Медсестра

УВОЛЬНЕНИЕ

Проработав в реанимации около полутора лет, я устал. Усталость была не физическая, конечно. Жизненные горизонты закрывал серый четырнадцатиэтажный корпус нашей больницы. Запах дезраствора и эфира мешал мне обонять запахи весны. Поломанные, умирающие люди не добавляли веры в человечество и лично в мое будущее. Я собирался поступать в институт. У меня была «коммерческая» работа. Она заключалась в том, что я должен был продавать польский коньяк под видом французского, и минские часы марки «Луч» под видом минских часов марки «Луч». Часы, привезенные моей «фирмой» я сдавал, что бы это ни значило, «на консигнацию» в ЦУМ, где они продавались в количестве девяти-десяти пар в день. Заработанное я разумно не тратил, а пускал в оборот. Месяца через два, все мои деньги были вложены в двести пар часов, лежавших навалом в средних размеров коричневой сумке. Снова сдав их в ЦУМ, я уселся дома с калькулятором считать барыши. На следующий день случилось страшное. Национальная валюта за ночь сильно подешевела и все мои часы марки «Луч» в пересчете стали стоить по одному доллару. К часу дня, когда я добрался до ЦУМа, все они были проданы. Я был разорен.

Грустил однако я не долго — наметилась еще пара «тем». Вообще время было такое, что «темы» сменяли друг друга с катастрофической скоростью. Я даже не успел из-за часов расстроиться как следует, как мне уже позвонил шеф и сообщил что к нему «зашла» партия английского шоколада.

Шоколад был хорош. Упакованный в темно-зеленые пачки по тридцать пластинок в каждой, он одуряюще пах своей потекшей ментоловой начинкой на всю комнату. Каждая пластинка в пачке была завернута в отдельный черный, очень элегантный конвертик с золотой надписью. Каждая пластинка содержала в себе начинку — грамм ментоловой пасты. Каждая пластинка в коробке потекла. Так вот. За каждую коробку я должен был вернуть шефу по 35 долларов. Куда именно я дену потекшие конфеты, босса не интересовало. Пачки, упакованные в целлофан, были такие липкие, что взяв пачку в руки, было нелегко от нее освободиться. В некоторых пачках шоколад не просто по непонятным причинам потек, а сплавился в небрежные коричневые кирпичики, из которых тут и там торчали края бумажных конвертиков с золотыми надписями. Мы с товарищем аккуратно доставали пачки из коробок и мыли их под краном холодной водой с мылом. Потом влажной тряпкой протерли коробки. Вымытые и протертые пачки мы сложили обратно. Верхний ряд в одной из коробок состоял из полностью живых, чудом сохранившихся пачек. Эти два десятка пачек мы отбирали как отбирают бойцов в спецподразделение. Придирчиво встряхивая каждую возле уха, по звуку можно было понять, слиплись там пластинки или нет.

Загрузив коробки в такси, мы выехали на поиски клиента. Покупателя мы нашли почти сразу. Им оказался мужчина лет тридцати, с длинными и светлыми волосами, который полностью контролировал торговлю у одной из центральных станций метро. Я подошел к первому же ларьку и сказал продавцу, что хочу видеть хозяина. Хозяин нашелся через дорогу в кафе «Светлана».

Встреча прошла быстро. Мы занесли четыре темно-зеленые коробки в пустой павильон, сильно похожий на бывший овощной магазин. Один из свиты светловолосого ножом рассек крышку ближайшей — к счастью «заряженной» коробки и достал зеленую пачку. Потряс, понюхал и передал светловолосому. Тот вскрыл ее и вытащил пластинку шоколада. Развернув конвертик, светловолосый разом съел целую пластинку. Пожевал губами, молча кивнул. Потом посмотрел внимательно на меня. — Остальные коробки будем открывать? — Открывайте, — я даже не успел испугаться.

Некоторое время светловолосый пристально смотрел на меня. — Сто баксов коробка, — сказал светловолосый безапеляционно и вышел. В павильоне остались мы с товарищем, маленький человек с птичьим лицом и четыре большие коробки.

— Триста баксов, — острая мордочка повернулась ко мне. — Четыреста. Олег сказал четыреста — я, как мне казалось, холодно смотрел на бандита. — Ну, открывай другую коробку. Я подошел к коробке и с треском содрал с крышки полосу зеленого скотча. — Ладно, все, — Птичья Морда улыбался, — держи лаванду.

Не чуя ног мы вышли из павильона и упали в ожидавшее нас такси. В общем жить было интересно и просиживать это замечательное время в отделении общей реанимации и анестезиологии я больше не мог.

Перед увольнением меня захотел видеть профессор Туров, близкий знакомый моей мамы, который очень поспособствовал моему трудоустройству в реанимацию. Он никак не мог влиять на мое решение — заявление об уходе подписывать нужно было не у него. Он захотел видеть меня просто так. Когда я вошел в просторный светлый кабинет, он писал. Помню, я подумал еще, что он сейчас, как завуч в школе, начнет томить меня — писать, делая вид, что не замечает моего присутствия, и заставлять мое сердце биться чаще в ожидании неприятного разговора. Но он сразу отложил ручку в сторону и принялся рассматривать меня поверх очков-половинок. Седой, статный, он исцелял одним своим видом. О его компетентности слагали легенды. Своими руками он творил чудеса. Вместе с тем никто никогда не слышал, чтобы он повысил голос или запустил в операционную сестру зажимом. Рассматривал он меня недолго. Наконец, сделав губами что-то вроде пу-пу-пуп, он снял очки и откинулся на спинку кресла.

— Увольняешься?

— Да.

— Будешь готовиться к поступлению?

— Думаю, летом буду поступать

— А чем будешь заниматься целых полгода?

— Меня пригласили работать в фирму.

В 92-м году верхом финансово-карьерных чаяний была работа в коммерческом ларьке. Люди посерьезнее уже гоняли лес и прокат вагонами, но для обычного человека все это было сложно и опасно. В ларек я не хотел, а путь к прокату и лесу лежал через «фирму». В «офисе» этого ООО, расположенного в сыром подвале на улице Владимирской, я желал постичь тайны зарабатывания больших денег. Как именно я зарабатывал, вы уже наверное поняли.

Деньги влекли меня возможностью покупки модной одежды на Сенном рынке и ежедневным приобретением сигарет «Bond». Мой месячный заработок к тому моменту находился на уровне 15–20 медсестринских больничных окладов. О чем я и сообщил профессору. Мое увольнение, видимо, стало неким рубежом, последней соломинкой. Сейчас я понимаю, что видел старый доктор каждый день. Торговать в ларьки уходили не только зеленые медбратья, проработавшие в больнице год-два. Уходил цвет — молодые врачи 30–40 лет, уходили нянечки, «оттянувшие» в больницах по двадцать лет. Заведующие отделениями увольнялись, чтобы «гонять» машины из Германии, отделения в полном составе уходили на рынки «на джинсу» и «кожу». Оставались не лучшие, а те, кто оставался погрязали в пьянстве, разврате или взяточничестве. Или во всем этом сразу. Убогость заполняла больничные коридоры. Горела одна лампочка из трех, больные из лечения получали «соль-сахар» — физраствор и глюкозу, все остальное нужно было покупать самим больным.

Я ерзал на стуле и старался не встречаться глазами с грустными глазами Турова, ожидая только, когда же он меня отпустит. Наконец, он вернул очки на нос и принялся писать. Махнув рукой, Туров молча отпустил меня. Сильно разбив лоб о коммерцию несколько раз подряд, я поступил в институт. Родители вздохнули с облегчением и мама очень быстро, не давая мне времени опомниться, устроила меня работать в «Скорую психиатрическую бригаду», где я и проработал следующие полтора года, пока жизнь моя не изменилась снова.