XLI


Пробравшись сквозь толпу присутствующих, Пассек поспешно устремился к выходу и вскочил на лошадь. Он мчался во весь опор по знакомой ему дороге мимо зверинца к дому лесничего. Бросив поводья коня на одну из тычин палисадника, он с бьющимся сердцем поднялся по ступеням веранды, ощущая в груди не то радостную надежду, не то беспокойный страх, словно преступник, который должен предстать перед своим судьёй. Но ведь его судьёй была та девушка, в глазах которой он так часто читал искреннюю любовь и преданность! В то время как его взоры блуждали по знакомым местам, где, как в рамке, была заключена картина истории его любви, надежда в его сердце брала верх над страхом и он видел пред собой образ Марии, видел, как она сидела здесь, возле него, со счастливой улыбкой, радостно болтая и смотря на него детски доверчивыми глазами; он отчётливо вспоминал, как при прощании она подняла на него полные любви взоры своих лучистых глаз, и из его души, легко восприимчивой к каждому страстному ощущению, исчезло всякое сомнение в том, что через несколько мгновений любимая девушка с теми же глазами и с той же улыбкой падёт в его объятия.

Но в доме не было никакого движения; комната, в которой обыкновенно собиралось всё семейство, была пуста. Пассек открыл дверь в помещение старого Викмана. И здесь не было никого, только на полу стоял сундук, наполовину наполненный бельём и платьем. Необычайное беспокойство овладело молодым человеком: неужели, несмотря на уверения великой княгини, приказ о выселении, который он приказал привести в исполнение офицеру своего полка, уже был свершившимся делом? Или, быть может, обитатели лесного домика не пожелали ждать утра и, движимые страхом, хотели бегством избавиться от угрожавшей им опасности? Со страхом в душе Пассек стремительно взбежал по лестнице наверх и вошёл в комнату Марии, бывшую свидетельницей душевной борьбы молодой девушки и многих слёз, пролитых ею из-за него. Хотя и здесь также стоял наполовину наполненный сундук, однако комнатка с её свежими занавесками у окон и белоснежной постелью всё ещё носила на себе отпечаток того тихого довольства, того радостно-бодрого настроения, которое Мария распространяла вокруг.

Подавленный воспоминаниями, молодой человек некоторое время оставался неподвижным; он сложил руки и благоговейно опустил голову, словно находился в священном месте, перед алтарём; но затем беспокойство овладело им с новой силой. Он бросился в другие помещения и раскрыл несколько дверей, ведших в кладовые, а также дверь комнаты Бернгарда Вюрца. Но всё было напрасно: все помещения оказались пустыми и всюду Пассек находил следы приготовления к выезду или, быть может, поспешного, уже совершившегося отъезда. Наконец, когда он уже в полном отчаянии снова вернулся в гостиную, своим не изменившимся видом терзавшую его воспоминанием о прошлом, со двора появилась удивлённая и испуганная прислуга. Она услышала шум его шагов и со страхом, осторожно подкралась к двери, чтобы посмотреть, кто это так быстро и беспокойно ходит по пустому дому, звеня оружием. Когда она узнала молодого офицера, который часто в качестве семейного друга бывал в их доме и чувства которого к её молодой хозяйке отгадала с двойным инстинктом женщины и слуги, она спокойно вздохнула и вошла в комнату.

— Ах, это — вы, барин? — сказала она, с ласковой доверчивостью приветствуя молодого человека, сделавшего ей немало богатых подарков. — Это хорошо, что вы опять пришли! Как барин будет рад видеть вас снова... и барышня также, — добавила она с многозначительным подмигиванием. — Ах, быть может, всё было бы лучше, если бы вы были здесь!.. Когда я услышала ваши шаги в доме, я уже думала, что опять пришёл человек, принёсший несчастье, тот самый, который вчера вечером хотел всех нас захватить и увезти... О, Господи! — продолжала она, боязливо и недоверчиво отступая. — Да, да! Ведь на нём был ваш мундир. О, скажите! Быть может, вы тоже пришли сюда, чтобы сообщить моему бедному барину о новом несчастье? Или, быть может, вы пришли, чтобы мягче исполнить суровый приказ государыни? Да, да, вероятно, это так!.. Ведь вы не можете сделать зло этому дому, в котором вас так часто принимали как дорогого гостя...

Добродушные слова прислуги как горький упрёк терзали душу Пассека.

— Будьте покойны, будьте покойны!..— сказал он. — Я не привёз с собой дурных вестей... Я знаю, что случилось, но надеюсь, что всё ещё исправится, если теперь не произошло чего-либо, что должно бесповоротно изменить судьбу. Где ваш барин? — настойчиво спросил он. — Где Мария?

Одно мгновение служанка смотрела на него в нерешительности; казалось, некоторое недоверие ещё раз поднялось в её душе при виде той же формы, которую носил посланец, принёсший столько горя всему дому; затем она покачала головой, словно отгоняя собственные мысли, когда увидела тревожное и вместе с тем озарённое радостной надеждой лицо молодого человека, которого она не раз заставала в дружеской беседе со своими господами.

— Они в церкви, барин, — сказала она. — О, Господи! — тотчас же воскликнула она. — Что же я наделала!.. Ведь никто не должен знать, что там есть церковь... Они пошли в сторону лагеря, — продолжала она. — Только вы не идите за ними, барин, не идите... подождите их здесь! Они, наверное, скоро вернутся... Я приготовлю вам кое-что закусить. Вы, конечно, проголодались с дороги, а хотя мы все уезжаем сегодня вечером, но в доме найдутся ещё запасы, чтобы накормить и напоить гостя.

Пассек уже не слышал последних слов; едва узнав, где находятся обитатели лесного домика, он быстро спустился вниз, отвязал свою лошадь и во весь опор помчался по направлению лагеря и крепости. Проехав некоторое расстояние, он наткнулся на часового из голштинских солдат, который с наклонённым ружьём преградил ему дорогу и ещё издали закричал, что тут проезжать нельзя.

Не останавливаясь ни на одно мгновение, сильно возбуждённый Пассек пустил свою разгорячённую лошадь во весь карьер прямо на солдата, и часовой отскочил в сторону. Побудил ли его к этому весьма естественный страх пред мчавшимся всадником, который, несомненно, мог раздавить его, или он не решился поднять оружие против русского штаб-офицера сегодня ещё менее, чем когда-либо, из-за холодного приёма, оказанного во дворце голштинским офицерам, но Пассек с той же быстротой проехал дальше. Проскочив таким же образом ещё мимо двух часовых, Пассек влетел прямо в ворота крепости, где солдат также не решился серьёзно преградить ему путь.

Хотя после первых известий о тяжкой болезни императрицы голштинцы и преисполнились радостью при мысли о том, что вскоре их герцог станет самодержавным властелином России, но теперь, узнав об обращении великого князя с находящимися при нём голштинскими офицерами, они значительно упали духом; когда же, как молния, разнеслась весть, что его императорское высочество облёкся в русский мундир, всеми голштинцами овладела сильная тревога: они хорошо понимали, что если их герцог и покровитель отвернётся от них, то их судьба здесь, в чужой им стране, будет весьма печальна.

Пассек осадил свою лошадь как раз перед домом, в котором была устроена маленькая простая церковь, у дверей которой ему уже довелось стоять однажды, когда он подсмотрел лютеранское богослужение. Как и тогда, скамейки были заняты голштинскими солдатами; как и тогда, старик Викман стоял в чёрном облачении перед алтарём, на котором горели свечи, слабо освещая серебряное распятие; но то, что тогда представилось Пассеку как бы видением, быстро исчезнувшим, к его радости, облеклось теперь в ужасающую действительность его неподвижному взору, полному отчаяния: перед алтарём, одетая в белое платье, с миртовой веткой в волосах, как единственным подвенечным украшением, стояла Мария Викман и её рука лежала в руке Бернгарда Вюрца, смотревшего на её склонённую головку серьёзным и вместе с тем счастливым взглядом.

— Господи Боже! — воскликнул Пассек, бросаясь по широкому проходу среди церкви прямо к алтарю. — Что здесь происходит? Этого не должно быть!.. Остановитесь!..

Старик Викман с изумлением прервал свою речь, доведённую им как раз до вопроса, утвердительный ответ на который связывал брачащихся на всю жизнь; он поднял взор и с большим удивлением увидел перед собою того офицера, беседу с которым он вёл весьма охотно, к которому он относился с такой симпатией и угрожающее появление которого здесь, в церкви, он не мог себе объяснить.

Голштинцы поднялись со своих мест и стояли с недоброжелательными лицами, готовые схватить нарушителя священнодействия; но всё же они ждали разрешения своего духовного отца, так как в этом священном месте он один имел право повелевать. Бернгард Вюрц смотрел на офицера испуганным и печальным взором. Сама Мария при звуке знакомого ей голоса почувствовала себя обессиленной и готова была упасть на колени; она ещё ниже склонила свою головку на грудь, но затем, словно ища защиты, обеими руками крепко ухватилась за руку своего двоюродного брата.

— Остановитесь! — ещё раз воскликнул Пассек. — Этого не должно быть!..

Он схватил руку Марии и с силой оттолкнул её от её жениха, встав между обоими.

Тогда Мария выпрямилась, почувствовав в себе силу; она отстранилась от него и подошла к нижним ступеням алтаря, выше которых стоял её отец. Затем она протянула руку по направлению к Пассеку и окинула его холодным, гордым взглядом.

— Выслушай меня, Мария, — воскликнул Пассек, — выслушай меня, прошу тебя именем Бога, Которого ты сама вчера призывала в моём присутствии!.. Выслушай меня! Я знаю, что ты невинна; я знаю, как я был жестоко несправедлив к тебе... Я искал тебя, я выследил тебя, чтобы у твоих ног покаяться в своей вине и вымолить твоё прощение.

Он опустился на колени пред молодой девушкой и с мольбой простёр к ней руки.

— Это — правда, — произнесла Мария с прежним холодным выражением на лице, — я умоляла вас именем Бога выслушать меня, когда я стояла перед вами, подавленная страшным обвинением. Вы же не вняли и этому Имени, заключающему в себе всё вместе: правду, справедливость, любовь и милосердие; вы отвернулись от меня... Как же вы можете требовать теперь, чтобы я выслушала вас? Вы не поверили мне; так какое мне дело до того, что другому доказательству вы придаёте большее значение. Бог милостиво залечил рану, которую вы мне нанесли; я нашла руку, которая уверенно и смело поведёт меня по жизненному пути, а также сердце, которое верит мне и не обманет меня, когда я буду нуждаться в его поддержке.

В её глазах заискрился тёплый свет, когда она благодарным взором взглянула на Бернгарда Вюрца.

— Нет, нет, Мария, — воскликнул Пассек в отчаянии, — нет, нет, это нельзя допустить!.. Прости меня, Мария, ради нашей любви! Ведь ты любила меня... Разве любовь может быть непримиримой?

— Она должна быть таковой, — воскликнула Мария, — если она была искренней, настоящей любовью, если был нанесён смертельный удар её самым чистым, благородным и задушевным порывам. Если бы я не так сильно любила вас, как это было на самом деле, — сказала она, причём на одно мгновение на её лицо пала тень страдания, а глаза затуманились, — я простила бы вам; но теперь я не могу сделать это... Однако всё же, — продолжала она, глядя на распятие, — здесь, в храме Того, Кто знает только одну любовь, Кто принёс Себя в жертву за грехи людей, я должна простить вас и делаю это от всего сердца... Я молю Бога, да возвратит Он мир вашей душе, но забыть я не могу; а если бы я и могла сделать это, — продолжала она с засверкавшими глазами, — то должна была бы презирать себя и не смела бы более поднять свой взор к чистому небу.

Пассек бессильно поник всем телом, так что его лоб ударился о пол. Тон, которым говорила с ним Мария, убедил его, что её решение бесповоротно; он чувствовал, что её сердце потеряно для него навсегда, что каждая дальнейшая мольба была бы излишня; только глухой стон вырвался из его груди, и он остался лежать на полу без движения, опустив голову на сложенные руки.

— Мария! — сказал старик Викман, всё время с волнением следивший за происходившей перед ним сценой и понявший, в чём дело. — Мария, неизменно ли твоё решение? Обдумай его хорошенько!

— Оно неизменно, отец, — ответила Мария, — клянусь в этом здесь перед тобой и перед Богом, перед лицом которого мы стоим!.. Продолжай прерванный обряд, прошу тебя, и положи конец всему, чтобы моя жизнь приобрела прочное основание...

— Мария, — сказал также Бернгард Вюрц, с мучительным беспокойством смотря в её глаза, — Мария, обдумай это!.. Разве я мог бы когда-нибудь найти счастье и душевный покой, если бы ты под влиянием минутной вспышки негодования заключила неразрывный союз со мною, а потом, впоследствии, мне пришлось читать раскаяние в твоих глазах?

— Ты не прочтёшь раскаяния в моих глазах, мой дорогой друг, — ответила Мария, — в моём сердце нет негодования; напротив, оно полно искренней благодарности Богу, что Он открыл моей жизни её настоящий путь. Прошу тебя ещё раз, отец, — продолжала она с мольбой, — кончай обряд, нам дорого время!

Старик Викман не сказал более ничего, кроме формулы вопроса, который он предложил обоим. Тихо и дрожа от волнения ответил Бергард Вюрц, Мария же произнесла своё «да» громко, ясно, энергично, и одновременно с этим связывающим на всю жизнь словом по церкви пронёсся резкий, страдальческий стон.

Пассек поднялся и, сложив руки на груди, широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрел на Марию, благоговейно склонившую голову под благословением отца. Совершив обряд, старик стал благословлять всех присутствующих; он был глубоко взволнован, так как знал, что стоит в последний раз пред алтарём этой маленькой церкви, среди своей маленькой паствы, остававшейся здесь, в чужой стране.

Несколько солдат подошли и с благоговейным усердием помогли ему разоблачиться, после чего, идя между дочерью и племянником, он направился к выходу. Когда они проходили мимо Пассека, на которого солдаты всё ещё смотрели с состраданием, Мария остановилась; она протянула ему правую руку, которую он взял машинально, а затем, положив левую на его голову, кротко, спокойно, без малейшего возбуждения промолвила:

— Да благословит вас Бог и даст мир вашей душе! Я прощаю вас от всего сердца.

Пассек наклонился и коснулся её руки своими холодными губами, причём его смертельно бледное лицо осталось неподвижным. Тогда, не оборачиваясь, Мария рядом с отцом и мужем направилась к выходу и спокойно вернулась домой, чтобы окончить последние приготовления к отъезду, хотя эти приготовления не требовали большого труда, так как, во избежание всякого шума и разговоров о себе, они могли взять с собой только самое незначительное количество вещей.

Церковь опустела. Встал также и Пассек и покинул дом и маленькую крепость; он исчез в парке, где провёл целый день. Никто не мог бы рассказать об этом, но когда с наступлением темноты яхта великого князя снялась с якоря, а старый Викман со старой служанкой в маленькой лодке переправлялся на судно, в некотором отдалении от берега стояла тёмная фигура, неподвижная, как статуя. Когда же паруса надулись и красивая, стройная яхта через канал направилась в открытое море, фигура оживилась, пришла в движение и следовала за судном, пока то не вышло на простор. Звёзды светили на белые паруса, которые ветер надувал всё сильнее и сильнее; корабль плыл всё дальше по тёмной поверхности вод, а фигура, следившая за его бегом, стояла на высоком песчаном берегу и смотрела на судно, всё более и более скрывавшееся за тёмным горизонтом; но, когда исчезло последнее сияние белых парусов, фигура упала на колени и громкое, страшное рыдание огласило дюны.


* * *

Вечером большая толпа придворных опять направилась в Ораниенбаум и наполнила приёмную великокняжеской четы. Екатерина Алексеевна удалилась в свой кабинет и строго приказала, чтобы к ней не допускали никого из всех тех назойливых людей, которые желали бы проникнуть в её покои. В это время к великой княгине вошла её камеристка и сообщила, что майор Пассек ждёт у подъезда и, требуя свидания с великой княгиней, не хочет принимать во внимание никаких отказов; как сообщила камеристка, он объявил, что выломает дверь великой княгини, если она откажется принять его.

Великая княгиня приказала впустить его, и тотчас после этого офицер переступил через порог комнаты. Его внешний вид так страшно изменился, что Екатерина Алексеевна испуганно вскрикнула:

— Господи! Что случилось? Что могло привести в такое состояние такого человека, как вы?

— Случилось немногое, ваше императорское высочество, — ответил Пассек таким глухим голосом, словно последний исходил из глубины могилы, — они уехали... все уехали... Мария уехала, после того, как отдала свою руку своему двоюродному брату, после того как я сам перед алтарём был свидетелем этого, после того как я, стоя на морском берегу, видел, как исчезло на горизонте судно, уносившее её... Всё это, ваше императорское высочество, случилось, а я ещё живу... Разве не удивительно, — спросил он с резким, страшным смехом, — что только может вынести человеческая натура?

Екатерина Алексеевна встала и протянула ему руку; однако он не взял её.

— Бедный молодой человек! — сказала она. — Ещё вчера вы были на вершине счастья, а сегодня уже всё рухнуло в пропасть!.. Но всё же, как это могло случиться? Значит, она вам не простила?

— Нет, нет, — ответил Пассек, — она мне не простила... И она права, — продолжал он, причём тихое рыдание надломило его голос, — я не поверил ей, я не выказал к ней доверия, и это она не могла простить — она, бывшая сама олицетворением любви и доверия... Так должно было случиться... так должно было быть!.. — воскликнул он, устремляя взоры на великую княгиню. — Потому что репутация одной знатной дамы требовала жертвы. Хорошо, жертва принесена, — сказал он, причём Екатерина Алексеевна в смущении опустила взор, — но я пришёл сюда, чтобы сказать вашему императорскому высочеству несколько предостерегающих слов: когда со временем вы достигнете высоты могущества и земного великолепия, когда корона украсит вашу голову и всё будет преклоняться пред вами, помните, что фундамент вашего трона скреплён кровью двух горячих человеческих сердец и что на вас лежит обязанность наполнить радостью и счастьем много-много сердец, дабы заставить Бога забыть всё, что те горячие сердца выстрадали из-за вас.

Сильно взволнованная, великая княгиня всё ещё стояла перед ним, затем подошла к нему, взяла, несмотря на сопротивление, его руку и, приложив последнюю к своему сердцу, сказала:

— Мой друг! Этим сердцем клянусь вам, что ваши слова не будут позабыты мной; если когда-нибудь наступит день, в который осуществятся блестящие надежды, о которых вы говорите, я даю вам право явиться ко мне и повторить свои слова! Затем клянусь вам этим сердцем, биение которого ощущает ваша рука, что если когда-нибудь корона будет на моей голове, императрица российская самую важную и почётную услугу, которая ей когда-либо понадобится, примет не от кого другого, как только от вас, и что вы будете ей самым близким, доверенным человеком.

— Моя любовь умерла за будущую государыню, — ответил Пассек, — мне остаётся на этом свете только моя родина, а если государыня сделает мою родину великой и счастливой, ей будет принадлежать моя жизнь.

Он быстро повернулся и вышел, а Екатерина Алексеевна с глубоким, тяжёлым вздохом опустилась в своё кресло.

Загрузка...