Любовь Лафайета

30

"Уильямсберг, 8 сентября 1781 г." Проставив дату, Жильбер вспомнил, что шестого сентября был день его рождения. Ему уже двадцать четыре. Или всего двадцать четыре — на взгляд графа де Грасса, которому уже под шестьдесят, или маркиза де Сен-Симона с двадцатью годами армейской выслуги.

Последнюю неделю колесо событий вертится как бешеное. Отказавшись от плана захватить Ямайку, адмирал де Грасс с тремя десятками кораблей неожиданно явился в Чесапикский залив, удачно миновав рифы и мели между Кубой и Багамами. Он привёз семь полков: пехоту, драгун, артиллеристов с осадными орудиями, пушками и мортирами; если соединить их с отрядом Лафайета и пенсильванцами Уэйна, получится не меньше пяти тысяч человек; с этими силами можно напасть на Корнуоллиса, запертого в бухте, разбить его и окончить, наконец, эту войну. Слава победителя англичан достанется Лафайету! Эту мысль адмирал внушал ему, точно дьявол-искуситель. Если бы Жильбер всё ещё был тем нетерпеливым юнцом, каким он прибыл сюда четыре года назад, эти слова упали бы на благодатную почву и дали буйные всходы, но… Лафайет уже не мальчик. Жатва может оказаться кровавой, он не станет рисковать надёжной партией, действуя на авось. Получив письмо адмирала, он предложил ему послать часть кораблей вверх по реке Джеймс и высадить Сен-Симона в Джеймстауне. Они соединятся в Уильямсберге и займут надёжную позицию под Йорком[22], тогда милорду будет некуда деться. Ему отрежут все пути к отступлению, будут перехватывать фуражиров, тревожить аванпосты, не бросая в бой регулярные войска, а когда подойдут Рошамбо из Род-Айленда и Вашингтон из-под Нью-Йорка, даже сам Корнуоллис вряд ли сможет совершить чудо.

Высадка ещё не завершилась, когда на горизонте показались паруса двух английских флотилий; французы могли оказаться в ловушке между британской армией и флотом. Тысяча матросов застряла на берегу, но авангард де Грасса уже вступил в бой. Пока кипело сражение на море и английские фрегаты выходили из строя один за другим, Лафайет распределял войска на суше, приняв на себя роль квартирмейстера и интенданта. Требовались неимоверные усилия, чтобы привести в движение проржавевший механизм гражданской администрации. У французов не было ни муки, ни мяса, ни соли; Томас Джефферсон не слезал с седла, лично объезжая плантации; скота в Виргинии имелось в изобилии, но муку надо было привозить из Мэриленда и Пенсильвании; Лафайет каждый день получал по два десятка писем от всех департаментов и правительств штатов, требовавших ответа, у него разболелась голова и начался жар. Если бы он мог поспать хотя бы три часа! Однако нужно написать и отправить письмо Вашингтону.

Позиция под Уильямсбергом просто прекрасна: спереди защищена оврагами, правый фланг прикрыт мельницей и прудом, левый — ручейками и озерками. Река Джеймс блокирована кораблями и ополченцами, которых с каждым днём становится всё больше. Лафайет деликатно рекомендовал де Грассу послать несколько судов в реку Йорк и к Вест-Пойнту, чтобы перекрыть и эту дорогу; к счастью, здесь генерал Дюпортайль, к нему адмирал наверняка прислушается. Англичане день и ночь строят укрепления; по данным лазутчиков, их ряды редеют из-за малярии, поэтому большая часть матросов тоже сошла на берег; Корнуоллис собирает весь провиант, какой может достать, и велел окрестным жителям перейти в Йорк. Штурмовать нашу позицию он не будет — это чревато большими потерями, а если попытается уйти, ему придётся бросить корабли, артиллерию, обоз, часть лошадей, всех негров и потерять треть армии.

Теперь зашифровать, переписать и… Дорогой генерал… Благодаря вам наша… позиция… хр…

Кабан резво бежал напролом через кусты, а на открытом месте внезапно поворачивал и устремлялся в другую сторону. Солдаты бросались на него плашмя и промахивались, он ускользал прямо из рук. Кто-то выстрелил и промазал. Вывернувшись в очередной раз, зверь устремился к спасительному лесу. "Эх, уйдёт!" Сзади послышались конский топот и гиканье; солдаты отпрыгнули в сторону, давая дорогу французскому гусару с пикой. Конь неумолимо догонял уставшего кабана; гусар поднял руку, примериваясь, бросок — кабан всхрипнул, упал и в последний раз дёрнул ногами.

Лафайет невольно отвлёкся на сцену охоты: она оживила в памяти детские воспоминания, родную Овернь… Однако Вашингтон вернул его к реальности, передав подзорную трубу.

Йорк защищала цепь из семи редутов и батарей, связанных между собой траншеями. Они не выглядели неприступными, артиллерия справится с ними в два счёта. Однако первыми заговорили пушки британцев. Американцы им не отвечали — гатили топь, только стрелки вели поединок с гессенскими егерями. К вечеру англичане отступили, бросив все укрепления, кроме одного редута на западе и двух на востоке. Американцы тотчас их заняли и подтащили пушки; в вечернем сумраке слышался шорох лопат и стук топоров: углубляли траншеи, рубили деревья для засек.

Позиции французов находились слева. Лафайет слышал грохот боя, продолжавшийся часа два у редута фузилёров, — там были Ноайль, Дама, Лозен… В это время американские сапёры втыкали сосновые щепки во влажный песок, размечая будущие апроши к первой параллели.

Второго октября британцы открыли ураганный огонь изо всех орудий; Лафайет был в числе тех, кто умолял генерала Вашингтона поберечь себя, но тот всё равно отправился объезжать линию фронта. Жильбер смотрел на него в подзорную трубу и страдал. "Всё будет хорошо, — твердил он себе, — с генералом ничего не случится; индейцы рассказывали мне, что он заговорённый". Господи, какая глупость. Не станет же он верить в эти басни, как дикарь. Но что, если Вашингтона в самом деле хранит Высшая сила? В его взгляде не было страха, даже затаённого. Если он за кого-нибудь и боится, то за него — Жильбера…

Генерал не любит рассказывать о себе, но Лафайет слышал от Джона Лоуренса, что Вашингтон не ладит со своим пасынком Джеки Кастисом, который всё делает ему наперекор. Миссис Вашингтон души не чает в сыне, поэтому генерал терпит его выходки… Как бы Жильберу хотелось доказать, что в нём Вашингтон обрёл благодарного, доброго, верного сына!

В ночь на шестое октября с погодой повезло: небо затянуло тучами, закрывшими луну, со стороны залива дул сильный ветер, то и дело брызгая в лицо дождём. Вашингтон взял кирку и несколькими ударами вспорол песчаную почву — начало траншее было положено. Поплевав в ладони, солдаты взялись за лопаты: предстояло прорыть ходы в две тысячи ярдов длиной, до самой реки Йорк, тогда можно будет обстреливать даже британские суда. Копали по ночам: днём британцы вели обстрел. За брустверами готовых укреплений устанавливали пушки. Девятого октября, в пять часов вечера, Вашингтон дал первый выстрел, и по всей длине параллели загрохотали американские и французские орудия, сметая британские люнеты. Канонада не прекращалась всю ночь, чтобы не давать англичанам роздыху. Когда рассвело, канониры меткими выстрелами разнесли большой каменный дом в Йорке и подожгли корабль "Харон", пламя с которого перекинулось на три соседних судна. Для этой английской эскадры река Йорк стала Летой…

Красные шарики ядер летели сквозь тьму — англичане продолжали палить по траншее, не зная, что американцев там уже нет: они роют вторую параллель. Разведчики перехватили письмо Корнуоллиса, которое удалось расшифровать Джеймсу Ловеллу: он заклинал Клинтона поспешить, потому что долго ему не продержаться. Генри Клинтон плывёт сюда из Нью-Йорка с пятью тысячами солдат. Нужно успеть до их прибытия.

Четырнадцатое октября. Закат угасал за лесом, за спиной у французов. Услышав с их стороны частые ружейные выстрелы, Лафайет понял: началось. Он выждал условленное время и подал сигнал; первая колонна американцев двинулась к английскому редуту — молча, стараясь производить как можно меньше шума. За батальоном Жима шёл батальон Гамильтона; отряд Джона Лоуренса заходил справа. Командовал Гамильтон; Жильберу пришлось уступить в этом Вашингтону, хотя он и хотел назначить командиром Жима. Оба полковники, оба его друзья; потакая одному, обижаешь другого. Каждый миг приходится делать выбор… Если б он только мог идти рядом с ними! Но он генерал, он должен следить за обстановкой и отдавать приказы.

Топоры вгрызались в колья засеки, выворачивая их из земли. "Тревога!" — крикнул часовой и выстрелил; американцы устремились вперёд с примкнутыми штыками, прыгая в наполненный грязью ров, карабкаясь по парапету, падая в воронки от снарядов… Светлячки выстрелов в тёмной ночи; чей-то крик: "Вперёд, ребята! Форт наш!" Кто это — Гамильтон или Лоуренс? Яркая вспышка, другая, третья; крики, мечущиеся чернильные тени… Англичане бросают гранаты! Лафайет двинул в бой колонну полковника Барбера и тотчас следом — колонну Хейзена. Как красиво они идут! Чётко, стройными рядами! Но что там, на редуте? Задние подсаживают передних, те лезут вверх по плечам своих товарищей… Выстрелы постепенно смолкли, теперь оттуда доносятся только страшные звуки рукопашного боя… Ещё один батальон развернулся слева, готовясь идти на выручку; прибыл вестовой от Уйэна: выступать? Нет, пока рано…

Несут… Кто? Полковник Барбер ранен… А Жима? Ранен в ногу? Гамильтон, Лоуренс? Живы! Гонец от полковника фон Цвайбрюккена: французы захватили второй редут! А вот и пленные — так мало? Всего несколько десятков человек… Наши потери: девять убитых, двадцать пять раненых. Раненых — в лазарет; выделите охрану для пленных; отправьте солдат копать могилы.

…Солнце сонно выглядывало из перины тумана, стлавшегося над рекой. Корнуоллис с ненавистью смотрел на самодельный полосатый флаг, воткнутый в бруствер. Пятнадцать лет назад он был одним из пяти пэров, проголосовавших против закона о гербовом сборе, и после неизменно поддерживал колонистов, считая их требования справедливыми, но когда разразилась война, он не стал уклоняться от службы. Лорд Корнуоллис мог потерпеть поражение в парламенте от себе подобных, но генерал-майор Корнуоллис не позволит доморощенным военачальникам хвастать победами над британской армией! Тогда, в семьдесят шестом, казалось, что война будет недолгой. Уезжая ранней весной, он обещал жене и детям вернуться через год. Но в декабре ускользнувший от него Вашингтон напал на Трентон, и главнокомандующий Хау отменил свой приказ об отпуске. Только когда армия расположилась на зимние квартиры в Филадельфии, Чарлз смог поехать домой. Мэри уже исполнилось восемь, она так сильно вытянулась, что он с трудом её узнал, а маленький Чарли не узнал его самого. Джемайма… Она дочь армейского полковника, она понимает. Ах, если бы он знал тогда… Франция подписала договор с инсургентами, признав независимость американских колоний. Корнуоллис вернулся в Нью-Йорк, к Генри Клинтону, назначенному главнокомандующим. Театр военных действий растянулся; Филадельфию пришлось оставить. Летом, при Монмуте, Корнуоллис отбил неожиданную атаку американцев и обратил их в бегство, но Вашингтону удалось остановить бегущих и заставить их сражаться.

В ту ночь уже Корнуоллис сбежал от Вашингтона, оставив для отвода глаз разожжённые костры; они поменялись ролями… А потом из Англии пришло письмо: Джемайма тяжело больна.

Он совсем не помнит того зимнего плавания, хотя ему говорили, что и бывалые моряки поседели. Он думал только о жене, о своей Голубке. Врач сказал, что надежды нет. Бедняжка, как она мучилась… Она угасла у него на руках, он закрыл ей глаза. И вернулся назад, пылая гневом: теперь они заплатят за всё!

Он прошёлся по Виргинии огнём и мечом. Пусть смутьяны, из-за которых он покинул свой дом, тоже потеряют то, что им всего дороже. Вы хотели свободы? Теперь вы свободны: ни дома, ни плантации, ни негров! А ваши жёны и дети скитаются по дорогам!

Корнуоллис был одержим, однако не терял головы. Этому французику, командующему американским отрядом, так и не удалось навязать ему сражения, хотя он два месяца гонялся за британцами по всей Виргинии. И здесь ещё не всё потеряно. Волк, попавший в капкан, отгрызает себе лапу, чтобы спастись. Но пока все четыре лапы целы. Генерал подал знак полковнику Роберту Аберкромби.

— Вперёд, храбрецы! Коли эту сволочь! — донёсся до него хрипловатый голос.

…Англичанам удалось заклепать шесть пушек, прежде чем их отогнали обратно французы, подоспевшие на помощь к американцам. К концу дня умельцы из Мэриленда каким-то образом сумели вытащить гвозди, забитые в запальные отверстия, и утром шестнадцатого октября все пушки вновь могли стрелять. Французские и американские канониры состязались между собой — кто нанесёт больший урон англичанам. В это время Корнуоллис, оставив небольшой отряд для прикрытия, собрал все войска на берегу, чтобы переправиться в Глостер-Пойнт. Там на их пути стоял только легион Лозена, с которым справится бравый Тарлтон. Они прорвутся и уйдут в Нью-Йорк.

Когда лодки достигли противоположного берега, неожиданно стемнело, как в грозу. Ветер, нагнавший лиловые тучи, взъерошил речную гладь тёмно-серыми зубцами, рябыми от злобного мокрого снега. Гребцы возвращались, отчаянно борясь с налетевшим шквалом. Когда мокрые насквозь солдаты, задыхаясь и отплевываясь, выволокли лодки на песок, стало ясно, что вторую партию уже не переправить.

…Барабанщик шёл впереди, за ним — офицер, размахивавший белым носовым платком. Пушки прекратили стрельбу. Офицеру завязали глаза и отвели в штаб. Вашингтон прочитал переданную им записку: "Сэр, предлагаю приостановить боевые действия на двадцать четыре часа и назначить по два офицера от каждой из сторон для встречи в доме мистера Мура, чтобы оговорить условия сдачи Йорка и Глостера. Генерал-майор Корнуоллис". Парламентёра проводили за американские линии, и он понёс ответ: прекращение огня только на два часа. Корнуоллис ещё пытался выиграть время, но потом махнул рукой: перед смертью не надышишься. В дом Мура отправились Джон Лоуренс и Луи де Ноайль.

Лафайет томился вместе со всеми в штабной палатке, которую Вашингтон делил с Рошамбо. Пробило полночь, когда прискакал Лоуренс с черновиком статей капитуляции. Солдаты, получившие статус военнопленных, направятся пешком в лагеря в графстве Фредерик, штат Мэриленд, и графстве Винчестер, штат Виргиния. С каждой полусотней солдат останется один офицер, чтобы наблюдать за обхождением с пленными, распределять одежду и прочие необходимые вещи. Остальные офицеры будут освобождены под честное слово и смогут уехать в Европу, Нью-Йорк или любой другой город в Америке, занятый британскими войсками, если поклянутся не воевать с американцами, пока их не обменяют. Больным и раненым будет оказана врачебная помощь: полковые хирурги смогут остаться в лагерях и оборудовать там госпитали. Лекарства и бинты предоставят американцы, а для доставки необходимых вещей из Нью-Йорка будут выданы соответствующие пропуска. Во время капитуляции британским войскам окажут воинские почести: они выйдут из форта с развёрнутыми знамёнами, с примкнутыми штыками, полковая музыка будет исполнять какую-нибудь американскую или французскую мелодию в честь победителя. Лафайет увидел, как у обычно невозмутимого Вашингтона дёрнулась щека.

— Капитулирующей армии будут оказаны те же почести, что и гарнизону Чарлстона, — произнёс он своим глуховатым голосом. — Знамёна зачехлить, мушкеты нести на плече, играть на барабанах британский или немецкий марш. Затем бросить оружие на землю и вернуться в лагерь, пока им не будет назначено место пребывания.

…К двум часам дня французы и американцы выстроились друг против друга в две шеренги, растянувшиеся на полмили; за их спиной собрались окрестные зеваки, не желавшие пропустить развлечения. Лафайет снова страдал: полотняные куртки его солдат были грязными, рваными или наскоро залатанными, большинство стояли босиком.

Французы же сияли белыми или васильковыми мундирами и белоснежными гетрами поверх башмаков; сапоги офицеров были начищены до блеска. Под рокот барабанов гобои исполняли Марш маршала Саксонского.

Показались англичане. Утром им выдали новые мундиры, чтобы они не походили на побитых оборванцев, но многие были пьяны и плакали, не скрывая слёз. Барабаны выбивали дробь, флейтисты играли старую военную песню якобитов. Солдаты шли, таращась на французов и не обращая никакого внимания на американцев. Лафайет не выдержал и велел играть "Янки Дудл".

Вашингтон и Рошамбо наблюдали за процессией, сидя верхом. К ним подскакал английский офицер, но это был не Корнуоллис — бригадир Чарльз О’Хара. Генерал нездоров и не может присутствовать на церемонии. Вот его шпага.

О’Хара протянул её Рошамбо, но тот кивнул на Вашингтона. Однако Вашингтон тоже не принял шпагу, указав подбородком на генерала Линкольна, пленённого под Чарлстоном. Ирландец покраснел, но всё же отдал шпагу ему.

Дойдя до конца строя, британские солдаты бросали мушкеты на землю — с силой, стараясь разбить. О’Хара поскакал туда, чтобы запретить им это делать. Отряд, успевший переправиться в Глостер, сдался Лозену.

На поляне поставили большой шатёр, чтобы отпраздновать победу пиром. Французские офицеры — весёлые, говорливые, хохочущие и перебивающие друг друга — то и дело подходили к англичанам, оцепенело сидевшим за столом, предлагая тосты за храбрых британских воинов и выражая им своё сочувствие. Лафайет сидел рядом с Вашингтоном, Гамильтоном и Лоуренсом; ему было слегка неловко за своих соотечественников. Он смотрел на страдающее лицо О’Хары, вновь заменявшего Корнуоллиса. Перехватив его взгляд, ирландец сделал над собой усилие и изобразил подобие улыбки, обратившись к французам.

— Я рад, — сказал он достаточно громко, — что американцы пленили нас не в одиночку.

— Генерал О’Хара не любит повторений, — тотчас отозвался Лафайет.

Он не смог сдержаться. Пусть вспомнит Саратогу — там О’Хара был пленён в первый раз, вместе с Бургойном, одними лишь американцами!

Нет, он не позволит выставлять защитников своей второй родины людьми низшего сорта! Они и так уже вынесли немало унижений, пошли на множество жертв. Сердце Жильбера обливалось кровью, когда он подписывал приказ не выдавать американским отрядам муку, пока французы не получат провиант на три дня, — виргинцы грызли кукурузные лепёшки, тогда как для гусаров Лозена выпекали пшеничный хлеб. Американские офицеры уступили французам собственных лошадей! Генерал Нельсон, плативший ополчению из собственных денег, которые он занял под залог своих имений, позволил французской армии разбить лагерь посреди его плантации, погубив урожай, и не потребовал никакой компенсации за прекрасные дома в Йорке, принадлежавшие ему самому и его родне, которые были разрушены во время артиллерийских обстрелов! Более того, он предоставил собственные экипажи для подвоза осадной артиллерии! Генерал Рошамбо выразил ему свою благодарность, но этого мало. На всех скрижалях истории должно быть написано: американцы отстояли свою свободу сами! Французы просто подставили им плечо.