Любовь Лафайета

20

Кроны деревьев в саду Тюильри покрылись прозрачным изумрудным покрывалом, незамутнённая лазурь апрельского неба вселяла в душу радостные предчувствия. На улицу Сент-Оноре принесли записку от некоего Джона Адамса, члена Конгресса Североамериканских штатов. Он просит герцога д’Айена принять его, чтобы вручить ему письма от зятя. Письма от Жильбера! За герцогом послали в Версаль, а посыльному передали ответ: господина Адамса ждут завтра к обеду.

"Первый человек в Конгрессе" пребывал в дурном расположении духа. Когда он сошёл на землю в Бордо после бурного во всех смыслах этого слова путешествия, оказалось, что долгий путь был проделан практически зря: договор с Францией, который Адамс явился заключить, подписали ещё до его отъезда.

Джону Адамсу предстояло заменить в Париже Сайласа Дина, чьи полномочия Конгресс прекратил в начале декабря. Артур Ли забрасывал конгрессменов письмами с упрёками в адрес Дина, сомневаясь в его деловой порядочности и критикуя его отчёты. Франклин тоже казался ему недостойным доверия: Ли знал его ещё по Лондону и считал, что чудаковатый старик не способен вести переговоры между свободным народом и тираном. Джеймс Ловелл полагал, что рядом с Франклином должен быть человек помоложе, поэнергичнее и при этом безукоризненно честный — как трудоголик Адамс, заседавший в девяноста комитетах, возглавляя двадцать пять из них, и бывший в одиночку всем военным департаментом Соединённых Штатов. И ему всего сорок три года — примерно одних лет с Дином. По просьбе Ловелла, Лафайет написал рекомендательное письмо к герцогу д’Айену, прося тестя представить "знаменитого господина Адамса" влиятельным людям в Версале. Маркиз желал личной встречи с комиссаром, чтобы заранее сориентировать его в хитросплетениях французской политики, но у Адамса не было времени на разговоры с болтливыми французами, которых наприсылал сюда Дин; он разберётся сам, на месте.

На месте оказалось, что дела ещё хуже, чем выглядели из Америки: Бенджамин Франклин — летаргический старик, лебезящий перед французами, Артур Ли — параноик, которому везде мерещатся шпионы, Сайлас Дин выглядит простаком, хотя себе на уме, а молчаливый Эдвард Банкрофт, секретарь американской миссии, тоже тёмная лошадка. В своё время он был управляющим в суринамском поместье Пола Вентворта, а Вентворт — английский шпион. По словам Артура Ли, некий капитан Маско Ливингстон видел в Лондоне письмо, написанное Банкрофтом, с подробностями о союзном договоре с Францией — ещё до его подписания! А Банкрофта, кстати, нанял Дин. Впрочем, капитан Джон Пол Джонс, устраивавший успешные рейды на прибрежные городки в Англии и Ирландии и взявший на абордаж два британских военных корабля, вступился за Банкрофта и сказал, что это всё клевета. Банкрофт его друг, он единственный отнёсся к нему по-человечески, когда Джонс прибыл во Францию в прошлом декабре, не может он быть шпионом! Ладно, с этим мы ещё разберёмся, а пока Адамс взял на себя деловую переписку и финансовые вопросы.

На обед в особняк Ноайлей он явился вместе с сыном Джоном Куинси: пусть мальчик учится вращаться в высшем обществе; есть знания, каких не почерпнуть из книг.

Все десять лет своей жизни Джон Куинси провёл с матерью на ферме в Брейнтри, где родился, и никогда не покидал пределов Массачусетса. Отца он почти не видел; тот лишь присылал ему длинные письма, подробно расспрашивая об успехах в учёбе, как далеко он продвинулся в чтении Фукидида и Гуго Гроция, сколько страниц перевёл из Вергилия, Плутарха или Аристотеля. И вдруг они отправились в Европу, на другой конец света! Мальчик был придавлен грузом ярких впечатлений: плавание на корабле по грозовому океану, сражение, скачка в почтовой карете, большие города с высокими домами, узкими улицами и людьми, говорящими на непонятном языке… А теперь этот роскошный дворец, мозаичный паркет, зеркала в позолоченных рамах, канделябры, белоснежная скатерть, тонкий фарфор, изящные столовые приборы, которые он не умеет правильно держать, и эти девочки напротив — в шёлковых платьях с большим декольте и бархоткой на шее, с затейливо убранными волосами, с быстрыми лукавыми взглядами, от которых он смущается и краснеет…

Адриенна была разочарована тем, что господин Адамс не видал Жильбера и ничего не может рассказать о нём. Но, по крайней мере, он жив! Она спрятала письмо за корсаж, к сердцу, и бумага жгла огнём, испытывая её терпение. Впрочем, гость быстро завладел всеобщим вниманием, повествуя о своих приключениях.

На полпути разразилась страшная буря; молния ударила в мачту и чуть не повредила корабль; другая прожгла дыру в голове одного матроса, тот обезумел и вскоре скончался; от разбушевавшейся стихии пострадали ещё девятнадцать человек. Затем за американским фрегатом погнались три британских корабля; капитан Таккер был вынужден принять бой. Адамс попросил дать ему оружие на случай абордажа, но до этого не дошло: поставив "Бостон" перпендикулярно борту одного из преследователей, капитан дал залп из носовых орудий, прошив вражеский корабль насквозь; ответный бортовой залп не нанёс фрегату никакого урона, и англичане были вынуждены спустить флаг, так что в Бордо "Бостон" прибыл вместе с призом. Правда, во время боя одно орудие взорвалось, убив пушкаря и ранив ещё пятерых…

Госпожа д’Айен внимала рассказу с ужасом. Боже мой, что довелось пережить этому ребёнку! Как, должно быть, истерзалось сердце его матери, отправившей единственного сына в столь опасное плавание!.. Джон Куинси сидел, уставившись в свою тарелку; он не понимал ни слова по-французски. Бедный мальчик! Один на чужбине… Отец, разумеется, думает, что действует ему во благо. Надо будет хоть как-то развеселить его. И сказать Полине и Розалии, чтобы не хихикали и были с ним полюбезнее…

Как только мужчины перешли в кабинет, чтобы поговорить о делах, Адриенна достала письмо; сёстры окружили её. "С какой радостью я поцелую двух моих бедных доченек и попрошу прощения у их матери! — писал Жильбер в начале января. Двух! Он ещё ничего не знает… — Не считаете же Вы меня настолько бесчувственным и одновременно настолько смешным, чтобы пол нашей новой малютки уменьшил хоть ненамного радость от её рождения. Мы ещё не настолько дряхлы, чтобы не суметь родить другого ребёнка без всяких чудес. Но следующий непременно должен быть мальчиком. Впрочем, если всё беспокойство из-за имени, объявляю, что составил себе план прожить достаточно долго, чтобы многие годы носить его самому, пока не буду вынужден передать другому… Несколько генералов вызвали в лагерь своих жён; я им завидую — не тому, что у них такие жёны, а счастью видеть их. Генерал Вашингтон тоже пошлёт за своей. А к господам англичанам прибыло подкрепление из трёхсот нью-йоркских девиц, и мы захватили их корабль, полный целомудренных супруг офицеров, ехавших к своим мужьям; они страшно испугались, что их оставят в американской армии".

Адриенна опустила листок на колени, подняла голову и встретила взгляд матери, сидевшей напротив. Они обе подумали об одном и том же: отважится ли маркиза де Лафайет бросить вызов стихии, чтобы воссоединиться с мужем, делить с ним тяготы и опасности походной жизни, жить в окружении грубых мужчин, привыкших убивать? "Не вздумай! — говорили глаза матери. — Он ведь не просит тебя об этом!" Адриенна вернулась к письму:

"Моя рана зажила, перемена мест никак на меня не подействовала. Думаете ли Вы о том, что после моего возвращения мы будем достаточно взрослыми, чтобы поселиться в собственном доме, счастливо жить там вместе, принимать друзей, установить там милую свободу и читать газеты из других стран, не горя любопытством поехать и взглянуть самим, что там происходит? Когда мы воссоединимся, нас уже не смогут разлучить и помешать наслаждаться взаимной любовью и тихим счастьем".

…Герцог д’Айен читал адресованное ему письмо один. Он чувствовал волнение; каждая строчка давалась ему с трудом. Это писал уже не восторженный, доверчивый мальчик, а искушённый мужчина, научившийся сдерживать свои порывы и ставить долг превыше чувств. "Жду с большим нетерпением новостей о Вашем путешествии. Рассчитываю в основном на госпожу де Лафайет, чтобы узнать о нём подробности; ей должно быть известно, как интересно мне их получить." Тонкий, ироничный упрёк. Затем шло сжатое, умное изложение событий в Америке за весь прошлый год. "Утрата Филадельфии не имеет той важности, какую ей придают в Европе. Генерал Вашингтон намного превосходит Гейтса по своим заслугам. Наш генерал воистину создан для этой революции, которая не смогла бы произойти без него. Ни один его соотечественник не может встать наравне с ним, он достоин обожания своих земляков. Я всё больше восхищаюсь его характером и красотой его души. Несколько иностранцев, обиженных тем, что не получили места, хотя это никоим образом не зависит от него, завистливые заговорщики, честолюбивым планам которых он отказал в поддержке, хотели бы его очернить, но ревнители свободы и человечности будут почитать его имя во веки веков, и хотя я у него в чести, я считаю, что имею право заявить всем, как я уважаю и люблю его".

Письмо задрожало в руке герцога. Вот почему он больше не "дорогой папа". Его мальчик нашёл себе другого, более достойного отца. И что скрывать — он сам в этом виноват.

"После моего возвращения из Джерси генерал Вашингтон велел мне выбрать из нескольких бригад дивизию, которая лучше мне подходит. Я выбрал ту, что целиком состоит из виргинцев. Сейчас она невелика, даже в отношении ко всей армии, она почти нага, но мне обещают и сукно, чтобы пошить мундиры, и рекрутов, из которых надо будет сделать солдат, — одно труднее другого. Зато какой опыт. Я читаю, учусь, наблюдаю, слушаю, думаю, стараясь сформулировать идею, вложив в неё как можно больше здравого смысла. Говорю мало, чтобы не сморозить глупостей, предпринимаю ещё меньше, чтобы не наделать их: не хочу злоупотребить оказанным мне доверием. Мишурный блеск успеха — не повод рисковать целой армией или её частью".

Доверие! Вот ключевое слово. У Вашингтона мальчик нашёл то, в чём отказал ему "папа". Теперь сам герцог лишён этой высшей ценности, но может быть, ещё не поздно её вернуть? Немыслимо, чтобы связывавшая их нить оборвалась совершенно; да, она почти перетёрлась, но он постарается укрепить волокна своим раскаянием. Жильбер изменился; герцог тоже изменится… По крайней мере, в своём отношении к нему. Надо написать ему письмо.