Медсестра

НАКОЛКА

Его привезли под вечер. Наступало время суток, когда из больницы уходят домой те, кто не дежурит ночью — манипуляционные сестры, гипсотехники, заведующие, доктора неургентных отделений, массажисты, медстатистики. В больнице одномоментно становится гораздо тише — те кому дежурить до утра, не шумят и не бегают понапрасну — экономят силы, оттягивают тот момент, когда тяжело будет даже в туалет сходить. На этажах заканчиваются часы посещений, поэтому родственников тоже становится гораздо меньше. Свет в коридорах и переходах прикручивают, на лестницах остается гореть одна лампочка из трех, а в некоторых местах становится совсем темно, пусто и тихо. Всеволод — так он зачем-то представился мне, когда только открыл глаза. Выглядел Всеволод лет на шестьдесят пять, хотя на самом деле, если верить карточке, было ему всего 47. Весь темный, сухой, похожий на старый можжевеловый плавник, страшно покрученный жизнью. Редкие, пегие волосы на голове аккуратно подстрижены. Совиные, круглые глаза очень внимательно смотрят на все, что я делаю. Смотрят без злобы, без любопытства, совершенно без эмоций — просто фиксируют мои манипуляции. Голосовые связки Всеволода как будто обработали крупным наждаком — его голос был глубоким, низким и надтреснутым сразу во многих местах. Когда он говорил «Всеволод», казалось что в комнате работает инфразвуковая колонка. Тело Всеволода покрывали наколки. С кончиков пальцев ног, на которых было написано «Они устали» до его век, на которых было начертано «Они спят». Он лежал у меня два дежурства. То есть я принял его поздним вечером, утром сдал по смене и вновь увидел через трое суток всего на пятнадцать минут только для того, чтобы отвезти в лифт, едущий на этаж — Всеволода перевели из нашей реанимации на этажи — он выздоравливал. На прощание он без улыбки подмигнул мне коричневым, дряблым веком — «…пят» — мелькнуло и пропало. В ту ночь когда он лежал в моем блоке, он был единственным пациентом. Так очень редко, но бывает. Как-то звезды по особому становятся, что-ли. В таких случаях одного из напарников забирают в другие блоки, где пациентов побольше. В тот раз забрали Колотова. Уйти из блока спать без напарника я не мог. Так и просидел всю ночь с Всеволодом. Когда его доставили после операции, я проделывал все по правилам. Запары никакой нет, «клиент» единственный, я работал, как у нас говорили — быстро, но не торопясь. «Заземлил» пациента, то есть установил катетер в мочевой пузырь, поставил капать «сахар» и нашел в шкафчике необходимый антибиотик.

Всеволод очень быстро пришел в себя после наркоза. Очень быстро — я такое видел в первый раз. Произошло это рывком. Вот он лежит задрав вверх острый подбородок, а я думая о вещах отвлеченных, автоматически наполняю шприц жидкостью из ампулы, а вот я поворачиваю голову от стерильного столика к нему и натыкаюсь на спокойный, фиксирующий взгляд его круглых глаз. — Всеволод, — представился он. Я по дурацки замер вполоборота к нему с шприцом в руке, и наверное с застрявшим куском какой-то мысли на лице. Я-то думал что я сам. В больнице я часто видел как люди приходят в себя. Есть даже такая присказка: «Тети щупают лицо, дяди трогают яйцо». Приходя в себя после анестезии, еще в рогипнольном полузабытьи, женщины первым делом тянут руки к лицу и проводят по нему кончиками пальцев, постанывая, еще даже не успев открыть глаза, а мужчины обе руки тянут в промежность, и натурально ощупывают, проверяют свое хозяйство. Это может продолжаться до получаса, пока человек не начинает более-менее контролировать себя и осозновать где он и что с ним.

Всеволод же этот период просто пропустил. Как я уже сказал, мгновение назад он лежал в полной отключке, а через секунду совершенно внятно и в полном сознании смотрел мне в глаза. — Всеволод. — Я понял, что он произнес это в третий раз. — Коля, — вслед за ним очнулся и я и замер разглядывая предполагаемое место укола. Внутримышечные инъекции в реанимации чаще всего делают в бедро. Ввиду невозможности переворачивания пациента на живот. Больной лежит опутанный с ног до головы проводами, трубками и дренажами, уколов до сотни в день, какой уж тут «укольчик в попу». Бедро же состоит из довольно крупных, вполне подходящих для укола мышц. Так вот, ни одного чистого места на его бедрах не было. Левое бедро плотными кольцами целиком охватывала змея. Если размотать эту змею, она вполне могла бы и задушить кого-нибудь. Ближнее, правое, было занято женщиной в чалме, с обнаженной грудью, с картами в пухлых, немного коротких руках. Она сидела, по-турецки сложив ноги в шароварах и так-же немигая как и Всеволод, смотрела на меня.

— Что, Коля, затруднения? — Больной закашлялся. — Ты ее это, в глаз давай лупи. Надо так надо — не препятствую. Я уколол почти не глядя. Как-то тяжело оказалось переступить эту черту, хотя казалось-бы, что за черта такая? Тюремных татуировок на теле Всеволода было много, вернее, как я уже сказал, он был покрыт ими совершенно весь. Все они были разных кондиций, выполнены в разное время разными мастерами в разных тюрьмах и лагерях. Были несколько набитых еще «на малолетке», корявых и поплывших местами. Но женщина в чалме была наколота гением. Настоящий мастер изваял ее и казалось, что она действительно следит за тобой не мигая, а когда ее хозяин шевелился, казалось, что она дышит. Вот почему я не мог сделать укол. За ночь я конечно пообвыкся с ней и уколы Всеволоду сквозь нее давались мне все легче, хотя к утру ее шея и грудь от полутора десятков уколов припухли и покраснели. Всеволод несколько раз повторил, что я не видел еще собор Василия Блаженного у него на спине, и я бы обязательно впечатлился и им, но собор я так и не увидел. Вор, попавший ко мне в блок той ночью, был человеком авторитетным, в местах лишения свободы провел тридцать лет. Делать мне особо было нечего, ночь я провел в блоке и до утра больше никого не привезли. Всю ночь мы проговорили. Конечно, говорил больше Всеволод, а я слушал. Никогда меня не впечатляла блатная романтика, ни до ни после, но одна история рассказанная им в ту ночь крепко сидит у меня в голове. Почти двадцать лет прошло, а я так и не смог решить для себя, правда ли она.

Сева рос в хорошей, номенклатурной семье. Дом — полная чаша. Сверстники, такие-же как он, окружали его и жил он на улице Липской, в пятиэтажном доме для ответственных работников. К этому всему прилагались пайки, государственная дача, Волга. Впереди ждали институт, качественный, спланированный брак и карьера советского дипломата или юриста. Но жизнь, как это бывает чаще всего, распорядилась иначе. Его отца, чиновника Минтранса, убили. Убили глупо, среди белого дня, когда в субботу он вышел за минералкой в магазин расположенный на первом этаже их же дома. Деталей Всеволод не рассказал, но из его слов я понял, что у входа в магазин папа повздорил с двумя какими-то выпившими парнями и в процессе ссоры один из парней толкнул его в грудь. Грузный чиновник средних лет сделал шаг назад и оступившись, упал. Затылком он ударился о гранитную бровку. Перелом основания черепа, мгновенная смерть. Парня судили, да что толку. Все покатилось вниз. Обычная история — сначала пропали спецпайки, за ними один за другим начали исчезать друзья дома. Выяснилось, что своего у семьи почти ничего не было. Волгу отогнали в минтрансовский гараж почти сразу, а осенью должны были отобрать и дачный дом. Мать, не работавшая в своей жизни ни дня, начала пить.

В августе Сева с мамой последний раз поехали на дачу.

Ехали долго, в душной и вонючей электричке, первый раз так ехали. Мать всю дорогу сидела зажмурившись. Сойдя на своей станции, они увидели двух почему-то вооруженных солдат и перетянутого ремнями офицера, который стоял в конце платформы заложив руки за спину. Стародачный поселок будоражился слухами — в их округе ловили дезертиров. Никто не знал ни сколько их, ни когда и куда они бежали, вообще ничего. Слово «дезертир» звучало звонко и страшно, как будто чугунный канализационный люк упал на брусчатку. Де-зер-тир. Когда они приехали, уже вечерело. Спать легли почти сразу. В час ночи в дверь тихонько постучали. — Кто там? — по пьяному, надтреснутому голосу матери, Сева понял что ей соверешенно все равно «кто там». — Откройте, ради Бога, человеку плохо. Мать не раздумывая ни секунды, открыла. Люк упал. Их было двое. Два ошалевших сначала от бесконечных побоев и издевательств, а после от своей пьяной безнаказанности худеньких, лысых пацана. Они бежали из своей части с оружием и уже третий день прятались в окрестных лесах — партизанили, — как позже, в милиции, скажет Сева. Дальнейшие ужасные подробности я, с вашего позволения, опущу. Вкратце передам суть. Сначала солдатики съели продукты привезенные мамой и Севой из города, потом выпили наливку, оставленную отцом еще прошлым летом. Все это время Сева и его мама просидели на кухне, за столом. Пока один из уродов щуровал по немаленькому дому, выворачивал ящики, жрал руками, пил спиртное из горла, второй сидел с автоматом на коленях в паре метров за спиной перепуганного Севы и его совершенно равнодушной, закаменевшей матери. Потом они менялись.

Через час после своего вторжения дезертиры по очереди изнасиловали Севину мать. Тогда четырнадцатилетний мальчик, давший себе слово, что он никогда и никому больше не даст обидеть никого из своих близких, зарубил беглых солдат каминной кочергой. Первого он убил прямо на матери, причем она увидев сына краем глаза, принялась плакать и стонать сильнее, чтобы солдат не услышал шагов Севы, а второго мальчик убил ударом в лицо этой-же кочергой, когда воин облегчившись, возвращался со двора. Потом Сева с мамой до утра пытались расчленить и закопать в саду двух бывших солдат Советской армии. Севу посадили в колонию для несовершеннолетних. Мама за два месяца умерла от лейкемии, квартиру на Липках отобрала старшая сестра отца. Вот и все. Такая история.

Про Всеволода я вспомнил совсем недавно, в Новый Год.

***

Зима была снежная. Я таких зим в наших широтах не помню с детства. Кроме этой. Когда я возвращался из командировки в ночь с 30 на 31 декабря на поезде домой, наш состав стал. Как в кино. Он долго замедлял ход и наконец, скрипнув тормозами, остановился. Все очень спокойно спали или просто лежали. Одна компания играла в карты. В наступившей тишине плацкарта были хорошо слышны производимые ими звуки — шлепанье колоды, сдавленные хохотки и редкое позвякивание стаканов. Никого не взволновала эта остановка. Казалось что вот-вот серое, ночное покрывало за окном дрогнет и медленно поедет назад, а потом и мы постепенно набирая ход, снова покатимся в сторону дома. Но нет. Минуты тянулись за минутами а мы все стояли.

— За это время могли уже пять «литерных» пропустить, — озвучил мои мысли сосед снизу. Я глянул на часы — стояли мы уже больше часа. Решив узнать когда мы поедем, я натянул ботинки, куртку — в вагоне стало заметно холоднее — и пошел к проводнику. Проводника не было, зато когда я повернул обратно к своему месту то в окне я увидел мелькание фонарей. Наш поезд стал всерьез и надолго. Мы были первые, а за нами уже собралась очередь. Перед составом на пути упала сосна. Свалила ее тяжесть снега, как я понимаю. Но беда заключалась не в сосне, худо было то, что упав, она повредила пути. Огромное дерево уже резали путевые рабочие, ловко орудуя бензопилами и матерясь толстенькими облачками пара.

Своей метровой в поперечнике серединой, дерево свалилось точно на выступавшую из насыпи шпалу. Рельса от удара была выгнута в невысокую, красивую параболу. Несколько шпал осиротев, потеряли свой параллельный смысл жизни и лежали теперь глупым набором квадратных бревен. Чуть в сторонке стоял высокий мужик в такой же форме, как у нашего проводника. Он не принимал участия в этом хаповае, а просто стоял, глубоко засунув руки в карманы синей шинели. На его голове почему-то вместо кроличьей ушанки, как у других проводников, была фуражка. Начальник поезда оказался дядей высоким, статным, с прямым, красивым носом. Виски его красиво серебрились.

— Ага, теперь понятно чего это он в минус двадцать фуражку носит, — подумал я, внутренне посмеиваясь. Несмотря на фуражку, с бригадиром мы поговорили вполне содержательно. Выяснилось, что стоять нам минимум часа четыре, потому-что подъехать к нам нельзя, что впереди Фастов-товарный — Воооон он, видите огонек? — а за ним в километре и Фастов-пассажирский.

— Сколько до него?

— Километра два, по шпалам минут за тридцать дойдете, а там каждые десять минут электрички на Киев идут. Даже если придется подождать ее, все равно, с учетом городского транспорта дома будете максимум через два часа.

Больше всего в жизни не люблю ждать. Не могу просто ожидания физически выносить. На часах было 4:30 — как раз успеваю на первое метро. Я сходил за рюкзаком и сделав поезду ручкой, двинулся по обледенелым шпалам к крошечному огоньку, мерцавшему впереди. Минут через двадцать интенсивной ходьбы я понял, что огонек так и не приблизился, и кажется стал даже меньше. Зато я увидел двух путевых обходчиков, сидевших возле путей на черных железных ящиках — не знаю как они называются.

— Скажите пожалуйста, а до Фастова далеко? — я чувствовал что начинаю подмерзать — кончики пальцев на ногах щипало, а щек я уже не чувствовал. — Далеко до Фастова, не подскажете? — Я сделал еще пару шагов к ним и уже даже мог различать лица. Совсем темно не было. Огромная масса окружающего снега давала призрачный, серый свет. Оба обходчика были одеты в оранжевые жилеты.

Тот, который сидел ближе ко мне, был очевидно старше. Рядом с ним стоял прислоненный к ящику огромный разводной ключ. Они сидели так, как будто не было двадцатиградусного мороза, абсолютно расслабленные, так, как вы или я сидим июньским вечером с пивом на лавочке у подъезда.

Дальний мужик был помладше. На белом овале его лица появилось и медленно зашевелилось черное пятно — Ты одеколон будешь? — Буду, — удивил я сам себя.

Огонек оказался гораздо ближе, чем казался. Это светила настольная лампа в окне домика обходчиков. Обстановка самого домика была неожиданно уютная. Так уютно бывает только в оторванном от всего остального мира месте, отдаленном от всей остальной планеты ночью, зимой, близкими праздниками. Где несколько простых мужчин, занимающихся тяжелой и опасной физической работой скрашивают быт и долгие свои сутки красочными картинками из журналов, наклеенными на стены и где стоит посередине помещения настоящая раскаленная буржуйка. Пахло в домике не плохо, нет. Запах состоял из аромата кирзы, одеколона и почему-то теплого хлеба.

Старшего обходчика звали несовместимым именем Игорь Филиппович, а младшего, как и меня, Колей. Полуразвалившийся ящик отличного одеколона они нашли на своем участке по запаху и пили его вот уже вторую неделю. Оказывается вокруг путей чего только не валяется. А я то думал, что это только с кораблей в море падают всякие интересные вещи. — Дед Мороз подбросил на праздники, — очень серьезно сказал Коля.

Одеколон до этого я не пил никогда в жизни, но мое любопытство, как всегда победило здравый смысл. Кроме того мне совершенно не хотелось обижать мужиков пригревших меня — до Фастова, как оказалось, «бегом где-то часик будет». — Щас согреешься, праздник отметим, а там пойдешь себе спокойненько. — Я так и поступил.

На вкус одеколон разбавленный с водой был ужасен. Все мое существо ракетой рванулось в горло, но с некоторым усилием жидкость в себя я все же удержал. Второй стакан пошел гораздо легче, а третьего уже и не понадобилось — я был совершенно пьян. Стол был покрыт разворотом из еженедельной желтой газеты. Несколько раз глаз, пробегая по столу, как будто царапался обо что-то. Наконец я понял обо что. Огромный заголовок на странице газеты гласил: «Татуировка в законе». Ниже, шрифтом поменьше было написано что-то вроде: «У доктора Кукобы необыкновенное хобби — он собирает изображения тюремных татуировок. Сегодня он согласился рассказать нам о некоторых из них…», ну и дальше в таком же духе. Прямо под заголовком половина полосы была отведена под фотографию тюремной татуировки, видимо жемчужины коллекции доктора Кукобы. На ней была изображена женщина в чалме, с обнаженной грудью, с картами в пухлых, немного коротких руках. Она все так-же сидела в своих турецких шароварах, не изменив позы, и немигая смотрела на меня.

***

Доктора Кукобу в моей врачебной семье знали. В отечественной психиатрии он также был человеком известным. Расскажу всего один короткий эпизод связанный с ним, который в полной мере объясняет отчего Кукобе дали прозвище доктор Дурак.

Психиатрические больные, находясь на излечении в стационаре не всегда хотят пить таблетки. Факт этот известен довольно широко. Они, делая вид что проглотили таблетку, просто прячут ее за щеку, чтобы оставшись без надзора, выплюнуть. И вот одна фармацевтическая фирма придумала простое и гениальное решение.

Таблетка их производства, вступая в контакт со слюной и слизистой оболочкой рта, намертво «примерзала», после чего полностью растворялась секунды за две. Выплюнуть такую таблетку невозможно. Так вот, доктор Кукоба лично опробовал изобретение фармацевтического гиганта на себе. Очевидцы произошедшего рассказывают, что улыбка на лице Кукобы мгновенно сменилась ужасом, когда он понял, что аннотация не врет и выплюнуть таблетку не получится, а через секунду и выплевывать уже стало нечего.

Проколбасился доктор тогда в отделении около суток, не в состоянии ни посидеть минутку на месте, ни спать, ни есть — вообще ничего. Из отделения доктор Кукоба вышел уже известным на весь город доктором Дураком.

Собирал этот доктор всю жизнь фотографии наколок. Работала у него жена патанатомом в центральном морге на Оранжерейной, так вот там Кукоба и пасся два десятилетия. Рассказал эту историю я Игорю Филипповичу и Коле и третий стакан одеколона мы выпили не чокаясь.

— Никуда не сворачивай, — сказал Филиппыч на прощание, засовывая мне в карман поллитровую граненую бутылку индийского одеколона. Потом я шел пешком к Фастову. Уже почти рассвело когда меня обогнал мой поезд, а за ним еще один, а после составов семь прошли один за другим а я, пережидая их, сидел на железном ящике с путевым инструментом и курил и вспоминал другой Новый Год, пятнадцатилетней давности, который был как будто вчера.