Любовь Лафайета

14

Июньские ночи коротки, в половине десятого ещё полыхает закат. Банкрофт несколько раз прошёл по аллее, засаженной буксом, чтобы убедиться в отсутствии слежки, а затем быстрым движением достал из кармана бутылку с ниткой, обвязанной вокруг горлышка, и опустил ее в дыру между кустами, намотав нить на жёсткую ветку с мелкими кожистыми листьями. Теперь нужно пару часов посидеть в кафе среди довольно пёстрой публики — студентов, младших офицеров, кюре, тщеславных буржуа, — а потом вернуться, когда уже совсем стемнеет, и забрать бутылку с новой начинкой.

Жена привыкла к его ночным отлучкам по вторникам. Эдвард говорил ей, что ходит в клуб играть в карты. Ему "везло" — двести фунтов, полученные ещё в Лондоне от Пола Вентворта, он представил как выигрыш. Если Банкрофту удастся раздобыть информацию, которая так нужна министру торговли Уильяму Идену и лорду Саффолку, главе Северного департамента, вознаграждение увеличат до пятисот фунтов в год.

Письма, положенные в бутылку, Банкрофт подписывал "Эдвард Эдвардс" и адресовал некоему "мистеру Ричардсу" — возможно, им был Вентворт, а может быть, и сам Иден. Речь неизменно шла о галантных похождениях; чтобы не ломать себе над этим голову, Банкрофт попросту списывал целые страницы из романов, продававшихся в лавке на углу за несколько су. Самое главное находилось между строк, вписанное невидимыми чернилами.

Французы увеличили число своих фрегатов на Антильских островах. За первые пять месяцев этого года американские корсары привели туда двадцать четыре "приза" и продали их за два с лишним миллиона колониальных фунтов. Король обещал лорду Стормонту отправить два фрегата на перехват "Виктории", на которой маркиз де Лафайет всё-таки отправился в Америку, несмотря на официальный запрет, но те, похоже, вернулись ни с чем. При дворе Лафайета осуждают, но больше напоказ; в обществе же его считают героем и примером для подражания. Новый министр финансов Неккер уверяет короля, что средства на войну можно получить путем займов без увеличения налогов, и гарантирует успех. Франция укрепляет свой флот. Смертная казнь для матросов-дезертиров отменена, офицерам строго запрещено дурно обращаться с нижними чинами. Одного помощника капитана на два дня заковали в железа за то, что он ударил юнгу; теперь он некоторое время прослужит простым матросом, несмотря на высокопоставленных заступников. Семьям погибших и раненных в бою будут выплачивать вспомоществование; экипажи корсаров получат право на треть от стоимости призов.

Завтра Банкрофт продолжит свою работу в Американской комиссии: будет переводить дипломатическую переписку, снимать копии с документов, договариваться о заходе американских судов во французские порты для ремонта, найма экипажа и закупки провианта. Франклин и Дин доверяют ему, не подозревая о еженедельных прогулках в парке. Да у них и нет большого выбора: Кармайкла отправили в Пруссию.

Эдвард не раз спрашивал себя: хорошо ли он поступает? Хорошо. Совести не в чем его упрекнуть. В первую же встречу с Сайласом Дином, явившись по его вызову в Париж, Банкрофт дал понять, что согласен помогать по старой дружбе — служить переводчиком, снабжать газетами и прочими сведениями, — но не верит в его дело. Какая независимость, зачем? Что будут делать американские колонисты, когда окажутся предоставлены сами себе? Кому они нужны со своими табачными плантациями без английских кораблей? У них нет торгового флота, промышленности и мануфактур; нет инженеров, агрономов, учёных; все мало-мальски образованные люди в Америке учились в Англии, все качественные товары: сукно, посуду, кареты, сёдла, наряды, — они заказывают там же. И при этом английская беднота может только позавидовать американским фермерам, живущим в просторных домах отнюдь не впроголодь, пока на плантациях трудятся рабы. Добиться независимости от Англии — значит обречь колонистов на нищету. Он, Эдвард Банкрофт, не станет этому способствовать. И когда в прошлом декабре к нему пришёл этот фанатик, Джеймс Эткен, он сразу указал ему на дверь…

Нет, он никого не предавал. Эткена схватили не по его указке. Да, Банкрофт посетил его в тюрьме в начале февраля, чтобы выведать у него имена сообщников, но Эткен сказал, что не знает, кто устроил пожары в Бристоле: сам он действовал только в Портсмуте, потому что в Плимуте была очень сильная охрана… В камере Эткен был скован по рукам и ногам, передвигаться мог только мелкими шажками. Его тело до сих пор болтается в петле, пока не истлеет окончательно…

Тех, кто сейчас отчаянно сопротивляется английским войскам, ждёт та же участь, и они это знают.

Майор Хьюджер, открывший дверь своего дома французам, проводил их до Чарлстона. Но возле самого порта "Виктория" села на песчаную банку. Лафайета предупредили, что выход из бухты сторожат два английских фрегата, его судно непременно захватят; он приказал капитану высадить команду на берег, а судно сжечь. Капитан не спешил исполнять приказ и на сей раз оказался прав: поднявшийся ветер отогнал англичан, а "Викторию" сняло с мели, и она благополучно укрылась на рейде. Почистить днище, просмолить, обновить такелаж — и можно будет взять на борт какой-нибудь груз, чтобы не возвращаться порожняком. Возвращаться? Но судно нужно Лафайету здесь! Капитан показал ему договор, заключённый с представителем несовершеннолетнего владельца: возвращение во Францию было обязательным условием. В Америке, где его не могли арестовать, Лебурсье чувствовал себя гораздо увереннее и вёл себя даже нагло. Лафайету пришлось покориться.

"Чарлстон — один из самых милых, удачно выстроенных и приятно населённых городов, какие я только видел, — сообщал Жильбер в новом письме Адриенне. Ему хотелось рассказывать ей обо всём. — Американки очень хорошенькие, простые и очаровательно опрятные. Чистота царит здесь повсюду, даже больше, чем в Англии. Но покорило меня здесь то, что все граждане — братья. В Америке нет ни бедных, ни даже тех, кого называют батраками. Все граждане честно нажили своё добро и все обладают теми же правами, что и знатнейший помещик в этом краю. Постоялые дворы сильно отличаются от европейских; хозяин с хозяйкой садятся с тобою за стол и вместе обедают; перед отъездом платишь, не торгуясь. Если нет желания отправляться на постоялый двор, есть сельские усадьбы, где достаточно быть хорошим американцем, чтобы тебя приняли с тем же радушием, с каким в Европе относятся к друзьям".

Всё складывалось неимоверно удачно: Лафайет смог отправить письма во Францию, разделив их между несколькими кораблями — какое-нибудь да дойдёт, купил лошадей и несколько небольших экипажей для своего отряда, чтобы, разбившись на группы, порознь добраться до Филадельфии. От уныния не осталось и следа, он чувствовал неимоверное воодушевление и всё видел в радужном свете.

Майор Хьюджер представил его губернатору Джону Ратледжу (президенту Южной Каролины) и генералу Уильяму Мултри, который год назад оборонял с ополченцами недостроенный форт из пальмовых бревен на острове Салливан, когда к Чарлстону подошли девять английских кораблей, чтобы высадить десант. "Лобстеры" обстреливали форт из пушек, но разрушить его так и не смогли: английские ядра зарывались в песок или тонули в болоте, а колонисты в ответ стреляли редко, да метко, экономя порох и ядра. Приказу отступить, отданному генералом Чарлзом Ли, Мултри не подчинился, и уйти пришлось англичанам, а над фортом гордо развевался Флаг Свободы — тёмно-синий с белым полумесяцем, в который вписали священное слово. Флаг сбили во время боя, но сержант Уильям Джаспер привязал его к баннику и поднял снова. Лоялисты струсили и не отважились ударить конфедератам в спину, чтобы поддержать англичан. Да! Лафайет не ошибся в своих ожиданиях! Эти отважные люди станут его боевыми товарищами! Перед отъездом из Чарлстона он передал в дар ополченцам Южной Каролины семнадцать тысяч ливров.

Дорога с рытвинами и колеями от фургонов то тонула в грязи, смешанной с навозом, то рассыпалась пылью, в которой колёса увязали по ступицу. Кареты очень быстро сломались; пришлось их бросить и ехать верхом, обгоняя огромные стада коров, свиней и овец. Жара стояла неимоверная, вокруг людей и лошадей роями вилась мошка, лицо и руки покрывались волдырями от укусов, а до Филадельфии предстояло проделать долгий путь в девятьсот миль. Лафайет понял, что значит "дикие земли". Песчаные дюны и поросшие соснами холмы сменялись заболоченными равнинами и рощицами на топкой почве, то и дело приходилось искать брод через реку или огибать озерцо, а от жилья до жилья порой ехали целый день. На постоялых дворах предлагали только кров и самую простую пищу. По бескрайним рисовым полям и табачным плантациям от зари до зари бродили чернокожие невольники с мотыгами — непривычное зрелище для французов. В Солсбери впервые повстречали индейцев, которых во Франции, собственно, и называли американцами. Там пришлось оставить Вальфора: он совсем расхворался.

Население редких городков было самым разношёрстным: здесь жили потомки шведов, голландцев, швейцарских немцев, говоривших по-английски с таким акцентом, какого Кальб не понимал, да он и знал-io больше восточное побережье. Джексонвиль, Нью-Берн, Саффолк… Только в середине июля достигли Питерсберга на реке Аппоматтокс. Один из кораблей в порту отправлялся во Францию.

"Я перенёс тяготы пути, не заметив их; по суше он был долгим и скучным, хотя и не настолько, как на моём унылом корабле, — бодрился Лафайет в новом письме к Адриенне. — Теперь я в восьми днях пути от Филадельфии и в красивейших краях Виргинии. Вся усталость прошла, боюсь, что тяготы войны будут не столь тяжелы, если правда, что генерал Хау уехал из Нью-Йорка неведомо куда. Но все эти новости настолько ненадёжны, что я смогу что-либо понять лишь по приезде; там я напишу Вам длинное письмо, сердце моё".

За Ричмондом река Джеймс разлилась широким и длинным лиманом, переходящим в Чесапикский залив. Фредериксберг, Александрия… Снова табачные плантации, пшеничные и кукурузные поля, помещичьи усадьбы на пригорках…

"Сердце моё, я пользуюсь каждой оказией, но здесь у меня есть всего четверть часа: корабль уже поднял паруса, и я могу лишь сообщить Вам о своём счастливом прибытии в Аннаполис, в сорока лье от Филадельфии. — Лафайет торопился, чернила разбрызгивались по бумаге. — Вы должны были получить от меня уже пять писем, если только какое-то из них не досталось королю Георгу… Здесь я узнал плохую новость: неприятель взял Тикондерогу, самый укреплённый форт в Америке; это очень досадно, придётся постараться это исправить. Зато наши войска захватили английского генерала под Нью-Йорком…"

Балтимор, ещё один крупный порт, где табак и зерно меняли на сахарный тростник и ром с Антильских островов, а на рынках продавали живое "чёрное дерево", справляясь о ценах на него в местной газете. Именно балтиморские купцы первыми объявили бойкот английским товарам, а нынешней зимой здесь проходил Второй Континентальный Конгресс, превратив портовый город во временную столицу Североамериканских Штатов. Вот и Уилмингтон, стоящий у слияния Кристины и Делавэра. До Филадельфии осталось тридцать три мили — четыре часа пути…

Город "братской любви" расчерчен на квадратики, словно по линейке; деловая часть отделена от жилой, церкви разных конфессий возносят острые шпили к голубому небу без облаков, но дом Бенджамина Франклина всё равно украшен громоотводом; на широких площадях — фонтаны; двух-трёхэтажные дома из тёмно-красного или светлого кирпича одним фасадом обращены к улице, а другим — в сад. На улицах полно военных; на всех лицах озабоченное выражение: четыре дня назад английская армада отчалила от Санди-Хука и направляется в залив Делавэр…

Первым делом — в Индепенденс-холл. Но прежде надо привести себя в порядок. Нельзя явиться пред очи президента Конгресса немытым, небритым и неопрятным. Сайлас Дин снабдил Лафайета рекомендательным письмом к Джону Хэнкоку — человеку, первым поставившему свою подпись под Декларацией Независимости.

После радушного приёма, оказанного французам в Чарлстоне и других городках, Жильбер возомнил, что их везде будут встречать с распростёртыми объятиями, но оказалось, что в стране свободы не менее строгий протокол, чем при британском дворе. В приёмной Конгресса к офицерам из дружественной державы отнеслись учтиво, но не более того. Мистер Хэнкок занят; обратитесь к Роберту Моррису. Ну конечно, Роберт Моррис, банкир Революции! Лафайет именно через него решал вопрос о переводе денег в Америку из Франции. Уж он-то примет их сразу. Но… нет, мистер Моррис тоже очень занят. Возможно, завтра он найдёт для вас время. Подойдите утром, часам к восьми, чтобы застать его.

Лафайет явился раньше и нетерпеливыми шагами мерил тротуар между Ратушей и зданием Конгресса. Ему ещё ни разу не доводилось выступать в роли просителя; до сих пор все шли ему навстречу, а "папа" даже забегал вперёд; не нужно было ходить за кем-то следом, дёргая за полу… Мысль о "папе" больно уколола в самое сердце. Герцог помогал зятю делать карьеру, думая вовсе не о нём! Он хотел, чтобы Жильбер "был, как все", протискиваясь вперёд через лазейки родственных связей и заискивая перед влиятельными людьми, а не шёл прямым путём истинных заслуг и смелых решений. Он слушал Жильбера, но не слышал его, снисходительный к "мальчишеским фантазиям" и уверенный в том, что наилучшим образом устроит судьбу "мечтателя". Ему просто в голову не приходило, что юнец-сирота может мыслить самостоятельно, он поступил с Жильбером, как с напроказившим школяром! И этот человек цитировал Вольтера, Руссо и Бомарше, оставаясь, по сути, ненавистным им догматиком! Что толку в красивых словах, если они не подтверждены делами?.. Но если бы только это! "Папа" предал его, раскрыл тайну его отъезда; он поступил не просто как домашний тиран — как трусливый обыватель, для которого личный покой важнее интересов его отечества!..

Ах, это, должно быть, Моррис — тот располневший мужчина за сорок, с залысинами на высоком лбу и двойным подбородком.

Моррис сильно спешил и, не дослушав Лафайета, сплавил его Джеймсу Ловеллу, президенту недавно созданного комитета внешних сношений. "Кстати, мистер Ловелл прекрасно говорит по-французски". Лафайет смог в этом убедиться: Ловелл в самых изысканных выражениях поблагодарил французских гостей за их добрые намерения в отношении его страны и порекомендовал несколько уютных мест в Филадельфии, где можно приятно провести время до отъезда обратно. К сожалению, мистер Дин вышел за рамки своих полномочий, выдавая офицерские патенты для службы в Континентальной армии; никто его об этом не просил; в иностранных офицерах нужды больше нет. Честь имею, господа.

— Подождите! — воскликнул Жильбер. — Мы проделали долгий и опасный путь, не подчинившись приказу своего короля, не ради чинов и денег; мы готовы служить волонтёрами, за собственный счёт; дело свободы нам дорого так же, как и вам. Не претендуя на признательность за пока ещё весьма незначительные заслуги, я надеюсь, что вы, при всей своей занятости, всё же дадите себе труд прочесть хотя бы письмо мистера Франклина, раз мистер Дин уже не пользуется вашим доверием…

Ловелл взял у него рекомендательные письма, и на этом аудиенция закончилась.

Жильбер был обескуражен, но не сломлен. Возле Индепенденс-холла в самом деле можно было встретить множество французов — шумных, возмущённых, раздосадованных, — которых американцы уже научились выпроваживать. Лафайету показалось, что в таверне, куда они пошли с Кальбом и Моруа, чтобы обсудить план дальнейших действий, он увидел Тронсона-Дюкудрэ. Автор трактатов по артиллерии и подрывному делу наверняка не остался без патента, надо поговорить с ним и попросить о рекомендации! Жильбер уже вскочил, чтобы бежать за Дюкудрэ, но какой-то майор, случайно услышавший о его намерениях, остановил его, бесцеремонно схватив за локоть. Не его это дело, конечно, но если господа не хотят неприятностей, с Дюкудрэ им лучше не связываться. Он успел настроить против себя всех — и американцев, и французов. В Конгрессе ему пообещали чин генерал-майора, но три генерала Континентальной армии — Генри Нокс, Натанаэль Грин и Джон Салливан — пригрозили подать в отставку, лишь бы не служить под его началом. Тогда его сделали генеральным инспектором военных мануфактур, лишив военного командования, и он перессорился с военными инженерами, начиная с Луи Дюпортайля, который три недели назад был назначен полковником инженерных войск и советником генерала Вашингтона.

Тогда, может, к Дюпортайлю? Нет, сразу к генералу Вашингтону! Его ставка недалеко от Филадельфии; завтра же едем к нему.

Но утром в дверь постучали, и Лафайет с удивлением увидел мистера Ловелла, которого сопровождал его коллега Уильям Дьюер. Они извинились перед маркизом за слишком сухой приём и пригласили выступить в Конгрессе, чтобы объяснить, что привело его сюда.

Свою речь Жильбер специально не готовил и не репетировал; слова лились легко и свободно, из самого сердца, ведь он говорил то, что думал и чувствовал. Конгрессмены (их было не более десятка) терпеливо выслушали его гимн свободе и вынесли резолюцию: в награду за большие заслуги и рвение присвоить Жильберу дю Мотье, маркизу де Лафайету, звание генерал-майора со всеми полагающимися почестями и правом участвовать в военных советах, но лишь в качестве иностранного наблюдателя. Остальные офицеры, прибывшие вместе с ним, должны вернуться домой.

Жильбер шёл медленно, а не своим обычным стремительным шагом, и уже по этому признаку друзья поняли, что его постигла неудача. Но ничего, ещё не всё потеряно! План тот же: переговорить с генералом Вашингтоном. Он будет здесь первого августа, Жильбер приглашён на ужин в его честь.

В восьмом часу вечера Лафайет в васильковом французском мундире поверх белого камзола, в начищенных до блеска сапогах, напудренном парике и с генеральским шарфом через плечо вошёл в "Сити-Таверн". В большом зале, освещённом тремя люстрами, стояли в два ряда сдвинутые столы, за которыми не оставалось свободных мест. Военные преобладали, хотя среди тёмно-синих мундиров встречались и коричневые сюртуки; все работали челюстями, поглощая ужин и обсуждая последние события; девушки в белых чепчиках и передниках разносили кружки с пивом и бутылки мадеры, блюда с устрицами, окороками, жареными индейками и форелью; к потолку поднимался сизый табачный дым. Остановившись на пороге, Лафайет безошибочно выхватил взглядом генерала Вашингтона, хотя прежде никогда его не видал. Спутать генерала с кем-то другим было невозможно: на голову выше прочих, широкоплечий, с прямой спиной, рыжеватые волосы стянуты в хвост чёрной лентой; внимательно слушает, но сам молчит. Жильбер поздоровался по-английски, поклонился и вручил записку от Хэнкока вместе с письмом от Франклина.

Вашингтон извинился перед своими собеседниками, встал из-за стола и отошёл к камину, чтобы прочесть письмо. Франклин писал, что маркиз де Лафайет имеет большие связи при французском дворе, которые крайне важны в перспективе заключения военного союза, поэтому нужно оберегать его от опасности и всячески сдерживать его порывы отличиться на поле брани. Час от часу не легче: англичане наступают, а его хотят сделать нянькой при юном аристократе! Но голубые глаза смотрели на него с совершенно искренним восхищением, доверчиво и без намёка на надменность. Так мог бы смотреть его сын, если бы только у Вашингтона был сын… А перстень на мизинце, с перекрещенными циркулем и угольником, говорил о том, что этот юноша ему "брат", Лафайет представил главнокомандующему своих адъютантов: полковника Сурбадера де Жима и шевалье де Лаколомба. Пусть генерала не вводит в заблуждение его молодость: он достаточно сведущ в военном искусстве и готов принять под своё командование дивизию. Вашингтон ответил, что непременно учтёт это на случай, когда у него будет лишняя дивизия, а пока предлагает маркизу стать его собственным адъютантом.

Самых назойливых гостей госпожа д’Айен принимала сама, объясняя им, что маркизе де Лафайет нездоровится. Адриенне оставалось около месяца до родов, ей нужно думать только о себе и о ребёнке, а все эти расспросы праздных любопытных могут ей только повредить. К ней допускали лишь сестёр и близких друзей Лафайета: Ноайля, Сегюра, Куаньи, — хотя и они ничем не могли её порадовать, не имея никаких известий от Жильбера. Исключение сделали всего один раз, когда явился польский граф Казимир Пулавский. Он сказал, что уезжает в Нант, чтобы оттуда отплыть в Америку, и если маркиза хочет что-нибудь передать своему супругу, он с радостью примет на себя обязанности почтальона.

Пока Пулавский в лицах изображал госпоже д’Айен похищение короля Понятовского и свои приключения в Константинополе, восполняя красноречивыми жестами пробелы во французском языке, Адриенна положила перед собой лист бумаги и вооружилась пером. О чём писать? О том, что они все здоровы, шлют ему приветы и пожелания благополучного возвращения? О, как она глупа! Жильбер ждёт от неё письмо, полное интересных новостей, а она ничего не видит, кроме дома, и ничего не знает, думая лишь о том, жив ли он, не забыл ли о ней… Ах, времени нет. Она напишет как сумеет, а остальное попросит графа передать на словах. Но когда она вышла в гостиную и протянула Пулавскому запечатанное письмо, он довольно бесцеремонно уставился на её живот; Адриенна смутилась и смогла лишь пролепетать слова благодарности.

…Девочка! Снова девочка! В этот раз Адриенна ещё больше ждала мальчика — сына, который будет похож на Жильбера. Узнав, что у него сын, он примчится сюда посмотреть на него… Девочка!.. "Вот и славно, сударыня, это значит, что ваш муженёк сильно вас любит; где любовь, там всегда поперёд девочки рождаются, уж я-то знаю". — пела своё госпожа Кудрэ, но Адриенна всё равно была в отчаянии. Луизу муж тоже любит, однако она сумела родить ему сына! По случаю появления на свет маленького Адриана в версальском особняке Ноайлей устроили грандиозный праздник; даже старый маршал приехал туда из Сен-Жермена, бросив свой огород, чтобы взглянуть на правнука. Новый побег на фамильном древе! А девочка — всего лишь нарост на нём…

Новорождённую назвали Анастасией. Со временем Адриенна успокоилась и с умилением смотрела, как дочка сосёт грудь кормилицы. Жильбер тоже полюбит её, ведь она на него похожа: такие же чудные голубые глаза, сияющие, как два топаза… Господи, будь милосерд, сохрани Жильбера и верни его мне!..

Госпожа д’Айен была смущена, передавая ей распечатанное письмо.

— Прости меня, дорогая. Его принёс один моряк… Я не должна была этого делать, но я хотела удостовериться, что здесь нет ничего, что могло бы расстроить тебя…

Адриенна схватила письмо и жадно принялась читать. Это было длинное послание, написанное ещё на корабле; с тех пор могло случиться всё что угодно, но лучше об этом не думать: Жильбер жив, он любит её, помнит о ней!

"А теперь поговорим о более важных вещах: о Вас, о дорогой Генриетте, о её братце или сестрице. — Глаза Адриенны защипало от слез. — Генриетта так мила, что заставляет полюбить девочек. Кем бы ни было наше новое дитя, я приму его с живейшей радостью. Не теряйте ни минуты и поскорее осчастливьте меня известием о его рождении. Не знаю, оттого ли это, что я уже дважды отец, но я чувствую себя отцом как никогда. Г. Дин и мой друг Кармайкл предоставят Вам к этому средства; я совершенно уверен, что они возьмут на себя труд осчастливить меня как можно раньше. Напишите, пошлите даже надёжного человека; мне будет так приятно расспрашивать того, кто видел Вас; Ландрена, например… В общем, делайте как сочтёте нужным. Вы не знаете моей живой и нежной любви, если захотите утаить от меня хоть самую малую подробность о Вас. На сей раз Вы очень поздно получите от меня весточку, но когда я освоюсь, Вы будете получать их чаще и более свежие. Нет большой разницы между письмами из Америки и письмами с Сицилии… Я люблю Вас и буду любить всю жизнь".