Любовь Лафайета

12

Весь долгий путь до Бордо (дилижансом, на почтовых) занял пять дней. Капитану «Виктории» заранее отправили письмо, чтобы шёл в испанский Пасахес и дожидался пассажиров там. Байонна, Биарриц, Сен-Жан-де-Люз… Карета теперь продвигалась горными тропами; со склонов с сухим щёлканьем катились серые камни, а меж наростов ноздреватого снега смеялись жёлтые и синие глазки весенних цветов. Но вот вдали заблестело море и дорога спустилась к Пасахесу, прилепившемуся к краю бухты напротив острова, похожего на морскую черепаху. Лафайет наконец-то увидел свою «красавицу» — двухмачтовую шняву с прямыми парусами, длиной в тридцать аршин и шириной в одиннадцать, с шестью маленькими пушечками, вряд ли способными кого-то напугать. Сурбадер де Жима, Луи-Анж де Лаколомб, шевалье Дюбюиссон, де Вальфор и де Тернан уже были на борту.

Капитан Лебурсье повёл Лафайета, Кальба и Моруа в портовую таверну, чтобы обсудить маршрут за бутылкой «бордо». От табачного дыма першило в горле, матросский гвалт оглушал, столешницы были липкие от пролитого вина — что ж, Жильбер не какая-нибудь неженка, привыкнет. Четыре головы склонились над картой, разостланной на столе; Лафайет слушал капитана, сыпавшего не понятными для него морскими словечками, как вдруг застывшее лицо Моруа заставило его обернуться. Запылённый курьер, остановившийся у него за спиной, повторил свой вопрос: кто здесь маркиз де Лафайет? Жильбер назвал себя и получил пакет с сургучной печатью. На печати красовались три лилии.

Как и следовало ожидать, уверения в сыновней любви и благоразумии не подействовали на «папу»; он вспылил и поспешил к королю. В официальной депеше маркизу де Лафайету предписывалось немедленно вернуться в Париж по требованию его величества; герцог в длинном письме корил Жильбера за безрассудство и эгоизм, заставляющий его пренебрегать интересами государства ради честолюбия и тяги к приключениям, и уверял, что ему стоило большого труда утишить гнев короля. Его величество дал герцогу последний шанс образумить своего зятя. Они отправляются на год в путешествие по Италии и Сицилии, захватив с собой графиню де Тессе. Вопрос решён и обсуждению не подлежит.

Италия? Сицилия? На год?! Что за нелепость — тратить время столь бездарно, когда можно принести большую пользу, послужив не только делу свободы, но и интересам Франции!

Спутники Жильбера пребывали в растерянности. Капитан заявил, что никуда не пойдёт, чтоб не разгневать короля. Кальб тоже считал, что нужно объясниться с его величеством, раз уж отъезд не удалось сохранить в тайне. При этих словах Лафайет вспыхнул, приняв упрёк на свой счёт. В самом деле, он виноват, он разболтал свои (и чужие!) секреты слишком многим… Хорошо, он вернётся в Бордо и оттуда напишет королю. Моруа решил ехать с ним, а Кальба попросили остаться в Пасахесе вместе с остальными и готовиться к отплытию.

Сен-Жан-де-Люз, Биарриц, Байонна… Трясясь в карете, Жильбер обдумывал свои будущие послания к королю и «дорогому папе», тщательно подбирая аргументы.

Неужели возвращение в сонм избранных, вершащих судьбы мира, может как-то повредить Людовику XVI? После раздела Речи Посполитой Францию больше не воспринимают всерьёз, считая её не способной повлиять на важные политические события. Это стало последним провалом внешней политики Людовика XV: узнав о низложении Станислава Августа Понятовского, герцог де Шуазель отправил Дюмурье командовать войсками восставшей против короля Барской конфедерации, но французский генерал потерпел поражение от русских полковников Суворова и Древича, потеряв около трёх тысяч солдат и офицеров. Барон де Вьёмениль, прибывший ему на смену, не смог взять Краков, и множество французов более чем на год оказались в русском плену. Шуази с полуротой поляков удерживал Краковский замок, но тоже был вынужден сдаться Суворову, и в итоге Польша в 1772 году утратила часть своей территории, которую поделили между собой Россия, Пруссия и Австрия. Франция потеряла важного союзника и приобрела трёх потенциальных врагов. Америка же даёт Франции шанс вернуть себе престиж великой державы и обрести благодарного друга в лице нации, у которой всё ещё впереди! За океаном всё иначе: народ един в своём стремлении обрести независимость, французы будут сражаться вместе с конфедератами, а не вместо них…

Губернатором Гиени был теперь маршал де Муши, но Лафайет не поехал в его резиденцию, чтобы не объясняться с дядей «дорогого папы». Поднявшись в свою комнату на постоялом дворе, он немедленно разложил на столе походный письменный прибор. Написал королю, Верженну, морскому министру Сартину, герцогу д’Айену, маршалу де Бройлю, Сегюру, Луи де Ноайлю… Всем, кроме Адриенны. Что он мог ей написать?..

Теперь оставалось пережить самое мучительное — ожидание.

Убивая время, Лафайет и Моруа часами бродили по Бордо, который казался мостом, переброшенным из древности в современность. Один «вечный студент», встреченный в библиотеке местного университета, вызвался стать их чичероне. Они осмотрели руины римского амфитеатра, ворота, возведённые ещё при императоре Августе, — из огромных камней, но без единой капли цемента или строительного раствора, — и всё ещё действующий фонтан. По узким улочкам, мимо средневековых домов и башенок в стенах монастырей ходили дамы, одетые по последней парижской моде. Большой театр, выстроенный при прежнем губернаторе, маршале де Ришелье, изобиловал масонскими символами, бросавшимися в глаза посвящённому. В центре великолепной Королевской площади, словно раскрывшей объятия гостям с правого берега Гаронны, красовалась конная статуя Людовика XV, а по краям стояли решётки: там взимали ввозные пошлины.

Лафайета манил к себе порт, где на бурой воде колыхались сотни больших судов под разными флагами, ведь отсюда всего семнадцать лье до океана. По сходням сновали рабочие, сгибаясь под тяжелыми бочками, тюками и ящиками; пахло рыбой, гудроном, окалиной, нагретым деревом, смолой, уксусом, ворванью; со всех сторон доносилась разноязыкая речь, в глазах рябило от пестроты. Но берег реки — не лучшее место для прогулок: ноги приходилось с чавканьем выпрастывать из топкого ила, лавируя между кучами отбросов и нечистот.

Большая крепость, врезающаяся в реку острым клином бастиона с круглой башней, притягивала к себе взгляд. Жильберу захотелось осмотреть её, но их любезный спутник, прежде дававший наиподробнейшие пояснения, вдруг отказался наотрез удовлетворить их любопытство. Заинтригованный столь внезапной переменой, Лафайет загнал его в угол вопросами и добился-таки правды.

Замок Тромпетт — символ унижения бордосцев. По завершении Столетней войны они дорого поплатились за свою верность английскому королю, претендовавшему на французский трон. Восторжествовавший Карл VII велел им за свой счёт и собственными руками возвести две крепости: на западе и на севере. Строительство замка Тромпетт на месте бывших выпасов продолжалось двенадцать лет; тысячи горожан разорились, сотни уехали в Англию; множество крестьян надорвались от непосильного труда, таская на своём горбу камни из карьера. Два века спустя Бордо, задушенный налогами, восстал против губернатора Гиени герцога д’Эпернона; пушки на стенах Тромпетта открыли огонь по толпе, городу и порту, однако мятежники взяли замок штурмом и разрушили его. Кардинал Мазарини приказал восстановить замок, добавив к нему бастионы, равелины и рвы. Новое строительство заняло одиннадцать лет; площадь крепости увеличилась вдвое; ради этого снесли галло-римские руины и монастырь якобинцев четырнадцатого века, зато въездные ворота теперь украшал бюст «короля-солнце». Власти потребовали, чтобы окрестные дома не строили слишком высокими, перекрывая обстрел. В кого они собирались стрелять? Какие вражеские армии могли подступить с этой стороны? Несомненно, пушки вновь нацелят на народ, если тот начнёт выражать своё недовольство.

Этот рассказ выбил Жильбера из колеи: американские колонисты тоже протестовали против несправедливых налогов…

Долгожданная почта разбила все его надежды. Письма к королю и министрам вернулись нераспечатанными. Герцог д’Айен извещал его сухой запиской, что возвращаться в Париж нет необходимости, Лафайет должен выехать в Марсель и ждать его там.

Расстроенный Жильбер даже не сразу заметил ещё одно письмо — от Сегюра. Филипп клялся ему, что никому не рассказал о его утреннем посещении, однако лорд Стормонт, как оказалось, был прекрасно осведомлён о планах Лафайета и чуть не опередил герцога д’Айена с просьбой об аудиенции у короля. Людовик XVI заверил его, что строго-настрого запретил маркизу покидать Францию.

Лафайет и Моруа посмотрели друг на друга. Как быть? — читалось в глазах обоих. Смириться, отречься? Или стоять на своём? «Если дело доброе — это упорство, если дурное — упрямство», — вспомнилась Жильберу строка из «Тристрама Шенди»[8]. Моруа приложил правую ладонь к сердцу, Лафайет сделал то же; они молча обменялись масонским рукопожатием и пошли укладывать вещи.

Коменданту Бордо они объявили, что едут в Марсель, однако на первой же почтовой станции сменили направление на Сан-Себастьян. Моруа уселся в карету, а Лафайет, переодевшись форейтором, взгромоздился на переднюю лошадь. Ночь провели на дурном постоялом дворе, спали на соломе. В Байонне Жильбер пару часов прятался в конюшне, пока Моруа запасался провизией на дорогу. Когда он собирался продолжить путь, играя свою новую роль, проходившая мимо дочка смотрителя ахнула: она его узнала! Он — тот молодой вельможа, который… Лафайет приложил палец к губам и вскочил верхом. Карета умчалась.

…Выслушав их рассказ, Кальб пал духом. Раньше их предприятие было, конечно же, незаконным, но негласно одобренным королём (как и все его прежние миссии), теперь же они ставили себя в положение преступников. Королевский приказ уже нарушен: Лафайет покинул пределы Франции; за ним наверняка выслали погоню. Но Жильбера было не остановить: он считал себя правым и был твёрдо намерен осуществить задуманное.

— Я назвал свой корабль «Виктория», и мы одержим победу! А один из кораблей Бомарше не зря называется «Гордый Родриго»: великий Сид тоже считался преступником, однако подвигами во имя отчизны снискал себе славу в веках. Вот наш путь!

Но капитан не спешил сниматься с якоря. Тогда Лафайет поставил ему ультиматум: либо они немедленно выходят в море, либо капитан сходит на берег. Замену ему он найдёт. Двадцать шестого апреля «Виктория» наконец распустила паруса.

Адриенна чувствовала, что от неё что-то скрывают. Писем от Жильбера, который раньше аккуратно писал ей дважды в неделю, нет уже целый месяц. Что произошло в Лондоне? Он заболел? Может быть, при смерти? Но тогда дядюшка Ноайль непременно написал бы об этом, а родители были бы обязаны её известить. Она же его жена!.. А если Жильбер её бросил? Встретил кого-нибудь в Англии — красивее, умнее, интереснее неё?..

Нет, невозможно! Если так, зачем тогда жить? Ах, она умрёт от этой пытки неизвестностью! Адриенна просила Луизу что-нибудь выведать у мужа; тот заверил её, что ничего не знает. А родители часто ссорятся в последнее время. Вот и сейчас из китайской гостиной доносится раздражённый голос отца… кажется, он упомянул о Лафайете…

Подслушивать у дверей нехорошо. Адриенна потопталась возле, подняла руку, чтобы постучать — и почувствовала спазмы в горле.

— Что с тобой, ты плачешь? — Клотильда заглядывала ей в лицо. — Не плачь, пожалуйста! Хочешь, я тебе почитаю? Или сыграю? Я разучила новую пьесу на клавесине…

Герцог выглянул из дверей, увидел два удаляющихся платья и вернулся к прерванному разговору:

— Этот мальчишка словно поставил себе целью попасть в Бастилию!

— Жан, вы прекрасно знаете, что цель у него иная, — терпеливо возразила госпожа д’Айен. — Разумеется, он подвергает себя опасности, и мы все тревожимся за него, но это не ребяческий каприз, не сиюминутная прихоть. Он действует как взрослый, рассудительный человек. Вспомните себя в двадцать лет — были вы способны более года сохранить интерес к одному предмету и удержать это в тайне?

Госпожа д’Айен смутилась, вспомнив, какие предметы занимали её мужа в двадцать лет. Да и сейчас…

— Адриенна должна знать, куда он уехал и чем рискует, — твёрдо сказала она. — Но предоставьте это мне. Вас ждут… в Версале.

Герцог бросил на неё быстрый взгляд. Она знает? Конечно, знает. Генриетта не из тех жён, которые последними узнают о супружеских изменах. Но за все эти годы он не слышал от неё ни одного ревнивого упрёка. Д’Айен подошёл, ласково взял её за руку, поцеловал между большим и указательным пальцами, потом прижал её ладонь к своей щеке. Их взгляды встретились.

— Видно, мои прегрешения не так уж и велики, раз Господь наградил меня, дав в жёны самую мудрую женщину во Франции.

…Лицо Адриенны было мокрым от слёз. Она вновь и вновь перечитывала письмо Лафайета к «дорогому папе» — измятое, порвавшееся на сгибах. Но почему, почему он не написал всё это ей?

— Потому что не видел в том нужды, дорогая. — Мамин голос звучит спокойно и ободряюще. — Он убеждает твоего отца в своей правоте, благоразумии и любви, а тебя убеждать не надо. Он верит тебе, потому что любит. Он твёрдо знает, что ты поймёшь его и одобришь, но боится увидеться с тобой перед отъездом, потому что ты слишком сильно влечёшь его к себе.

— Что ты хочешь сказать этим, мама? — От удивления Адриенна перестала плакать.

Госпожа д’Айен помолчала, подбирая слова.

— Помнишь, Жильбер говорил, что мечтает о славе? Он знает, что ты будешь любить его любого, со славой и без, но если сейчас он поддастся слабости и откажется от своей мечты, он перестанет себя уважать. Ни твой отец, ни даже король не смогли удержать его здесь, а ты бы смогла. Но… это не пошло бы на пользу вам обоим. Понимаешь… Если всеми силами удерживать мужа при себе, он в конце концов захочет сбежать от тебя на край света, но если отпустить, он вернётся сам.