Любовь Лафайета

17

Со времени ранения Жильбера прошло уже три недели. Во время очередной перевязки хирург восхитился тем, как быстро заживает рана: взгляните, что за красота! Наученный горьким опытом, Лафайет и не подумал смотреть: что там может быть красивого? Грязь и мерзость. Зато теперь ему разрешили вставать, и он каждый день ковылял по комнате, опираясь на плечо своей любезной сиделки Лайзы Беккель, и писал письма, сидя за столом.

Ах, если бы он мог орудовать не только пером, но и шпагой! Крылатая слава, за которой Жильбер устремился сюда, держала свой венок над другими. Конечно, сражение при Джермантауне славным не назовёшь, однако англичане явно не ожидали, что американцы, получившие "урок" при Брендивайне, попросят ещё. Говорят, что Джон Лоуренс проявил чудеса храбрости, а Томас Конвей теперь кумир всей армии. Про сам бой Жильбер слышал самые противоречивые вещи, поняв лишь то, что тяжёлые потери были вызваны очередной роковой ошибкой — стрельбой по своим. Но разве могло быть иначе, если полк из Нью-Джерси вынужденно обрядили в красные мундиры, захваченные у англичан? Попробуй отличи своих от чужих в тумане и густом дыму. А ведь из Франции прислали огромный груз обмундирования, предназначенный именно для армии генерала Вашингтона! Где оно? Неужели и в этой стране процветает воровство? А застигнуть англичан врасплох не удалось, потому что их предупредил кто-то из местных. Пора уже расставаться с иллюзиями: свободы желают далеко не все американцы. За два года лишений и неурядиц люди стосковались по спокойной жизни и порядку, они думают, что, если вернуть всё как было, станет лучше…

Но генерал Вашингтон не сдаётся. Армия отошла на восток, в Товаменсин, дразня генерала Хау; там похоронили Фрэнсиса Нэша, израненного при Джермантауне. А восемнадцатого октября главнокомандующий приказал дать салют из тринадцати залпов: ему сообщили о победе при Саратоге генерала Гейтса, захватившего в плен всю армию генерала Бургойна — почти шесть тысяч солдат. Потерянная армия — это не шутки! Франция просто обязана вступить в войну и добить своего заклятого врага!

Хау вернулся в Филадельфию, и Вашингтон послал Гамильтона к Гейтсу за подкреплением: раз британцы не хотят нападать на нас, мы нападём на них. Лагерь переносят ещё на пять миль ближе к бывшей столице. Хватит уже строить из себя калеку! Пусть рана затянулась не до конца, Жильбер кое-как может ходить и вполне способен держаться в седле. Его место — подле главнокомандующего! Вот только прежде нужно непременно отыскать второй пакет, прибывший из Франции. Почтмейстер в Филадельфии говорил о нём двум офицерам; лишь бы его не перехватили господа англичане, иначе придётся узнавать новости о своей семье из лондонских газет! Впрочем, позже этот пакет вроде бы видели на почте в Ланкастере… Надо ещё раз написать Генри Лоуренсу в Йорк и заодно напомнить о Вальфоре, который уже на пути туда. Бедняга столько всего натерпелся, что теперь просто хочет уехать.

Джон Лоуренс тоже ранен, но не покинул лагерь! Ах, что должны там думать о Лафайете, прохлаждающемся среди хорошеньких сиделок… В последние дни в порты зашли несколько французских кораблей; Лафайет посылал узнать — писем нет… Какой ужасной муке он подвергает сам себя, раз за разом даря себе надежду, чтобы расстаться с ней!

Томас Конвей заглянул к нему по пути в Йорк. Он хочет хлопотать в Конгрессе о чине генерал-майора, тогда во Франции он сможет претендовать на звание бригадира. Лафайет совершенно уверен, что полковник заслуживает повышения, но почему он хочет уехать? Тонкие губы ирландца скривились в ироничной усмешке: вы разве не видите, как здесь относятся к иностранцам? Заслуги, таланты ничего не значат, радеют только своим. Здесь уже вряд ли удастся совершить нечто стоящее, но у него есть одна идея… Впрочем, ему это не по плечу: у него нет таких связей и возможностей, как у господина маркиза.

Разумеется, Лафайет стал допытываться у Конвея, в чём состоит его проект. Его иссушенная бездействием душа была подобна пакле, готовой вспыхнуть от малейшей искры; едва ирландец пустился в объяснения, как Жильбер уже пылал. Речь шла ни много ни мало как об экспедиции в Ост-Индию.

Конвей уже бывал на Иль-де-Франс[17] и других французских островах в Индийском море. Вот если бы отправиться туда с небольшим отрядом американцев и иностранных волонтёров, оснастить пару кораблей, нанять на месте команду — и начать платить долг англичанам! Перехватить их суда, возвращающиеся из Китая, и так пополнить свою небольшую флотилию; совершить набег на одну-две фактории, разорить их, а затем выдвинуться в бывшие французские колонии в Индии, собрать соотечественников, рассеянных на этих берегах и горящих жаждой мести, извлечь выгоду из распрей между набобами, из ненависти мараттов к англичанам, из продажности сипаев… Разумеется, не стоит являться туда с открытым забралом, но любой ущерб, нанесённый Георгу III, будет на руку Людовику XVI.

Всю дорогу до лагеря в Уайтмарше Лафайет обдумывал этот план. Если бы его удалось осуществить, это было бы грандиозно! Но разве сможет он сдвинуть такую гору своими жалкими силами? События последних месяцев отрезвили его. Сейчас ему даже стыдно вспомнить, как глуп он был, воображая себя в мечтах эпическим героем, этаким Роландом, трубящим в свой рог. Он не рыцарь Байярд, способный выстоять в одиночку против двух сотен врагов, он просто неопытный юнец, исполненный великодушных порывов, но способный наделать глупостей и тем навредить общему делу, желая ему споспешествовать. Французское правительство уже помогало колонистам, а он неосторожно привлёк внимание англичан к своей особе, поставив своего короля в ложное положение. А что, если и экспедиция в Ост-Индию уже планируется в Версале? Он должен непременно посоветоваться с умными и опытными людьми. С Генри Лоуренсом, например. И написать в Версаль — Верженну и Морепа, а ещё губернатору Мартиники. Чёрт возьми, заманчиво всё-таки. Он мог бы на пару месяцев приехать на острова, оснастить корабли на свои деньги, а потом обрушиться на английские владения: сжечь посёлки, увезти негров… И всё это под американским флагом и от собственного имени, Франция ни при чём. Проклятье, снова нога разболелась…

Вашингтон обрадовался его приезду. Конечно, это выразилось в простом кивке головой и обычных вопросах о самочувствии, но Жильбер уже достаточно хорошо знал главнокомандующего и мог отличить ледяную вежливость от тёплого участия. В ставке его поместили на первом этаже, чтобы не нужно было лишний раз ковылять по лестнице.

Британцы укрепляли Филадельфию, строя редуты вдоль Скулкилла и Делавэра. Лазутчики сообщали, что поредевшие ряды англичан пополнили собой лоялисты, выставившие по батальону от Пенсильвании и Мэриленда; ирландские католики из окрестностей бывшей столицы тоже записывались волонтёрами. Обыватели всегда принимают сторону сильного; неужели они не слышали про разгром Бургойна под Саратогой? Или не придали этому значения: вместо разбитой армии британцы пришлют свежую. В газетах писали, что скоро конфедератам придётся сражаться с русскими; правда, потом стали возвещать прибытие ганноверцев. Вашингтон же пообещал прощение всем дезертирам, если они вернутся до конца года. Гамильтон сумел привести с севера только две бригады, зато одна из них состояла из метких стрелков, усвоивших индейские методы войны. При этом иностранцам по-прежнему отказывали в приёме на службу и продвижении по ней. Один немец громко возмущался тем, что напрасно теряет здесь время. Узнав, что он покинул Европу в августе, Лафайет бросился его расспрашивать, и снова зря: глупый немец говорил о политике и министрах, перемыл косточки всем европейским дворам, но не знал ни одного из полусотни человек, перечисленных безутешным маркизом… Только Дюпортайль находился при деле: руководил сооружением редутов, укреплений, засек. Понемногу кольцо вокруг Филадельфии смыкалось; припасы туда теперь можно было доставить лишь водным путём — на плоскодонках, и то ночью, тишком, чтобы не попасть под огонь из форта Миф-финна на острове Мадден посреди Делавэра. Артиллерией там командовал француз Модюи-Дюплесси, а оборону крепил инженер де Флёри. Напротив форта Миффлина, уже в Нью-Джерси, стоял форт Ред-Бэнк, а мелководье между ними перегородили рогатками. Говорили, что только вусмерть пьяные лодочники отваживались на столь опасный переход. Американцы подбадривали друг друга рассказами о том, что англичане в Филадельфии скоро начнут есть кошек и крыс, тогда как в Уайтмарше котлы всегда полны. Однако для зимовки ничего не было готово: ни тёплой одежды, ни одеял; да что там — Вашингтон пообещал награду в десять долларов тому, кто придумает, как шить какую-никакую обувь из сырых кож, нельзя же ходить босыми по снегу.

Октябрь догорал, оголяя леса к зиме; по утрам трава была припорошена инеем, а лужицы затянуты хрупким льдом; солдаты грелись у костров. Приехал исхудавший, осунувшийся Вальфор; Лафайет вновь почувствовал угрызения совести, ведь это он завлёк его сюда. Из осторожности они решили, что Вальфор отправится во Францию не пакетботом, а на тридцатипятипушечном фрегате; если англичане всё-таки возьмут корабль на абордаж, все письма надо уничтожить. Послания к Верженну и Морепа были уже готовы; Жильбер взялся за новое письмо к Адриенне.

"У меня нет иного средства, сердце моё, как писать и снова писать, не надеясь, что мои письма дойдут до Вас, и искать утешение в удовольствии рассказывать Вам о смертной муке от того, что я не получаю ни слова из Франции. Невыразимая тревога разрывает моё сердце. Жалеете ли Вы меня, по крайней мере, понимаете ли, как я страдаю? Если бы я только знал, что Вы делаете, где находитесь! Я узнаю это слишком поздно, но хотя бы не буду оторван от Вас так, будто я умер".

С отплытием пришлось повременить: три дня бушевал шторм, ветер срывал ветхие крыши и ломал деревья, с неба низвергались потоки дождя. Острова на Делавэре ушли под воду; пушки фортов не могли стрелять. Когда ливень стих, Флёри выгнал солдат исправлять повреждённые укрепления и лупил своей тростью недостаточно проворных.

Вальмон успел уехать вовремя: британцы подтянули артиллерию и, воспользовавшись приливом, подвели бомбардирский корабль, поставив его напротив форта Миффлина и укрепив бочками с водой. Началась бешеная, безумная канонада. Людей кромсало на части, словно злобный мясник орудовал своим топором; одним выстрелом убило пять пушкарей возле орудия. Лейтенант Тейер, командовавший фортом, решил поднять сигнал бедствия, прося о помощи, но для этого надо было прежде спустить флаг. Увидев, как он пополз вниз, англичане закричали "ура", и тогда американские офицеры потребовали поднять флаг снова. Сержанта, которого послали это сделать, разорвало пополам пушечным ядром. Флёри ударило обломком бревна от разлетевшегося в щепки барака, он потерял сознание. К концу дня форт превратился в месиво из дерева, камня и железа; пенсильванский флот не смог пробиться на помощь к его защитникам. То, что уцелело, сожгли сами американцы, прежде чем переправиться в Ред-Бэнк. Тейер покинул остров Мадден последним; тринадцатиполосный флаг всё еще реял над пепелищем.

На следующее утро пошёл снег. Англичане высадились на остров, чтобы спустить наконец флаг; среди головешек разрушенного форта их встретил насмерть перепуганный американский дезертир. Повсюду валялись изуродованные тела, в кровавых лужах плавали ошмётки мозга из разбитых черепов…

Как только британские ядра стали крушить стены форта Мерсера в Нью-Джерси, Натанаэль Грин предпочёл увести оттуда своих людей, взорвав погреб с боеприпасами, а Джон Хейзелвуд, командовавший Пенсильванской флотилией, ночью сжёг свои корабли, чтобы не достались врагу.

Посмотреть, как они горят, собрались толпы людей. На следующий день генерал Хау угостил горожан новым зрелищем, послав солдат спалить усадьбы "изменников" вокруг Джермантауна. Одиннадцать домов сгорели дотла на глазах у зевак, забравшихся на крыши и колокольни, чтобы лучше видеть. В то же утро Филадельфия содрогнулась от подземных толчков, прокатившихся до Ланкастера, а ночью небо озарилось северным сиянием. Провидение посылало знак: быть беде.

Лафайету стало душно в штабе: крылатая Слава любит вольный воздух. Хотя нога всё ещё доставляла ему неудобства, он упросил Вашингтона передать его в распоряжение генерала Грина, который каждый день высылал небольшие отряды тревожить неприятеля. Что бы ни говорили о нём Конвей и Раш, Грин был симпатичен Жильберу. Этот великан с детства хромал на правую ногу и страдал от приступов астмы, однако с началом восстания в колониях записался в армию простым солдатом и дослужился до генерала — это ли не вдохновляющий пример?

…Британцы переправлялись через Делавэр. Лафайет видел лодки в подзорную трубу из укрытия на заросшем кустарником холме. Сколько их? Он насчитал около двух тысяч, но нужно узнать точнее, ведь другие могли переправиться раньше. Вычерченная им карта постепенно покрывалась пометками, и к вечеру сомнений не осталось: основные силы Корнуоллис сосредоточил здесь — на равнине между двумя ручьями, Большой Тимбер и Малый Тимбер, южнее Глостера.

Заходящее солнце всевидящим оком смотрело из облаков, распластавшихся над Делавэром. Ощутимо похолодало; конские копыта звонко постукивали о замёрзшую дорогу; изо рта у людей шёл пар. Лафайет подумал о том, что стрелки целый день бежали впереди его коня без еды и отдыха — как они, должно быть, устали. Сразу заныла больная нога. Справа выходили из леса две роты ополченцев, с холма спускались конники — что дальше?

Сурбадер де Жима, шевалье Дюплесси и полковник Арман окружили Лафайета. В общем, свою задачу они выполнили, можно возвращаться. Жильбер посмотрел назад, в сгустившуюся темноту, откуда проступали костлявые остовы деревьев с лишайными пятнами снега, и вновь перевёл взгляд на догорающий закат, вспыхнувший золотым галуном на лиловом небесном сукне. Достал свою карту, хотя на ней уже трудно было что-то разглядеть. Надо бы уточнить, как далеко от Глостера выставлены аванпосты… Дюплесси кивнул, взял взвод ополченцев и двинулся влево через поле. Они уже скрылись за деревьями, а Лафайет всё смотрел им вслед, словно чего-то ожидая. Выстрелы разорвали тишину; крики, ржание. "Вперёд!" — закричал Лафайет, и прежде чем он осознал происходящее, его конь уже перемахнул через канавку перед рощей.

Гнедая лошадь билась на земле, страдальчески выгнув шею и кося умоляющим глазом; рядом лежал человек в неестественной позе. В десятке шагов от них чья-то рука судорожно сгребала волглую листву; на стволе лёгкой пушки повисло обмякшее тело. Шум боя продолжался впереди. Стрелки рассыпались по лесу и стреляли, выглядывая из-за деревьев. Жильбер удивился про себя: что они могут видеть в потёмках? — но, судя по валявшимся тут и там трупам гессенских егерей, глаза у минитменов были, как у кошки.

Три ополченца с сосредоточенными лицами вели навстречу Жильберу кучку пленных в тёмно-зелёных мундирах с красной оторочкой, отсвечивавших замызганными лосинами. Свистнула пуля и с чмоком вонзилась в дерево; Лафайет невольно вздрогнул, однако чувство собственной неуязвимости его не покинуло, он поскакал дальше. Страха не было, только детский восторг: он участвует в настоящем деле!

За леском открылось новое поле; гессенцы беспорядочно отступали к Глостеру. Их было несколько сотен, и они бежали! Конечно, это не было паническим бегством: время от времени они оборачивались и отстреливались. Но ополченцы преследовали их, позабыв об усталости. Как бы их не завели в засаду, — мелькнула тревожная мысль. Но едва заметив британских гренадер, выстроившихся в две шеренги и приготовившихся стрелять, Жильбер забыл об осторожности и устремился вперёд, вынимая пистолет. Бах! Попал? Не попал?

К нему подскакал Сурбадер де Жима, за спиной у которого сидел Арман: под полковником убило лошадь. Уже слишком темно, надо уходить. Да, это верно; но ведь мы победили, поле битвы осталось за нами? Барабанщики дали сигнал к отступлению; ополченцы построились в колонну. Лафайет велел им возвращаться в Хаддонфилд, но не торопясь. Сам оставался у кромки поля, глядя то на уходящую колонну, почти не различимую во мраке, то на тёмный лесок, где остался храбрый майор Моррис с горсткой стрелков. Вот огоньки сверкнули звёздочками в чернильной тьме, и звуки выстрелов сотрясли плотный воздух долгим эхом. Сердце колотится в горле, глаза слезятся от напряжения и от резкого ветра, пробирающего до костей. Бегут сюда! Все живы? Да, сэр; но пару десятков лобстеров мы уложили, чёрт меня побери!

Карту Жильбер передал Грину, представив ему подробный отчёт о прошедшем дне; он очень старался не выпячивать своей роли в ночной атаке, несколько раз повторив, что присутствовал при ней как наблюдатель достойного поведения наших солдат: стрелки были выше всех похвал, а ополченцы превзошли все ожидания. Пленных оказалось четырнадцать человек; по их словам, гессенцев было три с половиной сотни при двух полевых орудиях; два их капитана убиты. Лафайет внутренне возликовал: он со своим отрядом напал на превосходящие силы противника и обратил их в бегство! Причём его люди потеряли всего одного человека убитым (того самого лейтенанта ополчения, которого он видел возле раненой лошади) и пятерых ранеными. Наутро, построив своё маленькое войско, Жильбер искренне поблагодарил солдат за проявленное мужество и с удовольствием увидел, как на измождённых лицах расцветают улыбки. Да, людям нужно говорить приятные вещи! Это скорее поднимет их боевой дух, чем сухая строчка в приказе — о том, что они "исполнили свой долг". Надо будет написать об этом Генри Лоуренсу. И, кстати, поздравить его с избранием президентом Конгресса.

Грин отпустил Лафайета обратно к Вашингтону: главнокомандующий готовился дать сражение. Однако из Йорка доставили патент генерал-майора Континентальной армии на имя маркиза с приказом немедленно явиться в Конгресс за инструкциями. Жильбер заявил, что не примет никакого командования отдельно от генерала Вашингтона, предпочитая остаться его адъютантом; тогда Вашингтон сам вручил ему патент со словами: "Уж лучше вы, чем кто-либо иной". Когда маркиз плыл в Америку, он видел себя командиром дивизии; теперь это желание осуществилось, но внутренний голос говорил ему: здесь что-то не так… Впрочем, мрачные мысли развеялись с прибытием почты. Дрожащими от волнения руками Жильбер распечатывал пакет с письмами из Франции. Наконец-то! Почерк Адриенны!

В нетопленой комнате так холодно, что сводит скулы. На окнах чёрные шторы; в изголовье гробика горят две толстые свечи, выхватывая из темноты бледное восковое личико с плотно сомкнутыми веками. Причетник бубнит на латыни; у Адриенны сомкнуты ладони, но её сердце закрыто для молитвы. Её дочь мертва. Кровь от крови, плоть от плоти… её и Жильбера.

Когда крошка Адриан неожиданно заболел какой-то детской хворью, Адриенна встревожилась за Анастасию. Она даже представить себе не могла, что коварный недуг сразит Генриетту! И вот теперь они обе в трауре — она и Луиза. Мама, стараясь их. поддержать, рассказала о том, что её первенец Антуан тоже умер, не прожив и года. Что ж, это весьма слабое утешение. Горе давно ходит по земле, но не становится от этого ни легче, ни светлее.

Как сообщить Жильберу? Он ещё не знает об Анастасии, но о Генриетте упоминает во всех своих письмах. Говорит, что хочет стать своей дочери другом… Папа ещё не вернулся из Италии, да оно и к лучшему; если он, вслед за дядюшкой, скажет, что утрата дочери — не столь тяжёлая потеря, как смерть сына, Адриенна не сможет больше любить его…

Она как-то спросила маму, что подкрепляло её дух, когда папа уехал в свой полк в прошлую войну. Конечно, госпожа д’Айен сказала, что черпала силы в своей вере. Но тотчас добавила: у меня же были вы — Луиза, ты, Клотильда… А потом ваш отец вернулся, и родились Полина, Розалия… Жильбер тоже вернётся, у вас будут ещё дети! Но от Жильбера так долго нет вестей… Мама просматривает газеты, ездит с визитами, она даже была у господина Франклина в Пасси, познакомившись с ним где-то в гостях; если бы ей удалось что-нибудь узнать, она непременно бы сказала…

…Госпожа д’Айен поспешно спустилась по лестнице на первый этаж и сразу увидела высокого худого мужчину в тёплом плаще и треуголке. Его лицо было землистого цвета, глаза и щёки запали, он выглядел вестником несчастья. Немного постояв, чтобы унять волнение, она пошла ему навстречу.

— Извините, господин де Вальфор, что заставила вас ожидать здесь; моя неучтивость непростительна, но всё же прошу вас понять меня: маркиза де Лафайет, моя дочь, потеряла своё дорогое дитя, нового горя она не вынесет, я вынуждена оберегать её от этого удара, пока она не оправится настолько, чтобы со смирением принять его.

Вальфор смотрел на неё удивлённо. Госпожа д’Айен прерывисто вздохнула, собираясь с духом.

— Вы прибыли сюда, чтобы сообщить нам о том, что господин де Лафайет… что он… покинул этот мир…

— Как? Когда? — воскликнул Вальфор, не дав ей договорить. — Два с половиной месяца назад он был жив, хотя и не вполне здоров…

— Жив? — Госпожа д’Айен пошатнулась и уцепилась за руку Вальфора. — Не вполне здоров?..

— Он всё ещё хромает, но его рана совершенно неопасна! — поспешил успокоить её гость.

— Ах боже мой… Но эти газеты… Там писали, что он убит… Простите меня, я совсем потеряла голову. Примите плащ у господина де Вальфора! — крикнула она лакею. — Я не заслуживаю вашей доброты, но вы ведь не откажете нам в любезности разделить с нами трапезу? Обед подадут через полтора часа. Умоляю вас! О, вы так добры! Вас проводят в гостиную; хотите подогретого вина? Распорядитесь сами, если чего-нибудь пожелаете; я пойду подготовлю Адриенну…