Мои Воспоминания

Глава 26

Магазин. – Моя поездка в Кобрин. – Дом Йоше. – Зятья: просвящённый Лейзер и илюй Залман-Сендер. – Два дома. – Моё первое углублённое знакомство с Танахом. – Впечатление от Танаха. – Происшедшая во мне перемена. – Поездка домой. – Мои высокие мысли. – Провал с магазином. – Просветительские книги. – Снова отец.

В семье у нас уже пришли к выводу, что моя приверженность к учению не позволяет мне обеспечить пропитание жене и детям. И так как жена моя – прекрасная хозяйка, то решено было сделать её торговкой. Возьмём своё приданое и приобретём магазин, а я ей в свободную минуту буду помогать.

К моему несчастью оказалось, что некто готов продать магазин галантереи и парфюмерии. Он уезжал из Каменца, и нам будет доход. Надо скорей хватать, чтоб не перехватили другие. Привели торговца к отцу и договорились, что во время пасхальной недели он передаст магазин. Пятьдесят рублей задатка отец дал, остальное доставим в пасхальную неделю.

Пока что меня оторвали от Гемары и отправили в Кобрин к реб Йоше, сыну Минки, зятю моего дяди, взять хранившееся у него наше приданое. Мне не хотелось оставлять мои занятия и молитвы, но пришлось: жене моей очень хотелось стать, если не раввиншей, то хотя бы торговкой.

Поехал я в Кобрин.

Дом реб Йоше известен был во всей Гродненской губернии как место, где Тора и величие соединились. Эстер-Гитель, дочь каменецкого раввина, была мудрой и практичной женщиной. Был у них постоялый двор и шинок, как у нас в Каменце у Хайче Тринковской. Но разница была в том, что Кобрин – большой уездный город, а Каменец – маленькое местечко.

Помещики со всего уезда бывали в её барском постоялом дворе и в шинке. Мебель у неё была богатой и красивой, имелся также и танц-зал для помещиков с фортепьяно, которые тогда, до польского восстания, прямо-таки швырялись деньгами.

Были они также большие филантропы, и к ним в Кобрин со всей губернии приходили бедняки, для которых пекли до десяти пудов хлеба.

Нечего говорить, какими они были гостеприимными! Одним словом – никого не отпускали с пустыми руками. Другого такого щеедрого и гостеприимного дома не было во всей Литве.

У Эстер-Гитель было не более и не менее, как двадцать два ребёнка, из которых тринадцать умерло. Из девяти оставшихся было трое сыновей и шесть дочерей. Дочерям взяли величайших илюев.

Один из зятьёв, Лейзер, известный илюй, после свадьбы не захотел учиться и, как тогда говорили, «был пойман с поличным»: считался апикойресом, маскилем, привлёкая к себе и отрывая от ученья, кобринскую молодёжь. В доме его царил дух Просвещения, смеялись над ребе и над хасидами, над фанатиками и т.п., как было принято у тогдашних маскилей.

Этот Лейзер, кроме того, что был учёный человек и маскиль, знал также хорошо русский язык, имел большую библиотеку учёных книг на иврите и на русском, а язык у него был – гром и молния. Чем дальше, тем он всё больше притягивал к себе молодёжь.

У реб Йоше был ещё один зять, мой родич, внук реб Хаим Воложинера. Реб Йоше просто взял и поехал в Воложин и выбрал самого лучшего из ешиботников. Хорошо разбираясь в ученье, он сам экзаменовал претендентов. Но именно этого претендента он экзаменовать не смог: парень знал больше реб Йоше. Сегодня этот парень уже настоящий еврей, реб Залман-Сендер, раввин в городе Кринки[176], очень знаменит и даже считается предсказателем.

Реб Йоше привёз илюя к себе, одел его во всё новое и положил три тысячи рублей приданого и пять лет содержания. Свадьба была в одно время с моей. Зять Залман-Сендер переписывался по вопросам Торы с величайшими раввинами России, и дом его, где бывали молодые знатоки Ученья, стал полной противоположностью дома его свояка.

Такими были два дома детей реб Йоше. Дома эти отличались как огонь и вода. Маскили смеялись над религиозными фанатиками, а у набожных обливали грязью Лейзера с его маскилями. Но Лейзер был очень любим в городе и связан с исправником, мировым посредником и со всем начальством. Даже помещики его ценили.

Дом реб Йоше и его двух зятьёв представляли собой духовный центр города. В каждом из них жизнь била ключом. В доме Йоше было весело. Дочери были большими аристократками, несмотря на то, что Йоше не отличался большим богатством. Красиво одевались, держались гордо.

Я приехал в Кобрин после Пурима. Но реб Йоше, у которого хранилось моё приданое, не имел, бедняга, в тот момент денег. Но так как я всё же был родич и эрудит, к тому же - человек молодой, о моём приданом больше молчали, а вместо этого обкармливали меня вкусными вещали и радовались встрече со мной.

В доме у них царило веселье, и должен признаться, что задним числом я в самом деле был рад, что у них для меня не оказалось денег.

Мне сказали:

«Развлекайся… У нас весело».

И я развлекался.

Я как будто забыл свою Гемару и «Основу и корень служения», перестал собирать монеты и строить дворец в будущем мире, чтобы, не дай Бог, не остался бы он без карниза…

По природе горячий и во всё вмешивающийся, я отдался царящему во всех трёх домах веселью. Немного повозился у Эстер-Гитль с детьми, что было чудесно, походил к реб Залман-Сендеру с его учёными молодыми людьми, которые все были миснагдами, и получил некоторое удовольствие от посещения реб Лейзера, старшего зятя, с его маскилями – горячими евреями и совсем не религиозными, очень ценившими Танах, но в котором главным для них был – человек, отношения между людьми, дружба людей, всеобщее счастье и мир земной.

Я никогда не учил Танах. В те времена, как я уже отмечал, изучение Танаха считалось ересью, особенно хасидами, и в тысячу раз больше – моим отцом, погружённым в хасидизм с головой. Только у Мотэ-меламеда я учил «Иешуа», «Судей» и «Шмуель», 1-2 – и всё. Учить Танах в бет-ха-мидраше я боялся из-за отца, и почти не понимал значения «Пророков», поэзию их слов, и здесь в первый раз услышал прекрасные и глубокие слова, которые меня совершенно очаровали. Пророк Ишаягу говорит словами Бога: «Когда вы приходите, чтобы предстоять Мне, кто просит вас топтать дворы Мои?.. (Жертвы) ваши в начале нового месяца и празднества ваши ненавистны стали душе Моей;…. и сколько бы вы ни молились, я не слышу; руки ваши полны были крови. Омойтесь, очиститесь…Учитесь творить добро, требуйте справедливого суда и.т.п.»[177] И ещё: «Таков ли пост, который избрал Я, - день, (когда) мучит человек душу свою? На то ли (он), чтобы склонять, как тростник голову свою и вретище и пепел подстилать? Это ли назовёшь постом и днём, угодным Господу? Не это ли пост, который Я избрал: оковы злости разреши, развяжи узы ярма, и угнетённых отпусти на свободу, и всякое ярмо сорвите!; Не в том ли (он), чтобы разделил ты с голодным хлеб твой, и бедняков скитающихся ввёл в дом? Когда увидишь нагого, одень его, и от родственника твоего не скрывайся. Тогда прорвётся, как заря, свет твой…Тогда воззовёшь - и Господь ответит; возопишь, - и Он скажет: вот Я!»[178].

Так учили маскили Лейзера с молодёжью из числа хасидов, которые втайне попали в их сети. Я прислушивался и в то же время размышлял: «Почему в доме Залман-Сендера так глумятся над маскилями, называют их апикойресами, да сотрётся их имя. Наоборот – тут так красиво, умно и хорошо говорят! А я совсем не знал, что Пророк говорил именем Господа, что он, Господь, отказывается от еврейских молитв и от их суббот, от их криков, от вздымания рук и от постов. Только одного требует Господь: помогать друг другу, разбивать цепи, которые богатые налагают на бедных - меня это страшно взволновало. В этот момент вся праведность «Основ и корня служения» показалась мне довольно плоской - плоской и пустой…

И лейзеровские маскили стали мне дороги. Тут я задумался о том, насколько я был обманут. Я только учился, молился, плакал, постился и себя мучил. Я считал, что такова воля Бога. Но сейчас выяснилось, что не это требует от людей Бог. Он только требует, чтобы люди друг другу помогали. Делали бы друг другу добро, облегчали бы жизнь. Я же никогда не замечал бедности, которая роилась и кишела в Каменце. Это никого не касалось, каждый старался только для себя, каждый готов проглотить другого. Если у кого-то есть доход, другой ему завидует, а если кто-то умрёт с голоду, никого это не тронет. Короче, во мне произошёл полный переворот, и я решил, что вернувшись домой, я тут же займусь бедными, помогу угнетённым. Ничего – энергии мне хватает, и вся молодёжь меня поддержит.

Деньги мне, наконец, всё-таки отдали, и я вернулся из Кобрина совершенно изменившимся. Я никогда не сталкивался с таким интересным обществом, как там – и Тора, и добросердечие и подлинная набожность вместе с просвещением, и – по моему мнению, всё сочеталось друг с другом. Для меня моё пребывание в Кобрине было драгоценно.

Вернувшись в Каменец с приданым, я решил прежде всего отдать десятину[179]. Но отец хотел, чтобы от десятины я половину отдал слонимскому ребе. Я же об этом не желал и слушать. Десять рублей он-таки содрал с меня для своего ребе, а остальное я разделил, и с толком: разыскал нуждающихся из приличных людей и тайно между ними раздал деньги. Потом заплатил хозяину магазина, и моя практичная жена получила в своё расположение магазин.

Для меня началась новая эпоха. Я каждый день молился, после молитвы учил час Гемару, а между послеобеденной и вечерней молитвами – снова час. Остальное время – сидел с женой в магазине. Выручали мы мало, так как кроме крестьян, не было никаких покупателей. Это было как раз после восстания. От помещиков не осталось следа. Если уж являлся в кои-то веки помещик с парой лошадей, то карета была замызгана, лошади грязные, немытые, и сам он пробирался по городу, как тень. И предметы роскоши, которые были у меня в магазине, можно было спокойно выбросить.

Я перестал собирать монеты и строить дворец, но и из того, что я на себя взял, вернувшись из Кобрина - что буду действовать по программе пророка Ишаягу, тоже ничего не вышло. Понятно, что я себе сразу заморочил голову магазином, где лежал старый, ненужный товар, какие-то странные остатки, на которые не находилось никаких покупателей. За всё это тряпьё мы по неопытности заплатили много сотен, и один Бог знает, когда их удастся продать. Для этого требовался новый, свежий товар, совсем другого рода – простые, для крестьянок, вещи, а мой товар – послать в какой-нибудь музей древности. Было много переживаний, а тем временем дед с отцом тоже остались с очень небольшим доходом.

Жена уже стала меня поедом есть, почему я такой шлимазл, не гожусь ни к какой торговле, и для чего ей, несчастной, быть торговкой в Каменце, вернее, для кого? Помещиков нет, а с крестьянками у неё нет никакого желания вести торговлю. Для них быть надо простым, уметь с ними разговаривать, а она ведь – что-то совсем другое[180].

Короче, мне уже было сильно паршиво. Хоть у меня и есть содержание, но и у отца дела неважные. От содержания мы были готовы отказаться, но с деньгами нашими, вложенным в магазин, можно было попрощаться. Но когда стало ещё хуже, пришлось забросил мечты о том, чтобы стать раввином или помогать беднякам. Решено было стать казённым раввином[181]. Прежде всего я, без ведома отца, стал учить Танах. Десять раз прошёл его таким образом: прочтя с первой главы примерно до десятой, вернулся к первой; с десятой до двадцатой - и снова к десятой, и т.п. И так прошёл весь Танах. И тут же перешёл к просветительской литературе. Сын богача Йосл много имел таких книг. И мы вовсю принялись читать. Стали заказывать книги из Белостока на прочтение за плату.

Был в то время большой маскиль, зять реб Ицеле Заблудовского, Элиэзер Хальберштам. Он высоко ценил просветительское движение, Белосток же был известен как крупнейший город Просвещения. Бывшие молодые фанатики бросали ученье и принимались просвещаться при поддержке Хальберштама. Это было знаменитое время разводов мужей с жёнами из-за Просвещения. «Тесть давал развод зятю» от дочери, не имевшей своего мнения по этому вопросу. Отец заявлял: твой муж – апикойрес, с ним надо развестись.

В то самое время мы получили по почте все книги по Просвещению, платя за прочтение приличные деньги. Прочтём книгу – заказываем другую. Нам выслали каталог всех новых просветительских книг. Я хотел заняться русским языком, но в Каменце не нашлось учителя, и отец бы мне этого, конечно, не позволил.

К тому времени я уже мог писать на святом языке и стал «знаменит» своим языком. Отца это страшно огорчало. Но он видел, что ничего не может поделать и что надежды, которые он возлагал на невестку - что она из меня сделает хасида – совершенно напрасны. Наоборот – жена моя охладела к хасидизму. Её мысли, вращавшиеся только вокруг заработка и того, как прожить, ей подсказали, что жёны хасидов все почернели от забот. Мужья проводили все дни и ночи в хасидском штибле, в танцах и в пении, в еде и в питье, а жёны умирали с голоду. Она видела, как хасиды кутили у моего отца на исходе каждой субботы, а их жёны с детьми в тоске и чуть не в голоде сидели по домам.

Она также видела, что я стремлюсь заработать деньги, устроить правильную жизнь и что такого желания у меня бы не было, останься я хасидом. И теперь она обвиняла моего отца, что он не позаботился для меня о чём-то реальном, чтобы я мог обеспечить жену.

В то время среди евреев очень было развито стремление к образованию и многие отдавали детей в гимназию, уже можно было встретить еврейских врачей, инженеров, юристов. И я очень сетовал на то, что отец меня сделал несчастным, а никаким не раввином и не доктором. Но тут, в разгар всех забот, пришла новая беда, ещё больше прежних, так что забыли о заработке. Имею в виду большую эпидемию холеры 1866 года, сгубившую за несколько месяцевтри миллиона человек.