их многочисленность свидетельствовала о том, что стамбульцы любили крепкие напитки и в те времена. «В Стамбуле есть одна тысяча мест дурного поведения, которые содержат греки, армяне, евреи, — писал Эвлия Челеби, — Хотя вино запрещено Кораном, однако Османская империя велика и могущественна, и в ней есть инспектор вина, заведение которого находится у железных ворот в Галате. Кто говорит «Галата», тот говорит «таверна». В тавернах есть все виды играющих и танцующих мальчиков, мимов и шутов, которые собираются и развлекают себя и посетителей днем и ночью».

«Когда я проходил по Галате, я видел много людей с непокрытыми головами, лежащих пьяными на улицах», — писал он. Однако почтенный классик утверждает, что сам он никогда не прикасался к вину: «Со дня моего рождения я никогда не пробовал алкоголя и запрещенных вещей — табака, кофе и чая. Для облегчения груди я знал лишь сладость женских губ».

Похмелье во времена Эвлия Челеби было так же тяжело, как и теперь. Любимое турецкое лекарство для тех, кто перебрал накануне, — ишкембе чорбасы (суп из требухи) с лимоном и уксусом. «Ночью многие люди собираются у их лавок, — сообщает Эвлия Челеби. — Для того чтобы избавиться от вина, они едят суп из требухи, потому что, как говорят, если он съедается под утро, то производит желанный эффект». Продавцов супа из требухи Эвлия Челеби считал веселыми людьми, и до сих пор их заведения, в которых посетители толпятся и ранним утром, сохранились на берегу Золотого Рога и в Галате.

В Бейоглу (Галата и Пера) множество баров, кабаков и публичных домов, разбросанных вперемежку с театрами, кино и варьете. По вечерам в переулках, идущих от улицы Истикляль (бывшей Гран рю де Пера), зажигаются красные огни, и усатые сводники с вороватыми взглядами зазывают посетителей. Миазмы нездорового оживления будто витают в воздухе. Фотографии рекламируют «артисток» в костюмах Евы, из подвалов доносится музыка, запах табачного дыма, анисовой водки, пота и дешевых духов. На сценах изображают то, что раньше считалось принадлежностью интимной жизни.

Многие стамбульцы, экономя на фуникулере, меряют вверх и вниз узкую, очень крутую улочку, вымощенную брусчаткой, — Юксек Калдырым, что ведет от Истикляля вниз на площадь перед Галатским мостом. Примерно в середине от нее ответвляется еще более узкий, раздвоенный внизу тупик, отгороженный от Юксек Калдырым воротами. Когда спускается вечер, сюда собираются мужчины, бедно одетые, молодые и пожилые.

На тротуаре валяются огрызки яблок, бумага, в темных углах гниют отбросы, слышится крысиный писк. Справа и слева стеклянные окна и двери. За ними — женщины. Полуобнаженные, в сорочках, купальниках, прозрачных комбинациях или просто нагишом, по большей части пожилые. Они курят, играют в карты или нарды, равнодушные к взглядам мужчин, облепивших окна и стеклянные двери. Им, видимо, неуютно, но они привыкли. Горят керосиновые печки, и женщины греют возле них посиневшие тела с гусиной кожей. Некоторые причесываются перед засиженными мухами зеркалами. К ним входят мужчины, платят и удаляются в заднюю комнату. Через пятнадцать — двадцать минут женщины возвращаются докурить оставленную и потухшую сигарету, доиграть партию в карты около керосиновой печки. Самые молодые выглядят наиболее усталыми, так как пользуются наибольшим спросом. Но молодых немного. Мрачным, дождливым вечером вся улица напоминает какое-то грязное, отвратительное существо и оставляет ощущение тошноты.

— Это торговля людьми, и иначе ее не назовешь, — говорил Четин Алтай. — Она свидетельствует о болезни общества и нарушении равновесия. Однако никто ей не препятствует.

— Но в Турции есть и газеты и общественность.

— Да, еще несколько лет назад мы публиковали статьи против современной работорговли. Газеты стали колоть глаза властям. Кое-где пытались закрыть публичные дома. Но их хозяева мобилизовали адвокатов, часть прессы, стали подкупать людей, и дело заглохло.

— Откуда вербуют несчастных женщин?

— В Турции каждый год похищают десятки девушек и подростков. Их отправляют в явные и тайные публичные дома. Порой полиция делает облавы, раскрывает их, но и полицию подкупают. Иногда девушек отсылают в Саудовскую Аравию, в княжества Персидского залива. Кроме Стамбула центры торговли людьми находятся в Адане и в Измире.

— Что ж, проблема неразрешима?

— В нашем обществе — нет. Никто даже не пытался по-настоящему изучить галатские публичные дома. Это трудно и опасно. Они тесно связаны с подпольным миром. У них есть свои поставщики, свои охранники, свои убийцы. Механизм пополнения публичных домов примерно известен. Девушек похищают. Или бедные родители продают детей, которых не могут прокормить. Или девушки нанимаются служанками в богатые дома, ищут удачного замужества. Потом задолженность, шантаж — и они уже в лапах торговцев живым товаром. Дальше катятся вниз — водка, наркотики, и… деваться некуда. Конец их обычно ужасен.

В Бейоглу на набережных вокруг Галатского моста — наибольшая в Турции концентрация воров и жуликов. «В Стамбуле зарегистрировано 120 тысяч преступников, — писала газета «Миллиет». — Преступность резко возрастает летом, когда в Стамбул съезжается много народу со всей страны. Почему растет преступность в Стамбуле? Ответственные за угрозыск говорят: «Люди приходят из деревни, но некоторое время не находят работы. Когда они остаются голодными, у них просто один путь — воровать, чтобы прожить». Но что предлагает полиция? Она советует покупать замки покрепче и в нижних этажах ставить на окна железные решетки».

В Стамбуле бывают жулики большого масштаба и изобретательности. Некий Осман по прозвищу Фазан за его любовь к крикливым одеждам «продавал» наивным богатым провинциалам трамвай, автобус и Галатский мост. Однажды он «продал» башню с часами у Стамбульского университета, утверждая, что за право сверять часы с горожан можно брать деньги. Последняя его мечта была «продать» кому-нибудь Босфорский мост. История Османа Фазана показалась мне оригинальной, но потом я услышал подобное и в Каире, и в Тегеране.

В Бейоглу находится один из центров подпольного мира Стамбула. В кабаках и ночных клубах собираются гангстеры, руководители мафий, которые переправляют наркотики за границу, содержат публичные дома, вымогают деньги у хозяев ресторанов, протягивают руки к сенаторам и депутатам парламента. Газеты пытались было выяснить связи одного сенатора, арестованного во Франции с партией наркотиков в несколько сот килограммов, но потом сенсация была замята. Подпольный мир постоянно пополняется свежими «кадрами». В тюрьмы за мелкие проступки попадает много безработных подростков. Они выходят на свободу рецидивистами.

Когда спускаешься по Юксек Калдырыму, справа открывается вид на круглую крепость под островерхим шлемом крыши. Это Галатская башня. Она впервые была построена византийцами в V–VI веках нашей эры, но потом ее разрушили. После того как в ХIII веке византийские императоры предоставили генуэзцам право поселиться на северной стороне Золотого Рога, ее восстановили и назвали Галатской. Городок Галата укреплялся, башня наращивалась. Когда генуэзцы поняли, что Константинополь обречен, они не встали на его защиту во время последней осады. Благодаря их нейтралитету турки смогли осуществить знаменитый маневр — протащить по смазанным жиром доскам свои корабли в Золотой Рог, запертый у Босфора цепью, и захватить греков врасплох. Сейчас башня отремонтирована, снабжена лифтом, на верхнем этаже устроен дорогой ресторан.

В течение веков Галата управлялась итальянцами, которые именовали себя «великолепной общиной Пера» (что по-гречески значит «Там»). Перой сначала называли холмы за стенами Галаты, а потом и весь этот район, включая сам генуэзский городок. Но Галата-Пера никогда не была чисто итальянской. Здесь всегда жило много греков, даже перед завоеванием. С XV века ее население росло за счет турок, греков и армян из Малой Азии, евреев-сефардов из Испании. В районе вдоль Золотого Рога и Босфора оседали моряки, купцы, искатели наживы и приключений. Потом в Пера обосновались европейские посольства, превращенные сейчас в генеральные консульства.

В османские времена Галата — Пера стала, возможно, самым космополитичным городом в Европе и наверняка самым коррумпированным. Еще Эвлия Челеби писал: «В Галате есть восемнадцать кварталов, населенных мусульманами, семьдесят — греками, три — франками, один — евреями, два — армянами. Город полон «неверных», коих число двести тысяч, в соответствии с переписью, которую проводили при Мураде IV. Мусульман только шестьдесят четыре тысячи. Различные кварталы города патрулируются день и ночь сторожами, чтобы помешать беспорядкам среди населения, так как оно отличается бунтовщическим нравом. Жители — или моряки и купцы, или ремесленники, такие, как столяры и конопатчики. Они одеваются по большей части как алжирцы, потому что многие из них арабы или мавры. Большинство армян — торговцы или менялы. Евреи занимаются посредничеством в любовных делах, и их молодые люди-самые большие приверженцы к дебошу».

А вот описание этих мест спустя два века российским консулом Константином Базили: «В Галате увидите пеструю толпу со всех концов христианского мира, которая с меркантильной заботой на лицах, с беспокойным взором, усталая толпится на грязных улицах, базарах и пристанях, шепчется на двадцати языках столпотворения, торгуется со шкиперами, нагружает, выгружает с какой то судорожною торопливостью… Эта часть города сохраняет во всей первоначальной пестроте своего древнего населения суетно-предприимчивый дух торговых республик Италии. Это не Восток, не мусульманский город, а то, что Европа называла Левантом, — случайный сброд итальянцев, немцев, славян Адриатического залива, греков с Ионических островов, французов, испанцев, англичан, шведов и американцев; между ними исчезают почти коренные жители Востока, служат только для живописной обстановки разнородных групп на всемирной бирже Галаты. Потому что вся Галата, душная, темная, крикливая, представляет в огромном размере торговую биржу, перед коею стоят две тысячи кораблей под флагами всех возможных цветов, готовых отплыть во все концы земного шара».

Базили не жалеет сарказма, давая характеристику местному населению: «Забавно смотреть на этих людей, когда они в чудных своих нарядах, составленных из смеси европейского с азиатским, и надутые двумя огромными спесями — европейскою и азиатскою, расхаживают по улицам, суетятся по базарам, важничают по крикливым пристаням и гуляют по кладбищам. Представьте себе десять или более разнохарактерных куп, которые изображают столько же европейских племен, перемешанных и образующих роль винегрета на холме Перы…»

Галата изнутри оставила особенно отталкивающее впечатление у российского консула: «После роскошного простора видов и картин, средь коих разгульно блистали ваши взоры от пейзажа к пейзажу, от причудливой архитектуры киосок, от свежести садов и от необъятных мраморных масс мечетей в дрожащие их отражения в волнах, и в глубокий купол неба — вы стеснены в узких улицах, ваше зрение страдает от пасмурного цвета уродливых зданий, ваш слух — от крикливых продавцов, и более всего ваше дыхание, ваше обоняние — от духоты, которая, как зараза, впилась в улицы Галаты. Все ваши впечатления безжалостно убиты. Хотите утешиться блестящим колоритом неизменного неба и спросить: ужели это та самая страна, которую обегали недавно ваши очаровательные взоры? — Что же! —Так как живительное дыхание босфорских зефиров не долетает до этих мест, так как виды берегов и моря закрылись ветхими кучами домов в извилистых улицах, так и небо заслонилось высокими зданиями и едва просвечивает его узкая полоса в изломанной раме карнизов, далеко выдавшихся над домами».

Миновало еще почти сто лет, и советский писатель Петр Павленко, посетивший Галату в двадцатые годы, увидел в ней знакомые другим путешественникам черты: «В банке (своего национального банка в Турции нет) работают на любых языках, кроме турецкого, мореходные конторы, магазины, торговые и промышленные учреждения — тоже. Большинство газет не турецкие, а французские. В театрах идут пьесы на французском и немецком языках, в ресторанах и гостиницах — французская речь, в кухмистерских и на рынках — греческая, а на бирже - эспаньольская». Павленко описывает «будничный, обычный город, где турки-полуевропеицы и европейцы-полуосманы сообща делают шумную жизнь, в одинаковой мере далекую как от классической старины восточных идиллий, так и от новизны сегодняшнего свежего дня».

Через посольства в Галате — Пера европейские державы вершили политику «Высокой Порты». Через левантинские торговые компании и банки с помощью ловких посредников европейский, а затем и американский капитал присваивал богатства Турции. В частности, и поэтому Ататюрк перенес столицу республики из Стамбула в Анкару.

Сейчас турецкий язык полностью завоевал северную сторону Золотого Рога, а Галата — Пера прочно стала Ьейоглу. Большинство левантинцев покинули эти берега, или их заставили уехать, а те, кто остался, внешне почти не отличаются от турок. Я не раз бродил вокруг Галатской башни и лишь однажды услышал эспаньольскую речь двух стариков евреев. Армяне, греки и евреи на улицах говорят по-турецки. Но когда от одежды и языка переходишь к социально-экономической сути дела, обнаруживаешь удивительные вещи.

— На первый взгляд космополитическая коллекция Бейоглу как будто растаяла в республиканском котле Турции, — говорил Четин Алтая. — Но знамя компрадорства, водруженное в незапамятные времена в Галате, все еще развевается. Десятилетия этатизма не смогли подорвать дух левантинцев. Их, впрочем, и сейчас немало. Едва ли не половина имен тех, кто платит у нас самые большие налоги, — нетурецкие. Но совершенно неважно, турок или левантинец определяет практику нового компрадорства. Вывески банков и холдингов в Бейоглу могут быть турецкими, работать в них могут стопроцентные турки, но все равно их настоящие хозяева сидят в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Мюнхене. Бейоглу остался очагом болезней, которые поражают турецкое общество. Фасад Истикляля, или улицы Банков, скрывает горькую правду.

В начале двадцатых годов Стамбул затопили русские белоэмигранты. Атмосфера их жизни знакома нам по пьесе Михаила Булгакова и одноименному кинофильму «Бег».

На Босфоре стояли корабли стран Антанты, в Анатолии солдаты Мустафы Кемаля в смертельном напряжении отстаивали с помощью Советской России новую Турцию, а здесь русские эмигранты не могли понять подлинных масштабов и значения событий, жертвами которых они стали. Первые годы они не покидали Стамбула, надеясь на скорое возвращение домой. «Из ресторана «Карпыч», — писал Павленко, — русский язык звучит на добрую половину Гран рю де Пера до темной маленькой улочки Коная сокак. Отсюда начинается новое засилье русских групп, базирующихся на ресторан одесского баловня Сашки Пурица «Тюркуаз» и кавказский кабачок «Тиграна».

Казалось, что Гран рю де Пера превратилась в одесскую улицу или большую барахолку. Офицеры в потертой форме предлагали газетенки на русском и французском языках. К ним приставали спекулянты, уговаривая продать ордена: «Вы скоро вернетесь в Россию с Врангелем и получите новые!» Афиши зазывали в рестораны «Русский уголок», «Черная роза» или дансинг «Максим».

Современные турецкие рестораны ведут свою родословную от русских заведений тех времен, но официантки так и не «привились» в Турции. За редчайшими исключениями, в ресторанах работают мужчины. Первые клубы, дансинги и кабаре в Стамбуле также были устроены белыми эмигрантами. Они обслуживали офицеров экспедиционного корпуса стран Антанты, левантинцев-«перажан», торговцев табаком и немецких коммивояжеров. В них звучали первые фокстроты и чарльстоны. Клиенты обучались новым танцам и «русскому обычаю» бить бокалы из-под шампанского. На стенах висели двуглавые орлы и акварели зимних пейзажей. В вестибюле гостей встречали бородачи швейцары, которых обычно звали полковниками, и некоторые из них действительно были полковниками. Хор донских казаков в черкесках исполнял «Эй, ухнем!» и «Очи черные», прежде чем выехать на парижский Монмартр и разнести их по всему свету. Это был пир во время чумы, с мучительным и горьким похмельем. Все прогорело. У русских не оказалось предпринимательской жилки, они не смогли слиться с левантинцами. Куда-то была смыта грязная пена великих событий. Единицы всплыли, старательно забыв, что они русские. У большинства жизнь была исковеркана. Когда последний посол царской России в Константинополе Чариков проезжал накануне войны по Галатскому мосту, останавливалось движение. Он снова попал в Стамбул белым эмигрантом, печатал свои мемуары в «Манчестер гардиан», чтобы прокормиться, но кончил тем, что брал в долг у булочника и умер в 1930 году нищим и забытым.

Последний осколок тех времен — русский ресторан «Рижане». Он расположен недалеко от Истикляля рядом с непримечательной греческой церковью, между двумя похоронными бюро. Седой старик швейцар приветствовал меня. Он принял меня за «русского» из Соединенных Штатов, но, узнав, кто я, не выразил удивления. «Рижане» еще не был открыт, и мы разговорились. В начале двадцатых годов швейцар, родом из Тамбова, «повздорил со своими работниками» и бежал из России. Через Иран он добрался в Турцию, где и застрял. И вот на восьмом десятке служит в ресторане и ждет смерти. Жилья нет, родственников нет, денег нет. Хозяин «Рижанса» — татарин. В пятнадцать лет его вывезли из России, он долго жил в Чехословакии, потом по наследству получил это заведение и переехал в Стамбул.

Двери открылись.

У кассы сидела старушка, которая оказалась компаньонкой хозяина. В меню стояли «борщ», «котлеты по-киевски», «бефстроганов», «пирожки». Кормили так себе, хотя и не очень дорого.

— Вам не налить рюмку водки, правда турецкой? — спросила меня официантка. Я отказался.

Официантка говорила по-русски, обращаясь к кассирше, а может быть, ко мне, привлекая к себе внимание:

— Представьте, какой ужас, хозяин хочет вышвырнуть меня из моего апартемана. Говорят, что он за полмиллиона покупает апартеман в районе еврейского кладбища и продает этот кому-то другому.

Она долго рассказывала по-русски о своих заботах, передавала заказы повару на турецком языке, а иногда с другой официанткой переходила на дурной французский. Она была дряхла и нелепа, и что-то жалкое было в ее накрашенных губах и цыплячьих ножках. Ей давно бы пора на покой, гулять с внучатами. Но что делать, когда тебя собираются вышвырнуть из «апартемана», а жизнь такая дорогая…

Я заговорил с кассиршей. Она держалась со смешанным выражением холодности и интереса, высокомерия и униженности. Она из киевских аристократов, но осела здесь. Муж умер и оставил ей долю в этом ресторане. Накануне войны она получила турецкое гражданство. «Спасибо и за то, что дали».

Кончив обед, я расплатился, дал чаевые, и старушка официантка поспешно спрятала бумажку в карман передника; при выходе опустил монету в ладонь швейцара. «Да поможет вам бог», — сказал бывший тамбовец. Из греческой церкви возвращались пожилые женщины в черном. Стамбул жил своей жизнью.

Больше я не заходил в «Рижане».

Если выпадал свободный вечер или гости из Союза просили показать им что-то «чисто стамбульское», я направлялся в Цветочный пассаж — Чичек пасажи, ведущий с улицы Истикляль на цветочный и рыбный базары. Он расположен наискосок от Галатасарайского лицея, но вход в него, похожий на простую подворотню, нужно было знать.

В Цветочном пассаже подвалы, первые и вторые этажи были заняты ресторанчиками, кабачками, стойками, буфетами. Прямо во дворе на бочках закусывали и пили люди. Запахи турецкой кухни щекотали ноздри, пенилось в кружках пиво, и здесь всегда было много людей, особенно вечером. Кухни ресторанчиков находились на верхних этажах. Повара выглядывали из окон, откуда шли ароматные дымы, болтали с друзьями по ту сторону прохода, обменивались мнениями насчет посетителей, свистели проходящим женщинам, которые лишь совсем недавно стали появляться в этом чисто мужском собрании. Потом повара исчезали в кухнях-пещерах, чтобы готовить заказанное блюдо — фаршированные мидии, жаренную на углях барабульку, шиш-кебаб, вареные мозги.

Турецкая еда — неспешная церемония, сопровождаемая разговором, долгим, громким, эмоциональным. Слова подчеркиваются жестами, иллюстрируются мимикой, приговоры произносятся с восклицаниями, с возгласами удивления, одобрения или осуждения. Удачные остроты сопровождаются взрывами смеха, рукопожатиями, даже поцелуями. Иногда мужчины поют тонкими вибрирующими голосами любовные песни.

Свет в Цветочном пассаже всегда был неясный, и было трудно определить час дня. Между бочек ходили продавцы, предлагая контрабандные сигареты, цветы, семечки, орешки или свежую рыбу. Какой-нибудь бродячий акробат мог стоять на голове посреди двора или ходить по бочкам на руках, а художник-неудачник продавать свою мазню. В проходе прыгал карлик, и тут же пели цыгане. Как-то раз в пассаж пришел подросток, распродавая по дешевке очень хорошие зажигалки. Он не успел завершить свой бизнес, как раздались свистки, и мальчишка убежал. Оказалось, что эти зажигалки он украл в соседней лавке. Полицейские пытались выяснить, кто их купил, по встретили здоровый мужской смех.

Однажды прошел слух, что Цветочный пассаж хотят разрушить, и тогда взбунтовались все поклонники этого старого уголка Бейоглу и отстояли его.

Но уходит старый Стамбул. Последний раз побывав в городе, я не — попал в Чичек пасажи. Он сгорел. Восстановили его или нет — не знаю.

Улица Истикляль сияет витринами дорогих магазинов и дюралевыми фасадами банков. За массивными решетками ворот видны дворцы консульств или католические соборы. Прохожие одеты лучше, чем в остальном городе, но и среди них много людей в поношенных пиджаках и разбитых ботинках. Иногда важно прошествует святоша в тюбетейке, с постным лицом, кося глазами на многоэтажные рекламные щиты, на которых изображены полуобнаженные киноактрисы. Улица узка, и автомобили ползут в одном направлении — к площади Таксим. Когда им нужно свернуть, они будто ныряют в еще более узкие переулочки, круто уходящие вниз.

Последовав за ними, мы с Четином Алтаном попали в мир мелких, жалких лавок и мастерских. В них шьют, гладят, стругают, чинят, красят. Мастеровые обитают в сырых подвалах или в мансардах под черепичными крышами, где зимой промозглый холод, а летом липкая жара. Рядом — кофейни с безработными, играющими в карты, дома терпимости, крошечные забегаловки. Таков слоеный пирог Бейоглу, да и всего Стамбула. В нем все разом — и высокое и низкое, и труд и воровство, и обжористое, чавкающее богатство и черствая корка хлеба.

Мастерские попадаются чаще, когда с Истикляля спускаешься к Золотому Рогу. А на берегу между мостами Галатским и Ататюрка гремит, грохочет, звенит целый промышленный городок. Там, где располагались старые Генуэзские пристани, сейчас тесно сгрудились заводишки, мастерские и склады. На них заняты тысячи людей, но на одном предприятии самое большее — двести человек.

Как и караван-сарай Валидэ, эти кварталы дают представление о турецкой промышленности за пределами полусотни крупных и средних заводов и фабрик. Люди, похожие на гномов из подземного царства, льют металл в допотопных печах, что-то выделывают на старых, а иногда и новых станках, ремонтируют котлы и баржи. Повсюду валяются стальные листы. Мастера разрезают их на нужные куски и отдают в работу. Тащат свои страшные грузы хамалы. Рабочие, взрослые и подростки, жадно хватают у бродячих разносчиков стаканы с холодным лимонадом.

— Вот так мы и развлекаемся под сенью свободного предпринимательства, — горько говорил Четин Алтай, — перерабатывая европейский стальной лист, ремонтируя и перелатывая старье, продавая шербет, орешки, мороженое. Работу многих тысяч людей мог бы выполнить один современный завод. Но сохранение мелких и мельчайших мастерских выгодно крупным предпринимателям, потому что они могут продавать им сырье и полуфабрикаты и скупать готовую продукцию. В случае кризиса вся тяжесть ложится на мелкую сошку.

— Но здесь уже турецкий пролетариат, а не просто ремесленники.

— И да и нет. Отношения между рабочими и хозяевами в мелких мастерских патриархальны, и даже профсоюзы создать трудно. Боевые забастовки, длящиеся по многу недель и месяцев, бывают все-таки на более крупных предприятиях.

Мы вышли на берег Золотого Рога, на маленькую пристань для катеров, приходящих от Галатского моста. В беседке крепко спал на лавке рабочий. Несколько его товарищей с резкими чертами загорелых лиц о чем-то спорили.

— Вы с Черного моря? — узнав их по говору, спросил Четин Алтай.

— Да, все с Черного моря.

— А давно в Стамбуле?

— Нет, приехали год назад. В Трабзоне или Синопе не прокормиться.

— Чем вы заняты?

— Мы организовали кооператив для ремонта моторных лодок. Нужен капитал. Однако банки, будь они прокляты, требуют за кредит слишком большие проценты.

— Вы смело говорите.

— Мы узнали тебя, Четин Алтай. А кто с тобой?

— Русский корреспондент.

— Ну?!

Рабочие недоверчиво, но приветливо заулыбались, растолкали спящего и один за другим подошли пожать руку. Потом поделились своим обедом — фасолевой похлебкой с покрошенным в нее хлебом — и заказали чаю. Шел разговор о том, как трудно жить в Стамбуле, и лишь самый пожилой рабочий резонерствовал: «Аллах сотворил одних так, других эдак. Все в его руках».

Был полдень. Горячий воздух казался густым и тягучим. В грязно-масляной воде Золотого Рога замерли баржи. За ними на противоположном берегу смутно вырисовывался величественный силуэт Сулеймание.

…В Москве и Ленинграде гуляют в парках и на бульварах, по центральным улицам и набережным. В Стамбуле кроме кладбищ любимое место прогулок — набережная Босфора. Сейчас удовольствие и воздух отравляют автомашины. Правда, ветер с пролива уносит выхлопные газы, а виды бесподобны.

Холмистые берега то сужаются, то расширяются, как бы образуя цепь озер. Они покрыты деревнями, городками, восстановленными или разрушенными крепостями, мраморными дворцами, густыми парками, старыми стенами, затянутыми диким кустарником.

Прекрасный мост из Европы в Азию, построенный там, где пролив сужается, не испортил пейзаж, так как не тронул окружающие холмы. Немного севернее его на противоположных берегах стоят крепости. В средневековье их пушки смотрели на Босфор, и это место оправдывало свое название — «Богаз кесен», что дословно значит «перерезающий горло», но также — «перекрывающий пролив». Анадолу-хисар, или Анатолийский замок, был построен в XIV веке султаном Баязидом Молниеносным. Румели-хисар, или замок Румелии, был воздвигнут в XV веке на европейском берегу султаном Мехметом Завоевателем накануне последнего штурма Константинополя. Века смягчили жестокие линии военных крепостей, хотя в их башнях угадываешь средневековую мощь. В Румели-хисаре сейчас летний театр, а за ее стенами расстилаются зеленые холмы и долины, на которые наступает город.

Над Румели-хисаром раскинулись учебные корпуса в викторианском стиле. Это Босфорский университет, бывший Роберт-колледж. Дорога к нему ведет по тенистым ухоженным аллеям, и уже сами подъезды создают атмосферу привилегированного учебного заведения, основанного в прошлом веке на американские деньги.

В библиотеке университета одна из богатейших в Мире коллекций книг о Стамбуле. Немало часов просидел я здесь в маленьком зале, обитом красным деревом. На стеллажах теснились древние фолианты в кожаных потертых переплетах. Через раскрытое окно доносились звуки ударов теннисных мячей и молодые голоса, смолисто пахло соснами-пиниями. Я просмотрел около сотни книг, и мне стало грустно. Какую тему пи возьми, по-настоящему углубиться в нее — нужна жизнь, но она у тебя одна, отпущено тебе так мало, а хочется сделать так много…

Когда я впервые приехал в командировку в Стамбул, наш генеральный консул любезно предложил мне остановиться на консульской даче в Бююкдере. Я согласился и не пожалел. Дача — деревянное палаццо XVIII века, вокруг нее — старинный парк, где дети ловят дюжинами небольших черепах, в прошлогодней листве скрываются змеи, а в расщелинах скал-скорпионы. По водопроводу течет ключевая вода, ее можно пить прямо из-под крана — редкое удовольствие в Турции. Во всем Стамбуле, мне кажется, нет воды вкуснее. Участок выходит прямо на набережную.

Я вышел на Босфор. От пролива тянуло приятной свежестью. Купальщики, хотя и немногочисленные, плескались в воде или лежали на тротуарах. Мимо шли девушки, затянутые в синие джинсы. Уже появились модницы в юбках-макси и в платьях двадцатых годов — «мечта наших бабушек» — или в балахонах, похожих на слегка подрезанную монашескую рясу.

Консульская дача расположена как раз между двумя городками — Бююкдере, лежащим южнее ее, и Сарыером — севернее. В Сарыере около рыбного базарчика меня окликнули оборванные мальчишки, чистильщики сапог. Я остановился, посмотрел на свои пыльные ботинки, вспомнил, что мне предстояло идти на прием, и поставил ногу на приступку ящика. Мальчишка заработал пальцами, щетками, суконками.

— Ты откуда?

— Я из Карса.

— А что ты здесь делаешь?

Мальчишка удивился: странный вопрос, ясно — зарабатывает деньги, но вежливо ответил:

— Отец без работы, есть надо.

— Сколько у тебя клиентов в день?

— Иногда три, иногда пять, иногда никого.

Я прикинул: мальчик не голоден, но, чтобы купить себе ботинки, ему надо работать полмесяца. А от Босфорского университета он отделен непроходимой стеной.

— Ты умеешь читать и писать?

— Да. Я кончил пять классов.

— А ты? — обратился я к его соседу.

Тот что-то произнес в ответ, но я не понял.

— Да он же курд, он плохо говорит по-турецки, — сказал мой чистильщик.

Я расплатился.

— До свидания, маленькие мастера, — сказал я, и лица детей расплылись в улыбке.

На рыбном рынке лежали плоские камбалы, большие, с пупырышками. Продавцы оттягивали им жабры, демонстрируя свежую багровость. В корытах плескалась живая рыба. Серебрилась кефаль, темнели окуни, голубели луфари, розовели куски тунца. За рыбным рынком, прямо на причале были протянуты парусиновые полотна от солнца и дождя. Покачивались рыбацкие фелюги, кто-то чинил сети, кто-то стирал белье. Вдоль причала были поставлены столики. На углях жарили рыбу. Тут можно было посидеть, слушая плеск волн, вдыхая запах морского ветра, смолы, морских сетей, дыма и анисовой водки. Рядом за стеной находился большой и дорогой рыбный ресторан. Рыба в Турции вообще дорога — вдвое-втрое дороже мяса, а в рыбных ресторанах и подавно. Дешева лишь низкосортная рыба. Ее жарят прямо на лодках и продают с куском хлеба, завернутым в газету. Здесь, на причале, можно было поужинать за умеренную цену.

Рыбные ресторанчики в Сарыере, Тарабье, Бебеке, Арнавуткее привлекают стамбульцев разных классов и сословий. Но сами рыбаки в них не ходят. Они сидят на берегу в кофейнях или чайных. Если ты им понравишься, они могут рассказать о секретах рыбной ловли, о достоинствах и недостатках различных лодок и фелюг, которые проходят по Босфору, перечислят названия каждого их вида. Когда начинается ход голубого луфаря, самой вкусной и популярной рыбы в Стамбуле, рыбаков уже не встретишь на берегу. Они работают день и ночь, потому что удачный улов может обеспечить их на год. Луфарь особенно хорошо ловится ночью, и в воду опускают специальные лампы, чтобы привлечь рыбу. Флотилия лодок кажется тогда хороводом ярких светлячков, танцующих над темным течением. А вокруг и выше их — созвездия огней на холмах двух частей света.

Все стамбульцы, особенно рыбаки, — специалисты по розе ветров. Они расскажут, что один из самых обычных, довольно сильных ветров дует с северо-востока и называется «пойраз» (от греческого слова «бореаз»). Северный ветер именуется «йылдыз» (звезда), так как он приходит прямо со стороны Полярной звезды. «Караель» (черный ветер) прилетает с Балкан зимой и может иногда заморозить Босфор. «Мельтемы» — легкие, приятные бризы, которые тянут от берега летом. «Кешишлеме» приходит с юго-востока, с гор Бурсы.

Самый худший из всех — южный ветер «лодос», жаркий, злой, иссушающий. Когда он дует, то не освежает, а будто раздувает жаровню с углями. Он бывает порывистым и сильным, выдергивает с корнями деревья и парализует каботажное судоходство в Мраморном море. Стамбульцы ненавидят «лодос». Он оказывает такое угнетающее воздействие на психику, что раньше судьям запрещалось выносить приговоры в дни, когда он дул, потому что этот ветер мог сделать их несправедливыми и мстительными. Людям, совершавшим преступления, когда свирепствовал «лодос», находили смягчающие обстоятельства.

Однажды я вышел прогуляться в Бююкдере и свернул на улочку Посольств, которая уходила круто вверх. В домах суетились хозяйки, моя, стирая, стряпая. Дети играли на солнце. Мужчины сидели внизу в «читальнях», попивая чай или кофе, играя в нарды и карты. Там же, внизу, на одной улице было сосредоточено все: лавки, с десяток бакалейных и столько же галантерейных, пяток овощных, три мясных и, конечно, столовые, буфеты, забегаловки, просто чайные. Бююкдере и Сарыер считаются дачными пригородами Стамбула, и летом в них много приезжих.

В закоулках Бююкдере осталось много романтичных деревянных домов, увитых плющом и виноградом. Я фотографировал их фасады. Почерневшее деревянное кружево наличников, балконов, выступов окон удивительно напоминало резьбу на русских избах, но мотивы узоров были другие. В Бююкдере, как и повсюду на Босфоре, много платанов с раскидистыми ветвями. Говорят, что под одним древним почтенным деревом в этом месте отдыхал герцог Готфрид Бульонский перед крестовым походом.

За каждым поворотом улицы открывался вид на Босфор, да такой, что можно было смотреть долго, не отрываясь. Босфор-работяга нес на себе рыбацкие фелюги, грузовые баржи, морские трамваи. Большие советские суда деловито и ровно шли вдоль пролива, иногда давая басовитые сигналы.

Наверху становился суше воздух. И запахи были другие. Исчезли ароматы побережья и субтропического леса, хотя я не поднялся и на три сотни метров. Щебетали и щелкали птицы. Пахнуло свежим сеном, навозом, чем-то знакомым и домашним, будто ты перенесся куда-нибудь в Поволжье, на Суру. Прямо на Бююкдере начинались поля и огороды.

Дальше на плато шел Белградский лес. Его дубы тянулись когда-то до площади Таксим, куда сейчас упирается Истикляль. Город агрессивно двинулся на дубраву и отнял у нее два десятка километров. Белградский лес, густой и тенистый, с несметным множеством грибов, которые никто не собирает. Русские за два-три часа набирают по полному багажнику отличных белых и подберезовиков, а турки смотрят на нас как на самоубийц.

По воскресеньям стамбульцы занимают не только берега Босфора. Переполненные электрички, маленькие суда, долмуши отвозят людей на пляжи Черного или Мраморного моря. Купание популярно среди горожан. Но благоустроенные пляжи стоят дорого и превратились в выгодный бизнес. В 1920 году на Мраморном море в районе Флория высадились остатки армии Врангеля. Русские офицеры устроили первый в городе пляж, сюда же начали приезжать турки. Потом Флорию посетил Мустафа Кемаль и стал часто сюда наведываться. Сейчас она — один из южных пригородов Стамбула.

Когда горожане Стамбула устают от своего города, они уезжают на Принцевы острова в Мраморном море. Если берега Босфора по климату напоминают Сочи, то лежащие в нескольких километрах от них острова — это почти Крым. По вечерам стамбульцы могут сидеть в кофейнях на берегах островов и видеть мерцающие за морем огни своего города.

Главный остров Бююкада византийцы называли Прин-капо (Остров принца). Долгие годы он служил местом ссылки неугодных византийскому двору людей. Императоров, принцев, патриархов перевозили сюда, ослепляли, пытали, просто заключали в монастырях или подземных тюрьмах. Много страшных историй могли бы рассказать острова, созданные для человеческой радости и наделенные сказочной красотой. Они лежат в невероятно густой лазури моря, покрыты роскошными садами и рощами пиний, зарослями мимозы и жасмина и благоухают весной и летом.

Сейчас от императорских дворцов, монастырей и церквей остались руины. Острова — дачное место для тех, у кого тугие кошельки. Сами деревянные виллы, сохраняющие стиль начала века, стук копыт лошадей, запряженных в фаэтоны (использование автомобилей здесь запрещено), деревенская тишина рядом с ревущим большим городом — все это доступно немногим. Простой стамбулец может купить билет на теплоход у Галатского моста, провести день на «диком» пляже и вернуться к вечеру в город.

За Сарыером на небольшом холме над Босфором стоит простой деревянный домик над могилой некоего Телли-бабы. Сюда меня привело придорожное шоссе, по которому неслись машины. Мимо проплыло исследовательское судно «Гломар Челленджер», которое бурило дно Черного моря на глубине нескольких километров. В работах участвовали советские и американские специалисты. Рекламный щит фирмы «Шелл» закрывал указатель: «Могила Телли-баба». У надгробия склонились старые женщины и девушки, укладывая на камень блестящие нити, похожие на нашу елочную мишуру. Снаружи на деревья вешали ленты, на земле сооружали горки из камней: если последний камень устоит — желание сбудется, если упадет — не сбудется. Многие стамбульцы верят в мистическую силу Телли-бабы улаживать семейные дела или находить девушке жениха.

Может быть, иностранец, знакомый лишь с ортодоксальным исламом удивится, что в Стамбуле много могил святых, потому что в официальном мусульманстве нет этого «института». Однако на практике суфийская и дервишская мистика без святых пе обходится. Обычно их зовут «баба» или «деде», то есть «отец» или «дед». Телли-баба — один из самых известных. Но есть мавзолеи, которые посещают торговцы или пьяницы, студенты или спортсмены.

Среди живых, осененных символом святости, пользовался известностью водитель долмуша, фанатичный болельщик за футбольный клуб «Галатасарай». Шофер одевался в оранжевые цвета своей команды, называл детей именами любимых игроков и заставлял всех пассажиров перед посадкой клясться в преданности «Галатасараю». Перед каждой игрой он появлялся на площади Галатасарай и молился за победу своей команды, перебирая оранжевые и желтые четки.

Во время первой осады Константинополя арабами в VII веке под его стенами был убит знаменосец пророка — Эйюб. Легенда гласит, что его могилу чудесным образом открыли турки и воздвигли на ее месте одну из самых крупных мечетей, от которой и тянется известное кладбище. В ней происходила церемония опоясывания мечом нового султана — османский эквивалент коронации.

В одну из пятниц мы пришли сюда с Четином Алтаном. Женщин во дворе мечети было больше, чем мужчин. Они были в пальто, несмотря на жару, многие — в крестьянских шароварах, покрыты платочками, некоторые даже с легкой вуалью на лицах. Степенно прохаживались мужчины с черными и белыми бородами, в тюбетейках или беретах, все с четками. Женщины у мавзолея Эйюба были заняты тем, что прилепляли деньги к стене. Если монетка приклеится — желание исполнится, если не приклеится — не сбудется.

— Вы накапайте со свечи воску на монету, тогда наверняка приклеится, — посоветовал Четин Алтай одной из них.

— Так нельзя, тогда у всех приклеится.

— Как же вы делаете?

— Мы плюем на монету или мажем ее сахарным сиропом, а потом пытаемся прилепить.

К Эйюбу собираются женщины, которые хотят забеременеть, благополучно родить ребенка, удачно выйти замуж, пытаясь решить земные заботы с помощью вмешательства потусторонних сил.

Две женщины в черном, с аскетичными лицами затеяли яростную перебранку. Черты исказила ненависть, а препирательства чуть не закончились дракой. Оказалось, что они чтицы Корана и оспаривали клиентов. Возле мечети Эйюба всегда много полицейских. Они сказали нам, что бич верующих — карманники и мелкие воришки, которые таскают обувь, оставленную у входа в мечеть, поэтому многие берут обувь с собой в полиэтиленовом мешочке.

Религиозные чувства многих жителей Стамбула, как и всей Турции, окрашены поверьями и предрассудками, оставшимися от прошлого — шаманистского и христианско-дотурецкого. Многие турки боятся разрушенных домов, заброшенных могил или покинутых бань. Но больше всего они страшатся «дурного глаза», который, в их представлении, либо синий, либо голубой. Относясь к голубоглазым, я замечал, что в турецких деревнях некоторые люди избегали моего взгляда, поэтому я надевал темные очки. Но в Стамбуле много голубоглазых, и от всех не убережешься, поэтому слова «чур меня!» заменяет большая бусинка голубого цвета. Ее увидишь в кабине шоферов, в кабинетах ученых, в конторах банкиров. «Дурной глаз» особенно опасен для маленьких детей. Расхваливая их, нужно не забывать произносить «Машалла» («Так пожелал Аллах»), «Машалла» написано на грузовиках и автомашинах, но если судить по количеству катастроф, то вряд ли это изречение помогает.

Кого не спасла бусинка и кто попал под воздействие «дурного глаза», должен забыть о современной медицине и обратиться к знахарю. Тот прочтет заклинания: «Белый глаз, черный глаз, голубой глаз, зеленый глаз, карий глаз, чтобы ни сотворил «злой глаз», мы преодолеем его колдовство!». От «дурного глаза» есть и рецепты: «Укради кусочки дерева от дома врага, сожги их, собери пыль с семи лавок, смешай ее с пометом аиста, тминными зернами, сожги и вдохни дым… Собери пыль с семи лавок, паутину, крылышко летучей мыши, свеклу, украденную у соседа, смешай все это, распусти в воде и вымойся ею под аркой. Когда тебе снятся кошмары, выйди обнаженным на перекресток дорог, посыпав голову пылью с семи лавок…» Если вас задержат за неприличное поведение, видимо, нужно предъявить рецепт знахаря. Поверит ли полицейский? Не знаю. Я не пробовал, хотя иногда страдал бессонницей.

Племя знахарей и колдунов в Стамбуле не уменьшается, хотя в городе с османских времен много врачей. Еще Эвлия Челеби писал, что четвертая секция в процессии гильдий возглавлялась главным медиком двора. За ним шла тысяча врачей, называемых сейчас терапевтами. Следом шествовали окулисты, аптекари, зубные врачи, хирурги. Впрочем, к народной медицине и в наши дни в Турции стали относиться серьезно, и некоторые лекарственные растения продаются в аптеках.

— У каждого города есть свое лицо и своя личность, — говорил писатель Яшар Кемаль. — Лицо — это камни, то есть здания и монументы, личность города определяют его жители. Но люди небезразличны к камням, к прошлому, к другим людям, жившим вчера и тысячи лет назад.

С годами Стамбул становился для меня ближе и понятнее не только потому, что я измерил его пешком вдоль и поперек и прочитал о нем много книг. Деловые, дружеские, бытовые контакты превратили Стамбул в город знакомых людей, открыли хоть немного и его личность, и его лицо.

В Стамбуле меня привечали турецкие писатели. Их дружеское внимание я считал для себя честью. Яшар Кемаль — один из них.

Он жил в Басынкее на берегу Мраморного моря, где писатели и журналисты построили кооперативные дома. Я приехал к нему знакомиться, предварительно позвонив. Мы почувствовали взаимную симпатию. Яшар Кемаль оставил меня ужинать, и я уехал во втором часу ночи. Яшар Кемаль показывал картины, подаренные друзьями, свои книги, переведенные в Англии, Франции, Швеции, и ворчал:

— Все обещают издавать меня в Советском Союзе, но, кроме «Тощего Мамеда» и «Жестянки», ничего нет.

Я успокаивал его:

— Все еще впереди, вы прославитесь и в Союзе.

— Если когда-нибудь я соберусь писать мемуары, то назову их «Волк с колокольчиком», — говорил Яшар Кемаль. — Анатолийские крестьяне, поймав волка, иногда не убивают его, а в наказание за порезанных овец вешают на шею колокольчик. Такой волк не может бесшумно подкрасться к жертве и в итоге подыхает с голоду.

— Так вот, — смеялся писатель, — полиция давно повесила мне на шею колокольчик «красного». Что ж, я действительно «турецкий красный» и друг Советского Союза.

Утром Яшар Кемаль работал. После обеда он иногда гулял по любимым уголкам Стамбула, беседовал с людьми. Обдумывал планы на следующий день. Его друзьями были мальчишки, рыбаки и птицеловы. Яшар Кемаль любил покупать птиц, чтобы выпустить их на волю.

— Сюжеты моих книг вырастают из истории жизни каждого человека, которого я знаю или о котором слышал от других. Поэтому все мои знакомые — мои соавторы.

Писатель бродил с диктофоном вокруг вокзала Сиркеджи, подготавливая репортажи о стамбульских детях. Он брал меня с собой. Мы встречались с беспризорниками и маленькими ворами, с подростками-алкоголиками и двенадцатилетними проститутками. Это были встречи, которые оставляли в сердце кровоточащую рану. Маленькие люди, брошенные на дно жизни с душами нежными, но искалеченными и очерствелыми, тянулись к этому полному, шумному человеку как цветки к солнцу. Все лучшее, что пряталось в тайниках их сердец, раскрывалось, когда они общались с ним. Свои репортажи писатель опубликовал в «Джумхуриет» и многим детям помог выбраться из трясины.

Яшар Кемаль пишет романы-эпопеи из народной жизни, красочные, полнокровные, страстные.

— Мой учитель — Лев Толстой. В этом я не претендую на оригинальность. Я год изучал «Войну и мир». Год! — восклицал он, по своему обычаю увлекаясь. — Структуру, композицию, развитие сюжета, действующих лиц… Я хочу писать эпические вещи с элементами Чехова.

Яшар Кемаль, как почти все турецкие писатели, которых я знал, прошли через тюрьму и аресты.

— Мы — интеллигенция страданий и жертв, как русская дореволюционная интеллигенция, — говорил Яшар Кемаль. — Вспомним хотя бы Назыма Хикмета. Я считаю, что его роль в турецкой литературе такова же, что и Пушкина в русской. Как это произошло? Назым Хикмет — человек высочайшей культуры. Сын паши, у матери французское образование. Он знал французский язык, европейскую литературу, читал по-арабски и по-персидски и вдруг попал в революционную Россию, которая была передовой в театре, поэзии, литературе, политике. Дружил с Маяковским и Мейерхольдом. Вернулся в Турцию и… писал просто хорошие стихи, а не великие хотя был талантливым. Почему? Чего ему не хватало? Он попал в тюрьму, и в тюрьме родился великий поэт. Дело не только в страданиях. В тюрьме он по-настоящему узнал народ, жителей Анатолии, впитал в себя их язык, культуру, песни, легенды. Он стал Назымом Хикметом.

— Подавление народной культуры — преступление перед человечеством, — продолжал писатель. — У каждой национальной культуры свои особенности, свой цвет. Но вместе с тем богатство анатолийской культуры увеличивается благодаря ее взаимодействию с другими культурами. Я говорю о взаимодействии, а не о подражании. Мир не разделится на тысячу частей, если каждый народ будет дорожить своей культурой. Человечество не разъединится, оно включит в себя тысячу разнообразных оттенков, составит единый многоцветный сад. Не будучи национальным, не выражая страдания и радости своего народа, родной земли, искусство и литература теряют право называться общечеловеческими… Я призываю к правде, к двум величайшим в мире источникам творчества — народу и природе. Призываю к основе, к корню, к бессмертному, к великому — народу и природе.

— Как вы видите будущее Турции? — как-то раз спросил я его.

— Турция — великая страна по природе и человеческому потенциалу. Вот погодите! Что у нас будет через пятнадцать-двадцать лет!

— Возможно ли быстрое развитие Турции при нынешнем строе?

— В любом случае мы лидеры Ближнего и Среднего Востока, — загремел Кемаль. — У нас медь, хром, железо. У нас нефти больше, чем в Иране, но только монополии не хотят ее искать…

— Видите ли, может быть, нефть есть, может быть, нет. Нужно разведать, начать бурить…

— Вы ничего не понимаете! Нефть есть в огромных количествах!..

Один турецкий писатель говорил мне: «Яшара Кемаля нельзя понять, исходя из одних литературных канонов или социологического анализа. Чтобы его понять, выйдите с ним в поле и сорвите цветок. Яшар начнет рассказывать об этом цветке, и вы забудете обо всем на свете. Он не устанет рассказывать и полчаса и час, а вам не наскучит слушать».

Если Яшар Кемаль чем-нибудь увлекался, он верил в это полностью и безоговорочно. Его энергия и обаяние захватывали. Что-то бальзаковское было в его мощной фантазии, в страстности, в увлеченности, даже в манере общаться с людьми и просто есть и выбирать блюдо. Ужин он мог превратить в действо. Однажды он пригласил меня в рыбный ресторан на Босфоре, у Тарабии. Его там знали. Официанты подходили и говорили, что читали его последние книги. Метр провел нас на кухню, и Яшар Кемаль лично выбирал луфарей, лангустов, не забыв брынзу и йогурт, салаты, а на десерт — землянику и кофе. Скромные хохломские ложки, что я ему привез, вызвали у него поток ассоциаций, и он долго рассуждал о русской и турецкой культуре, о наших связях.

— Что бы ни визжали наши правые, мы, русские и турки, походим друг на друга…

Азиз Несин, один из лучших сатириков мира, принимал меня с тем вниманием, простотой и достоинством, которые идут от душевной глубины и культуры и исключают чванство и заносчивость.

Беседы с ним освежали ум и душу.

Азиз Несин выводит комических героев в трагических обстоятельствах. Подобно Гоголю, он смеется там, где как будто нужно плакать.

Турецкие писатели трудолюбивы и плодовиты. Одна из причин в том, что пером трудно, порой невозможно прокормиться. Из-под пера Азиза Несина вышло около двух тысяч рассказов, несколько повестей, романов, пьес. Многие из них переведены на русский. Но лишь годам к пятидесяти литературный труд стал давать ему устойчивый заработок. Представить себе турецкого писателя, который за всю жизнь написал бы одну-две книги, а потом стриг купоны, вообще нельзя.

— Вы пользуетесь диктофоном? — спросил я его.

— Нет. Я пишу. Сначала — арабским шрифтом, как я привык в детстве, потом перепечатываю латиницей на машинке.

— Вы много работаете над своими вещами?

— Раньше я вынужден был публиковать недоработанные вещи. Сейчас — нет. У меня досье — может быть, шестьсот папок, может быть, тысяча. Я не считал. Каждый замысел я храню в папке. Вот в этой папке много страниц, в этой — одна страничка. Вот здесь написанная вещица лежит уже четырнадцать лет. Я никак не соберусь ее докончить. В этой папке уже десять лет одна мысль. Пусть полежит…

— А что, например, в этой вот папке на столе?

— Я полгода делал одну повесть. Прочитал уйму книг по психиатрическим болезням. Работал санитаром в сумасшедшем доме. Моя жена говорит, что я стал похож на шизофреника. Написал, перепечатал, отложил, отдохнул, перечитал и увидел: не удалось. Пусть будет тысяча первая папка.

— Труд каторжный!

— Таков наш удел. Поэт может быть ленивым, писать по вдохновению. Иногда у него может что-то получиться. Писатель — это труд. Он должен встречаться с людьми, читать, писать, переделывать, разочаровываться…

— Раньше говорили о разрыве между стамбульской и анатолийской интеллигенцией. Сейчас этот разрыв сохраняется?

— Разрыва нет. Есть различия. И покойный Орхан Кемаль, и Яшар Кемаль — оба из Анатолии, из Чуку-ровы, а стали стамбульцами. Но, пожалуй, стамбульская интеллигенция более рафинированная, европеизированная и — увы! — более склочная. Анкарская ближе к народу, более спаянная. Условия позволяют в Анкаре больше работать и чаще встречаться с друзьями. А здесь, чтобы съездить к другу на той стороне Босфора, я должен взять сначала долмуш, затем сесть на паром, дальше — на электричку, на такси — как поездка за границу. У меня куча приглашений на приемы, но я очень редко хожу. Когда бы я стал работать?

— Как вы оцениваете место турецкой литературы в мире?

— Я считаю, что наша литература на уровне европейской. В других областях мы отстаем, но литература в небольшой Турции стала наследницей большой Османской империи, впитала вековые традиции классической и народной культуры. Одновременно на нее оказала влияние литература Запада и социалистических стран. Мы создали оригинальную, полнокровную литературу. Турецкая литература, если она прогрессивна и талантлива, не националистична. Однако в Западной Европе к нам относятся с предубеждением. Слава европейских писателей нашего калибра громче, чем турецких.

— Каково место турецкой литературы в обществе?

— Сейчас есть разрыв между официальной идеологией и литературой, между правительством и большей частью интеллигенции.

— А когда-нибудь было единство?

— Да, при Ататюрке.

— Со всей литературой?

— Ну, с большей ее частью. Конечно, Назым Хикмет и другие марксисты считались противниками режима, но с большей частью литературы было единство.

— А после смерти Ататюрка?

— Назым Хикмет тринадцать лет провел в заточении и тринадцать в изгнании. Прекрасный новеллист Сабахаттин Али долгие годы был за решеткой и погиб от руки фашистского убийцы. Известный романист Кемаль Тахир тринадцать лет томился в застенках. Орхан Кемаль просидел в тюрьме четыре с половиной года, всю жизнь искал работу и заработок. Саид Файк, автор лучших турецких политических рассказов, не мог найти работу и жил за счет богатой матери. Поэт Орхан Вели умер молодым от туберкулеза и нищеты. Поэт Рыфат Илгаз был лишен работы учителя, брошен в тюрьму…

Жена Азиза Несина принесла нам крепкого чая в маленьких стаканчиках. Чай был приятный, с медовым запахом, со своим особым букетом.

— Откуда у вас этот чай?

— Мы сами делаем. Смешали цейлонский, грузинский, индийский, китайский и получили свой собственный чай. Только не вздумайте использовать наш чай как образ турецкой литературы. Она растет на своих корнях.

— Но все-таки питается достижениями мировой литературы.

Азиз Несин подумал и согласился.

Его квартира обставлена просто. Много книжных полок, много кактусов с острыми шипами. Иногда цветы и растения люди тоже подбирают под стать темпераменту.

Приятной стороной бесед с Азизом Несином была его обезоруживающая, но порой агрессивная откровенность. Однажды я был у него в гостях вместе с поэтом Ираклием Абашидзе. Азизу Несину привезли перевод его книги «Король футбола», рецензию на нее в журнале «Книжное обозрение», миниатюры из «Бабур-намэ», изданные в Ташкенте. Несин был доволен. Мы коротали вечер, подогретые ракы, и рассказывали анекдоты. Беседа случайно перешла на его недавнюю поездку в Болгарию.

— Мы обедали в Доме писателей, — стал рассказывать Несин. — На стене висели лозунги и фотографии красивых девушек в купальниках. Что это? «Реклама спортсменок», — сказал я. Моя жена возразила: «Нет, это конкурс красоты». — «Не может быть! Болгария — социалистическая страна». Спросили. Оказалось, действительно конкурс красоты. Болгарские журналисты потом меня спрашивали: «Что вам у нас не понравилось?» — «Все понравилось». — «Ну нет, вы сатирик, должны замечать недостатки». — «Все понравилось». — «Так не бывает, скажите честно». — «Ну ладно. Зачем вы устраиваете конкурс красоты?» — «Чтобы заработать деньги». — «Но ведь это капиталистический способ заработать деньги. Как можно выделять человека просто так, без его труда? Принцип социализма: каждому — по труду. Какой труд быть красивой девушкой? Соревнования, скажем, спортивные требуют труда, даже соревнования культуристов требуют труда. А здесь?»

Азиз Несин не горячился, но упорно стоял на своем. Я попытался обратить разговор в шутку.

Писатель шутку принял, перевел разговор на другую тему, но явно остался при своем мнении.

Расстались поздно и, когда мчались по бесконечным улицам Стамбула, говорили с Абашидзе о том, какие обязательства накладывают на нас наши принципы, как внимательно следят за нашей жизнью и враги и друзья. И пусть они оценивают нас через призму своего общества, культуры, воспитания, психологии — это не уменьшает, а увеличивает нашу ответственность и перед самими собой, и перед всем миром.

Последний раз я встретился с Яшаром Кемалем и Азизом Несином в издательстве «Джем», расположенном недалеко от Сиркеджи, в кабинете его директора Огуза Аккана. «Джем» публиковал немало турецких левых, переводил русских и советских писателей. Азиз Несин, занятый своими мыслями, сидел на диване и потягивал чай. Яшар Кемаль расхаживал по комнате и говорил:

— Алексей, хорошо, что вы ходите в редакции газет и издательства. Времена меняются к лучшему. Когда в пятидесятые годы я работал в «Джумхуриет», к нам иногда заглядывал корреспондент ТАСС Владимир Попов, а у дверей дежурили шпики.

— Вы думаете, что сейчас все изменилось?

— Ну, хватит же у них ума не ходить по пятам.

Я выглянул в окно. Сыщики, что постоянно следили за мной, маячили на противоположной стороне улицы. Их «фольксваген» прятался в соседнем переулке около здания губернаторства.

После сентябрьского переворота Яшар Кемаль вынужден был жить за границей. В начале января 1983 года на скамье подсудимых оказались 18 членов руководства Синдиката писателей Турции. Среди них был и его основатель Азиз Несин. Их обвинили в «нелегальной деятельности и коммунистической пропаганде», организации собраний, посвященных памяти Назыма Хикмета, участии в первомайских демонстрациях, в поддержке движения за отмену смертной казни.

На процессе Азиз Несин сказал: «Статьи 141 и 142 действующего уголовного кодекса Турции, грозящие суровыми карами за «коммунистическую деятельность», носят откровенно антидемократический характер. И если существуют правосудие и совесть, нас осудить нельзя. Но если на этот раз свершится несправедливость, пусть все знают, что даже самым жестоким обвинительным приговором нас не сломить».

…Прошло несколько лет. Прекрасный и великий город на Босфоре после нового военного переворота пережил самые страшные времена за несколько десятилетий. Почти все, кого я знал в Стамбуле в семидесятые годы, побывали в тюрьмах, многих из них пытали. Проплывая недавно на теплоходе по Босфору и любуясь одним из самых великолепных природных и городских ландшафтов мира, я вновь подумал о жизни, что протекает не на сцене, а за этими роскошными кулисами, и вспомнил своих стамбульских друзей и знакомых — с болью, грустью и теплотой.