Любовь Лафайета

9

Госпожа д’Айен внутренне ликовала: Адриенна решилась принять первое причастие. С самого утра в её душе пели ангелы. Небо, как по заказу, окрасилось в лазоревый цвет; за окошком кареты мелькали деревья, ещё сохранившие свой парчовый убор, словно и они ждали этой минуты и не хотели встретить её в убожестве. Торжественные звуки органа вызвали слезы умиления; госпожа д’Айен промокнула глаза платком, пока её дочь получала из рук священника просфору.

— Ты рада? — спросила она Адриенну, когда они сели в карету, чтобы ехать домой.

— Да, мама, очень!

Она действительно была рада. Теперь, если Господу будет угодно забрать её жизнь во время родов, она попадёт на небеса и будет оттуда оберегать Жильбера, поджидая его к себе.

В последнее время у Адриенны часто менялось настроение. Ей вдруг начинало казаться, что Жильбер разлюбил её, — почему он так долго не пишет? Она целый день не выходила из комнаты и плакала в подушку. Наконец приходило письмо с уверениями в неизменной любви и сетованиями на разлуку; Адриенна перечитывала его много раз и носила на груди, возле сердца, пока строчки не начинали расплываться. Когда ребёнок бил ножкой, Адриенна улыбалась и поглаживала живот рукой, чувствуя, как он напрягается изнутри. Конечно, у неё родится мальчик, ведь Жильбер так мечтает о сыне! В такие моменты ей хотелось, чтобы Жильбер был рядом и тоже мог ощутить нетерпеливые толчки. Но тут её взгляд случайно натыкался на отражение в зеркале, и она думала: нет-нет, пусть лучше приедет потом, чтобы не видеть её такой — раздутой, оплывшей, с отёкшими руками и ногами. Роды не слишком пугали её: скорей бы избавиться от бремени и предаться новым заботам. И радостям! Жильберу наверняка дадут отпуск, чтобы он мог увидеть сына.

В начале декабря, с приближением срока, всё было уже готово: госпожа д’Айен подыскала кормилицу и няню, повитуха госпожа Кудрэ, принимавшая роды у неё самой, готова явиться по первому зову. За десять дней до Рождества за ней послали карету.

Адриенна испуганно смотрела на мать: началось? Опоясывающая боль перекинулась на низ живота. Поддерживая под руки с обеих сторон, мать и гувернантка отвели её в спальню, где служанки уже суетились, готовя постель. Адриенну раздели до рубашки, тщательно причесали и надели на голову чепец. Боль становилась всё сильнее; Адриенна стонала, полулёжа на подушках, подсунутых ей под спину, и не могла найти удобное положение.

Приехала госпожа Кудрэ, приветливо со всеми поздоровалась, похвалила за то, что в комнате жарко натоплено — роженице будет легче тужиться, — и спросила у Адриен-ны, кого она хочет видеть подле себя, а кому уйти.

— Мама, не уходи! — попросила Адриенна голосом девочки, готовой заплакать.

— Нет-нет, дорогая, я буду здесь! — Госпожа д’Айен взяла её за руку.

Повитуха выпроводила служанок, наказав им иметь наготове тёплую воду, подогретое вино, растопленное масло и чистые простыни. Адриенне подложили под чресла подушку, госпожа Кудрэ согнула ей ноги и велела госпоже д’Айен держать дочери колени, не позволяя им сомкнуться.

Тело то напруживалось, то расслаблялось; из сдавленного горла вырывались стоны. Голос госпожи Кудрэ доносился словно сквозь вату.

— Вот и головка показалась, — приговаривала она. — Благодарите Господа, душа моя, за то, что Он милостив и ребёночек лежит как надо… Вот хорошо… Господь милостив, и вас Он любит…

Адриенна вскрикнула, почувствовав острую боль между ног. Теперь ей было слишком жарко и душно, сорочка на груди намокла от пота, во рту пересохло.

— Потерпи, потерпи, моя душенька, — продолжала ворковать повитуха. Вот плечико… А вот и второе… Теперь уж недолго осталось…

Ещё потуги — и Адриенна почувствовала, что ей стало легче. Мать отпустила её колени, прикрыв их подолом рубашки, и они с повитухой склонились над маленьким красным комочком. Послышалось покряхтывание, потом слабый, неуверенный детский крик.

— Что, мама?

Адриенна подалась вперёд, и госпожа д’Айен поспешила к ней, чтобы уложить обратно.

— Девочка, славненькая да прехорошенькая! — пела повитуха.

— Девочка?

На лице Адриенны отразился испуг. Мать поняла: ах, эти мужчины, им непременно нужен сын! Пусть Адриенна сама ещё дитя, она достаточно умна и наблюдательна, чтобы понять, что её родителей объединяет чувство долга, привязанность, привычка — но не любовь. А остались бы живы её братья — как знать, всё могло быть иначе…

— Вот и хорошо, что девочка! — пришла на помощь госпожа Кудрэ. — Уж поверьте моему слову, сколько я деток приняла, — да вы и сами знаете, сударыня, — если первенец — девочка, и роды легче, и роженица быстрее поправится, а уж во второй раз хоть бы и мальчик: дорожка проторена.

Повитуха действовала споро и умело. Убедившись, что послед вышел, ловко вытащила из-под Адриенны окровавленное бельё, обтёрла её полотенцем, смоченным тёплой водой, перетянула ей чресла и живот плотной тканью и обложила укромные части пелёнками, чтобы ей было сухо и тепло; обрезала младенцу пуповину и перебинтовала, обмыла его тёплым вином с капелькой масла, надела на головку крошечный чепчик, а ножки плотно спеленала, завернула дитя в одеяльце и положила рядом с Адриенной. Она впервые увидела свою дочь: красное личико, зажмуренные глазки… Младенец шевелился, как гусеничка, а потом стал сосать свою нижнюю губу. Адриенна почувствовала, как отвердели её груди; на сорочке возникли два мокрых пятна. Её дочь голодна! Повитуха объяснила, что в первые сутки младенцам грудь не дают: они должны отрыгнуть слизь и мокроту и опорожнить кишечник; малютке принесли рожок с процеженной медовой водой, и она стала жадно сосать. Адриенне же перетянули грудь и заменили сорочку. Она чувствовала страшную усталость. Жадно выпила стакан воды и отказалась от бульона. Оставив при ней лишь одну служанку, все вышли из спальни, забрав ребёнка. Когда Адриенна проснулась, ей сообщили, что девочку окрестили и нарекли Генриеттой — в честь бабушки-крёстной.

Жильбер ничуть не огорчился, узнав, что у него дочь. Его отпустили из Меца в бессрочный отпуск, накануне Рождества он приехал в Париж, крепко обнял жену и с умилением посмотрел на младенца, назвав Генриетту красавицей. Адриенна была на седьмом небе от счастья. Хотя она ещё не оправилась от родов и возобновить супружескую жизнь было нельзя, муж проводил с ней много времени, рассказывая обо всём, о чём сам узнал совсем недавно: об Америке, о рабстве, об инсургентах и даже о масонах — они же были едина плоть. Адриенна пылала тем же воодушевлением и от души желала победы американским колонистам.

На Рождество в Париже открылась ложа Простодушия на улице Бонди, и Лафайет отправился туда вместе с князем де Пуа и графом де Ламетом — ещё одним сослуживцем по Мецу. Гостей встречали братья-стюарды с красными лентами через правое плечо; одним из двух послушников на жалованье был негр. При входе посетители должны были сделать условный жест, приложив правую руку к сердцу и резко опустив её вниз, назвать секретное слово — «Боаз», услышать отзыв — «шибболет», после чего предъявить свои дипломы и расписаться в журнале. Среди гостей оказались иностранцы: русские граф Строганов, князь Хованский и князь Голицын, один поляк, пара немцев… Распоряжался церемонией герцог Шартрский, Великий магистр Великого Востока Франции, — любимец парижан, купавшийся в богатстве и славе порочного человека, не делая тайны из своих любовных похождений, пристрастия к вину и игре. Конечно, такой образ жизни не пристал строителю Храма Соломона, но, с другой стороны, герцог Филипп был единственным принцем крови, которого простой люд мог видеть каждый день, — это ли не живой пример отрицания соеловных различий во имя равенства? А распущенностью называли внутреннюю свободу принца, не желавшего загонять своё поведение в рамки светских условностей. Жильбер заставлял себя так думать, хотя проезд герцога по предместью Сент-Оноре разжёг угольки, которые, как оказалось, не превратились в золу: на козлах его кареты сидела принцесса де Ламбаль, а на запятках стояла Аглая! Без женщин принц обойтись не мог; Великий Восток принял в свое лоно адоптивные ложи «вольных каменщиц», под главенством родной сестры Филиппа — герцогини де Бурбон. Ах, если бы Адриенна прошла посвящение, она стала бы Жильберу не только женой и другом, но и «сестрой»!

Лафайет не рассказал ей только об одном — о том, что мечтает уехать в Америку и сражаться там на стороне инсургентов. Это бы её огорчило… Разумеется, он скажет ей, но не сейчас, потом, когда всё будет решено и готово. А пока пусть веселится без забот, ведь нынче праздники.

Маршал де Бройль тоже прибыл в столицу. Он старался не подавать виду, насколько его захватила идея маркиза. Восстание в колониях — заноза в пятке англичан, которая может вызвать нарыв и гангрену. Самое время поквитаться за унизительный Парижский мир шестьдесят третьего года, за отобранные колонии, за сотни судов, захваченных на море в мирное время и восемь тысяч матросов, погибших в плавучих тюрьмах!

Разумеется, нерв войны — это деньги, а казна пуста. Тюрго настроен резко против военных расходов, считая, что колонисты и сами смогут отстоять свои права. Но даже осторожный граф де Верженн, заведующий иностранными делами, полагает, что вступление Франции в войну неизбежно. Если ничего не предпринимать, можно упустить момент и усугубить своё положение. Сейчас инсургенты просто шантажируют Лондон, чтобы заключить с ним договор на выгодных для себя условиях. Если конфликт разрешится мирным путем, Британия станет ещё сильнее; если же англичане проиграют войну, эта жадная и беспокойная нация захочет возместить себе ущерб, напав на Антильские острова.

Вот в чём главная беда. Главный министр Морепа совершенно прав: если Франция вмешается в конфликт, исход борьбы будет решаться на море, а там владычествует Англия. Год назад Лондон запретил всей Европе торговать с непокорными колониями, позволив кораблям английской Ост-Индской компании арестовывать все суда для проверки и конфисковать груз при обнаружении оружия на борту, а кто же, скажите на милость, рискнёт пуститься в плавание по южным морям, не захватив с собой оружия! В этом году англичане переоснастили шестнадцать линейных кораблей, двадцать два фрегата и тридцать два корвета, которым граф д’Орвилье может противопоставить всего тринадцать кораблей в Ла-Манше и Атлантике. Вот если бы испанцы выступили на стороне Франции! У них тоже большой зуб на англичан, однако Мадрид боится, что искорки пожара, разгоревшегося в Северной Америке, перекинутся на огромную испанскую империю. По донесениям французских лазутчиков, главный министр Карла III даже начал тайные переговоры о возвращении Гибралтара в обмен на испанский нейтралитет…

Людовик XVI тоже считает неразумным оказывать помощь британским подданным, восставшим против своего короля, — какой пример для французов? И он не намерен нарушать Парижский договор под тем лишь предлогом, что не любит англичан — этот заносчивый и алчный народ купцов. Его величество молод, не искушён в политике и хочет остаться в истории как честный человек, верный своему слову и руководствующийся Божьими заповедями. В прошлом ноябре буря выбросила на камни у Котантена британское транспортное судно с войсками, отправлявшимися в Новый Свет; французские рыбаки спасали тонущих солдат с риском для жизни, как и положено добрым христианам. Король прослезился, когда узнал об этом! Он запретил поставлять инсургентам оружие и провиант, но ведь можно пойти другим путём.

Колонистам недостает опытных военачальников — надо предоставить им их. Генерал Вашингтон, которого Конгресс назначил главнокомандующим, закончил прошлую войну полковником, не одержав ни одной победы, а прославился лишь тем, что уничтожил маленький отряд парламентёра Жюмонвиля — нечего сказать, великий подвиг! Вот если бы войска инсургентов возглавил маршал де Бройль, имя победителя при Бергене привело бы англичан в трепет, а победа в решающем сражении и заключение мира на условиях колонистов стали бы прекрасным завершением его военной карьеры! Пусть эти мальчики — Ноайль, Сегюр, Лафайет — войдут в его штаб. Конечно, надо взять и кого-нибудь поопытнее, например, шевалье де Моруа, подполковника королевских гренадеров. Он хотя и стихоплёт, блистающий в свете своими талантами к музыке, живописи и разным наукам, но хороший военный, кровью заслуживший орден Святого Людовика. Ну и, разумеется, с ними поедет Иоганн фон Кальб — немец на французской службе, которого де Бройль ещё в шестьдесят восьмом году посылал в Америку на разведку. Жан де Кальб (он переделал своё имя на французский лад) — незаменимый человек в подобной экспедиции и к тому же говорит по-английски. Вот только нужно улучить удобный момент, чтобы представить этот проект королю…

Герцог д’Айен отправлялся в Версаль. Собравшись с духом, Жильбер посвятил «папу» в свои планы. Изящные брови герцога взлетели вверх: так вот причина неожиданного библиофильства его зятя! Очередная ребяческая выходка, а он-то думал, что мальчик наконец взялся за ум и серьёзно занялся наукой и политикой… И эти двое туда же — Луи де Ноайль и Филипп де Сегюр. Тоже мне три рыцаря…

— Мой милый! — Подагра временно разжала свой капкан, и д’Айен пребывал в хорошем настроении. — Разумеется, ваше решение похвально. Но между тобой и твоими друзьями существует одно очень важное различие.

— Какое? — лоб Жильбера прорезала упрямая морщинка.

— Деньги, сударь, деньги. — Герцог подошёл к каминному зеркалу, чтобы проверить, не отлепилась ли мушка со щеки. — Твои друзья небогаты и ничем не рискуют, во Франции у них нет никаких перспектив, тем более что наше экономное величество распустил свою военную свиту. Напротив, служба в иноземной армии в военное время сможет доставить им чины, награды и богатство, если они окажутся достаточно ловки и удачливы. Ты же, мой друг, обладаешь внушительным состоянием, а это налагает определённые обязанности. Если бы ты внимательно прочёл труды Гоббса и Кенэ, которые я тебе прислал…

«Папа» пустился в пространные рассуждения, но Жильбер его уже не слушал. Он богат! Эта мысль его поразила, ведь раньше он совсем об этом не задумывался. Он богат и может тратить деньги по своему усмотрению. Он свободен!