Корни тамариска

СИРИЯ, ОКТЯБРЬ 73-го

О начале военных действий на Ближнем Востоке я узнал 6 октября 1973 года в тот момент, когда находился в Анкаре, и сразу послал в редакцию телеграмму с просьбой направить меня в какую-нибудь из арабских стран. Через два дня пришло распоряжение выезжать в Сирию. Граница между Турцией и Сирией была открыта, и я решил добираться до Дамаска на автомашине. Визовые и другие формальности задержали отъезд еще на сутки. Далеко за полдень 9 октября удалось оставить Анкару.

Дорога, пролегавшая по степному плато, была пустынной. Мусульмане отмечали рамадан — месяц строгого поста, когда верующие от восхода до заката солнца не едят, не пьют, не курят, поэтому шоферы во второй половине дня предпочитают не садиться за руль на голодный желудок. Чтобы выиграть время, я гнал до Ак-сарая, не соблюдая ограничений скорости. Наступила темнота. В приветливом придорожном кафе я перекусил и снова отправился в путь. Километров сто шоссе петляло в горах. Теперь навстречу шло много машин с дальним слепящим светом. К часу приехал в Искендерун. Остановился в гостинице, пыльной и с тараканами, которая почему-то называлась «Палас» (Дворец). Поспал всего часа четыре — сказывалось напряжение шестисоткилометрового пути. Поковырял вилкой брынзу и маслины с хлебом, выпил пару чашек крепчайшего кофе и выехал.

Радио в машине я не выключал. Эфир наполняли сообщения о ходе военных действий. Египетская армия форсировала Суэцкий канал. Сирийцы вели бои на Голанских высотах. Израильтяне бомбили Дамаск, где якобы погибло около трех десятков советских людей. Я не знал тогда, что эта информация была ложной и американского корреспондента, передавшего ее, выслали из Сирии. Бывший начальник военной разведки Израиля генерал Герцог комментировал события по иерусалимскому радио: «До сих пор борьба была весьма тяжелой и кровавой; я не сомневаюсь, что предстоящая борьба не будет легкой».

Радио Дамаска передавало марши и военные сводки.

Бак автомашины мне наполнили бензином на последней турецкой заправочной станции. Но до Дамаска могло не хватить, и я решил заехать в Халеб.

Долины Сирии окутывала утренняя дымка. Крестьяне шли на поля. На холмах и на невысоких горах паслись стада овец. Все, казалось, дышало миром и спокойствием. Не верилось, что где-то недалеко сталкиваются танковые армии, дыбится и горит земля, умирают люди.

В Халебе у городской цитадели, возведенной во времена крестоносцев, скучали торговцы сувенирами, поджидая туристов. Я не увидел в городе ни войск, ни патрулей, ни зениток.

Советское консульство успело за несколько ночей благополучно отправить на родину тысячи полторы наших женщин и детей — главным образом с Евфратской стройки. На заправочной станции по специальным талонам мне налили полный бак бензина. Теперь со спокойным сердцем можно было добираться до Дамаска.

У бензоколонки бурлила очередь взбешенных людей, оставшихся без горючего.

— Как тебе не стыдно не давать мне бензина? Мне же надо ехать по делам, — уговаривал пожилой благообразный сириец рабочего паренька.

Тот смущенно мялся:

— Есть приказ…

— Какой приказ? Ведь ты сын моего брата! Позор на его седую голову!..

В глазах юноши стояла тоска. Недели через три, возвращаясь в Турцию, я снова увидел его. Он посуровел, его лицо стало непроницаемым. Никакие уговоры на него не действовали. Он выполнял свой долг. В сирийский военный быт входила дисциплина, обязательная для всех, независимо от родственных и племенных связей.

Гостеприимство, доброжелательность, приветливость — черты сирийского характера. В глубине души сириец считает, что проверить документы у гостя, особенно у друга, — значит оскорбить его подозрением, даже во время войны. Я проехал от границы до Дамаска, и меня не остановил ни один патруль, хотя мой голубой «фордик» с турецким номером явно привлекал внимание. В первые дни слова «советский корреспондент» служили паролем, и на липах вспыхивали улыбки. Но ведь за рулем мог сидеть и израильский агент. К концу войны мои документы изучали более или менее тщательно, прежде чем выказать дружеские чувства.

Из Халеба на юг вело отличное шоссе. Мелькали километры, проносились редкие глинобитные селения, оливковые рощи. Ровно гудел мотор. Все внимание было на черной полосе дороги. Я не замечал ни красок, ни запахов, ни пейзажа.

Над Хомсом высоко в небо поднимался столб густого черного дыма. Горел нефтеперегонный завод. Несколько часов назад израильские самолеты бомбили город. Куда-то лихорадочно спешили люди. Но ото была именно спешка, а не паника. Население тушило пожары. В Хомсе дорожные указатели запутали меня, и я попросил пожилого курда, вооруженного старой винтовкой, и с пулеметными лентами крест-накрест на груди показать дорогу. Он стоял на посту на перекрестке, но охотно вызвался помочь.

За Хомсом дорога превратилась в прекрасную пятиполосную автостраду без пересечений. Она пролегала через горы и пустыни. Когда я подъехал к Дамаску, то увидел рядом с дорогой нефтехранилище. По вьетнамскому опыту я знал, что они — верный объект для бомбежки. и нога до упора выжала акселератор. Скорость достигла 170 километров в час. Ветер тонко свистел в щелке бокового стекла. Показатель количества оборотов подошел к красной черте. Предосторожность была нелишней. На следующий день это нефтехранилище подверглось бомбардировке.

Мелькнули первые запыленные фруктовые деревья. Пахнуло ароматом желтеющих листьев и апельсинов. Я въехал в оазис Гуту, где лежит Дамаск, снова сбился с дороги и некоторое время плутал.

Говорят, что основатель ислама Мухаммед отказался посетить Дамаск. «Я не хочу попадать в рай до того как умру», — будто бы сказал он. Шумные столичные улицы без перехода превращаются в зеленые тоннели, образованные переплетенными кронами деревьев. Оросительная система оазиса загадочна, запутанна и полна причудливых деталей. Не холодный расчет инженера, а крупные и мелкие события, забытые историей, споры определяли план Гуты. «В каждом уклоне канала, в каждом его повороте, в трепете каждой его струйки проявляются и человеческая воля, и осуществленный замысел, и обманутые надежды», — писал французский исследователь сирийской деревни Велере.

В знойные летние дни дамаскинцы предаются отдыху в тени деревьев оазиса, у арыка и пыхтящего самовара. Сейчас под кронами деревьев стояли танки, выкрашенные в грязно-желтый цвет пустыни. Я прислушался к разговору. Иракский акцент танкистов удивил меня. Я еще не знал, что эта была первая иракская бронетанковая бригада, которая совершила тысячекилометровый бросок на помощь сирийцам. Через сутки она вступит в бой, чтобы вместе с сирийскими войсками отстоять Дамаск.

Подросток лет пятнадцати вызвался показать дорогу в посольство. Но сначала он привез меня к советскому культурному центру, разбомбленному накануне. Его охранял патруль военной полиции. Рядом валялись искореженные автомашины. Чудом уцелела доска объявлений с расписанием курсов русского языка.

У Дамаска довольно правильная планировка, здания южноевропейского типа, с бесчисленными балконами и лоджиями. Мужчины и большинство женщин одеты по-европейски. Очарование Дамаска — в багрянце ползучего виноградника на стенах домов, в приветливых улыбках людей, в тихом уюте небольших скверов и крохотных кафе, в копьях минаретов на фоне голубого неба. Но в тот момент уже чувствовалось, что Дамаск стал прифронтовым городом. Было введено затемнение. На одном из перекрестков мальчишки выкрасили синей краской фары моего «фордика». По улицам шагали вооруженные люди и в форме, и в гражданской одежде. Автомашины уступали дорогу бронетранспортерам и военным грузовикам.

Я представился послу, который кратко ввел меня в курс дела. В эти дни на сирийский фронт израильтяне бросили основные силы и несколько потеснили арабов. Обе стороны несли тяжелые потери.

Внизу у дежурного зазвонил телефон. Меня вызывала Москва, редакция. Попросили через час передать первую корреспонденцию.

Ночевал я у нашего дипломата, моего друга еще со студенческих времен. Он только что эвакуировал свою семью, и квартира сразу приняла холостяцкий вид. У него поместились «погорельцы» — директор нашего культурного центра и атташе посольства. По счастливой случайности за полчаса до бомбежки они уехали из центра по делам. Из советских людей в здании оставалась лишь преподавательница русского языка Александра Петровна Калинычева. Она прошла Отечественную войну, была награждена орденами и медалями и вот погибла на сирийской земле от израильской бомбы. Были убиты также сотрудник центра Мухаммед Амин, его жена и дети. Я встречал Амина в прошлый приезд в Дамаск. Он был симпатичный, обязательный человек, всегда готовый прийти на помощь.

Наши дипломаты разбирали пыльный исцарапанный чемодан с документами. После бомбежки они облазили развалины, откопали сейф, взяли этот чемодан, деньги, составили акт о «наличности и списании имущества» и поехали заверить его у консула. Бомба замедленного действия взорвалась у них за спиной.

Мы слушали по радио выступление помощника начальника генштаба вооруженных сил Израиля генерала Ярива: «Летчики доложили о точных попаданиях по целям в Дамаске». Через несколько дней израильское правительство официально заявило, что оно «полностью уважает и будет впредь уважать положения международного права, которые запрещают нападение на гражданских лиц и гражданские объекты», а в Дамаске израильские самолеты якобы бомбили сирийский штаб…

На следующий день меня представили в министерстве информации, откуда направили в сирийское информационное агентство (САНА). В военных условиях оно фактически превратилось в главный центр внешнеполитической пропаганды. Здесь толпились иностранные корреспонденты, трезвонили телефоны, стучали телетайпы, бегали вооруженные курьеры. Директор САНА работал и спал здесь же, поддерживая связь с иностранцами и выполняя одновременно роль цензора. Мы мгновенно перешли на «ты», которое, к слову сказать, в арабском языке предполагает меньшую степень интимности, чем в русском.

— Нужны ли какие-нибудь фотографии, документы? — спросил я его.

— Нет, сейчас не до этого.

— Как насчет цензуры?

— Мы тебе доверяем. Если ты сам в чем-то сомневаешься, позвони мне.

— Договорились. Есть еще одно дело. Ты мог бы организовать для меня поездку на фронт, в ракетное подразделение ПВО или к летчикам?

Директор пожал плечами.

— Это дело министра информации.

— Там сейчас никого не найти.

— Я позвоню министру, но ничего не обещаю.

В этот день в Дамаске тревоги почти не прекращались. Израильтяне бомбили дамасский аэродром, заводы, нефтехранилища, пригород Меззу. Сирены выли вместе с грохотом зениток и залпами ракетных установок — шла современная война, война секунд и мгновений, знакомая мне по работе в Ханое. Если ты слышал рев самолета, значит, он уже пролетел. Если слышал взрывы, то мог не беспокоиться: ты уцелел. Гак же как и во Вьетнаме, на позициях у мерцающих экранов радара сидели в полной тишине операторы и наводили ракеты на цель. Ракеты устремлялись навстречу самолетам, в небе появлялось облачко взрыва, из которого вываливались обломки. Успешные действия ракетчиков оказывали огромное воздействие на боевой дух населения. По-английски ракета «земля — воздух» называется СЭМ (по первым буквам термина «сэрфис-эйр миссайл»). В сирийских больницах новорожденных, и мальчиков и девочек, начали называть Сэмами. А в Израиле распространилось выражение «грозный генерал Сэм».

На этот раз (в отличие от 1967 года) израильтянам не удалось установить господство в воздухе. Поэтому к Дамаску без потерь подходили иракские части. Но на фронте обстановка становилась все тревожнее. Усталые сирийские войска начали отступать. Вечером 11 октября иерусалимское радио передало: «Израильские вооруженные силы на Голанских высотах начали наступление на сирийские оборонительные позиции. Пехота и бронетанковые войска прорвались сквозь позиции противника, углубились на территорию Сирии… и продолжают наступление в направлении Эль-Кунейтра — Дамаск».

Фронт был прорван. «Я думаю, что сирийские вооруженные силы практически разгромлены», — надменно заявил Даян. Но сирийское командование бросило в бой новые резервы, а изрядно поредевшие бронетанковые подразделения пополнили иракцы. Обстановка стабилизировалась и уже принципиально не менялась до конца воины.

Возможно, что даяновские офицеры уже готовили парадные мундиры в надеялись смаковать в Дамаске блюда сирийской кухни и предаваться кейфу в Гуте. Сколько их осталось лежать в сухой сирийской земле… А дамаскинцы взяли в руки винтовки и автоматы, чтобы вылавливать летчиков со сбитых самолетов. Ослепленные прошлыми победами, израильские генералы считали, что несколько бомбовых ударов превратят сирийцев в пугливое стадо. Они встретили стойких бойцов.

С первыми лучами солнца над Дамаском вновь поплыл вон сирен и загремели взрывы. Шел седьмой день войны. И девушка из цветочного магазина рядом с гостиницей «Новые Омейяды», погасив утреннюю улыбку, сурово посмотрела в небо. На ее плече висел автомат, а к поясу была прикреплена противотанковая граната. Ее брат находился на фронте, и она не знала, жив ли он. В Дамаске она тоже была бойцом, не учтенным в расчетах даяновского штаба. Впрочем, как и старик пекарь, который перед входом в свое заведение выставил мешки не с песком, а с мукой. Чтобы все видели: мука есть, хлеб будет — и не беспокоились понапрасну. Старик даже на ночь не убирал своих мешков, прикрытых полиэтиленом от дождя. Никто их не трогал.

В кафе и лавках Дамаска расклеили плакаты. Языком рисунков и лозунгов они призывали граждан соизмерять свое поведение с требованиями обстановки: «Сохраняйте порядок и спокойствие. Если надо стоять в очереди, строго соблюдайте свое место. Прячьтесь в бомбоубежища во время налетов. Помогайте захватывать в плен вражеских парашютистов и сохраняйте им жизнь. Боритесь против распространителей слухов». Это была азбука поведения во время войны. Во Вьетнаме я видел народ, который в искусстве жить на войне мог считаться гроссмейстером. Сирийцы осваивали лишь низшие разряды, но делали это с жаром.

Во время октябрьских событий была достигнута невиданная ранее мобилизация нации. Тысячи ремесленников, студентов, торговцев, крестьян вступали в отряды гражданской обороны. Взяв лопаты и кирки, они ремонтировали дороги'. Торговцы не подняли цен, не стали укрывать товары. Не успел сложиться черный рынок, который, к слову сказать, немедленно появился в Израиле.

Агрессивность Израиля, его террор служили катализатором процессов, происходящих в арабских странах, ускоряли созревание арабских пародов, укрепляли стремление сбросить старую, полуфеодальную скорлупу и в социально-экономической структуре, и в психологии. Политика Израиля была вызовом для независимого существования соседних стран. Чтобы ответить на этот исторический вызов, арабское общество должно было ускоренным темпом трансформироваться, «осовремениться». Процесс обновления, хотя и не завершился, все же продвинулся достаточно далеко.

Как-то раз я зашел в сирийское министерство культуры, расположенное в небольшом аккуратном особняке. В одной из комнат сидел человек, черты которого показались мне знакомыми. Я вспомнил, что видел его портрет в одном советском издании. Мы познакомились. Это был Ханна Мина, крупный сирийский писатель. Лет двадцать пять назад в журнале «Ат-Тарик» появился его первый рассказ — об отце, который, спасаясь от нищеты, продал свою дочь. Молодой тогда литератор приобрел известность.

Ханна Мина родился в семье рыбака в портовом городе Латакия. Работал матросом на судах, чернорабочим, поденщиком. И сейчас по виду его можно принять за мастера судоремонтной верфи.

— Я никогда не ходил в школу, — сказал он. — Я всегда писал нутром. Мне бы образование…

— Для Горького университетом была жизнь, — возразил я.

— Для него университетом была великая русская литература.

Ханна Мина — человек большого ума и глубокой культуры, хотя и приобретенной отнюдь не в стенах учебных заведений. Его роман «Парус и буря» переведен на русский язык. Он рассказывает о человеческой стойкости, которая побеждает бурю и невзгоды.

— Как война влияет на духовную жизнь народа? — спросил я писателя.

— Самая главная наша победа — над самими собой. Мы преодолели психологический барьер страха и неуверенности. В наших условиях выигрывает войну не тот, кто захватывает больше земли, а тот, кто сохраняет боевой дух и готовность сражаться.

Вошла женщина с медными волосами, немного полная, одетая в яркое, модное платье. Мина представил ее:

— Наджах аль-Аттар, переводчица и литературный критик.

Отец аль-Аттар, мусульманский богослов и судья, поэт и большой знаток арабского языка, придерживался либеральных взглядов. Его дочь получила хорошее образование. Она росла в атмосфере культа арабской литературы. Может быть, во всей Сирии сейчас нет человека, который столь тонко чувствовал бы арабский язык, как она. Аль-Аттар занималась литературой, растила детей. Ее муж — главный врач крупнейшего военного госпиталя. Во время войны она почти каждый день писала для газет и правила английские переводы правительственных заявлений.

Аль-Аттар прислушивалась к нашей беседе и кивала головой в знак согласия с Ханной Миной.

— Для нас эта война — второе рождение — сказала она. — Мы несколько дней действуем — и стали взрослыми.

У сирийцев встречаются черты характера, выраженные словами «маалейш» — «авось пронесет, наплевать, ничего» и «иншалла» — «если пожелает Аллах». Невыполненное задание, незаконченное дело, не отремонтированный вовремя механизм — «маалейш». Но беспечность в условиях войны может стать преступлением. Обещание сделать что-либо сопровождается «иншалла» — легкий способ снять с души ответственность: дескать я не виноват, на то высшая воля. В этих выражениях — фатализм и смирение Сирии вчерашнего дня, феодальных пережитков и застоя. Но сирийский народ познавал навыки организованности, к нему приходило чувство ответственности, необходимое для революции и современной войны. Офицеры не могли говорить «иншалла», обещая артиллерийскую поддержку пехоте или танкам. Механик не должен был произносить «маалейш», готовя к вылету боевую машину своего товарища пилота. Современная война должна была рождать современных людей.

Сирийцы начинали понимать, что война — не минутная вспышка героизма, самопожертвования, что помимо ратного подвига есть ратный труд — тяжелый, кровавый пот войны.

Мне удалось встретиться с генеральным секретарем ЦК Сирийской компартии Халедом Багдашем — ветераном коммунистического движения. Он довольно хорошо говорил по-русски.

— Товарищ Багдаш, какова сейчас обстановка в Национальном прогрессивном фронте? — спросил я.

— До войны в рамках фронта мы достигли единства действий коммунистов, баасистов, социалистов-юнионистов. В условиях войны оно укрепилось.

— А прежние разногласия?

— Если и были разногласия, то сейчас они забыты. Все наши усилия направлены на спасение родины.

Мы сидели за чашкой чаю у открытого окна, в перерыве между тревогами слушали разноголосицу Дамаска, вспоминали прежние встречи.

В тот же день меня принял член общеарабского руководства Партии арабского социалистического возрождения (ПАСВ) Фавваз Саяг. После полутора десятков переворотов и «полупереворотов», которые пережила Сирия со времени завоевания независимости, к власти пришло левое крыло этой партии. Руководство ПАСВ заявило о намерении идти по пути социалистической ориентации провело реформы, укрепило отношения с Советским Союзом. Ее союзниками по Национальному прогрессивному фронту стали другие партии и организации, в том числе коммунисты.

Фавваз Саяг — человек небольшого роста, с кобурой! на боку — встретил меня в своем кабинете в помещении общеарабского руководства партии. Здесь же стояла раскладушка, покрытая серым солдатским одеялом.

— Что вы можете сказать о единстве политических сил в условиях войны? — спросил я.

— Весь сирийский народ ведет борьбу против сионистской империалистической агрессии. В ней участвуют все партии и организации.

— Вы имеете в виду ваших союзников по Национальному прогрессивному фронту?

— Не только их, но и профсоюзы, студенческие, женские, крестьянские организации. Первый раз в современной арабской истории каждый гражданин, если он патриот, может найти свое место в борьбе — на фронте или в тылу.

— Сейчас вы уверены в ваших бойцах?

— Несомненно. Раньше наши враги сеяли сомнения в боеспособности наших солдат и относительно качества советского оружия. Сейчас мы доказываем, что наш солдат — хороший солдат и у него прекрасное современное оружие.

День проходил за днем. Все мои попытки съездить на фронт или встретиться с сирийскими ракетчиками и летчиками ни к чему не приводили.

Налеты на Дамаск продолжались, но стали гораздо менее интенсивными, чем 11 и 12 октября. В юсишалях не хватало кровяной плазмы, хотя посылки с консервированной кровью приходили из многих стран. Круглосуточно работали донорские пункты. Около университета я зашел в один из них. В комнате на койках лежали чистые простыни, пахло медикаментами, громко тикали часы. Деловитые медсестры кипятили инструменты. На улице стояла очередь желающих сдавать кровь — домашние хозяйки, торговцы, две студентки филологического факультета.

Может быть, эту самую кровь я увидел на следующий день в больничной палате госпиталя «Мезза», где лежал в числе многих своих коллег сбитый израильский летчик Херц Hoax, которому ампутировали ногу. Несколько дней назад он был молодым, сильным, абсолютно здоровым мужчиной. Сейчас он слабым’ голосом просил передать в Израиль беременной жене, что жив и хочет вернуться домой. «Со мной обращаются хорошо. Ко мне относятся гуманно. Я думал, что встречу здесь зверей», — повторил он несколько раз.

Херц Hoax прилетел бомбить Дамаск. Он полагал или делал вид, что полагает, будто здесь живут дикие разбойники с ножами в зубах. Их можно и нужно было убивать. Разве это не позволено? Его сбили. Жизнь Ноаха спас сирийский хирург Генри Зааза. Он с трудом стоял на ногах, проведя несколько суток у операционного стола. Каждый день он приходил проведать сбитого летчика. Hoax для него был просто раненым.

Генри Зааза — интеллигент, с тонкими чертами лица, бакенбардами, нервными и сильными пальцами хирурга. Он говорит по-французски без акцента, по-русски с небольшими ошибками. Зааза любит вспоминать сиреневые сумерки Парижа и пожар заката на Ленинских горах. Он учился в Москве и в Париже. Он немного старомоден, хирург Генри Зааза, и классику предпочитает современным авторам. Поэтому на его книжной полке стоят рядом Таха Хусейн, Ромен Роллан, Антон Чехов и Шолом Алейхем.

Зааза спас жизнь и другому израильскому летчику, у которого осколок засел в легком. Во время операции начался налет, и бомбы упали на госпиталь и рядом с ним. Прервать операцию значило подписать смертный приговор раненому. Все медики остались на своих местах. Рядом с хирургом находилась пожилая медсестра Лютфия Бусейри. Когда она мыла руки после операции, ей сказали, что у ворот госпиталя убит ее семнадцатилетний сын Салях. Он был изрешечен израильской шариковой бомбой. Люгфия потеряла сознание.

Она продолжала работать в госпитале. «Все раненые — мои дети», — сказала она.

Госпиталь «Мезза» не раз подвергался бомбардировкам. Его лечебные корпуса хранили следы попаданий бомб и ракет. Рядом с госпиталем валялись обломки «фантома». Среди раненых находились не только бойцы с фронта, израильские летчики и мирные жители Дамаска, но и медицинский персонал — около двух десятков работников госпиталя. Вместе с сирийцами, иракцами, саудовцами в госпитале трудились советские хирурги. Они прилетели в Сирию, когда на Дамаск уже падали бомбы, и через несколько часов сменили у операционных столов усталых коллег.

Херц Hoax заплатил страшную цену за свою слепоту — у него ампутирована нога. Он и многие другие наконец поняли, что в мире нет «сверхчеловеков» и «недочеловеков», но есть люди, с их добротой, болью, мечтами, слабостями, достоинствами. Понимали ли это те, кто посылал израильских юношей на смерть или на убийства?

Вечером 15 октября я заряжал фотопленки в кассеты и лег поздно. Вскоре меня разбудил грохот выстрелов. Стреляли со всех сторон. Израильский десант? Или израильтяне пытаются ворваться в Дамаск? Не было слышно лязга гусениц, значит, не танки. Видимо, просто десант? «Бу-бу-бу» — било что-то тяжелое. Пулемет? Нет, скорее, пушка. «Тиу-тиу-тиу» — свистели пули. Пулеметные и автоматные очереди, одиночные выстрелы, сирена автомашины, какой-то грохот — все сливалось в ночную какофонию. Какой уж тут сон!.. Снова раздался грохот совсем рядом. Кто-то стучал в дверь ногами, а может быть, прикладами? Но эта мысль была уже иронией над самим собой. Чертыхаясь, я встал. В дверях меня ожидали два наших корреспондента.

— Выступил президент Асад. Сейчас будут повторять его речь. Поедем в посольство. Может быть, услышим что-нибудь новое.

Оделся. На всякий случай схватил сумку с фотоаппаратами: а вдруг не вернусь в гостиницу? По коридорам, освещенным керосиновыми лампами, бродили полуодетые корреспонденты.

Через стреляющий, стрекочущий, взрывающийся город помчались в посольство. Там никто не спал. Два дипломата играли в шахматы. По радио передали призыв президента беречь патроны для боев. Оказывается, сторонники Асада и многие полувоенные формирования отчаянной стрельбой в воздух выражали свое одобрение речи президента. Ее вновь повторили в записи на пленку. Асад говорил с пафосом, но взвешенно: «Вы знаете, что на войне бывают обстоятельства, которые не позволяют сообщить всего. Мы не думаем, что путь к победе будет легок… За свободу и достоинство нужно платить, и платить немалую цену».

На следующий день в агентстве САНА меня предупредили, что иностранным корреспондентам будут показывать большую группу израильских пленных. К двум часам дня мы все собрались у агентства, и нас повезли вдоль горы Касъюн куда-то на север Дамаска. Стая машин — новые желтые «доджи», потрепанные «пежо», «газики», «джипы» — неслась по улицам города. Автомобили были наполнены длинноволосой, бородатой, лысой, очкастой толпой журналистов. Странное впечатление оставляли многие мои коллеги, следующие моде хиппи, в городе, который с каждым днем все более принимал вид аскетичной военной столицы.

На пыльной земле сидело человек тридцать пленных, по виду пехотинцев. Некоторые из них, захваченные врасплох, были в домашних туфлях. Они сидели, скрестив ноги, на земле, положив на шею руки, завязанные шпагатом в запястьях, опустив голову. Эти позы военнопленных кровавыми письменами горели в сердцах всех арабов, переживших горечь унижения в 1967 году. Именно так израильтяне сажали захваченных арабских солдат и офицеров во время той войны. Фотографии арабского поражения обошли западную печать. Но снимки израильских пленных в «объективной» американской и европейской прессе почти не появлялись. Зато в Израиле многие с истеричной надеждой настраивали телевизоры на станции соседних арабских государств: а не мелькнет ли на экране среди пленных лицо родственника, объявленного без вести пропавшим?

Коммандос в пятнистой форме завязали пленным глаза платками, усадили их в грузовики и увезли.

— Не слишком приятное зрелище. — ворчал какой-то длинноволосый француз, сидевший со мной в автомашине.

— Война вообще не зрелище.

— То, что мы видели, — это пропаганда.

— А мы с вами чем занимаемся, разве не пропагандой?

— Я только объективный репортер.

— Ну и передавайте объективно.

Спустя некоторое время нас пригласили в госпиталь, где лежали раненые — жертвы недавних налетов.

Не раз задумывался я над этикой работы корреспондента, в частности с кинокамерой. Я видел, как операторы наводили слепящий свет на страдальческие лица раненых, ловили «естественные позы» человеческой боли, бросались, расталкивая друг друга, к бойцам гражданской обороны, которые раскапывали трупы в развалинах после бомбежки. Цинизм? Но ведь живой кино-или телекадр, снятый другом, может вызвать «симпатию к делу арабских народов, пополнить ряды сочувствующих им, сыграть положительную политическую роль. А каково раненому, которого страдания из мужчины превращают в ребенка? Где грань между допустимым и недопустимым, этичным и неэтичным в работе оператора, хотя бы в этой узкой, но такой важной области человеческих взаимоотношений? Как найти гармоничное сочетание целей и средств кинооператору, выполняющему свою миссию, пусть даже с лучшими намерениями?

Большинство иностранных корреспондентов газет, радио и телевидения жило в «Новых Омейядах» — отеле, построенном много лет назад по образцу провинциальных гостиниц для французских буржуа. Кормили весьма посредственно, не лучшими блюдами французской кухни. В баре и вестибюле висели картины с букетиками, с пейзажами Нормандии и Бретани, обнаженными красотками.

Журналистская братия была разной. У одних под «хипповой» внешностью скрывались благородные сердца, прогрессивные убеждения. Другие слетелись в надежде снять парад даяновских войск в изнасилованном Дамаске. Они не скрывали своего разочарования. В третьих уже по характеру вопросов можно было угадать работников специальных служб.

В холле гостиницы постоянно сидел пожилой ливанец, с низким лбом, густыми усами, большим носом, одетый в темный двубортный костюм. С утра до вечера он читал газеты и лишь изредка поднимал тяжелые веки, чтобы оглядеть вновь прибывших. Молодые корреспонденты острили, что в кинофильмах тридцатых годов так выглядели матерые шпионы с умными глазами. Однажды старик исчез, и распространился слух, будто его арестовали и будто он действительно был шпионом, то ли израильским, то ли американским.

Когда фронт стабилизировался, в гостинице начали появляться девицы в брюках или в коротких платьях. Их выписали наиболее расторопные из наших западных и ливанских коллег. Некоторые представительницы «древнейшей профессии» приехали сами. Впрочем, вели они себя не очень вызывающе, шумных сцен не устраивали. «Новые Омейяды» дорожили маркой «респектабельности». Днем девицы слонялись по вестибюлю или спали, вечером тянулись к бару.

Среди приехавших журналистов у меня оказалось немало знакомых. Мы собирались за столиком, угощали друг друга пивом или вином, обменивались впечатлениями, спорили.

— Накануне войны израильский генерал Шарон заявил: «Израиль — сверхдержава… За одну неделю мы можем завоевать весь район от Хартума до Багдада или Алжира». Интересно, как это воспринимается сейчас? — заводил я своих коллег.

Маститый французский журналист, большой знаток ближневосточных дел, отвечал:

— В Израиле рушатся все основы. Двадцать пять лет они строили свою политику на военном превосходстве, на «сверхкомпетентности» своих руководителей. Сейчас военного превосходства в старом смысле слова нет. Наверняка в правящей верхушке все передрались. Какой-нибудь Сапир из числа «голубей» стучит кулаком по столу на заседании правительства и кричит Даяну: «Я уже говорил вам!»

— Но ведь в целом население в Израиле убеждено, что ведет «оборонительную войну», — пыхтел трубкой американец, приехавший на Ближний Восток сравнительно недавно.

— Уязвимое пропагандистское клише, — возражал я. — Хороший способ «обороны» — захватывать чужие земли, устраивать поселения на чужих территориях.

— Есть понятие «безопасные границы», — не сдавался американец.

— Конечно, населению внушали, что для «безопасности» страны ей нужны «естественные» границы по Суэцкому каналу и Голанским высотам. Экстремисты кричали о «естественных» границах по Нилу и Евфрату.

Но сейчас не восемнадцатый век. В эпоху ракетной техники для безопасности государства важны не горы, каналы и реки, а добрая воля соседей и мирное сотрудничество.

— Я согласен с мосье Васильевым, — поддержал меня француз. — Недавно я был в Израиле. Один из генералов, выигравший шестидневную войну, — сейчас профессор в университете. Я спросил его, какую из захваченных территорий он считает жизненно важной для безопасности Израиля. Что же он ответил? «Никакую». — «Как никакую?» — «Да так. Даяну нужны Голанские высоты для защиты израильских поселений в Галилее. Но завтра для защиты новых киббуц на Голанских высотах потребуется захватить новые участки сирийской земли. И так до бесконечности. Логика милитаристской психологии».

— Ну а вы спрашивали насчет Шарм-аш-Шейха?

— Да, спросил. Бывший генерал ответил: «Конечно, говорят, будто для безопасности мореплавания в Индийском океане нам нужен контроль над Шарм-аш-Шейхом. Но завтра потребуется контроль над Баб-эль-Мандебским проливом».

— Кстати, я слышал по радио, что арабы блокировали Баб-эль-Мандебский пролив, а значит, и весь Израиль со стороны Индийского океана.

— Возможно. Чтобы не пропустить транспортных судов, достаточно старого эсминца. А у «фантома» просто не хватит горючего долететь туда и обратно.

— Вы слишком проарабски настроены, — не уступал американец. — Израиль же должен выжить.

— О-ля-ля, но сейчас ясно, что, даже одержи Израиль военную победу, она ничего не решит, — отвечал француз. — Где уверенность, что не будет и пятой и шестой арабо израильской войны? Может ли Израиль существовать на таких условиях и в такой ситуации? Не забудьте и про нефтяной фактор…

Когда я вернулся в Москву, я смог прочитать мнение о войне, высказанное израильскими коммунистами. «Можно ли было предотвратить несчастье возобновления войны?» — писал генеральный секретарь ЦК Компартии Меир Вильнер в статье, опубликованной в нескольких израильских газетах. — Безусловно, да… Можно было давно положить конец возникновению военных действий, восстановить справедливый и прочный мир между Израилем и арабскими странами. Выдвигались различные мирные предложения, но все их сорвало правительство Израиля. Эта война ведется не за обеспечение существования и безопасности Израиля, а за… территориальную экспансию, за господство Израиля над сирийскими Голанскими высотами и египетским Синайским полуостровом, за глобальные интересы американского империализма. Кто агрессор в этой войне, являющейся продолжением июньской войны 1967 года? Агрессор тот, кто захватил территорию других государств. Борьба против чужеземной оккупации — не агрессия. Говорят о безумии. Безумен тот, кто разглагольствует о захвате Дамаска и Каира, об уничтожении «раз и навсегда» вооруженных сил арабских государств и навязывании им израильской оккупации. Ведь в 1967 году Израиль одержал военную победу. Но разве это была победа «раз и навсегда?» Разве она решила какие-либо проблемы и обеспечила безопасность? Мы, израильские коммунисты, руководствуясь искренней заботой за судьбу народа и родины, с глубокой болью за каждого гибнущего еврея и араба, с полной национальной ответственностью говорим народу: выход есть. Необходимо прекратить кровопролитие, положить конец оккупации, политике аннексий, необходимо установить справедливый и прочный мир».

За последние годы чувства национальной гордости и патриотизма в Сирии обострились. Но сирийцы отличались терпимостью к людям другой национальности и других убеждений. Большинство населения в стране — арабы-мусульмане. Однако в Сирии есть сотни тысяч арабов-христиан. Их можно встретить во всех областях жизни. Среди торговцев, врачей, технической интеллигенции немало армян. Вкрапления турок и курдов встречаются во многих городах и селениях даже в Южной Сирии. Среди армейских офицеров много черкесов. Евреи занимались торговлей и ремеслами в Дамаске в течение столетий. Политика Израиля отравила атмосферу. Однако тысячи еврейских семей остались в Сирии, и у них, во всяком случае, меньше ограничений, чем у арабов в Израиле.

Святыня Дамаска и его архитектурная жемчужина — мечеть Омейядов. В ней самой как бы отразились характерная для сирийцев терпимость, взаимопроникновение религий, синтез верований. Она воздвигнута на месте византийской церкви, которую построили на фундаменте храма Юпитера. В первые века ислама в ней вместе молились христиане и мусульмане, и до сих пор в мечети сохранилась гробница Иоанна Крестителя. Напомню для тех, кто не занимался специально историей мусульманства, что и Иоанн Креститель, и Иисус Христос включены исламом в сонм своих пророков под именами Яхья и Иса, как и иудейский пророк Моисей, которого арабы называют Муса. Недалеко от мечети Омейядов туристов и паломников привлекает гробница Салах ад-Дина (Саладина европейских хроник), который изгнал крестоносцев из Иерусалима.

Возле мечети раскинулся дамасский базар. Он велик, знаменит и славен. Даже во время войны базар кипел, хотя некоторые лавки и были закрыты. С неизменным упорством зазывали покупателей торговцы инкрустированными столиками и оружейники, ковроделы и медники. По крытым галереям, отчаянно крича, проносились на велосипедах подростки, перевозящие не очень тяжелые товары. Ослики и мулы трусили рядом с крестьянами, одетыми в рубахи до пят. Разносчики прохладительных напитков мелодично позванивали стаканчиками, предлагая пепси-колу. Впрочем, большинство утоляет жажду просто из кранов. Дамаск снабжается водой из горных озер. Ни в какой другой стране Ближнего Востока не пил я воды вкуснее.

Враг стоял в полусотне километров от Дамаска. Поэтому стоило прерваться музыке, доносящейся из транзистора, как вокруг него собирались люди, чтобы послушать последние известия.

Я забрел на улицу медников. Они превращают тупую болванку металла в блюда с замысловатыми узорами и кофеварки, в кувшины, похожие на девушек с тонким станом, и увесистые люстры. Сейчас они ковали кинжалы для десантников и мотали рулоны с колючей проволокой.

В одном из домиков у древней византийской стены, покрытой бронзовым плющом, жили трое — дряхлый старик, перебирающий четки, старуха с татуировкой на подбородке и молодая женщина, которая была беременна. Мне рассказали, что четвертого, ее мужа, с ними нет. Он славился огромной силой, любил играть многопудовыми слитками меди. Он женился на девушке из семьи беженцев из Эль-Кунейтры с Голанских высот. Их семью любили на улице медников, но это не мешало многим добродушно подтрунивать над жизнью молодоженов. Свекровь заставила невестку носить черную чадру, хотя и совсем прозрачную, а та В отместку надевала модную дерзкую юбчонку. Мужчина ушел на фронт, и женщины помирились. Накануне в дамасский госпиталь «Аш-Шарк» поступил раненый товарищ молодого медника. Он рассказал, что почти треть взвода, в котором они служили, полегла ври защите освобожденного Дже-бель-Шейха на Голанских высотах. Он не знал, среди живых или мертвых теперь бывший медник.

Когда приблизился вечер, две женщины в черном, старая и молодая, поспешили к мечети. Они прижались лбом к холодному мрамору и забормотали скорбные и гневные слова.

Еще один день закатился осенним медным светом за зубчатый гребень Касъюна.

Числа с пятнадцатого в небе Дамаска израильские самолеты почти не появлялись. В это время пришел в движение синайский фронт. Кроме того, сказывались тяжелые потери израильской авиации. Летчики — элита израильской армии. Чтобы подготовить начинающего пилота, нужно четыре года. Потери в машинах восполнялись Соединенными Штатами, а гибель людей воспринималась в Израиле очень болезненно.

За первые дни войны израильская авиация разрушила нефтеперегонный завод в Хомсе, нефтехранилища в Латакии, Тартусе, Баниасе, тепловые электростанции в Дамаске и Хомсе, Латакии и Тартусе. Для всех было ясно, что эти бомбардировки служили прежде всего целям устрашения. Их непосредственный военный эффект практически равнялся нулю. Сотни бензовозов шли из Ирака, Кувейта, Ливана, чтобы восполнить потери Сирии. Остановилась сирийская легкая промышленность, лишенная электроэнергии, но это опять-таки не оказало воздействия на ход военных операций.

Конца войны еще не было видно, а в министерстве экономики собрались хозяйственные руководители — министры энергетики, планирования, коммуникаций, внешней торговли, финансов, общественных работ. Вел заседание заместитель премьера Мухаммед Хейдар. В соседнем помещении сидели вооруженные телохранители. Наверху в сквере стояли зенитки. Хозяйственники, мыслящие сухими цифрами и диаграммами, были полны человеческих эмоций. Они обсуждали планы, как организовать тыл на случай затяжной войны. В выступлениях сквозила мысль, что страна недостаточно подготовилась к войне. А я думал о том, что сирийцы набираются зрелости, учатся переносить страдания, терпеть навязанные им лишения, проходить через разруху и вновь возрождать свою страну.

Журналистские дела вынудили меня на короткое время съездить в Бейрут.

Город встретил редкой для октября влажной жарой, но море было прозрачным, ласковым, великолепным. Если плыть с пляжа Сен-Симон, уставленного белыми кабинками, мимо изъеденного прибоем скалистого островка, то за мысом постепенно открывался Бейрут. Он появлялся сначала одним мини-небоскребом, потом другим и вырастал над волнами изящными ломаными линиями. Но когда я гулял по его улицам, то удивлялся, до чего же бестолково застраивался город: видно, к нему не применялся принцип единого планирования. Индивидуализм частного предпринимательства был доведен до крайности… Рядом с элегантными пятнадцатиэтажными домами — свалки, на бейрутском «Бродвее» — улице Хамра чувствовался запах сточных канав. Я уж. не говорю об автомобилях, которые неслись, не соблюдая правил, заставляя пешеходов прижиматься к стенкам узких улочек. Добавьте рев самолетов над головой из-за того, что трасса взлетов и посадок проходила над центром ливанской столицы…

Земля Ливана с финикийских времен была как бы торговыми воротами Ближнего и Среднего Востока… Традиции посреднической торговли сохранились. Будь это трижды банально, но я сошлюсь на шофера такси, который сказал мне: «Здесь люди поклоняются лире — ливанскому фунту, а лавка менялы для них — храм». Этот же шофер не преминул меня обсчитать. Погоня за лирой стала движущим стимулом для многих ливанцев. Страна превратилась в главный банковский центр и курорт Арабского Востока, а легальная проституция — в прибыльный бизнес. В Ливан вкладывали деньги нефтяные шейхи Персидского залива, и процветание Бейрута в конечном счете было отражением нефтяного бума на Ближнем Востоке. По через Ливан сюда проникали и идеи со всего мира. В Бейруте находились сильнейшая полиграфическая промышленность и самые богатые книжные магазины Арабского Востока.

Я бродил по центральным улицам Бейрута, над которыми буйствовала реклама, устроенная на американский манер. Видел одетую по последней моде публику, полные кафе и сияющие витрины магазинов. Заходил в кинотеатры, где на экранах, как правило, не было намека на искусство, а господствовали секс и мордобой. Когда я соприкасался со всем этим фасадом «сладкой», «красивой» жизни, то невольно думал, что вокруг Бейрута сотни тысяч человек живут если не в хибарах, то, во всяком случае, в бедных домах. Для них роскошь, «сладкая жизнь» были недоступны. Недовольство рождала не нищета абсолютная, а нищета относительная. Мастеровые с бейрутских окраин, обездоленные палестинцы, неустроенные арабские иммигранты невольно хотели взять автомат, садануть по зеркальным окнам, а что будет дальше — неважно. Автомат достать было нетрудно — ливанское общество вооружилось почти поголовно. Правда, социальную напряженность ослабляли довольно быстрое экономическое развитие, приток капиталов, возможность эмиграции, но взрывоопасного материала скапливалось все больше. Яне рассказываю здесь о кровавой ливанской трагедии, которая началась спустя два года и продолжается поныне, а просто передаю свои впечатления о Бейруте тех дней.

Война занимала умы бейрутцев, хотя воспринималась, конечно, не так, как в Дамаске. Израильская авиация бомбила ливанские радары, артиллерия обстреливала ливанскую территорию. В небе в смертельной карусели кружились сирийские «миги» и израильские «фантомы». Столичный порт, живущий транзитом, опустел. Ливанские госпитали принимали раненых. Шли сборы пожертвований в пользу воюющих арабских стран. Бейрут всегда был фабрикой слухов, а во время войны и подавно. Их подхватывали газеты, раздувало телевидение, и распространяли по всему миру тысячи корреспондентов, которым не удалось попасть в воюющие страны.

Не обошлось и без трагических происшествий. 18 октября пятеро вооруженных людей вошли в здание отделения «Бэнк оф Америка» и взорвали в помещении бомбу. Несколько служащих и посетителей получили ранения. Началась перестрелка с полицией. Налетчики, которые удерживали полсотни заложников, заявили, что они принадлежат к некоему ливанскому социалистическому движению. Они потребовали гарантировать им неприкосновенность, выплатить 10 миллионов долларов «на нужды борьбы арабских народов», а также освободить из ливанских тюрем всех палестинцев. Руководство палестинского движения сопротивления категорически отмежевалось от налетчиков. Переговоры не привели к результатам. Начался штурм, сопровождавшийся перестрелкой. Два налетчика погибли, остальные сдались. Среди полицейских были раненые. Дня на два «террор на улице банков» вытеснил с первых полос газет сообщения о ходе военных действий на фронтах.

Я вернулся в Дамаск. Вечером ко мне подошел сирийский офицер.

— Меня прислали из политического управления армии. Вы просились на фронт?

— Да.

— Завтра утром за вами заедут. Вам разрешено находиться в боевых порядках атакующей бронетанковой бригады.

Утром, когда я спустился в ресторан отеля, чтобы позавтракать, американцы с соседнего столика, прильнувшие к транзистору, крикнули мне:

— Скорее сюда! Сообщение из ООН…

Передавали резолюцию Совета Безопасности, принятую по предложению Советского Союза и США. Она призывала прекратить огонь и все военные действия в течение двенадцати часов с момента принятия решения.

За мной, естественно, никто в то утро не приехал.

Все ждали реакции сирийского руководства. Египет и Израиль согласились с резолюцией. По дамасскому радио по-прежнему передавали только патриотические песни и военные коммюнике. Вечером по радио объявили о решении Совета Безопасности, о заседании национального и регионального руководства ПАСВ, Прогрессивного национального фронта — и ничего больше. На следующий день стало известно, что израильские войска, воспользовавшись перемирием и нарушив собственное обещание прекратить огонь, бросились в наступление на западном берегу канала в направлении города Суэца. Обстановка во всем районе накалилась. Совет Безопасности принял новую резолюцию, требуя прекратить все военные действия на Ближнем Востоке.

Мы не отходили от радиоприемников. Никаких сообщений о том, как сирийское правительство реагирует на резолюцию Совета Безопасности, по-прежнему не было. Настала «ночь предопределения» — кульминационный пункт месяца рамадана. В эту ночь, по мусульманской легенде, Аллах послал с архангелом Гавриилом на землю Коран. По радио передавали молитву из мечети Омейядов и проповедь главного муфтия. Само сочетание слов «ночь предопределения» с боями на фронте электризовало толпу. В мечети и вокруг нее собрались десятки тысяч человек. Слышались вздохи и выкрики. Голос проповедника звенел: «А кто даст тебе знать, что такое ночь предопределения? Ночь предопределения лучше тысячи месяцев… Она — мир до восхода зари».

Бои на Джебель-Шейхе достигли апогея. На головы отборных сирийских подразделений были сброшены лучшие израильские десантники. Схватки дошли до рукопашной. А в воздухе сшибались десятки самолетов с той и с другой стороны. Большую часть Джебель-Шейха арабы удержали до перемирия.

Наконец сирийское правительство приняло решение Совета Безопасности. Ирак не согласился с ним, но начал отводить свои войска с сирийско-израильской линии перемирия.

Моя работа в Дамаске закончилась.

По знакомой автостраде мимо сгоревшего нефтехранилища я поехал в Хомс, откуда свернул на Латакию — главный сирийский порт. Навстречу двигались только что выгруженные танки, грузовики с боеприпасами. В душной Латакии я остановился в гостинице «Джеляль». Ее содержал старый сириец-христианин. Он старался создать в небольшом старом доме семейную обстановку. Работали в нем в основном родственники. Жена хозяина готовила, а взрослые дети, вернувшись с дежурства в отряде ополчения и повесив автоматы на крючки, надевали белые фартуки официантов. Старик подсел ко мне и долго рассказывал, как его брат пятьдесят пять лет назад учился в русской православной школе в Палестине, а также о том, какие именитые гости жили в его заведении. «О бездушие современных отелей, — думал я, — о уют и человечность старых гостиниц со скрипучими половицами…»

Утром я отправился в порт, побывал на нескольких наших судах, познакомился с сирийскими рабочими. Грузчик Халид Таляти показался мне одним из героев произведений Ханны Мины. Коренастый, крепкий, острый на словцо, любитель посидеть в кофейне, поиграть в нарды, но когда надо — хваткий и злой в работе. Его племянник был в армии. Грузчики работали, не выходя из порта по нескольку суток. Горели нефтехранилища, и грязно-желтое пламя освещало затемненный город. На внешнем рейде торчали из воды надстройки японского и греческого судов, потопленных израильтянами. Советские транспорты входили в порт с раздраенными трюмами и подъемными механизмами наготове. Их сопровождали эсминцы нашей Средиземноморской эскадры. Экипажи транспортов трудились бок о бок с сирийцами. Суда, которые раньше разгружались за две недели, во время войны загружаются за одни сутки.

В самом начале военных действий израильские катера подбили тремя ракетами советское транспортное судно «Илья Мечников» в порту Тартус. Два других советских корабля подошли к горящему «Мечникову», и три команды несколько часов пытались потушить пожар. Когда создалась угроза взрыва, «Мечникова» выбросило на мель. Последовало известное заявление ТАСС. После этого ни одно советское судно не подвергалось нападению израильтян.

Накануне отъезда из Дамаска я встречался с министром планирования Мустафой Халляджем, экономистом и немного поэтом.

— Израиль хотел бы отбросить Сирию назад, законсервировать бедность и отсталость, — говорил он.

— За какое время вы надеетесь восстановить разрушенное?

— Сейчас трудно сказать. Наша надежда сейчас — гидроузел в Табке.

Редакция дала мне задание после окончания военных действий посетить строительство гидроузла на Евфрате. Время у меня было, и по дороге в Табку я завернул в город Хаму, чтобы посмотреть знаменитые нории.

Я вышел из автомашины и остановился около заросших тиной гигантских водоподъемных колес. Древность оставила нам затянутые песком развалины, ломкие манускрипты, идеи, измененные до неузнаваемости. Но редко где можно встретить механизмы, которые трудились бы на человека уже два тысячелетия. Через сирийский город Хаму прошли римляне, византийцы, крестоносцы, мамлюки, турки, французы, а эти нории все скрипят и скрипят и подают по акведукам воду на поля.

Я вслушался. В плеске падающей воды кто-то, может быть, услышит победный клич древнего изобретателя этих механизмов. А мне в тележном скрипе норий почудился вечный стон истосковавшейся сирийской земли: «Воды, воды!..» Ведь нории не могли утолить ее жажды.

Час за часом ты мчишься на автомашине по сирийской пустыне, и лишь ветер закручивает пыль в одинокие смерчи. Воды не хватает. О ней мечтает кочевник, которого в мареве пустыни манят миражи тенистых пальмовых рощ и озер. И не только он. В обширных районах на западе и севере Сирии под весенним дождем грязно-рыжие просторы покрываются сочной зеленью, и здесь возможно богарное земледелие. Но крестьянин, бросая в землю зерно, никогда не знает, чем отплатит поле за его труд: обильным ли урожаем, полными ли закромами или же сгоревшим от зноя колосом.

Нехватка воды тормозит развитие сирийской экономики. Без орошения невозможно добиться устойчивых урожаев, поднять сельское хозяйство, уровень жизни. А на севере протекает полноводный, хотя и капризный Евфрат. Много раз ставился вопрос о строительстве плотины на реке во времена, когда страной, как своей колонией, управляла Франция. Много раз обращалось к Западу за помощью правительство независимой Сирии. Ответа не было.

Сирийскому народу протянул руку помощи советский человек.

Гидроузел на Евфрате, сооруженный при сотрудничестве с Советским Союзом, устранил угрозу наводнений, создал возможность удвоить площадь орошаемых земель Сирии, в несколько раз увеличить производство электроэнергии.

Раньше селение Табка нельзя было найти на мелкомасштабной карте. Едва ли двести душ жило в двух десятках глинобитных хижин. Я видел, проезжая через северные районы Сирии, эти крестьянские домики, которые встречаешь в широкой полосе пустынь от Сирии до Афганистана: над обычной мазанкой надстраивается яйцевидный купол, деревня издалека напоминает груду поставленных торчком яиц. Купол дает прохладу в жару и защищает от редких ливней.

Там, где на тощих пастбищах паслись овцы, сейчас раскинулся молодой город. Я ходил по озелененным улицам Табки, вслушивался в говор молодой и веселой толпы. Спускался по звенящим под ногами железным лестницам на дно котлована, где в путанице железной арматуры искрились огни электросварки. Забирался в кабины машинистов подъемных кранов, садился рядом с водителями самосвалов и бульдозеров, беседовал с советскими и арабскими рабочими, инженерами.

После начала военных действий на стройке оставалось около тысячи наших специалистов и более двенадцати тысяч сирийских инженеров и рабочих. Сотни квалифицированных рабочих, особенно шоферов, монтажников, электротехников, были мобилизованы. Несмотря на пост во время рамадана и нехватку людей, стройка жила. Но ход работ оказался под угрозой…

На первый взгляд ракетный обстрел «Ильи Мечникова», разрушение электростанций были лишь актами устрашения. Я уже говорил, что никакого влияния на ход военных действий они не оказали. Однако когда складываешь воедино факты, то обнаруживаешь и другое. На «Мечникове» находилось оборудование для пуска первых трех агрегатов Евфратской гидростанции, необходимая документация и козловой кран. Разбомбленная электростанция в Хомсе раньше давала энергию в Табку.

Советские и арабские специалисты разработали «блуждающий график» снабжения энергией важнейших объектов, приостановили самые энергоемкие производства — земснаряды и компрессоры. На стройке была своя небольшая электростанция, немного энергии давал Халеб, включили в сеть движки земснарядов. Поэтому строительно-монтажные работы на тех участках, которые обеспечивали пуск первых трех агрегатов, не прекращались.

Генеральному директору строительства Субхи Кахали было шестьдесят два года. Но выглядел он подтянуто и моложаво. Он учился в Турции и США, работал в Западной Европе и некоторых арабских странах, растрачивая талант инженера и руководителя на чиновничью суету, на что-то второстепенное, незначительное. Гидроузел на Евфрате — цель и смысл его жизни.

— Мы в Табке держали второй фронт против Израиля, — сказал он в беседе со мной.

— Чем вы объясняете успех на этом «втором фронте»?

— Советские специалисты и мы, арабы, жили и трудились, как одна семья. Это, пожалуй, главное. Кроме того, наша стройка воспитывает нового сирийца. Здесь рождается новый гражданин, с чувством собственного достоинства, ответственности перед страной.

Сварщику Хусейну Шехуду было около сорока лет. Он вырос в семье крестьянина, который владел клочком земли, но лишь по большим праздникам у него на столе появлялось мясо. Маленькая нория — не такая большая, древняя и знаменитая, как в Хаме, подавала на несколько бедняцких полей воду. Ее хозяин брал за это с крестьян половину урожая. С четырнадцати лет Шехуд батрачил, ходил по Сирии, чтобы заработать на лепешку и маслины. Он уехал в Ливан и нанялся грузчиком на цементный завод в Бейруте. Однажды вечером Шехуд забрел на улицу Хамра, мерцающую бешеной рекламой, поймал брезгливые взгляды чистых господ, брошенные на его заляпанный цементом костюм, и почувствовал себя бездомной собакой. Он вернулся на родину, женился и снова стал батрачить за горький кусок хлеба. Наконец Шехуд пришел в Табку.

Он сидел передо мной, этот бывший крестьянин, с лицом, рано покрывшимся морщинами, но на нем не было выражения забитости или униженности. Это было гордое лицо человека, который знает свое место и свое дело. Каждый раз, надевая маску и беря в руки сверкающий огнем аппарат, Шехуд чувствовал себя человеком. В нем проснулось достоинство.

Его обучил русский. Этого он никогда не забудет, хотя честно признался, что сохранил в памяти лишь имя своего учителя — Иван.

Узкая асфальтированная дорога привела меня к сирийско-турецкой границе. Солнце клонилось к закату. В долинах густели тени. Воздух был легким и свежим. Сирийские пограничники проверили мои документы, пожали руку и подняли шлагбаум.