Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

ГЛАВА ПЯТАЯ,

Все-таки мне кажется, люди никогда не уходят ни от чего, что встретилось им. И вдруг возвращаются к далекому, данному на каком-то раннем этапе жизни и, вроде, забытому, отброшенному (быть может, когда-то и не бывшему близким совсем) как к родному, необходимому почему-то именно сейчас, и еще удивляются, что могли так долго жить без этого.

01.10.80.

С утра — объект…

Сегодня первый мелкий снежок усыпал плац.

Я так и не успел умыться из-за чертова утреннего осмотра. Когда его проводит Шугуров, никогда не успеваю умыться…

Бог с ним…

Настюша!.. Сегодня первый снег! И зябнут пальцы, и носу, когда бежишь утром на зарядке вокруг запорошенного плаца, кажется, что он втягивает в себя наждачный ветер. Наждачный октябрь.

И все сопливится, и у меня под носом капелька, вот щас стер ее и руку о бушлат — по-солдатски…

Наш телефонный разговор…

Знаешь, что острее всего помнится, как ты Софушку уговаривала погукать в трубку «мамочка»! Вот ты, оказывается, как с ней разговариваешь — ласковость ходячая! Лепетунья! Сколько в тебе порывистости! И хорошо, и чудесно! А если апатия, если упадок, если очень, очень тяжело, тогда назло — улыбнись и представь нас всех вместе:

Настена, Никита и Соня…

И я сижу на корточках перед сонюшкиной кроваткой и рассказываю ей сказку про стеклянного Дракончика с обломанным хрустальным хвостом.

— Сонюшка, погладь его, не бойся, погладь!

— Спасибо, Сонюшка, вы избавили меня от тягостной хрустальной дремы.

И элегантный, как кабальеро, он склоняется перед нами в поклоне.

Изящный взмах хрустального хвоста, и все начинает искриться в хрустальном перезвоне.

— Здравствуй, дорогой, опять вижу, как Леонид Брежнев, сидишь, пишешь. Пойдем, добудем смолы для крыши.

…Ну, хотя бы идешь, описывай природу, какая у нас здесь природа! (Бычок смешно трясется в губах, когда он говорит.) А Дракончик плетется за нами с блокнотиком и хитро подмигивает нам. Дракончик в бушлате и сапогах.

Вот они уже пробрались по лесу, перелезли через проволоку и оказались на асфальтированной площадке.

— Настюша, прикрой Софушке глаза…

Один из находившихся уже на площадке солдат расстегнул ширинку и, брызгая, помочился на асфальт.

— Эй, писака! — крикнул он Дракончику. — Ты можешь подождать нас здесь, мы пойдем за лопатами!

И они, засунув руки в карманы и чему-то смеясь, скрылись за углом красного здания.

Дракончик остался один. Он вырвал исписанные листки, скатал их в трубочку и подал нам знак.

Мы подлетели поближе и зависли над асфальтированной площадкой.

А он высоко подбросил свою волшебную трубочку.

И она не упала, а превратилась в радио, то самое, что стоит у вас на кухне.

И тотчас оттуда полилась мелодия, Дракончик стал презабавно вращать хрустальным хвостом, кончик которого вылазил из-под бушлата, потом опять изящно, как в менуэте, поклонился нам и начал вальсировать с воображаемой партнершей.

Это смешно, когда Дракончик, одетый в солдатский бушлат, обутый в кирзовые сапоги и затянутый по всем правилам ремнем, вальсирует с воображаемой партнершей. И вдруг он запел и запел так, как умею петь только я:

«Ах, этот вальс,

Ах, этот вальс,

Я посмешу, простите, вас:

Раз-два-три,

Раз-два-три,

Раз-два-три,

Раз…

Ах,

Этот вальс…»

Тотчас он засунул руку себе за шиворот и оторвал белоснежный подворотничок, в который с треском и высморкался.

Вот он уже показывает нам рукой, мол, поднимитесь повыше и наблюдайте…

Солдаты притащили тележку, кирку и лом и стали почему-то с усердием разбивать асфальт, и оказалось, что это совсем не асфальт, а смола.

Им холодно, и, видимо, пальцы примерзают к железу, поэтому Дракончик извлек из-за пазухи две портянки и дал их солдатикам, чтоб те обернули кирку и лом.

— Во! Спасибо, зёма, — сказал самый высокий из них, — а у тебя, может, и закурить найдется?..

В лапе у Дракончика образовалось пять сигарет. Он протянул их оробевшему верзиле.

— Курите!

С этим словом он выпустил изо рта плотную тучку, которая, взмыв в небо, вдруг засветилась надписью:

«Курить — здоровью вредить!»

А солдатики словно и не заметили всех этих странностей. Они продолжают работать. Вернее, один из них, тот самый верзила.

— Посмотри, посмотри, Настена (удивляюсь я), ведь это же «дедушка», а они все — салаги, что ж он работает?! Такого не бывает…

Верзила что-то бормотал, но что — мы так и не разобрали, потому что из леса выскочил солдат и замахал рукой:

— Беги, беги скорее за мной!

И Дракончик побежал за ним.

Под лапами замелькали какие-то доски, бугры, жухлая трава.

И уже сидит Дракончик в машине, в кузове, среди наваленных драных подушек, и хитро подмигивает нам.

Руки рупором сложил, кричит:

— На Икшу! Вагоны разгружать!

Машина с посвистом и скрипом громыхает по ухабам. Бедный Дракончик от ветра прижался к стенке кузова, воротник поднял, лапы в рукава. Повизгивающий грузовик.

Яблоки!

Баба со счетами и бухгалтерской книгой:

— Ой, а ты че же, носатый — один? А весы где, а люди?

Спрыгнул Дракончик с кузова, поглазел на вагон, свистанул, и на шее у бабы пломба повисла. (Яко бусы об одну бусинку…)

Запричитала баба, мол, одного прислали, и тот хулиганье! Прощелыга армянская! И пошел свистать Дракончик ящичек за ящичком в грузовичок по воздуху под бабий вой:

— Фокусник носатый! Ты ж откуда такой взялся? О, Боже мой, черт с хвостом! Эй! А погодь, когда ж вешать их? Куда невешаные грузишь! А ну, вертай обратно!

— Точно, матушка!

— Настюша, осторожнее! Давай-ка повыше поднимемся, как бы не задели они нас.

Весы плавно опустились к ногам бабы. (Як надо наведенные — родные, магазинные, с гирькой 2 кг.)

— С чего начнем, уважаемая?

— С «пармена» начинай! «Золотого, осеннего»! Эй-эй! Ты не то, не те ты! «Кальвиль» не надо, а то два ящика уж «кальвиля» поклал! Та-а-а-к! Ландернбургский клад! Во! Во-о-о-о!.. Слушай, служивый черт, ты этак-то не спеши, хоть сумочку набрать.

— Какую сумочку, матушка?

— Да сумочку, домой, деткам.

— Можно сумочку…

И уже полна сумочка.

— Эе-е-ей! А этих гони! Гони шакалов!

— Матушка, так ведь они ж тоже люди, милая.

— Какие люди! Гони алкашей проклятых! Не дам, разбойник! Сам алкаш, гляжу! Договорились уже. Негодяй, хулиган! Эх-х! Поволокли две такие сумки! Солдат! Роздал… Давай теперь вот эти подбирай, рассыпанные.

И уже пуст вагон, и никак не может очухаться баба от фокусов Дракончика.

Таращится на него, приговаривает:

— Вот уж нигде не читала, не видывала! Это ж волшебство али гипноз какой с хулиганством… А яблочки не пропадут, солдатик?

— Не пропадут! (Удобно устроился Дракончик на пустых ящиках, смачно с хрустом почавкивает «парменом золотым осенним»…)

И все начинает искриться, и слышится хрустальный перезвон. И вновь наша квартирка.

Чудесный шутник в поклоне материализовался перед нами. Уже вечер, и Сонюшке пора спать.

Алкаши обменяли яблоки на две бутылки «Кавказа». Одну раздавили сами, а одну я запрятал под бушлат…

Стремно возвращаться в часть с запрятанной под бушлатом бутылкой.

Как приехали, я схоронил ее в «собачатнике», где хранятся у нас лопаты, бочки с цементом, краской и замазкой, метлы… Просто опустил в бочку с сухим цементом.

— Симка, хочешь засадить?

— А что, есть?

— Ну да!

— А хрусталик имеется?

— Чего?

— Ну, стакан.

— Какие стаканы, Симка, из горла, по рабоче-крестьянски.

— А где будем-то?

— Да в «собачатнике», Симон.

— Оп-ля-ля! Бутылевич — это хорошо!

Длинный горбоносый Андрюха Симонов и я пьем из горла в «собачатнике».

— Тихо! Не булькай… Давай!

— Эх, совсем я разучился. А ты как заядлый алкаш тянешь.

— Допивай и обратно в бочку, потом выбросим.

Ух, как щиплет нос вьетнамский бальзам! Это для конспирации, чтоб запах отбить.

Вот и день прошел…

Сидим на программе «Время».

— О чем задумался?

— Да так.

— Вино нюхаешь?

— Нет, просто грею нос.

— Еще час, и день прошел.

— Да… день промчался.

— Моментом уснешь, моментом проснешься.

«Продолжается визит президента Индийской Республики И. Реди в Советский Союз…»

«Постоянно развивать…»

«Крепить…»

«Горячо поблагодарил…»

«В частности, сказал…»

«Я воспринимаю как дань…»

«В частности, подчеркнул…»

«Сегодня от имени…»

«Был дан обед…»

«Обед прошел…»

«В центре внимания мировой общественности…»

«Газета пишет…»

«Агентство подчеркивает…»

«Этим и определяется главное направление…»

«Агентство указывает…»

«Газета отмечает…»

Чем только ни занимаются люди в сортире! И конверты подписывают, дрожа от холода и мизерности отпущенного на отбой времени, и дочитывают письма, и тут же их употребляют…

Вот Женя Бушуев склонился над письмом, в тапочках и трусах…

Забыл о дымящейся рядом сигарете.

Щас его засечет Шугуров. И будем мы вместе ишачить в наряде.

— Никит, у тебя есть закурить?

— Да у тебя ж вон она, рядом с тобой.

— Фу ты, точно, совсем записался… Домой, понимаешь…

— Ну ладно, Женя, спокойной ночи.

— Ага…

Вот и день прошел…

02.10.80.

Колючий, ущемленный Даниил, крепыш, казах, твердая рука:

— Я в чайную пошел с Унаняном. Ух, там какую девушку, ну, женщину видел!.. Дойки такие — Во! Ух-х! Вот к такой припасть… На них голову можно положить. И стоя, знаешь, как столик такой миниатюрный, можно писать… Я люблю такую погоду, когда холодно. Да, вот как щас, и солнце! Охотиться, знаешь, как хорошо!

Ведь сегодня четверг! Баня!

Стаскиваются, скомкиваются, собираются в единую кучу простыни, наволочки, полотенца… И тащат несчастные дневальные громадные тюки грязного белья в прачечную, а мы с песней — мыться!

— Горячая!

— Пизди́шь!

— Да есть, есть!

— Раздевайся, мужики! Куда в сапогах?!

Люди рвут за тазиками. Самые ретивые добыли уже себе драгоценные шайки, медленно стаскивают с себя штаны, трусы, майки… Крепко сжимая гулкую добычу, шествуют к месту омовения.

И вот уже никого не осталось в раздевалке. Ряды сапог, закутанных в портянки, и холмики сложенного обмундирования…

Из-за стены крики «очищающихся».

Дверь, как выстрел.

Голову в плечи, вы-выкая и дрожа всем голым телом, несется солдат к окошечку, получает пару чистого белья и портянки. Стремительное одевание вприпрыжку на кинутых сапогах и… в холод октябрьский, дымно-голубой!.. Сороки кричат домкратом.

Ночь.

Я дежурный, сижу в шинели, включил плитку — согреваюсь!

Ходил в штаб на доклад — туман, ветер листья набросал на асфальт.

Шорох дождя по деревьям.

От фонарей свет плотный, как куски материи.

Сейчас выключил свет, буду курить и слушать ночь. Не заснуть бы. Вспомнилась почему-то беседа с Сережей Долининым и вообще мое увольнение, вся эта история со стрелками на брюках и рык полковника Зайцева: «Поздно!» И капитан Ермаков, начальник клуба, с моим увольнением… Сжимает его и жалко так, трусливо, с улыбочкой, просяще:

— Нет-нет, не надо, это же наш режиссер…

Полковник медленно рвет, вытащив из его пальцев. Как судьба:

— Марш отсюда!

А у меня звенело в ушах и как-то кривилось лицо. И еще почему-то резко плевал без слюны, воздухом — тьфу!

Сережу я пошел провожать до метро. Широкое лицо, чуть азиатское. Лобяра. Вбирающий, смеющийся взгляд из-под очков.

Как хорошо он удивляется и смеется. И при этом неожиданно цепко и резко мыслит и упорно спорит.

— Серега, давай выкурим по сигаретке, я знаю одну замечательную лавочку.

— Конечно, я с удовольствием.

На лавочке мы говорили о Боге…

Все-таки как холодно!.. Даже в шинели не могу унять дрожь. Плитку переставил на стол. От нее горит лицо, а спине холодно.

Дочитал первую книгу толстовского дневника по 1894 г.

«Сводится все к „религии горшка!“» — так говорил дедушка.

Есть мысли вымученные (надуманные) и мысли сами собой рождающиеся! Опыт жизни. Они редко выливаются в обобщения, они как-то вне слов. Но если кто другой выразит, сформулирует, то узнаешь как свое, давно понятое, сразу прижимаешь как истину и помнишь ее, уже закрепленную в слове.

Зеркало мерзнет, в нем стынет окно, ночь.

В зеркале — мертвое окно-декорация.

Обернулся к живому.

Дождь.

Холодрыжное утро. 04.10.80.

Капуста!

Легкие, как шляпы, и тяжелые, как гири, кочаны прыгают из рук в руки.

05.10.80.

Утро. Морозец щиплет пальцы. Грею их в карманах.

Шугуров поднял весь взвод и бросил на территорию:

— Вы у меня весь день шуршать будете, каждый листик подберете. Салажня! Обнаглели совсем! Ну что ты, Александров, если он тебя будит, значит, надо вставать! А то, блядь, салаги, такой гвалт подняли! Я вам еще зарядку устрою! Взвод, становись! Эй, дежурный, давай раздавай им весь, какой есть, инструмент. Слева по одному — получать! Строиться на улице. Так. И две минуты, чтоб одеть бушлаты. Да одевай, Ильин, любой и бегом! Значит так, вы берете носилки, посыпаете песком все газоны от КПП до казармы. Приступайте!

— Этот дупель считает себя умнее нас всех.

— Чем мы отличаемся от него? Ведь такой же. И сам мудак! Попробовал бы он сказать на гражданке! Сам салага!

— Щас бы до завтрака дотянуть.

— А что до завтрака? Поедим и опять пахать.

— Ну, он тоже деятель, испугал. Говорит, всех на зарядку. Самому-то бежать неохота, Семенова не поднимешь. Не, точно, его надо будет на гражданке найти, посмотреть в глаза.

Трава словно поседела, схваченная морозом.

Травинки не знают, куда деваться от холода, и припали друг к другу.

Как люди.

И опять я сцепился с Шугуровым:

— Не-ет, в батарее еще такого наглеца не было! Семенов, поставишь ему два наряда!

— Хоть пять, товарищ старший сержант. Я их с радостью отработаю, со счастьем в глазах.

Смех…

— И еще два. И через день, понял, Семенов? Не-ет, пусть его коллектив воспитывает. Пусть пострадают все из-за него, может, отпиздят — поумнеет! Та-ак! В кино никто сегодня не пойдет. Все (тянет гласные) бу-у-удут ра-а-абота-ать!

А солнце, обнаглевшее солнце роскошествует в небе! И, радостные, щелкают, цвиркают, свиристят птицы!

— Э! Строиться!

— Ух. Ну, ебт, ну что ему еще надо?!

Ветер колеблет деревья.

Листва мельтешит, словно летят мошкариные стаи.

И все пошли в кино…

А я шмыгнул в библиотеку, обменял Толстого и Манна на новые книги. И вышел из клуба в… осень!

Медленно, с жадностью вбирая счастье одинокой прогулки, иду к казарме. Пусто в части и тихо. Можно вдосталь любоваться спелой роскошью осенних деревьев. Переливчатая плавность из желтого в зеленое, из рыжего в коричневое. И небо серо-голое. И все это сроднилось друг с другом — мокрой ладонью задремавший художник шлепнул случайно по своей акварели, и акварель ожила!

В казарме я прижался к запотевшему стеклу, и показалось, что осень холодными губами целует в лоб.

— Никит, скажи вот, чего ты пишешь, про свою жизнь пишешь? Сколько ты блокнотиков уже извел, штук семь? и куда ты их деваешь? Чего он тебя к капитану повел? И чего пропиздон был от Снеткова? Э! Долбоеб! Этим он свое бессилие показывает, что он ничего не может. К командиру! Лучше б за собой последил бы. Я вот так лежу, сплю, смотрю: кто-то ходит по тумбочкам. Он, блядь, по тумбочкам лазит!

Мы сидим с Радиком Кимом в бытовке, книги рядом…

Все время кто-то заходит, выходит. Ребятня гладится, подшивается, стрижется, покуривает втихую, просто греется у включенного утюга.

Александров:

— Моя лысость не имеет границ. Рожа стала квадратной, да?

Гладит макушку и смеется.

Сашка Нифорожкин подметает:

— Примитеся на мянутку, я там вымяту из-под кресла.

Александров:

— Щас пойду звонить, пизды своим родственничкам вставлю, сволочи, забыли.

Утро. Светлейший плац, 06.10.80.

Ух-х? Как приятно, черт возьми! Освежить себя одеколончиком. Побриться!

Шугуров:

— Ильин! Ты, по-моему, отпрашивался у меня бриться, а не стоять у окна!

— А я побрился уже!

— Так, все равняют полоски!

Сима что-то в ударе сегодня опять. В окружении ребятишек поет похабщину.

— Просьба, просьба оплатить концерт!..

— Мчатся к морю электрички,

Просто благодать,

Едут сдобные москвички в Гагры загорать.

Там и дыни, апельсины,

Море и вино,

Там усатые грузины

Ждут давным-давно…

Планета вертится,

Тропинка стелется,

И все на правильном стоит пути.

Так замети меня,

Метель-метелица,

К ебене матери ты замети!

— Да-а, талантище!

— Глафира, что б вы сдохли, вы мне нравитесь!

— Ста-ановись, завтрак!

— Сима, Сима, не крутите задом, не крутите задом, вам говорят!

— Строиться, второй взвод, второе отделение! Ремни подтяните!

А после завтрака:

— Плащ, перчатки, чулки одеть. Га-азы!

— Обмундирование дворянина!

— Ха-ха-ха!

Мир сквозь противогаз.

— Ильин, ты где прислонился очком?

— Так сказали сесть, я и сел!

Черт, теперь штаны отряхивать!

— Все, снимайте, складывайте!

Заступил дежурным по батарее. А мартышка (лейтенант Мартынов) на мою голову заступил помощником дежурного по части. Юнец! Ему 22 года. Мне кажется, что его вечный крикливый тон, его нервическая суета, демонстрация «командного голоса» — делает замечание, словно в бой бросается, — от того, что он боится нас. Да-да — боится!

Жила была мелкая сошка,

Прозывалась та сошка Мартышкой.

Завелась у Мартышки под мышкой

Богом посланная мандавошка.

Испугался глупый Мартышка,

Что укусит его мандавошка,

И задрожал, как мышка,

За которой охотится кошка.

Так и умер глупый Мартышка,

И весь мир посмеялся немножко

Над безумным этим трусишкой,

Испугавшимся мандавошки.

Ха-ха-ха-ха-ха!..

Я уже устал любоваться осенними деревьями. Мне хочется затащить их в этот блокнотик такими, как есть. Нерукотворные воистину!

Гордые своим молчанием и жалкие обнаженностью своей.

Роскошные последней роскошью обреченных.

Бордовые кроны, как яркий румянец чахоточных.

Озябшие струи веток,

Бесполезны унылые строки

О дереве хвором и ветре

И о том, что грустно и холодно.

У костра согреваются дети,

Догорает опавшее золото…

Жую толстый, влажный, пористый кусок черного хлеба. Как вкусно чавкать и глотать по кусочкам! Ощущая на языке каждую крошку, посасывать корку! Разомну еще не отогретыми пальцами сигаретку и затянусь. Это мое тайное наслаждение! Эту незамысловатую радость сейчас я, пожалуй, не променял бы ни на что!

Мартышка! В бытовку вкрался! Черт!..

— Та-а-ак! Ильин! (Руки за спину. В шинели. Грозный.) Я снимаю вас с наряда! Иди, разбуди Сандракова.

Сейчас Мартышка ходит по коридору, Сандраков что-то долго не встает.

— Товарищ лейтенант, разрешите узнать, в чем причина.

— Не разрешаю! И руки вытащите из карманов. Я буду писать рапорт о передаче вас в отдел.

— Пожалуйста!..

— Где Сандраков?

И в самом деле, к чему он придерется? Вроде бы, наплевать, но внутри какая-то дрожь. Дорвался Мартышка, подобрался ко мне. Зацепил… Ходит руки за спину и сапогами стучит. Недоумок…

Вот идет сюда:

— Я не вижу Сандракова, где он есть?

— Я его разбудил.

— Не вижу, говорю!

— Товарищ сержант, вставайте, вас вызывает Мартынов. Он стоит у бытовки и снял меня с наряда…

Заспанный бедолага, матюгаясь, вылезает из-под одеяла. Горестно вздыхает коротыш:

— Ой, Никит, как ты мне надоел, блядь (ударился о стул).

Ну вот и все.

Была грозная сцена в бытовке.

Мартышка. Сандраков — трусы, сапоги, шинель, щурится от яркого света. И я — навытяжку.

Мартынов:

— Этот товарищ, обнаглевший в корень, мне уже надоел. Его панибратские отношения с дневальными. Его вид… Расстегнутый до пупа, ремень непонятно где!.. А рядом сидит Никобадзе и спит.

— Он отдыхал, уже отстояв…

— Ильин, я вам слова не давал!.. Ты меня понял, Сандраков?!

— Может быть, лучше утром, а то людей будить…

— Ничего… Ну ладно… Утром, чтоб этого товарища и Никобадзе заменить… И Трухина, конечно, тоже! Я зашел, он сидит на тумбочке! Ну ладно… Где место дежурного, Ильин?

— В казарменном помещении.

— Где именно?

— Конкретнее я не знаю.

— Вы слышали, он даже не знает обязанностей дежурного! Завтра я буду писать рапорт?! Сегодня!..

Я один в бытовке!..

И строю себе грустную рожу в зеркале.

Мне весело и не страшно.

Мартышка подарил мне такую великолепную сцену!

Еще на утреннем разводе Шугуров просил его «унять Ильина», и вот Мартышка осуществил!

Ночь с 6-го на 07.10.80 продолжается…

По-простецки Гена Трухин:

— Ну мудак! Ну мудак! Я его в окне еще увидел и побежал к «тумбочке». Конспект по политзанятиям спрятал, табуретку — вот сюда к стене. А он крадется, Шерлок Холмс ебаный, дверь тихонько так с улицы открывает. А эту резко на себя. И голова такая белесая, глаза глу-у-упые, долбоебские: «Вы почему, Трухин, спите?» — «Да я не спал». — «Вы что хотите, чтоб я вас снял с наряда?» — «А в чем причина, товарищ лейтенант?» — «Вы еще будете пререкаться!» Ну долбоеб, вот так вот вмазать бы ему с разворота!

— Нет, лучше как-нибудь словить и в глаза спокойно так сказать: «Товарищ лейтенант, вы простите, конечно, за прямоту и откровенность. Но знаете, кто вы, — глупышка-мартышка. Маленький зелененький пупырышек, нуль, возомнивший себя миллионом. Понимаете, нуль сопливый вы!»

— Ха-га-га! С ума бы сошел!

— Ты понимаешь, Ген, он же юнец, который играет в командира и балдеет…

— Да-а, балдеет он охуенно…

— Ну конечно, представь себе. В школе наверняка был ущемленным гаденышем, в училище — шестеркой, а здесь — дорвался до власти над нами. И больше всего, знаешь, чего боится? Чтоб его не раскусили, оттого и говорит как автомат, интонаций своих истинных шестеристых боится!

Мы курим у окна… Осень рядом.

— Слухай (испуганно), а не он ли там наверху? Кто-то кашляет, может, он там спать завалился и все слышал…

— Ну и хуй с ним, пусть хоть разок правду о себе переварит!

— Слухай, а если он спит, давай спиздим у него пистолет и отнесем в штаб. Скажем, в сортире нашли… Ха-ха-ха! Че ему будет?

— Да ничего! А нас посадят за хищение госоружия.

— Эх-х! ладно, потопал я спать…

— Давай, Ген.

Все это как глупый спектакль.

И только осень. Божественная осень! Неописуемая осень!

Она над нами, среди нас, гениальной декорацией пронизывает всю эту галиматью.

К черту все! Пойду курить в бытовку и читать «Воспоминания» Р. Роллана.

Меня опьяняет тишина!.. Голова кружится… И самолет, как большой комар! И это заплаканное окно!.. Гуд мира! Суетливая мелочь происшествий и вечная красота высокой прозы…

Кишащая червями яма и небо с гоняющими друг за другом птицами… Птицами?..

Моя жена, моя дочь, спящие в далеком Питере… дале-е-еком! Антон Бартман, растянувшийся на своей узкой холостяцкой постели (скамье)…

Мама, вздрогнувшая, быть может, сейчас во сне и проснувшаяся на секунду, чтобы укутать отчима, который разметал, как обычно, одеяла, ему душно, и он стонет. А мама прикрыла его, и он притих.

Тревожная ночь…

С полки ленинградской квартиры поднимается стеклянный Дракончик. Фортка открыта! Сверкающей точкой он стремительно мчится ко мне. В полете к нему присоединяется громадная сова с человеческим лицом. Это Феникс из моей импровизации. Недосягаемая ни для каких радаров и пеленгов пара, приближается к подмосковной станции «Трудовая».

Сейчас они будут здесь.

Черное кресло со сверкающими под лампой ручками, черное парикмахерское кресло, умеющее крутиться вокруг своей оси, заскрипело под тяжестью Феникса. Хрустальный ослепительный свет кольнул глаза — Дракончик сквозь отражающееся в зеркале окно вплыл в бытовку. Уместился — нога на ногу — на книге прямо передо мной.

— Ха-ха-га-гагг!

— Тише, солдат разбудишь!

Это я Фениксу громоподобному… Я рассказываю им обо всем, что произошло со мною за эти месяцы…

Хохочущий Феникс…

Ироничный Дракончик…

— Ильин! Ильин!

Шаги по направлению к бытовке…

— Это дневальный, я сейчас.

Выскакиваю в коридор:

— Чего ты?

— Ничего. В туалет похотелось вдруг. Па-астой за меня.

— Ну давай.

Возвращается дневальный (Никобадзе), штаны подтягивает.

— Ну что, Автандил, я пошел.

— Да, давай… Кит, там дверь открывай… И… если кто-нибудь или Мартынов, я буду кричи, ты услышишь. Ты открывай, да?!

— Ага, да-да!..

Их уже нет…

Пустое повернутое ко мне кресло и книга…

Их нет…

Я оставил открытой дверь…

Бесшумные, входят Феникс с Дракончиком.

Входят? Да нет. Как-то плавно вплывает, чуть не касаясь косяка, Феникс, и на уровне уха его — Дракончик.

— А ребятки у вас совсем не плохие. Лица хорошие…

Я что-то говорил им про то, что должен суметь один справиться с этим со всем, что это очень важно для меня сейчас — здесь научиться преодолевать… Порол что-то о том, как счастлив! Но их уже не было. Они растаяли, исчезли, испарились, сгинули, канули…

Холодрыга, хоть утюг включай.

Черт, как не охота вставать, идти в этот чертов сортир! Ладно. Заодно посмотрим, как там, убрано ли.

— О-е-е-е-е-ей, быстрее, быстрее! Разо-разо-разогреемся, по-по-по-попрыгаем, вот так вот!

Канули?! — А были ли?..

И опять самолет гудит, как большой комар…

Словно все это случилось, пока он пролетал над… чем?…

Дымка рыжего утра.

Желтеющая бессмысленно уже морда фонаря.

Сгорбился, понимает свою бесполезность. Уставился в подбеленные к «празднику» (День Конституции) бордюры.

Ворон стая бесшумно захватила ржавеющую сосну. А вот сейчас сорвалась. Неожиданно. С шорохом крыльев и гарками. Но опять расселись птицы по веткам — космами встряхнула сосна…

Сколько листьев понападало. Мету… Утро… Мир гукает, как младенец!.. Просветленно, вольно и радостно! ХОХ!

Желтый глаз потух!

Фонарь… Умер старик…

Умер? Нет! Слился с миром утренним, стал нарождающейся частью его…

Утро овладевает всем…

Скоро придут короткие зимние дни — серые, холодные и неуловимые, как крысы.

Солдатики спят…

Молодые горячие звери, они полны неясных для них самих, темных и тайных желаний. Простых, как тяга к чувственным женским губам, и эгоистичных, как пожирание любимого плода… Они полны желаний…

Запертые в этой холодной казенной клетке, они полны желаний… и снов.

С дежурства Мартышка снял меня перед самым завтраком, чем, кстати, и задержал его минут на двадцать.

И настал вечер.

То ли происками Дракончика, то ли случаем, но подвалила ко мне нежданная удача. Массовиком-затейником на танцульке молодежной в клубе офицерском шутействовал я в солдатских парадных штанах и русской красной рубахе.

— Добрый день, дорогие друзья!

Друзья… девицы с хищными лицами и похотливая офицерская молодежь. Скачет толпа в полумраке, дрыгается, орет… жаждет.

А потом с утра опять объект.

Посохшая от холода трава. Луг — как стриженая макушка белобрысого новобранца.

И банды листьев гоняет ветер…

Лейтенантик тоже был на вечере. Обезумевший от близости женщин, он скакал, блаженный и беззлобный.

Шутил:

— Ильин, голову оторву, если нам приз не достанется! (Устраивал игрища…) Ильин, Ильин, еще двадцать минут, Ильин, двадцать минут еще!..

— Да хоть всю ночь, товарищ лейтенант, но сие не от меня зависит.

— Ну, Ильин, берегись! (И уж не мне, а партнерше своей) Ох-хо! ой, больно! (Та ущипнула его.) «Не обижайте Никиту, не обижайте Никиту!..»

А милый шут Никита хотел спать… И, поверьте, он уж давно разучился обижаться.

Сейчас стирал хэбэ. Тер его мылом, полоскал прямо в умывальнике… Выжимал. Вены на руках вздулись. Так свернуть Шугурова и выжать из него всю гнидость! Это, кстати, он приказал мне постираться… Но как! Построил взвод:

— Ильин!

— Я.

— Выйти из строя!

— Есть.

— Нале — во! Шагом марш в сортир стираться!

— Ха-ха-га-га-га!

Окно под крышей.

Сижу на подоконнике, метра четыре от пола, и курю.

Забрался назло всему миру.

Спиной чувствую холод стекла, там за окном осень… Дождь… Деревья шумят…

А под ногами шумит майор Парамонов:

— Ильин! Щас же слезай! Ебтх! Зачем ты туда забрался? Ебтх! Щас же прекратить курить и слезай! Ебтх! Сегодня же вышвырну тебя из батареи!

— Товарищ майор, не волнуйтесь, щас я покурю немного, пожалуйста, не кричите, вы мешаете мне слушать дождь. Вы давайте, пожалуйста, вот щас вот тихо! Щас покурю немного и слезу. Давайте послушаем дождь…

— Да он с ума сошел! Так… Луганский, Фомкин, тащите лестницу! Будем снимать его.

— Не нужно тревожиться, я посижу здесь, а потом спрыгну сам. Смотрите! Дохлая муха здесь. Ой, простите, товарищ майор…

— Ну подонок! Ну погоди!

— Вы как волк, а я как заяц… и паутинка! Товарищ майор, раз уж я здесь, давайте хоть окно вымою и замажу к зиме. А потом вы меня посадите…

— Газету Ильину, он будет мыть окно!..

Шугуров:

— А это, окно вымыл, Ильин?

— Да нет еще!

— А почему?

— Ну, вы же сами сказали: хорошенько все вымыть и замазать.

— Будешь ночью работать!

— Ночью запрещено.

— Ильин, ты наглая салага!

И ушел. Вот такой он парень, Шугуров…

Однажды заявил мне: «Ну, конечно, ты голубая кровь, а мы — второй сорт». Кто это мы?..

Тру…

Стекло поскрипывает под газетой, словно птенец кричит, голодный кричит птенец:

— Пищ-ща! Жрат-ть… Пищ-пищ-пищ-ща!

И неприлично воняет замазка…

09.10.80.

Утро… Звенит… Какой чистый высокий звук!..

Я убираю территорию у штаба. Почерневшие, примокшие к асфальту листья.

Метла не цепляет их.

Я нагибаюсь к одному и отлепляю его от дороги…

Он проживет этот день вместе со мной, заключенный в темный карман (кошмар) моих штанов, рядом с крошками табака и грязным подворотничком, которым я чищу бляху.

Отослал письмо Настюше, ошибся номером дома…

Сегодня мы получили зимнее обмундирование: шапки, рукавицы… белые холщовые подштанники и рубахи.

Облачились и стали похожи на ангелов или сумасшедших…

В сортире:

— Никитич, не в службу, а в дружбу — найди бумажку!

— Не-а!

— Не надо, это ж устав.

— Ну и че, подтереться!

Как приятно подтереться уставом…

Полилось утро 11.10.80.

Подъем — отбой!

Подъем — отбой!

Сон тренаж…

Разгорается бешенство.

Ослепительное солнце. На стене казармы играют тени колеблемых ветром деревьев. Дневная осенняя тишина.

Шум деревьев… Давно слушаю…

В лес за вениками!

Лес…

Из земли хребты корней.

— Приступайте, приступайте, говорю!.. Вот молодые побеги… Наклоняйте деревья, ветки наклоняйте, отрывайте, нарезайте!..

— Эх-х… У нас в Казахстане совсем мало деревьев, правда, они раскидистые такие.

Горестное к вечеру клонящееся солнце, уже потратившее свою дневную силу.

И мощными порывами ветер шумит в кронах.

Черные голые тонкие, тончайшие ветки, легко ломающиеся под пальцами.

Кенжибеков согнул березку, привалил ее к земле, словно за горло, ручищей…

Подскочивший Никобадзе остриг.

Насильники…

Отпустили наконец.

Выпрямилась.

Будет теперь вздрагивать до ночи от пережитого ужаса.

Береза! Эй! это наша работа. Мы по приказу. Веники заготавливаем, метлы — листья мести… Сама знаешь, как ужасны скрученные холодом трупики листьев.

Я словно выкручиваю ей руки…

— Ну куда, в жопу, вы такие дрова ломаете! Как ты потом вязать будешь, ты думаешь? Вот такие вот веточки надо ломать!

Стволы!.. Как бесстыдны они, омытые солнцем.

— Ильин, а ты все мыслишь? Еще ни одного веника нету. Я тебя оставлю здесь!

Ветер. И солнце рыжим мохнатым пузырем… надулось, вот-вот лопнет.

И уже безразличные ко мне деревья…

Азарт надламывания… Резко на себя! И это мгновение, когда уже с легкостью отрываешь кожу от кожи, и есть самая сладость — мерзость!..

Ломаю ветки для веников! Для метел! Листья надо сметать с асфальта и сжигать! Горят листья…

Одну схватил за шею, наклонил к ногам. Чистейшего коричневого цвета кожа у верхушки в крапинках. По-девичьи гладкая, влажная, с пушком легким…

— Ну, отпу-у-усти!

Выскользнула. Наотмашь царапнула по лицу. Дикая!

Сержант:

— Это и все, на что ты способен?!

— У меня что-то рука на них не поднимается.

— Ну, значит, будешь здесь находиться, пока рука не начнет подниматься. Я предупреждал тебя. Я тебе это вполне серьезно говорю… Я сам своим временем… Но с тобой я здесь останусь, пока ты не нарвешь, сколько положено. А когда в казарму придем, там уж по-другому поговорим…

— Блядь, мы из-за него в кино не успеем? Давай рви, Ильин, падла!

— Рви, тебе говорят!

— Товарищ сержант, я не могу бежать. У меня член распух.

— Сто-ой!

— Опоздаем, товарищ сержант!

— Эй, членистоногий, выйди из строя. Остальным приготовиться к бегу. Бе-егом марш!

Мы бежали по лесу с охапками веток, спотыкаясь о корни. Усталые погромщики-солдаты… в желтых выцветших бушлатах.

— Что ты такой хмурый, как хмурое утро?

— Да так…

А осень обливала нас лучами невидимого солнца и сквозила из глаз… Не помнящая зла…

Вчера наблюдал, как у нас в сортире сваривали трубы остова для нового умывальника. Майор приказал вычисть его зазеленевший графин. Я натолкал в графин бумаги, наполнил водой, тряс и наблюдал за жалом пламени, вырывающегося из мундштука газового аппарата. Искры взметались, как от бенгальских огней, и вдруг мундштук подмигнул мне … Дракончик!!!

И то, что нет никаких последствий моих столкновений с Мартышкой. И то, что Дмитриев на примирение идет, сигаретами угощает… Его лап дело…

Все началось с куска хлеба, вернее, с того, что я, как обычно, не допил чая в столовке (чертова нехватка чайников, из-за этого приходится всегда обжигаться только что принесенным), так вот, не допил я чай, не доел хлеб и, сжав его в кулаке (хлеб), выскочил на улицу. Сержанты в смех: «Что, Ильин, не наелся!» Мол, ну-ну, смотри…

Разнервничался я и не заметил, как встал в другой строй…

— Ты куда это, салага, залез?!

— Га-га-га-га-га!

Выбрался, зашагал с нашими…

Загудело, как обычно, в девять:

Слева по одному забежали в ленкомнату на программу «Время».

— Товарищ младший сержант, разрешите доесть хлеб в ленкомнате.

— Не разрешаю… Вон выйди и дожуй или спрячь в карман…

— Ну как же в карман — там грязно, там табачина, я уж лучше дожую сейчас.

Ну и встал у самой двери, со стороны коридора (не придерешься). Дожевываю… Шугуров откуда-то!..

— Курсант Ильин, ты чего это тут, а не там?

— Дожевываю черный хлеб, товарищ старший сержант.

— А что, времени в столовой, что ли, нет?!

— Нет, товарищ старший сержант.

— А ну давай прячь его в карман и марш в ленкомнату.

— Не могу, товарищ старший сержант, хлеб загрязнится.

— Я тебе говорю, МАРШ!

— Не могу… хлеб…

Он хватает меня за плечо и пытается затолкнуть в дверь.

Я не поддаюсь:

— Товарищ старший сержант, вы запрещенными приемами пользуетесь…

И все зырят на нас… Смешки…

Шугуров:

— Но ты…

Вдруг затих… Жарун:

— Так, Ильин, что такое, почему здесь стоишь?

Шугуров:

— Вот, товарищ капитан, жевал хлеб в ленкомнате, пришлось выгонять.

— Ну зачем же вы обманываете, товарищ старший сержант, вы же сами меня пытались сюда только что затолкнуть!..

Жарун:

— Так что ж тебе, Ильин, времени, что ли, не хватает в столовой поесть?

— Не хватает, товарищ капитан, уже неделю чай не успеваю допить…

— Ну, Ильин, ты и задаешь вводные… Ладно, стой, дожевывай!..

А в телевизоре как раз возвратившихся космонавтов показывали…

Все бы на том и кончилось. Ан, нет… Захотелось мне неудержимо вдруг «по-большому». Ну, я опять к Семенову:

— Разрешите, товарищ сержант, сходить в туалет.

— Давай…

Выскакиваю… Слышу:

— Ты куда, Васисуалий, Ильина отпустил?!

Сижу… Влетает Трухин:

— Ильин, быстро строиться!

— Ну щас, щас…

Подтираюсь срочно, застегиваюсь, мчусь в спальное помещение… Все уже стоят… Ну, я знаю, что будет придираться. Четко, по-строевому к нему:

— Товарищ старший сержант, разрешите встать в строй! (Слова чеканю.)

— Не разрешаю!

Мне шипят: «Заправься…»

И началось на двадцать минут.

— Товарищ старший сержант, разрешите…

— Не разрешаю…

Под конец я уже орал: «ТОВАРИЩ СТАРШИЙ СЕРЖАНТ, РА-А-А-АЗРЕШИТЕ!»

А он старался не глядеть мне в глаза. Кто — кого!

Взвод все хохотал вначале, а потом притих…

Вечерняя поверка на плацу с ветром и звездами.

— Вот смотри, ковш!

— Ильин, что ты там головой крутишь?!

— Не заебал тебя Шугуров?

— Да-а не-ет.

— Что-то, я смотрю, он к тебе приебывается.

— Любовь с первого взгляда.

— Игорь, вот скажи, были такие мыслишки: я учусь на сержанта, чтобы приносить пользу Родине?

— Не-е-ет…

— Ну, у Фомкина я не спрашиваю…

Фома:

— Что? Я не слышал, что ты сказал, я мыслил. А когда я мыслю, хоть там по голове ходи, хоть отбойный молоток…

— Я говорю, пользу Родине хочешь приносить?

— Га-га-га-га-га-га!

— Смотри, сколько звезд на небе!

— Да-а, завтра будет погодка…

— Ну что, Никита, заебал тебя этот мурдюк!

— Не говори — гвоздь ржавый!..

— Ладно, давай спать… Ну все, спим…

Воскресенье 12.10.80.

Клуб… Гарсирующий лейтенант медслужбы читает нам лекцию о вреде алкоголя:

— Значит, лучше пить, не закусывая?

— Правильно, но лучше вообще не пить!

«Скрытый путь глотка́ алкоголя по организму человека».

— Так ведь пьют-то…

— Еще будут вопросы?

Загудели…

— А вы пьете?

— Не пью!

— Га-га-га-га-га!..

— Все?

Зааплодировали. Схватил фуражку, скрылся. Полезли к выходу…

Сижу на лавочке, курю.

Мимо прошел солдатик, в зубах листик, светящийся чистейшим желтым цветом.

Выплюнул…

— Строиться на обед!

А после:

— Ильин, к тебе приехали!

Семен!

Привез сыр, шоколад, сигарет… И глаза его серо-зеленые… и плащ желтый, словно громадный осенний лист…

Мы обнялись…

И сидели на траве, дрожали от холодрыги, пили молоко, и я слушал его рассказы про Смоленск, про ВГИКовское общежитие…

И сам:

— Ты знаешь, самое главное — я узнал, что кроме земли еще небо есть. И все… Теперь свободно мне и нет страха… Я не дядю, не деда с бородой обрел, нет, но веру в высшую справедливость…

Бабка с вязанкой проходила, пожалела:

— Ой, что ж вы так! Застудитесь прямо-то на траве, зори-то холодные щас…

— А вот представь, мужик пашет на заводе, как черт знает кто. Так ему все эти дела до лампочки.

Но мы спорим.

Хапуга знает, что за чертой ничего… ничего.

И хапуга хапает!

В фойе наши вчерашние ветки и тепло от батареи и запах березы… Я опять дежурный.

Холодноватый, с привкусом, запах металлических детских автомобильчиков, которыми игрался когда-то Виталька Смирнов…

— Никит, у тебя никогда такого не бывало: вот идешь по улице, и вдруг запах давний, давний запах детского сада… машинок с привкусом… Да-да, с привкусом.

Издалека верхушки берез, еще сохранившие листву — пух, чуть тронутый закатом.

Виталя Смирнов сидит в бытовке перед освещенным зеркалом на табуретке, закинув правую ногу пяткой на ляжку левой, остригает ногти. Со мной общается через зеркало, получается, что он как-то сам с собой говорит:

— Сегодня, значит, мы с этим, с Жигановым, ходили играть в волейбол без спроса в спортзал. Там пришли девочки, и мы весело играли в волейбол, вдруг дверь открывается и заходит Мартынов… На меня это, правда, не произвело такого впечатления, но факт тот, что Мартынов просто сказал быть через сорок минут в казарме. Мы еще поиграли в волейбол… Ничего даже не сказал, вот что самое удивительное было… Однако я все больше и больше узнаю, что Пушкин, ну, кроме того, что писал стихи прекрасные, а в остальном был он ниже среднего… В общем, пишет своей жене: «Приехал граф со своей женой, вот это бабища! Желаю тебе такой же вернуться…» Да-а, стиль письма это ненормальный… Никит, если тебя не затруднит, расскажи мне, пожалуйста, как прошел вечер, ну вот тот… И вообще, там танцы были? А ты был на них? Бля, Никит, как я тебе завидую… Расскажи, пожалуйста, про игру, в которой участвовал Мартынов… Ну а что именно смешно?

— Он как мальчишка!

— То есть несолидный мужик? Он вообще какой-то не мужик. «Я вам, блядь, сегодня устрою!» А сам нас погонял только до полвторого…. Ладно, пойду, спокойной ночи!..

Предсмертное, необычайно долгое… громкое ззаиканье мухи, ухваченной паутиной…

Паучишка — маленький серо-черный паучишка — семенит и вокруг нее и снизу подталкивает, а то вдруг обнимет, как родную, и кажется, что это парочка любовников зависла в воздухе, но уже отлепился паучок, отбежал, и оказалось — новые путы добавились… Ловко манипулируя ими, подтягивает паучишка безвольный трупик вверх. Устает — отпускает… А потом опять сладострастно и нетерпеливо тянет к самому центру, чтобы там спокойно и не спеша… Да вот он уже этак полузалез на нее, словно ногу закинул (старый сладострастник на юную любовницу), и посасывает, в паутину перерабатывает…

А как тащил-то! Этак тащит драгоценный шкаф на верхний этаж какой-нибудь отоварившийся хозяин… Да-да, шкаф или ковер. Вы не замечали, что ковры тоже всегда этак обхватывают, словно родное обнимают… Сосет паучок…

Холодно мне… Злость вдруг…

То ли для согрева, то ли так просто, взял да и забил паучишку коробкой спичек.

Дунул, он отскочил, ринулся вглубь… Поздно — в стенку вдавил, а обрывки паутины смахнул листком. По мухе мертвой щелканул брезгливо (потом ноготь о штаны).

Не ожидал паук такого вот конца…

Глухой звук бычка, упавшего на дно бутылки, заменившей мне пепельницу…

13-е — этот день я просто жил…

14.10.80.

Стрельбище лесное. Солнце.

Ждем своей очереди.

Солнце играет на карабинах, пуговицах и березах…

— А вы хоть знаете, куда стрелять надо?

— Стрельнем куда-нибудь.

Сержант:

— Первая смена, закончила стрельбу. (Александрову) Куда ты полез?! Куда вылез, ты, чучело?! Вста-ать! К но-оге, штык откинуть. К мишеням ш-ша-агом марш!

— Выстрелов пугаюсь, бля.

— Да?

— Да. Я вообще человек мирный. Они, как пастух хлыстом, «вух — вах!»…

Ветер осерчал. Плюнуть не дает спокойно. Вон Ахинян харкнул, а ветер его же плевок ему же на рукав.

— Ну сколько ты выбил, Вить?

— Двадцать пять.

— У, гад, а говорил, что не умеешь, хитрец.

— Чтоб не сглазить.

— А чего стараешься-то? Ради чего?..

— Бля, в желудке пусто, жрать охота, сука, и голова болит, мозги болят. Скоро с ума сойду, как этот, бля, Сансаров. Ночью встает, кровать заправит, стрелочки отобьет и ходит, ходит…

— Его в сумасшедший дом отправили?

— Ага… пока в санчасть уложили. Вот дурак, Сансаров (ха-ха-ха!), стрелочки отбивает.

Капитан (для газеты):

— До выпускных экзаменов осталось мало времени, форсируем подготовку по общевойсковым дисциплинам. Общая подготовка удовлетворительна, но некоторым надо еще приложить много стараний. Что нас ждет в будущем? Практическое выполнение в жизни тех знаний, которые получены в учебной батарее. Ну, конечно, придется еще много заниматься: приемы обучения, приобретение твердых практических навыков управления, войсковой приемник даст вам навыки по самостоятельной работе. Пример: Шугуров, Дмитриев, Сандраков…

Товарищи курсанты, за оставшееся время необходимо приложить все силы, чтобы хорошо сдать экзамены!

Ночь…

Любопытная идиотка — сладострастница и извращенка, примчалась, задрав юбки до пупа, приникла к окнам. Те запотели от ее прерывистого, жадного дыхания, глазеет… Казарма… скучные, усталые солдаты выстроились спиной к своим упорядоченным тетивой сержантского «ока» койкам и вершат какой-то странный жуткий ритуал:

— Равняйсь, смирно, слушай вечернюю поверку!.. Черепенко!

— Я!

— Шувалов!

— Я!

— Ильин!

— Я!

— Амерханян!

— И-а-а…

И каждый всего себя вкладывает в это «Я», словно, обнажив карманы души своей, в ладонях протягивает их содержимое.

— Я!

— Да ты… головка от сепаратора! (Га-га-га!)

А ночь уже уразумела, уже осеклась, уже морщится, брезгливая, и наотмашь, в раздражении, зло ветром — хлыстом по листьям… И еще! и еще! Ничего, веничком с утра подметет солдатня!..

— Четыре секунды — о-отбой!

И уже вырублен свет, и соп… и пёр… и храп… и скрип… и дрых…

И кто-то в тишине крадется к чужому хэбэ за рубликом на чаек…

— Эй, ты что!

— А?!

В тусклом сортире его били беззвучно, короткими кулаками… И он принимал эти удары, как слуга товар, приобретенный строгой хозяйкой. И подставлял все спину, спину… Попался. Бейте! Бейте!..