Наполеоновские войны

Либерализованный легитимизм?

Как подразумевает Альфред Вегтс, реформы, которые охватили Европу в наполеоновский период, не ограничивались Французской империей. Континентальным державам, столкнувшимся с реалиями французского военного могущества, рано или поздно приходилось начинать процесс перемен. Размах этого процесса, однако, остаётся спорным. Современникам эти преобразования представлялись огромными, так один французский наблюдатель даже заметил, что происходящее было «сменой, так сказать, образцов, когда на вооружение брались принципы власти и монархии, принадлежащие Наполеону, а на либеральном знамени легитимистских монархов было начертано «освобождение всех наций»». Да и историки склонны к таким суждениям. Так, Бланнинг утверждает:

И всё же ключевым словом здесь скорее всего является «риторика», поскольку перемены были ограничены. В Пруссии, стране, бесспорно, самого радикального реформистского движения — реформаторы типа Штейна (Stein)[221] вскоре горько разочаровались, а в других странах основы государства и общества по большей части не изменились ни на йоту. Таким образом, хоть и соблазнительно приписать падение Наполеона перенятию его противниками принципа «нации под ружьём», нам, видимо, следует здесь проявить определённую осторожность. Как замечает Хью Стречен, старый режим «предпочитал подражать мишуре «нации под ружьём», а не её сущности»[222].

Испания: эпоха Годоя

Реформы как реакция на французское могущество предшествуют Наполеону, и поэтому не могут быть отнесены исключительно к периоду наполеоновских войн. Если начать с Испании, то здесь преобразования можно связать по времени с окончанием войны Первой коалиции 1793–1795 гг. Как уже отмечалось ранее, Мануэль Годой, королевский фаворит и первый министр, отреагировал на поражение Испании упорными попытками проведения модернизации. Короче говоря, чтобы стимулировать расстроенную испанскую экономику и удержать государственный долг в терпимых границах, он начал с отчуждения земель церкви и взимания новых налогов с имущих классов, включая дворянство. В то же время прилагались значительные усилия, направленные на разрушение провинциальных привилегии и укрепление власти государства. Центральным элементом этого проекта, однако, являлась военная реформа. После заключения мира с Францией, гарантированного семейным договором 1761 г., Карлу III удалось сосредоточить силы на строительстве испанского военно-морского флота, предназначенного для оттеснения британцев. Ослабленная армия поэтому была разбита «народным ополчением». Годой, совершенно не доверявший французам и убеждённый в том, что Испания должна восстановить свои сухопутные войска, чтобы не потерять статус великой державы, почти с самого момента подписания мира настаивал на важности военной реформы, а договор о союзе с Францией, подписанный в 1796 г., был инструментом, позволявшим ему выиграть время для осуществления этого проекта. В число целей Годоя входили новая система набора в армию и её организации, современная тактика и повышение качества подготовки офицеров и солдат.

Карл IV, убеждённый доводами своего фаворита, в апреле 1796 г. дал согласие на образование специальной комиссии, задачей которой являлась разработка всесторонней программы реформ. Тем не менее, хотя компетенция её была очень широкой, даже те её члены, которые были искренне преданы делу перемен, вскоре обнаружили, что их совсем не интересует фундаментальное обновление. Правда, они проявляли определённую неприязнь к таким привилегированным структурам, как чрезмерно раздутая королевская гвардия, и хотели покончить с освобождениями, которые спасали многие провинции и города от воинской повинности, но одновременно в согласии с общепринятыми представлениями XVIII столетия доказывали, что армии из граждан неэффективны в военном отношении и что воинская повинность не должна касаться тех, кто может более действенно помочь государству иными средствами. Поэтому члены комиссии, совсем не стремившиеся подражать французской модели, полагали, что Испания должна сохранить старую избирательную жеребьёвку со всеми её освобождениями и в то же время принять на вооружение прусскую систему, согласно которой мобилизованные на военную службу большую часть времени проводили дома, в надежде, что это сделает военную службу более-менее сносной. Однако, хотя эти предложения имели скромный характер, они всё-таки были достаточно радикальными, чтобы выявить препятствия, на которые наталкивалась реформа. Значительная часть двора и военной верхушки считала Годоя выскочкой, а его планы к тому же нарушали многочисленные имущественные интересы, и именно поэтому их по большей части заблокировали, а самого Годоя в 1798 г. вынудили уйти в отставку с поста государственного секретаря. Что же касается результатов, то они на этой стадии были минимальны: всё, чего удалось добиться, — набор в провинциальное ополчение на территории Валенсии, ранее освобождённой от этой повинности.

Однако, несмотря на падение Годоя, военные проблемы вскоре вновь попали в центр внимания. В 1801 г. французское давление вынудило Испанию напасть на Португалию, а Годоя назначили командующим собранной для этого армии. Хотя португальцев быстро разбили, эта кампания оставляла желать много лучшего: мобилизация заняла массу времени, серьёзный характер имели проблемы снабжения. В конце концов, король, убеждённый в необходимости существенных улучшений, сделал Годоя генералиссимусом и приказал ему заняться фундаментальной реформой, следствием чего стала последовательная реорганизация пехоты, кавалерии, инженерных частей, артиллерии, королевской гвардии и провинциального ополчения, а также внедрение французской тактики (в этом отношении следует заметить, что уже во время войны 1793–1795 гг. значительно возросло число полков лёгкой пехоты). Тем не менее реальные достижения были не больше, чем раньше. Мало того, что постоянно присутствовал дух импровизации, — некоторые новые законы приходилось ценой большой путаницы тут же переделывать — но основные вопросы, например набор в армию, остались совершенно не тронутыми, и единственным изменением в этом плане стало распространение старой системы sorteo (рекрутский набор по жеребьёвке. — Прим. пер.) на всю Испанию. Но она вызывала такую неприязнь, что её так и не использовали в мирное время, в результате чего служба в армии осталась столь же непопулярной, как и раньше, приходилось практически полагаться на смесь насильно завербованных каторжников и бродяг и иностранное отребье, и она оставалась сильно недоукомплектованной. Да и в плане военной эффективности не удалось многого добиться: несмотря на все усилия Годоя, в армии не хватало кавалерии и артиллерии, тактика её устарела, испытывался недостаток в офицерах, не отступали трудности материально-технического снабжения. Отчасти всё это лежало на совести Годоя, поскольку фавориту недоставало интеллектуальных способностей, зато его самодовольство доходило до смешного. В то же время его личные недостатки — Годой пользовался дурной славой как взяточник и распутник — отчуждали потенциальных союзников и толкали их в лагерь его противников, а многие его сторонники были поэтому просто лизоблюдами. Справедливости ради следует сказать, что его положение не отличалось простотой. Он, как мы уже видели, был отчаянно ненавидим двором, а его многочисленные враги не жалели сил, чтобы очернить его и представить в ложном свете его поступки. В армии сами его реформы вызывали ненависть у стольких же, скольким они были по душе, так королевская гвардия стала особенным источником неприязни, после того как он в 1803 г. сократил её численность вдвое. Между тем единственным фундаментом сохранения занимаемого им положения являлась благосклонность короля и королевы. Не касаясь дискредитирующих слухов об его отношениях с последней, это накладывало сильные ограничения на его действия. Карл IV и Мария-Луиза, боявшиеся всего, что могло бы повредить верности вооружённых сил, всё время выступали в роли тормоза реформы, неоднократно создавая помехи его планам. И наконец, как будто бы всего этого было мало, состояние финансов Испании меньше всего способствовало реформам вследствие сочетания британской блокады, быстро растущей инфляции, ненасытности французов и необходимости участвовать в таких операциях, как война с Португалией.

Короче, реформа в Испании почти ничего не дала. С одной стороны, попытки Годоя собрать побольше денег сводились к нулю запутанностью его внешней политики, а, с другой, его меры по повышению мощи армии — имущественными интересами, политической оппозицией и колебаниями его благодетелей. Фавориту, всё время умудрявшемуся растревожить осиное гнездо, в действительности удалось лишь кое-как исправить несколько деталей. В результате, если бы войска, которые он пытался мобилизовать в марте 1808 г., на самом деле схватились с армией маршала Мюрата, трудно представить, как удалось бы предотвратить испанскую Йену.

Австрия: провал эрцгерцога Карла

И в Австрии, хотя там в 1790-е гг. вновь начались реформы, почти не удалось добиться прогресса. Здесь прежде всего следует уделить внимание характеру императора Франца II, принявшего престол прямо перед вспышкой войны с Францией в 1792 г. Франц был отнюдь не деспот, а исключительно человеколюбивый правитель и уж никак не невежа, сочувствовал делу Иосифа II — например, остро критиковал дворян за обращение с крестьянами — и очень заботился о том, чтобы у его подданных было хорошее правительство, а всеохватывающие сдвиги периода 1789–1790 гг. и вспышка французских революционных войн не оставили у него никаких сомнений в необходимости сохранения внутренней стабильности. Между тем он, определённо, был осторожнее Иосифа, чаще откладывал трудные решения и прислушивался к осмотрительным людям, первейшим из которых являлся его прежний наставник, князь Коллоредо (Colloredo), до 1805 г. бывший секретарём его личного Кабинета (Kabinett). Франц с недоверием относился даже к концепциям иосифианства и едва ли вследствие этого подходил для осуществления фундаментальной перестройки институтов габсбургского государства; так, его первая реакция на рассказ о каком-нибудь австрийском патриоте заключалась в вопросе: «А мой ли он патриот?»[223].

Таким образом, при Франце II политическое и социальное развитие империи сильно затормозилось, если не совсем остановилось, что фактически говорило об отказе от многих политических и социальных целей Иосифа. Регресса в большинстве областей управления не было, но положение, существовавшее на момент восшествия Франца на престол, не улучшалось. Так, остались существовать разнообразные провинциальные парламенты, уважался также компромисс, которого удалось добиться с Венгрией в 1791 г. при Леопольде, к тому же были сделаны дополнительные уступки, в большинстве своём довольно незначительные, специально созванной сессии парламента, когда Франц в 1792 г. короновался как король Венгрии. Итак, не считая Венгрии, реальная власть находилась в руках имперской бюрократии, признавалось положение дворянства в государстве, угроза сохранению его привилегий рассеялась, его экономические интересы были удовлетворены (Франца вынудили допустить повышение объёма работ, требуемого от крестьян), а манориальная юрисдикция дворянства осталась нетронутой. Между тем, чтобы помешать движению сельского населения в города, были наложены ограничения на рост промышленности. И ещё, не предпринималось никаких попыток для поощрения солидарности народа с делами государства или вовлечения его в них, при этом для империи стали характерными жёсткая цензура, полицейский надзор и клерикализм. Поскольку многие прежние просветители сами поспешно отказались от поддержки реформ, погибло энергичное интеллектуальное движение, на которое опирался венский абсолютизм до 1792 г. и которое теперь могло бы иметь решающее значение для форсирования дальнейших преобразований.

И всё же, несмотря на это, вскоре стало ясным, что отказ от иосифианства не согласуется с потребностями Австрии как великой державы. Вскрылись три проблемы.

Во-первых, у Вены не было ни финансов, ни войск для крупного конфликта. Что касается первого, то земельный налог, бывший главным источником доходов государства, фактически нигде не удавалось извлечь у дворян в достаточной мере, особенно в Венгрии. Поэтому Вене ничего не оставалось, кроме как опираться на сочетание внешних и внутренних займов, причём последние включали выпуск огромных количеств бумажных денег или Bankozettel. В самом конце своего царствования Иосиф II пытался ввести унифицированный земельный налог, но это возбудило такое сопротивление, что Леопольд II отказался от этого плана, не воскресил его и Франц. Старая система, недостаточная для удовлетворения нужд габсбургского государства в мирное время, — к 1790 г. государственный долг составлял 399.000.000 гульденов — совершенно не подходила к требованиям, выдвигаемым французскими войнами. Несмотря на британские займы и субсидии, выпуск новых банковских билетов, некоторое ослабление непреклонности со стороны Венгрии и призывы к добровольным пожертвованиям, в 1792–1801 гг. государственный долг вырос на 57 процентов, причём положение дел ухудшала растущая инфляция (к 1803 г. цены в Вене были на 300–400 процентов выше, чем в 1790 г., а только за 1801–1805 гг. стоимость жизни утроилась). И, как результат, ещё в 1797 г. докладывали, что армия Габсбургов находится «в самом плачевном состоянии»[224]. Далее, после наступления мира в 1801 г. военный бюджет пришлось урезать примерно на 60 процентов, при этом очень многих солдат пришлось отправить по домам в неоплачиваемый отпуск.

Даже в этом состоянии в армии крайне не хватало людей, поскольку набор основывался на смеси выборочной военной повинности и добровольного поступления на службу. Добровольцев охотно принимали во всех родах войск, а некоторые части, вообще говоря, те, набор в которые проводился в таких районах, как Италия, которые были освобождены от воинской повинности, — целиком полагались на них. Однако на наследственных австрийских территориях и в Галиции — областях набора так называемых германских полков — под воинскую повинность посредством жеребьёвки по закону подпадали все мужчины, но на самом деле и здесь действовали обычные освобождения по общественному положению, занятию и месту постоянного проживания (многие города очень легко избавлялись от воинской повинности, а некоторые провинции были вообще от неё освобождены). Между тем в Венгрии солдат набирали на добровольной основе согласно цифре (как правило, очень ограниченной), на которую давал согласие парламент. И последнее, но не по важности: во время войны Тироль и Военная Граница — славянский район, граничащий с Оттоманской империей — поставлял нерегулярное ополчение, которое формально состояло из всех годных мужчин. Но на деле всего этого не хватало. Поскольку служба была пожизненной, в армию никогда не удавалось заполучить достаточно добровольцев, к тому же воинскую повинность в равной степени ненавидели и богатые, и бедные. Иосиф II прилагал огромные усилия, чтобы ужесточить эту систему в германских землях, покончить с освобождениями в таких районах, как Тироль, и заставить принять её венгров или хотя бы увеличить долю их участия в армии, но тщетно, поскольку ему пришлось отступить под напором массового народного сопротивления. Хуже того, число мужчин, подлежащих воинской повинности, сократило освобождение крепостных короны в 1781 г., приведшее к увеличению количества крестьян, пользовавшихся личными освобождениями. Между тем разрушалась система набора в армию Военной Границы: из ожидаемых 57.000 человек в 1792 г. на службу явились всего лишь 13.000. Поэтому большие надежды возлагались на привлечение рекрутов из небольших государств Священной Римской империи, при этом не меньше половины состава германских частей приходилось на этот источник. Но даже при их помощи в 1792 г. армия оставалась сильно недоукомплектованной, набрав лишь 225.000 человек из необходимых по плану 300.000. Когда начались известные войны, ситуация стала ещё сложнее. Резко увеличилось противодействие крестьян воинской повинности, — не меньше 27.000 новобранцев бежали из своих родных мест, чтобы уклониться от призыва — уменьшился также набор рекрутов в Германии и, в конце концов, совсем прекратился, когда такие государства как Бавария, Баден и Вюртемберг при Наполеоне добились полной независимости. В этой ситуации небольшое увеличение венгерской квоты и формирование нескольких довольно ненадёжных батальонов из патриотически настроенных добровольцев почти не имело значения, поскольку не удавалось достичь даже плановой численности армии мирного времени.

К затруднениям с финансами и численностью армии добавилась проблема крайне громоздкой системы управления империей. Мария-Терезия и Иосиф II добились крупных успехов в рационализации администрации австрийских земель, ослабив влияние сословий и передав местное управление в руки шести губерний, подчинённых «Богемской и Австрийской придворной канцелярии». Тем не менее делегирование функций было минимальным: даже по самым несущественным вопросам приходилось обращаться либо в соответствующие государственные министерства иностранных дел, обороны и финансов — либо к самому императору, тогда их сначала обсуждал его личный совет (Staatsrat) (чтобы запутать дело ещё больше, члены этого органа докладывали дела императору по отдельности через его личный секретариат). Даже когда вопросы рассматривались на министерском уровне, дело шло очень медленно, поскольку ответственных министров, как таковых, не было, они скорее являлись «коллегиями» старших чиновников, принимающих коллективные решения (или с наводящей тоску частотой предпочитающих обращаться за решением к императору). Нетрудно представить, что эта система создавала несметные количества бумаг. Так, как полагают, в 1802 г. примерно 2000 докладов ожидали резолюции Франца, а когда эрцгерцог Карл стал военным министром, он обнаружил, что его ожидают не меньше 187.000 документов; между тем в 1808 г. президент губернии Нижняя Австрия утверждал — правительство издаёт столько норм и предписаний, что «самой цепкой памяти невозможно удержать даже их названия, не говоря уже о содержании»[225]. Но эта система, пусть даже и неуклюжая, не распространялась на всю территорию монархии: в итальянских, фламандских и валлонских провинциях она не была введена, а Венгрия от неё отделалась.

Военная же администрация империи была просто запутана. Формально за все вопросы, относящиеся к внутреннему управлению армией, отвечал гофкригсрат (Hofkriegsrat) — дворцовый военный совет, но на деле возник целый ряд специализированных учреждений, рассматривавших отдельные вопросы, входящие в его компетенцию, и к тому же, несмотря на это, от него независимых. Франц в 1792 г. отдал распоряжение о формировании особого отдела штаатсрата (Staatsrat) — государственного совета по военным делам, подрывая таким образом верховенство гофкригсрата. В то же время гофкригсрат часто обсуждал стратегическое планирование, хотя эта функция формально относилась к квартирмейстеру генерального штаба. Всю систему отягощали канцелярские документы — Леопольд II сокрушённо жаловался на «многочисленные, бесполезные, более чем достаточные и докучливые рапорты, доклады и отчёты, а Тугут (Thugut) говорил, что они перегружены «деталями и военным педантизмом»»[226].

Мало того, что система была нестерпимо громоздкой, но вдобавок к этому подпиравшая её армия чиновников славилась своей неэффективностью. Нередко получавшие свои места благодаря клиентажу и непотизму и имевшие гарантированное будущее, поскольку продвижение по службе основывалось исключительно на выслуге лет, они не имели формального образования и, по крайней мере на нижних уровнях, частенько отличались леностью, продажностью и некомпетентностью. Шансы системы на избавление от коррупции существенно уменьшались тем, что инфляция, принесённая войной, почти к нулю свела жалованья чиновников. В то же время эта система, разумеется, не поощряла самостоятельности, поскольку очень многие чиновники легко находили способы передать сколько удавалось дел на решение начальникам. Наконец, за редкими исключениями бюрократия враждебно относилась к сравнительно популистским аспектам иосифианства, и тщетно было бы рассчитывать на изменение её позиций в разгар войны с революционной Францией.

В сравнении с этими трудностями многообразные недостатки самой армии — нехватка стрелков, неполноценное военное образование, преобладание дворян в офицерском корпусе, престарелые военачальники и устаревшие полевые орудия — являлись относительно незначительными: в конце концов, австрийцы в 1800 г. при Маренго почти разгромили самого Наполеона. И хотя они едва ли имели принципиальное значение, именно они стали центральным элементом при обсуждении преобразований. Так, например, мы видим, что в середине 1790-х гг. такие офицеры, как барон Мак и младший брат Франца II, эрцгерцог Карл, выступали за расширение использования тактического наступления (хотя от стрелков и колонны отказывались в пользу линейного строя) и введение корпусной системы. Однако о более широких преобразованиях и мысли не было, поскольку поражения Австрии приписывались ошибкам высшего командования. Особую неприязнь встречала идея о том, что армия совсем не обязательно должна состоять исключительно из служащих длительное время профессионалов. Так, по словам эрцгерцога Карла: «Народные восстания, вооружение народа, быстрый сбор неподготовленных добровольцев и т.п. никогда не смогут создать надёжную армию»[227]. Когда Франц в 1798 г. учредил специальную комиссию по реформе, единственным итогом её работы стало формирование нескольких новых полков.

И всё же, как свидетельствуют сокрушительные поражения 1800 г., этого было мало, и в результате Франц назначил эрцгерцога Карла президентом гофкригсрата и приказал ему сформулировать подробный, всесторонний план военной реформы. Карл, хоть и совсем не был радикалом, по крайней мере понимал, что военные и внутренние вопросы неразделимы, и его очень беспокоили недостатки управления империей; он полагал, что они настолько ужасны, что могут даже вызвать революцию. Эрцгерцог был не одинок: на воскрешении иосифианства настаивали не только некоторые его братья, включая эрцгерцогов Райнера и Иосифа, но и новый министр иностранных дел Кобенцль (Cobenzl) соглашался с необходимостью крупномасштабной рационализации, наконец, даже Коллоредо пришёл к выводу, что дальше так жить нельзя. Он писал Кобенцлю:

Вследствие этого под влиянием Карла была предпринята реальная попытка решить задачу управления. Началось с верхушки режима: штаатсрат был упразднён и заменён новым министерством (Staats und Konferenz Ministerium), которое, как предполагалось, за счёт регулярных встреч министров, будет координировать всю работу правительства. Этому органу подчинялись три министерства: внутренних дел, военное и морское и иностранных дел — каждое из которых возглавлял ответственный министр, к тому же сначала их обязанности распространялись на всю империю (с созданием впоследствии министерства финансов число министерств выросло до четырёх). Даже роль гофкригсрата была сведена к роли исполнительного орудия военного и морского министерства (главой которого стал сам Карл). В то же время прилагались большие усилия для повышения эффективности администрации: Карл настаивал на чистке чиновничества и направленной на упрощение перестройке гофкригсрата, а ряд чиновников министерства иностранных дел выдвинули планы финансовых реформ.

Хотя всё это, конечно, было всего лишь лучше чем ничего, виды Карла на будущее отличались крайней осторожностью. Он, противясь возрождению иосифианства, был вполне готов терпеть продолжение венгерской автономии при условии, что венгры останутся верны династии. На самом деле, разрешение народам империи сохранять свои традиционные институты было выгодно, поскольку, как писал Карл, «в таком случае германских солдат можно с успехом использовать для подавления восстаний в Венгерском королевстве, а венгерских солдат… для разгрома немцев или богемцев»[229]. Таким образом, в отношении Венгрии Карл был готов всего лишь потребовать, чтобы она предоставляла империи больше солдат и денег. Поэтому последовало обращение к венгерскому парламенту, собравшемуся в мае 1802 г., с требованием увеличить на постоянной основе квоту рекрутов с 56.000 до 64.000, ввести воинскую повинность и выделить денежный взнос в сумме два миллиона гульденов. Только упрямство парламента заставило Карла предложить более решительные меры, направленные на удушение венгерской автономии, и даже тогда он не доходил до крайностей.

В отношении армии Карл предпринял несколько мелких реформ и провёл ряд крупных манёвров, но, как и раньше, он решительно противился всему, что могло бы изменить её характер. Так, в марте 1804 г. он говорил Францу, что «превращение всей нации… в армию… разрушит промышленность и национальное благосостояние и подорвёт установившийся порядок»[230]. Хотя он интересовался проблемой набора в армию, самое большее, на что он соглашался — сокращение срока службы с пожизненного на десять-пятнадцать лет в зависимости от рода войск с расчётом, что это ослабит неприязненное отношение к воинской повинности, при сохранении огромного числа старых освобождений. Конечно, уделялось внимание вопросам морали: Карл выступал за некоторое смягчение дисциплины, улучшение обращения офицеров с рядовыми, стимулирование инициативности простых солдат, но очевидно, что всё это было направлено на укрепление профессионального кастового духа, который он считал важнейшим элементом, необходимым для победы над французами.

Эрцгерцога, если не касаться его личных недостатков, к тому же стесняла непрочность его положения в рамках режима. В частности, Франц очень не любил брата и не доверял военным, может быть, вспоминая о кондотьерах Тридцатилетней войны. В то же время он считал, что Staats und Konferenz Ministerium угрожает его контролю над администрацией, вследствие чего ему быстро позволили выйти из употребления. Более того, многие сделанные Карлом назначения — может быть, и не очень мудрые, особенно в случае его главного штатского помощника, Матиаса фон Фассбиндера (Matthias von Fassbinder), совсем не приветствовались, к тому же его видное положение возбуждало зависть многочисленных генералов и других придворных особ. Ещё больше помех вызвало появление партии войны после возобновления в 1803 г. военных действий между Францией и Британией, так как Карл был убеждён, что Австрии любой ценой следует уклониться от войны. Поскольку Франц был склонен к тому, чтобы выступить против Карла, его вскоре обыграли: в январе 1805 г. гофкригсрат был выведен из-под контроля военного министерства, а через несколько месяцев его главных сотрудников заставили уйти в отставку. Сам Карл остался на посту военного министра, но оказалось, что теперь он лишён какой бы то ни было реальной власти. Реформы не закончились — в 1805 г. перед самым началом войны новый генерал-квартирмейстер, барон Мак, ввёл ряд изменений в тактике и организации — но единственным результатом этого стали беспорядок и путаница, к тому же меры Мака не имели никакого отношения к реальным проблемам; армия, таким образом, неуклонно скатывалась к сокрушительному разгрому.

В плане внутренней политики империи Ульм и Аустерлиц придали реформам новый импульс: эрцгерцоги Райнер и Иосиф вновь подвергли жёсткой критике неэффективность управления и потребовали введения более справедливой системы налогообложения. Хотя Франц почти не обратил внимания на их доводы, 10 февраля 1806 г. он всё-таки, хоть и с определённой неохотой, назначил Карла генералиссимусом австрийских вооружённых сил. Однако теперь Карл в отличие от того, что было в 1801–1805 гг., перестал интересоваться административными делами и вместо этого занялся вопросами качества армии. Так, для улучшения подготовки офицерского корпуса был издан ряд посвящённых тактике брошюр и организован новый технический журнал; был введён в действие новый дисциплинарный кодекс, отказывающийся от жестоких телесных наказаний в отношении солдат и подчёркивающий необходимость мотивировки действий и кастового духа; был сформирован ряд новых батальонов лёгкой пехоты, а третью шеренгу линейных батальонов разрешалось использовать в качестве стрелков; были введены атакующие колонны, а также новое формирование «усиленный батальон» (bataillon-mass), предназначенное для того, чтобы пехота имела возможность манёвра перед лицом вражеской кавалерии; артиллерия подверглась реорганизации, приведшей к снятию с вооружения устаревших полковых пушек и сосредоточению всех орудий в настоящие батареи; была введена система постоянных дивизий и корпусов. Тем не менее все эти меры не имели политических последствий. Ничего не было сделано, чтобы обновить состав офицерского корпуса; система набора в армию не претерпела изменений, если не считать добавления двух резервных батальонов, состоящих из сверхштатных призывников каждого из 46 «германских» пехотных полков; а что касается концепции «нации под ружьём», тут Карл продолжал отрицать необходимость всех видов ополчения и других подобных частей на том основании, что они «создавали бы видимость того, что у нас огромная масса боевых единиц, и поэтому вызывали бы обманчивое чувство безопасности»[231]. Более того, вне армии был проведён ряд явно регрессивных мероприятий: у городов отобрали право на выбор советов и подверглось разрушению центральное управление большей части координирующей структуры, создания которого Карл добивался в 1801 г. И ещё, позиция по отношению к Венгрии продолжала оставаться очень осторожной, хотя её парламент крайне скупо отзывался на требования режима о предоставлении людей и денег.

Итак, после 1805 г. реформы в Австрии практически прекратились, хотя историки часто с этим совершенно не согласны. Причина этого по большей части заключается в происходившем в то время флирте с германским национализмом. Действительно, начиная с 1790-х гг., среди германской интеллигенции империи наблюдался рост национализма. Первоначальный толчок он получил от усиливающейся реакции на интеллектуальную гегемонию философов, а теперь укреплялся тоской по исчезнувшей Священной Римской империи. До 1805 г. проявления этих чувств держали под жёстким контролем, но под влиянием Аустерлица Франц санкционировал резкое изменение политики, назначив министром иностранных дел графа Иоганна Штадиона (Johann Stadion). Штадион, как бывший имперский рыцарь, считал главной целью Австрии восстановление Священной Римской империи, которую Францу пришлось официально ликвидировать (фактически с 11 августа 1804 его уже величали Францем I Австрийским). Он был лишь счастлив воспользоваться услугами национализма для достижения этой цели, и именно поэтому период 1806–1809 гг. представляется временем общего ослабления цензуры. Между тем к делу национализма, хотя и с несколько другими намерениями, присоединился самый младший брат Франца, эрцгерцог Иоганн, находившийся под сильным влиянием романтизма и склонный боготворить немецкий народ как олицетворение добродетели.

Штадион и Иоганн с помощью и при подстрекательстве третьей жены Франца, Марии-Людовики (представительницы ветви семейства Габсбургов, недавно изгнанной Наполеоном из Тосканы), в то время поощряли мощный всплеск германских национальных чувств, а покинувшие страну Шлегель (Schlegel), Гентц (Gentz) и Хормайр (Hormayr) призывали к германскому единству, войне отмщения против Наполеона и восстанию в Тироле. В то же время людям этого сорта всё больше помогала печать, заполнявшая свои страницы преувеличенными описаниями сопротивления Наполеону в Испании и прославлением германского национального характера. Более того, к 1808 г. казалось, что их усилия приносят плоды, поскольку 9 июня 1808 г. Франц санкционировал формирование гражданского ополчения — ландвера (Landwehr), которое, как ожидалось, должно было состоять из 200.000 человек. А когда в 1809 г. в конце концов разразилась война с Францией, появился ряд напыщенных, повсеместно распространяемых воззваний, стиль которых явно отличался сильным национализмом. В воззвании от 8 апреля говорилось: «Наше дело — дело Германии»[232].

Этот стиль и, конечно, формирование ландвера вдохновили неосторожных критиков, начиная с Клаузевица, на заключение о том, что война 1809 г. является первым примером «народных войн», которые в конечном счёте якобы и привели к низвержению Наполеона. Однако трудно представить себе что-нибудь более далёкое от действительности. В среде германской буржуазии и интеллигенции к этой войне, безусловно, относились с определённым воодушевлением. В Вене был сформирован ряд добровольческих батальонов, и столица стала ареной безмерного патриотического возбуждения. Но на самом деле к идее вооружения народа режим относился с такой же неприязнью, как и всегда. Так, даже воинствующая Мария-Людовика сомневалась, уместно ли поднять Тироль против баварского короля, который в то время в конце концов являлся его законным государем. Равным образом задолго до Ваграмского сражения эрцгерцог Карл — в лучшем случае неохотно перешедший в партию войны — высказывал беспокойство, что никак нельзя полагаться на ландвер и что для восстановления порядка может понадобиться армия. В то же время набор в ополчение не имел универсального характера: Венгрия и Галиция от него освобождались, а жеребьёвка ограничивалась теми, кто так или иначе должен был служить в армии — вдобавок относительно немногих даже из подлежавших призыву мужчин действительно одели в мундир, предпринимались также определённые попытки ограничить формирование добровольческих батальонов. А что же касается ростков политических и общественных преобразований, то они тем временем увядали в безвестности, а власть полиции оставалась столь же бесконтрольной, как и всегда, городам не было предоставлено никаких форм самоуправления, а крестьян продолжали использовать на барщинных работах.

Однако если династия не горела желанием вооружать народ, то и народ не испытывал острого желания вооружаться. Несмотря на то, что быстро растущая инфляция, вызванная войнами, приносила огромные выгоды крестьянству, оно до 1809 г. совершенно не стремилось воевать с французами, если не считать Тироля, который без принуждения дал достаточное количество стрелков для участия в кампаниях 1796–1797 гг. Призывники шли в армию крайне неохотно, а добровольцев для регулярной армии почти не было (правда, появилось несколько добровольческих корпусов (Freicorps), но привычка разваливаться на глазах, едва возникала опасность поля брани, говорит о том, что мотивом для вступления в них являлось желание поиграть в солдатики, весьма характерное для европейской буржуазии того времени). Вена впадала в панику при малейшем слухе о приближении французов[233], случались даже хлебные бунты и антивоенные демонстрации, а таких деятелей, как воинствующий Тугут, бывший канцлером с 1793 г. по 1801 г., при появлении на улице забрасывали камнями и осыпали оскорблениями (в отличие от глубинки в крупных городах безудержная инфляция реально приводила к серьёзной нужде). Да и в 1809 г. ничего практически не изменилось: наблюдалось эфемерное воодушевление и много патриотической позы, но основная масса набранных в ландвер, в некоторых случаях 75 процентов — дезертировала, поляки и мадьяры относились к войне с откровенной враждебностью, к тому же население Вены совсем недавно перестало выказывать демонстративное желание брататься с завоевателями.

Итак, неудивительно, что, не считая Тироля, Австрия вела войну только силами старой армии, а это в свою очередь гарантировало то, что особенно в 1813–1814 гг. её генералы придерживались стратегии в стиле XVIII столетия, направленной на уклонение от решающего сражения. А когда впоследствии в кресло канцлера сел Клеменс фон Меттерних (Clemens von Metternich), режим уже не доходил даже до того, что был готов сделать в 1809 г.: Меттерних, не являвшийся ни в коей мере тем архиконсерватором, о котором ходили легенды, был по-настоящему обуян страхом перед революцией и к тому же меньше всего хотел оттолкнуть от себя своего повелителя, Франца. В сущности, преобразования не остановились полностью. Волна патриотической пропаганды успокоилась, восстановилась жёсткая цензура, а эрцгерцоги Карл и Райнер лишились всякого влияния, но, тем не менее, произошёл ряд перемен, причём некоторые из них имели большую важность. В 1811 г. был обнародован новый гражданский кодекс, включающий многие иосифианские концепции. Враждебность Франца к экономическому развитию сменилась экономическим либерализмом, что привело к таким мерам, как сокращение привилегий гильдиям и отмена законов, запрещавших ввоз машинного оборудования и организацию новых фабрик. Принимались радикальные меры для сдерживания натиска инфляции за счёт выпуска новых денег, а в 1812 г. венгерский парламент, создававший помехи финансовой реформе, был распущен, и Венгрия с этого момента по 1825 г. во всех отношениях управлялась так же, как остальная часть монархии. Однако в конечном счёте всё это почти не имело значение: несмотря на все попытки укрепить связь между народом и режимом, Австрия уже вступила на дорогу, ведущую к 1848 г.

Россия: Александр I, «Негласный комитет» и Сперанский

В отличие от Испании и Австрии реформы в России начались по времени гораздо более близкие к восшествию Наполеона. Павел I (1796–1801) содействовал росту централизации, повышению эффективности армии и сокращению привилегий дворянства[234], всему этому был положен конец, когда в 1801 г. его убили в результате недовольства аристократов[235]. Новый царь, Александр I, быстро отменил многое, введённое его отцом, и простил дворян, навлёкших на себя гнев Павла. Несмотря на это, Александр способствовал переменам, правда, его подталкивал не страх Франца: он прежде всего стремился сохранить нейтралитет и искренне восхищался Наполеоном. Побуждали Александра к реформам скорее личные представления и характер[236]. На него, в какой-то степени мягкого молодого человека, жаждущего любви и популярности, большое влияние оказало образование в духе идей Просвещения, которое он получил благодаря своей бабушке, Екатерине Великой. Александра, потрясённого поведением своего известного жестокостью отца и находившегося под воздействием идеалистически настроенного молодого приближённого Василия Каразина, одолевали мечты о необходимости творить добро.

Реальная жизнь брала своё. Хотя Александр получил прогрессивное образование и приобрёл ряд друзей, попавших под сильное влияние его идей о реформах, он был всё же напуган убийством Павла и питал такую страсть к военным делам, что его описывали как страдающего «парадоманией», кроме того, приходил в восторг от жестокого Алексея Аракчеева, ограниченного солдафона с садистскими наклонностями, внушавшего всем ужас. Утверждают даже, что предлагаемые новым царём либеральные меры являлись на самом деле элементом самообмана, направленным на укрепление чувства безопасности своих прерогатив как самодержца. Тем не менее внешне восшествие Александра сопровождалось некоторым смягчением политической атмосферы: была упразднена тайная полиция, ослаблена цензура и определённо поощрялось обсуждение политических и экономических идей (большое внимание уделялось образованию; так, в этот период были организованы несколько новых университетов и положено начало среднему образованию). В то же самое время царь вызвал назад в Россию своего старого наставника Лагарпа, поощрял Каразина на то, чтобы он по мере сил внушал ему идеи образовательных и социальных реформ, и собрал четырёх своих доверенных друзей — Адама Чарторыйского, Павла Строганова, Николая Новосильцова и Виктора Кочубея в «негласный комитет»[237] для обсуждения будущих мероприятий. И всё же, несмотря на туманные мечты Александра, эта группа пришла к единому мнению о том, что Россия не может быть ничем, кроме самодержавной монархии. Никто из реформаторов другого и не представлял, к тому же Лагарп, служивший в директории Гельветической республики, превратился в то время в ярого антиякобинца. Теоретически признавалось, что полномочия самодержца должны ограничиваться законом, но, хотя и началась работа над новым сводом законов, а министру юстиции поручили разработку конституции, из этого ничего не вышло. Аналогичным образом шло пространное обсуждение вопросов крепостного права, но и здесь не удалось прийти ни к чему, кроме нескольких незначительных паллиативных (половинчатых) мер[238]. Прогресс был достигнут только в области управления. План, ориентированный на наведение порядка в администрации и, в частности, на то, чтобы воля царя должным образом исполнялась чиновниками, за счёт усиления власти Сената — высшего административного и судебного органа, учреждённого в 1711 г. Петром Великим, — был отклонён, но это само по себе не стало признаком регресса. Напротив, оно представлялось отходом от старой коллегиальной системы, которая давным-давно продемонстрировала свою крайнюю неповоротливость. Вместо этого с сентября 1802 г. Россией управляли восемь министерств с чётко определёнными функциями, каждое из которых возглавлял один начальник. Кроме того, для обсуждения вопросов общего характера и координации своей работы министры должны были собираться на совещания, проходящие под председательством царя. Но не было ни премьер-министра, ни чувства коллективной ответственности, к тому же внутри новых министерств сохранялись старые коллегиальные органы, что должно было сильно тормозить их работу. Между тем, поскольку штатные чиновники, служившие на нижнем уровне, были плохо подготовлены и крайне малочисленны, местное управление всецело оставалось в руках дворянства. И, хотя Сенат получил право оспаривать любой правительственный указ, против которого у него имелись возражения, оно было почти сразу же отобрано, так как стало понятно, что в противном случае придётся передать существенные возможности создавать помехи в руки той самой дворянской элиты, которую Александр был полон решимости подчинить себе. В нескольких словах, перемены были крайне ограниченны, и во всяком случае «негласный комитет» очень скоро перестал собираться, а режим к тому же начал всё в большей мере обнаруживать признаки возврата к полицейским методам, характерным для правления Павла I.

После разгрома Наполеоном в 1805 г., а затем в 1807 г., Александр вновь заинтересовался «конституционализмом», который для него означал установление не представительного, а эффективного правления, или, короче, введение в России порядка, системы и метода. Александр, в 1807 г. почти случайно столкнувшийся с талантом очень способного чиновника-реформиста, министерства внутренних дел, Михаила Сперанского, был настолько поражён им, что сделал его фактически первым министром (вероятно, совсем не случайно то, что в отличие от членов «негласного комитета» Сперанский был человеком более чем скромного происхождения, не связанным со сложившейся элитой). Под влиянием Сперанского реформы вновь пробудились[239]. По существу, Сперанский являлся решительным сторонником свободного предпринимательства, считавшим, что задача режима состоит в том, чтобы подготовить Россию к экономической модернизации. Политически он защищал гармоничную монархию, в которой самодержавие сдерживалось бы правлением закона и не отрывалось от подданных. Сперанский к тому же был глубоко уверен в необходимости дальнейших институционных реформ. Эти его взгляды отражены в написанном им в 1809 г. проекте «Уложения о государственных законах». Короче говоря, в нём рекомендуется пирамида обновляющихся раз в три года муниципальных, уездных, губернских и общенациональных собраний представителей имущих сословий, которые выбирали бы на каждом уровне административные советы и рекомендовали бы исполнительной власти, какие задачи перед ними следует ставить. Государственная Дума, стоявшая наверху этой системы, кроме того, имела бы право отклонять неконституционные законы и ставить вопрос о привлечении к ответственности министров, виновных в должностных преступлениях. Что же касается исполнительной власти, то во главе её оставался бы царь, но теперь ему помогал бы государственный совет во главе с «государственным секретарём» — назначение на этот пост в конце концов получил сам Сперанский — и совет министров. Вдобавок к этому функции всех министерств подлежали уточнению на рациональной основе, реорганизовывалась работа местного управления, а судьи выводились из-под контроля бюрократии.

Планы Сперанского могут показаться очень впечатляющими, но они содержали множество изъянов. Они, хотя и основывались на представлении о том, что царь должен быть связан законом, не содержали ни характеристик правления, ни реальных препятствий для осуществления произвольной власти, ни определения прав граждан и ничего не решали в отношении крепостничества. Таким образом, «Уложение о государственных законах» было всего лишь схемой упорядочения деспотизма. Но даже этот план не был полностью проведён в жизнь: его рекомендации привели лишь к появлению государственного совета и реорганизации правительственных министерств. Справедливости ради следует отметить, что эти меры имели определённое значение, вдобавок Сперанский прилагал большие усилия, направленные на улучшение подготовки чиновничьего корпуса и прекращение действия привилегий, которыми пользовалось дворянство в его рядах, на стабилизацию и реорганизацию государственных финансов и на введение нового кодекса законов (составленного, между прочим, по образцу Кодекса Наполеона). Тем не менее, при отсутствии, даже в ограниченной степени, участия народа, на которое рассчитывал Сперанский, все надежды на то, что самодержавие могло бы так или иначе либерализоваться, просто угасли.

Если же рассмотреть положение в армии, то во всяком случае здесь перемены были ещё более ограниченны. Во-первых, делу не способствовало то обстоятельство, что Александр, навсегда отягощённый виной в убийстве своего отца, долгое время пребывал под влиянием Аракчеева, одного из немногих генералов, полностью сохранивших преданность Павлу. Аракчеев, бывший сначала генералом-инспектором артиллерии, а затем военным министром, ввёл ряд существенных улучшений, полностью перевооружив артиллерию после Аустерлицкого сражения и упорядочив отношения между военным министерством, генеральным штабом и царём. Однако его представления о том, как должны действовать армии, были полностью заимствованы у прусского короля Фридриха Великого, причём Аракчеев прославился пристрастием к неудобным мундирам на прусский манер, парадной муштре, использованию линейного строя и жестокой дисциплине: он, что было насмешкой и издевательством в равной мере над офицерами и солдатами, предлагал даже, чтобы им обрили усы. Всё строилось на терроре, жестокости и полном подавлении личности, и этой системе Александр сначала легко уступил.

И всё же Александра, никогда не оспаривавшего военные суждения Аракчеева, беспокоила его обскурантистская политика, и в частности его неприязненное отношение к Сперанскому. Поэтому в январе 1810 г. Россия обрела нового военного министра в лице гораздо более гуманного Барклая де Толли[240]. Ему очень не нравилось то, что дисциплина в российской армии всецело основывается на порке; напротив он считал, что необходимо поощрение, а не террор, утверждая, что офицеры должны стараться вникать в нужды своих солдат и заботиться о них. В результате были приняты определённые меры, направленные на некоторое улучшение обращения с солдатами и условий их жизни, но фактически почти ничего не изменилось. Срок службы остался равным двадцати пяти годам, а воинская повинность ложилась исключительно — и крайне причудливо — на крепостных крестьян, которые её боялись и ненавидели, а ещё одним источником рекрутов являлись преступники, подкидыши и солдатские дети; российская тактика оставалась неуклюжей и шаблонной (общий уровень инициативы был настолько низок, что стрелков почти не было); полковые офицеры славились своим невежеством; продвижение затруднялось отсутствием протекции при дворе; в атмосфере повсюду по-прежнему царили страх и жестокость. Да и Аракчеев не совсем сошёл со сцены — он сохранил благосклонность царя и в 1811 г. убедил его опробовать знаменитый план «поселить» армию в автономные сельскохозяйственные «колонии», приобретшие после 1815 г. очень дурную славу[241].

Таким образом, всякая мысль о том, что при Александре империя подверглась преобразованиям, безумно далека от действительности. Самое большее — повысилась эффективность работы государственного аппарата. На самом деле империя, далёкая от того, чтобы принимать на вооружение концепцию «нации под ружьём», с зарождением идеи военных поселений двигалась в противоположном направлении. Да и главный защитник реформы недолго сохранял своё положение. Сперанского, сына бедного деревенского священника, так лично и не допустили ко двору, к тому же делу не способствовал его холодный и высокомерный характер. Многие его реформы приводили дворян в бешенство, и он очень скоро приобрёл массу врагов[242]. Положение Сперанского, находившегося под сильным влиянием французских образцов, быстро ухудшалось с ростом непопулярности союза с Наполеоном, договор о котором Александр подписал в Тильзите: его обвиняли в том, что он «нерусский», особый вред наносила его принадлежность к масонам. И ещё, его ненавидел не только Аракчеев, но и любимая сестра царя, великая княгиня Екатерина. По мере того, как углублялась трещина между Александром и Наполеоном, круг противников Сперанского прилагал непрерывные усилия, чтобы настроить царя против государственного секретаря, но их туманные утверждения об измене не принесли бы плодов, если бы не пропасть между намерениями и реальностью, существовавшая в разуме Александра. Планы Сперанского таили в себе возможность ослабления его власти, и их реализацию надо было в конце концов запретить. В результате 29 марта 1812 г. государственного секретаря неожиданно арестовали и отправили в ссылку в глубь страны. Таким образом, в России, равно как в Испании и Австрии, имелись пределы той меры, в какой старый режим был готов обрести новые силы за счёт идей просвещённого абсолютизма, не говоря уже о принятии новых образцов социальной и политической организации. Для движения в этом направлении нужен был тяжёлый удар в форме военных разгромов, настолько катастрофичных, что они создавали ситуацию, в которой необходимость временно превозмогала торможение, но даже тогда, как мы увидим, перемены производились с трудом и имели половинчатый характер.

Пруссия: динамика великой реформы

Для владык старого режима превыше всего стояли военное могущество и династический престиж — их власть по существу ни на что больше не опиралась. Поэтому, когда происходил сокрушительный военный разгром, полнейшее отчаяние толкало их в направлениях, которые иначе они даже бы не обдумывали, и именно поэтому появились реформистские движения, которые, как представляется, основывались не на образцах восемнадцатого столетия, а на либерализме и национализме будущего. Оставляя в стороне эфемерный австрийский эксперимент 1809 г., единственный реальный пример такого развития, которым мы располагаем, даёт Пруссия, перенёсшая в 1806 г. одну из самых страшных катастроф, выпавших на долю противников Франции. В Пруссии, как нигде больше, армию отождествляли с государством. Прусская армия была не только фундаментом прусской государственной и социальной системы — поскольку положение в равной мере дворян, бюргеров и крестьян по существу определялось соображениями военного порядка — но к ней ещё относились как к превосходящей все остальные армии в мире, и победа над Наполеоном повсеместно считалась неизбежной. Тем не менее, когда началась война, всё пошло по-другому. Хотя многие части по отдельности достаточно хорошо сражались, при Йене и Ауэрштадте основные прусские силы были разгромлены в обстановке самой постыдной неразберихи. Ещё хуже дело обстояло по мере того как разворачивалось преследование их французами по всей Германии, крепость за крепостью и по большей части остатки армии часто сдавались буквально горсткам неприятеля. Между тем не только полностью отсутствовало народное сопротивление, но местные власти повсюду без колебаний сотрудничали с французами (их, конечно, подталкивали к определённым действиям — так, губернатор Берлина заявлял: «Сейчас первая обязанность граждан — сохранять спокойствие»[243]). Более того, когда в 1807 г. наступил мир, Пруссия лишилась всех своих провинций к западу от Эльбы и всех своих владений в Польше, вследствие чего её население сократилось с 9.700.000 человек до 4.900.000. Потеря государственных доходов была ещё весомее, поскольку территории, оставшиеся Пруссии, по большей части пользовались известностью как бедные и неплодородные. Кроме того, Пруссия попала под военную оккупацию, ей было запрещено иметь армию больше 42.000 человек и на неё была наложена обычная контрибуция (которая в этом случае так и не была определена). Последнее, но не по важности: остатки государства, доставшиеся Фридриху-Вильгельму III, со стратегической точки зрения были неудобны для обороны. Клаузевиц имел все основания для стенаний: «Господи, что мы видим!»[244].

Под тяжестью таких ударов даже самые твердолобые сторонники абсолютизма не могли пребывать в полной неподвижности — следствием являлись значительные перемены в политике. До 1806 г. прусская практика реформ очень сильно походила на таковую Испании, Австрии и России, если не считать того, что ей удалось добиться ещё меньшего. Но это было связано вовсе не с недостатком гласности по части обсуждения реформ. Примечательно, что в Германии существовала преуспевающая военная печать, которая в избытке выпускала журналы, брошюры и тактические пособия, в которых обнаруживалось полное осознание перемен в характере ведения военных действий, принесённых Революцией. Огромную роль в этом бесспорно сыграл ганноверский офицер, Герхард фон Шарнгорст (Gerhard von Scharnhorst)[245], убедившийся в важности концепции «нации под ружьём». Шарнгорст, перейдя в 1801 г. на службу в Пруссию, сразу же представил Фридриху-Вильгельму множество предложений относительно реформы и способствовал образованию так называемого «Военного общества», группы близких по убеждениям офицеров, которые раз в неделю собирались для обсуждения новых тенденций в военных делах. Помимо Шарнгорста в эту группу входили, если упоминать только самых видных личностей, Карл фон Клаузевиц (Carl von Clausewitz)[246], Людвиг фон Бойен (Ludwig von Воуеп), Август фон Гнейзенау (August von Gneisenau) и Карл фон Грольман (Carl von Grolman). Нечего и говорить, что прусская армия стала предметом уничтожающей критики, при этом особый упор делался на необходимость более гибкой тактики, а логическим следствием этих требований являлось улучшение обращения с рядовыми солдатами и, естественно, формирование солдатской массы, воспитанной в духе патриотизма. Отсюда, понятно, был лишь один шаг до «нации под ружьём», ведь реформаторы к тому же выдвигали планы всеобщей воинской повинности и создания ополчения из граждан, а Шарнгорст, в частности, доказывал, что только так Пруссия может гарантировать свою безопасность. Как бы то ни было, если народ в целом будет сражаться, то ему, понятное дело, надо дать чем сражаться. Таким образом, в этих идеях неявно присутствовала широкомасштабная программа политических и социальных преобразований, затрагивающих улучшение образования, религиозную терпимость, политическое представительство, отмену крепостного права, открытие офицерского корпуса — до сих пор почти полностью сведённого к юнкерам[247] — всем классам общества и снятие всех ограничений на профессиональную деятельность и владение имуществом.

И всё же, хотя число офицеров, участвующих в Военном обществе, быстро росло (его максимальная численность доходила до примерно двухсот человек), их дискуссии почти ничего не дали. Во-первых, — многие из его членов не соглашались с реформистской критикой — так, Клаузевиц жаловался, что его сотоварищ, генерал Рюхель (Rachel), «пребывал в уверенности, что… полные решимости прусские войска, используя тактику Фридриха Великого, в состоянии превзойти все, что породила лишённая солдатского духа французская революция»[248]. Между тем за пределами Военного общества царил полнейший мрак. Многие офицеры относились к реформаторам с тревогой и враждебностью, вдобавок, хотя король и осознавал необходимость перемен, он с подозрением смотрел на всё, что могло нарушить общественный порядок или подорвать устои государства. В результате почти ничего не было сделано. Армия уже обладала двадцатью семью специальными батальонами лёгкой пехоты, а в октябре 1807 г. пришли к решению, что третью шеренгу каждого батальона можно было бы обучить для ведения боевых действий в качестве стрелков; были приняты некоторые меры по улучшению подготовки штабных офицеров и заложен фундамент для постоянно действующего генерального штаба; сформировали местное ополчение — Провинциальный резерв — из амальгамы отставных солдат и мужчин, освобождённых от воинской повинности; регулярная армия получила первоочередный резерв за счёт обучения большего числа новобранцев, чем было на самом деле нужно; предпринимались попытки сократить объём армейского багажа; а перед самым началом войны в 1806 г. армия была организована в постоянные дивизии. Но всё это совершенно не изменило характер армии, а ещё меньше — Пруссии, вдобавок многие изменения либо так и не были полностью проведены в жизнь, либо имели в действительности пагубные последствия — так, в частности, новую дивизионную систему продумали очень плохо.

Итак, не вникая в детали, успех военной реформы в Пруссии, так же как и везде, зависел от улучшения управления государством. А в этом отношении Пруссия была особенно отсталой страной. Исполнительная власть находилась в руках восьми министров, которые составляли Главную директорию войны и территорий, но их задачи распределялись самым что ни на есть запутанным образом, причём одни занимались всеми государственными делами, которые затрагивали отдельные провинции, а другие занимались одним отдельным вопросом, который затрагивал всё королевство. Между тем по историческим причинам в важной провинции Силезия имелась отдельная администрация, вдобавок армия была фактически совершенно независима (хотя последней формально занимался один из департаментов Главной директории, на практике у него почти не было полномочий, поскольку обязанности по управлению войсками разделялись между верховным военным советом и — неофициально — личными военными советниками короля). Во главе всего этого величественного сооружения стояли король и его личная свита, кабинет (Kabinett) — министры Главной директории, не имевшие полномочий. Поскольку государственный совет, в предполагаемые функции которого входило увязывание всех государственных дел, собирался редко, всё это создавало потрясающую путаницу, тем более что Фридрих-Вильгельм сочетал отказ делегировать полномочия с неумеренными затяжками. Хуже того, с точки зрения радикальных реформаторов, эта система к тому же являлась ещё одним препятствием для возникновения патриотического духа. Как писал барон фон Штейн (von Stein) (позднее ставший важнейшим гражданским представителем прусского реформистского движения): «Одним из неизбежных последствий несовершенства организации и подбора личностей является неудовлетворённость жителей Пруссии правительством, падение репутации монарха в глазах общества и необходимость перемен»[249]. Решение Штейна о создании исполнительного совета министров и реорганизации самих министерств было отвергнуто, так же как и множество других подобных предложений, поэтому Пруссия вступила в войну переформированной.

По мере того как французские армии маршировали по Пруссии, аргументы реформаторов начали встречать отклик: помимо прочего, претензия дворянства на то, что оно является гарантом военной доблести, подвергалась коренной переоценке капитуляцией без сопротивления одного аристократического рода за другим. Так, Фридрих-Вильгельм, старавшийся изо всех сил перестроить свою потрёпанную армию в отдалённой твердыне, Восточной Пруссии, издал ряд декретов, в которых повелевал своим генералам с новыми силами вступать в борьбу, рекомендовал принимать на вооружение французскую тактику, объявлял о заслуженном наказании всех офицеров, которые, как было обнаружено, запятнали себя постыдными поступками, угрожал драконовскими мерами на случай всякого повторения такого поведения и временно открывал офицерский корпус для продвижения в него лиц из рядового состава. Король был доведён до такого отчаяния, что он даже обдумывал формирование массовой армии в Восточной Пруссии, хотя отсутствие оружия и боеприпасов привели к отказу от этого плана — единственными последствиями его стали несколько мелких партизанских операций в Силезии.

После наступления мира импровизацию заменила упорная кампания по проведению реформ, первым шагом которой стало учреждение в июле 1807 г. так называемой «Комиссии по военной реорганизации». Хотя сначала лишь двое из пяти её членов — Шарнгорст и Гнейзенау — придерживались реформистских взглядов, к концу года реформисты одержали в ней победу. А в том, что касается направления реформ, у Шарнгорста и Гнейзенау не было никаких сомнений. В ноябре 1807 г. Шарнгорст писал Клаузевицу:

Здесь стоит процитировать и Гнейзенау, в частности, его откровенное высказывание о влиянии революционной Франции:

Эти воззрения реформистов поддержало восстание, вспыхнувшее в 1808 г. в Испании. Приняв за чистую монету напыщенные излияния испанской пропаганды об его успехах, они уверовали в то, что и в Германии можно следовать его примеру. Так, Гнейзенау мечтал о повторении подвигов защитника Сарагосы, Хосе Палафокса (Jose Palafox), который во главе вооружённых граждан два месяца отбивал атаки французов; для подготовки к восстанию начали организовываться повстанческие комитеты, а Штейн и Шарнгорст оказывали давление на Фридриха-Вильгельма, чтобы он санкционировал всеобщее восстание в случае войны между Австрией и Францией, и даже обсуждали его свержение, если он встанет у них на пути. В данном случае всё это не дало никаких результатов — самого Штейна уволили после того, как французы перехватили одно очень неосторожное письмо, касающееся планов восстания, к тому же несколько попыток восстания в 1809 г. в Вестфалии потерпели фиаско — но, как бы то ни было, испанская война продолжала оставаться постоянным источником воодушевления, а Гнейзенау и Клаузевиц в августе 1811 г. бесплодно строили планы восстания.

Обсуждать влияние испанской революции значит опережать события, но, тем не менее, реформа готовилась достаточно интенсивно ещё до её начала. Как и следовало ожидать, сначала внимание сосредоточилось на действиях прусского офицерского корпуса в 1806 г.: они стали предметом длительного расследования. Короче говоря, результаты его имели драматический характер: 208 офицеров разжаловали, а многих принудительно отправили в отставку или перевели в запас — из 142 генералов, 885 полевых офицеров и примерно 6500 младших офицеров осталось 22, 185 и 584 соответственно. Хотя подходящим предлогом для этого было навязанное французами сокращение численности армии, всё это соответствовало реформаторским взглядам на офицерский корпус: юнкеры славились своим невежеством, к тому же 25 процентам полковых и батальонных командиров и 54 процентам генералов было за шестьдесят, следствием чего являлись укоренившийся консерватизм и общий недостаток динамизма. Однако нужна была не просто тщательная чистка. Для реформаторов было аксиомой, что следует покончить со статусом офицерского корпуса как заповедника дворянства, поскольку только так войну можно было бы сделать делом всей нации (до 1806 г. доказывали, что только юнкерство может дать хороших офицеров, при этом доля недворян составляла менее десяти процентов). Фридрих-Вильгельм, разъярённый событиями 1806 г., не возражал, и 6 августа 1806 г. был должным образом введён в силу указ о том, что впредь доступ в офицерский корпус и продвижение офицеров по службе должны полностью определяться заслугами, невзирая на общественное положение. Для поддержания этой системы, требовавшей, чтобы в нормальных условиях все назначения и продвижения в чинах решались с помощью экзаменов, организовывались два кадетских училища, ещё три офицерских училища и академия Генерального штаба, находившиеся под надзором единого начальника военного образования. Нечего и говорить, что бывшие члены Военного общества играли видную роль в преподавании: так, одним из преподавателей штабной академии стал Карл фон Клаузевиц. Более того, с ростом уровня подготовки офицеров появилась возможность использования более современной тактической системы: в июле 1809 г. армия вместо жёсткого боевого линейного строя Фридриха Великого приняла на вооружение гибкое сочетание стрелков, линейного строя и колонн.

Заботы реформаторов не ограничивались только офицерским корпусом, но распространялись и на рядовой состав. Солдаты больше не должны были оставаться простыми автоматами, приводимыми в действие страхом перед плетью, следовало также добиться изменений армейских условий, чтобы народ охотно шёл в армию. Введённый в действие в августе 1808 г. новый дисциплинарный устав сильно сокращал сферу действия телесных наказаний и смертной казни и предписывал повышение личного уважения к рядовым солдатам. Упрощалось строевое обучение, улучшалась подготовка, поощрялись искусство стрельбы, инициатива и опора на свои силы. Между тем само по себе введение тактики французского образца уменьшало необходимость в постоянно присутствующей в армии Фридриха Великого муштре и жестокости. В то же время новое обращение с рядовыми солдатами, как ожидалось, создаст фундамент для расширения использования стрелкового боя: в то время как до 1806 г. его в целом оставляли надёжным специалистам, теперь всех пехотинцев начали готовить для ведения боя в разомкнутом строю.

Тем не менее все эти изменения в подготовке и дисциплине были лишь предварительным шагом к гораздо более радикальным переменам. Для людей типа Штейна конечной целью являлось создание «нации под ружьём», в теории это предполагало, что все прусские граждане независимо от их ранга и социального положение на равном основании должны служить в армии. Но тем не менее, этого не удалось добиться: когда закончился тяжелейший кризис 1807 г., инстинктивное сопротивление Фридриха-Вильгельма вооружению народа, а на самом деле всему, что могло бы подорвать регулярную армию, вновь всплыло на поверхность, к тому же окончательный мирный договор с Францией (Парижский договор, подписанный в сентябре 1808 г.) особо оговаривал запрет на организацию ополчения. Хотя реформаторы и впоследствии повторяли свои требования о создании частей такого рода, Фридрих-Вильгельм остался непоколебим, следствием чего стало сохранение старой кантональной системы. Всё, что было сделано, фактически заключалось в отправке в отпуск небольшого числа обученных солдат для формирования подготовленного резерва и разрешении подготовки новобранцев, не нарушая условий Парижского договора (который ограничивал численность армии 42.000 человек). Этот процесс (так называемая система ускоренного военного обучения) никоим образом не создавал основу для «нации под ружьём»: с его помощью к 1810 г. было получено не более 135.000 солдат дополнительно.

Дополнительным фактором, приведшим к неудаче реформаторов по части организации всеобщей воинской повинности стало внезапное отстранение Штейна от должности в ноябре 1808 г. по приказу Наполеона. Штейн, имперский рыцарь из Западной Германии, поступил на прусскую службу в 1780 г. Став в 1804 министром финансов, ввёл ряд существенных новшеств: образовал статистическое бюро, пересмотрел монополию на соль, сократил число внутренних таможенных барьеров, ужесточил контроль над государственным банком и подорвал фискальные привилегии дворянства, вдобавок в 1806 г. он, как мы уже видели, предложил произвести полную перестройку государственной машины. После разгрома при Йене и Ауэрштадте Фридрих-Вильгельм предложил ему министерство иностранных дел, но Штейн соглашался принять его только при условии, что король откажется от своего личного Кабинета в пользу ответственного совета министров и в результате впал в немилость. В свете катастрофических последствий Тильзита всё изменилось: Фридрих-Вильгельм, решивший, что он незаменим, в октябре 1807 г. сделал его de facto первым министром, при этом главная идея, как её излагает Штейн, заключалась в том, чтобы «возбудить в нации моральный, религиозный и патриотический дух… и ухватиться за первую благоприятную возможность для начала… борьбы»[252].

Эти слова определённо согласуются с настроениями самого Штейна. Он, убеждённый германский патриот, был полон решимости ниспровергнуть французскую гегемонию. Чтобы добиться этого, следовало не только более эффективно организовать работу прусского государства, но и привлечь к ней народ. В политической программе, составленной в июне 1807 г. (так называемый Нассауский меморандум), когда он был отстранён от должности, Штейн писал:

Итак, с момента прихода к власти Штейн занимался переустройством государства. На верхнем уровне он сильно упростил правительственный аппарат за счёт организации пяти новых министерств (в том числе прежде всего военного министерства) и совета министров. Между тем на нижнем уровне Штейн уделял особое внимание вовлечению имущих классов в администрацию за счёт формирования или реставрации представительных учреждений, видя в этом средство не только воспитания патриотизма, но и повышения продуктивности. Более того, под имущими классами он понимал не только дворянство — Штейн был решительно настроен на развитие всей нации и, во всяком случае, склонен был считать юнкеров эгоистичными и невежественными. В Нассауском меморандуме он писал, что следует прислушиваться к «владельцам значительного имущества всех видов»[254]. В конечном счёте, представительному органу такого рода следовало появиться на общенациональном уровне, но пока что масса факторов — оппозиция короля и дворянства и необходимость избегать возбуждения у французов подозрений в возрождении нации — сводила к нулю эти усилия. Хотя, во всяком случае, Штейну было понятно, что национальное собрание не может возникнуть сразу, — он писал своему сотоварищу, политическому деятелю Гарденбергу (Hardenberg):

Поэтому интересы Штейна сначала имели более узкий характер. На провинциальном уровне он рассчитывал на то, что существующие парламенты, заседания которых проводились редко, должны регулярно собираться и быть усилены представителями крестьянства и горожан, но пока что это можно было сделать только в Восточной Пруссии, поскольку остальная часть страны была оккупирована французами. Итак, в феврале 1808 г. был созван традиционный дворянский сейм, к которому добавилось несколько представителей свободных крестьян, по историческим причинам составлявших значительную часть населения этого района, для утверждения планов уплаты контрибуции французам за счёт отчуждения крупных участков государственных земель и введения всеобщего подоходного налога. Через год собрался сейм Курмарка, но, поскольку Штейн был в то время не у дел, без каких бы то ни было уступок в сторону расширения представительности, и юнкерство сохранило в нём полный контроль. В результате единственной сферой, где его идеям удалось пробить себе дорогу, было местное управление. В восемнадцатом столетия мелкие и крупные города лишились всех прав на самоуправление и управлялись советами, назначаемыми Главной директорией. Штейну всё это, разумеется, было не по душе, и, хотя сначала он, по-видимому, не предпринимал никаких действий в этом отношении, когда в Кёнигсберге (Калининград) были разработаны планы реформы городского управления, он с энтузиазмом воспринял их, следствием чего стал «Городской ордонанс» от 19 ноября 1808 г., предусматривавший создание выборных местных советов и восстановление городской автономии.

Несмотря на то, что Штейн остаётся самой известной фигурой в гражданских аспектах прусского реформистского движения, он непосредственно не связан с его самым знаменитым достижением — освобождением крепостных крестьян. Напротив, начальный импульс в этом вопросе исходил от непривлекательного Фридриха-Вильгельма, который был убеждён в том, что крепостное право экономически не оправдано и уже добился его отмены в монарших землях и на территориях, отобранных у Польши в 1790-е гг. Теперь он, будучи весьма встревоженным тем, что в соседнем Великом Герцогстве Варшавском должны были вот-вот отменить крепостное право, был настроен гораздо более решительно, и к моменту прихода Штейна «Эдикт об освобождении крестьян» уже был готов для обнародования. Этот закон, введённый в действие с полного одобрения Штейна, гласил, что со дня Святого Мартина (т.е. 11 ноября) 1810 г. все крестьяне обретают личную свободу, что все земли теперь можно свободно покупать и продавать (так что дворяне, например, могут покупать землю у крестьян, а бюргеры — у дворян), и что снимаются все социальные ограничения на род занятий. В то же время по существу ликвидировались все различия между буржуазией и крестьянством, так что теперь прусское общество состояло лишь из дворян и недворян. Традиционно этот документ осыпают похвалами, но он в действительности обладал массой недостатков, в частности потому, что крепостничество не являлось просто системой эксплуатации. Хотя в обязанности крестьян входили уплата множества податей юнкеру, выполнение на него работ, и они были привязаны к земле — фундаментальное условие системы набора в армию, — они также пользовались значительными гарантиями владения недвижимостью и были, кроме того, защищены основанными на обычае условиями, требующими, чтобы их помещики ремонтировали их жилища, оказывали им помощь во время невзгод и снабжали их семенами и инвентарём. Некоторые сторонники освобождения хотели отбросить всё это прочь, но Штейн, искренне желавший защитить крестьян как собственников, добивался компромисса, который сохранял бы существующие права крестьян, если провинциальные власти не дают разрешения на их отмену. Тем не менее закон не излагал условий, на которых это можно было бы делать, и, кроме того, не определял, какие обязанности крестьян вытекают из их крепостной зависимости, а какие из арендных отношений. В нём также ничего не говорилось о манориальной юрисдикции или отмене других привилегий дворянства. Поскольку имелась необходимость в многочисленных разъяснениях, Штейн, лишь идя на новые уступки, в феврале 1808 г. издал дополнительный декрет, дающий указания по некоторым из этих вопросов: хотя он по-прежнему стремился защитить крестьян, самое большее, что он мог сделать, заключалось в ограничении обстоятельств, при которых у них можно было отобрать землю, и попытке установить компенсацию за её потерю.

Итак, в том, что касается крестьян, падение Штейна являлось тяжёлым ударом. Однако внесло ли это значительные изменения в направление хода реформы, вопрос спорный, поскольку немногие его сотоварищи-реформаторы когда-либо разделяли социальный радикализм Штейна. В частности, для большинства военных реформаторов было непреложной истиной, что офицеры должны быть «благородными» людьми, а солдаты — крестьянами, ремесленниками или рабочими. Хотя они и были воспитаны таким образом, им пришлось смириться с тем, что буржуа имеют столько же прав считаться «благородными» людьми, как и юнкеры, но у них и мысли не было о том, что дворянин может служить простым солдатом. С дворянами, во всяком случае, продолжали обращаться с особой благожелательностью; так, официальные инструкции новым экзаменационным комиссиям предполагали, что такие качества, как «умение вести себя», столь же важны для будущего офицера, как и «знания и образованность»[256]. Между тем буржуазии тоже давались привилегии: в меморандуме от 31 августа 1807 г. Шарнгорст предлагал, чтобы все годные мужчины, которые в состоянии оплатить стоимость оружия и обмундирования, записывались в гражданское ополчение, а прочие формировали регулярную армию, что подразумевало для имущих лучшие условия службы, чем для простолюдинов. Что же касается идеи о необходимости вооружения всего народа, то Шарнгорст особо выступал против создания ополчения, в которое привлекались бы низшие классы, тогда как Клаузевиц после войны искренне признавал, что вооружение народа представляло огромную опасность.

Итак, хотя с падением Штейна движение прусской реформы и не застопорилось полностью, она, безусловно, приобрела новое направление — теперь всё вращалось вокруг барона Карла фон Гарденберга (Carl von Hardenberg). Гарденберг, назначенный в июне 1810 г. канцлером после непродолжительного периода «временного» кабинета, являлся сторонником абсолютизма, не имевшим времени на мечты Штейна о привлечении народа, или по крайней мере имущих классов, к управлению. Начнём с вопроса о народном представительстве — новый канцлер относился к нему с большой опаской и предостерегал Фридриха-Вильгельма, «что дела такого рода требуют огромнейшей осторожности, поскольку необходимо обеспечить, чтобы народное участие пребывало совместимым с монархическим устройством, и помешать ему выродиться в нечто революционное»[257]. Хотя Гарденберг в декабре 1810 г. сформировал «собрание имущих», состоящее из сорока шести представителей чиновничества, дворянства и крестьянства, а позднее «временное национальное собрание», которое заседало с 1812 г. по 1815 г., он считал, что им нельзя давать никакой власти, и их единственное назначение состоит в способствовании исполнению его планов (правда, часто отрицают даже эту их роль — Гарденберг считал их столь незначительными, что редко советовался с ними даже по важнейшим вопросам). Короче говоря, с точки зрения Гарденберга, реформа имела совершенно другие цели: её настоящим предназначением являлось превращение Пруссии в централизованное государство, а не в конгломерат провинций, и разрушение власти юнкерства (к 1810 г., как мы увидим, сопротивление дворянства приобрело огромную силу). Между тем, хотя Гарденберг, безусловно, стремился к подчинению юнкерства государству, он как схоластический экономист-либерал, а на самом деле как крупный землевладелец, склонен был, кроме того, подрывать покровительство крестьянам.

Вопрос освобождения крепостных крестьян настолько важен для прусского реформистского движения, что действия Гарденберга в этом отношении стоит рассмотреть поподробнее. В сущности эдикты 1807 и 1808 гг. ввергли страну в беспорядок. Значительное недовольство уже вызвала угроза дворянству, обуславливаемая реформой армии, которую юнкер Йорк (Yorck) объяснял «незначительной уступкой взглядам… космополитов»[258]. Хотя эдикты об освобождении крепостных крестьян были смягчены, они возбудили всеобщее бешенство, нашедшее своё самое яркое отражение благодаря тому, что политический вакуум, к которому привела французская оккупация, по необходимости возродил дворянские собрания графств и провинций. Так, в правительство поступали петиция за петицией о том, что государство не вправе нарушать права собственности, что юнкерство будет разорено, и о том, что падение дворянства приведёт к краху государства. Однако, несмотря на протесты, многие юнкеры, кроме того, пользовались возможностями, предоставляемыми данными законодательными актами, для выселения своих крестьян, а в некоторых случаях одновременно пытались совсем скрыть известия об освобождении, следствием чего стало восстание больших масс крестьян, особенно в Силезии. Перемежающиеся вспышки сопротивления происходили по меньшей мере до 1811 г., а в некоторых случаях волнения имели настолько серьёзный характер, что для восстановления порядка призывали и французские, и прусские войска. Но это ничуть не пугало дворян. Гарденберг, решительно настроенный добиться подчинения дворянства общим установлениям и в то же время рационализировать государственные финансы и насколько возможно повысить его доходы, в октябре 1810 г. ввёл в действие далеко идущий «Финансовый эдикт». Не вдаваясь в подробности, он налагал высокие пошлины на предметы роскоши, ликвидировал все освобождения от земельного налога, на равной основе облагал налогом всех собственников и упразднял все гильдии и иные монополии, в том числе и те, которыми пользовалось дворянство в отношении помола муки, пивоварения и винокурения. Реакцией стала новая волна протестов, и Гарденберг уступил в том, что для него было почти несущественным: новый эдикт от 14 сентября 1811 г. в сущности устанавливал, что ненаследственные арендаторы-крестьяне — большинство прежних крепостных — могут стать свободными землевладельцами и, таким образом, избавить себя от всех будущих трудовых повинностей посредством уступки половины своей земли своим помещикам и выражения согласия выплатить им добавочную сумму в соответствии с дальнейшей процедурой «регулирования». Нечего и говорить, что всё это было крайне неблагоприятно для крестьян, которые оказались лишёнными значительных земельных площадей и часто оставались с участками, слишком мелкими, чтобы содержать семью. Но и этого было мало юнкерам, которые в принципе возражали против появления крестьян-собственников, утверждали, что низшие классы стали непочтительны, и заявляли, что собственности лишились не крестьяне, а на самом деле дворяне, но, как бы то ни было, ясно, что идеалы, на которые первоначально опиралось освобождение крепостных крестьян, теперь прекратили своё существование.

Однако для Гарденберга это не имело значения и к тому же безусловно не предполагало, что он отказался от дела реформы. Напротив, финансовый эдикт указывает на то, что он был полон решимости продолжать программу классического просвещённого абсолютизма, который уничтожил бы корпоративные привилегии и в ходе этого процесса освободил бы финансовые и экономические ресурсы, отчаянно необходимые обанкротившемуся прусскому государству. После того как покончили с гильдиями и провинциями, 11 марта 1812 г. евреям предоставили все гражданские права и при этом лишили статуса отдельной общины (здесь надо заметить, что целью Гарденберга и его министра по делам религий Вильгельма фон Гумбольдта (Wilhelm von Gumboldt) фактически являлось превращение евреев в немцев иудейского вероисповедания). Может быть, ещё важнее то, что Гарденберг теперь наконец начал наступление против административных полномочий дворянства и патримониальной юрисдикции, которые до сих пор оставались неприкосновенными. Так, «Эдикт о жандармерии» от 30 июля 1812 г. упразднял окружные собрания дворянства, которые до того являлись центральным элементом местного управления, лишал юнкеров права назначать местное духовенство, ликвидировал старые манориальные суды и учреждал совершенно новую судебную и административную систему, которая фактически лишала юнкерство всех его традиционных функций. В данном случае, однако, всё это не появилось на свет: сопротивление было столь сильным, что, когда в 1813 г. вновь вспыхнула война, новый эдикт ещё не был введён в силу, после чего необходимость снискать расположение юнкеров была такова, что от него незамедлительно отказались.

Итак, в том, что касается прусского реформаторского движения, следует сделать заключение, что оно, хотя, возможно, и было гораздо более эффективным, когда Штейна отправили в отставку, в действительности не столь уж сильно отличалось от рассмотренных нами выше действий в других странах, в частности при Гарденберге оно, по существу, соответствовало тому же самому просвещённому абсолютизму, являвшемуся центральным элементом преобразований в Испании, Австрии и России. Нельзя, конечно, утверждать, что не было никаких изменений в структурах, оставшихся от прошлого. Многие ведущие деятели реформаторского движения, в отличие от своих консервативных оппонентов, считали Пруссию лидером, который побудит другие германские государства к реформам и в один прекрасный день приведёт их к объединению, к тому же, так или иначе, они были готовы мобилизовать всю нацию на достижение своих целей. Однако исключением из этого являлся Гарденберг, мысли которого были направлены в гораздо большей степени на Пруссию, чем на Германию в целом. Он рассматривал реформу с традиционной точки зрения восемнадцатого столетия и был главой администрации, цели которой очень сильно отличались от целей администрации Штейна, вдобавок умения окончательно преодолеть сопротивление привилегированных классов у него оказалось не больше, чем у Штейна.

Выживание старого порядка

Итак, можно заключить, что революционные и наполеоновские войны стимулировали значительную волну реформаторской деятельности во многих монархиях, которые в то или иное время противостояли французам: будь то в Испании при Мануэле Годое, в Австрии — при эрцгерцоге Карле или в Пруссии — при Штейне и Гарденберге, огромный рост французского могущества, ставший результатом революции и деятельности Наполеона, вызвал более или менее безнадёжные попытки не отстать от развития событий к западу от Рейна. В последовавшей неразберихе видное место занимали многократные призывы низвергнуть французов с помощью «народной войны» и старания деятелей типа Штейна и Сперанского расширить круг населения, привлекаемого к делам государства, вследствие чего часто утверждают, что французам противостояли с помощью их же собственного оружия, или, короче говоря, что старый режим сам себя революционизировал.

На самом деле всё было не так. В Испании, особенно, идеи такого рода с самого начала отклонялись самими реформаторами, а в России стремлению Сперанского дотянуться до всех имущих классов так и не позволили осуществиться. Между тем небольшая группа подлинных радикалов, получавшая на непродолжительное время главенство в Австрии и Пруссии, вскоре обнаруживала, что она отстранена от власти или что ею просто пренебрегают, а реформаторские движения на самом деле следовали по совершенно традиционному пути. Как свидетельствуют постепенное уничтожение прав крестьян в Пруссии, провал попыток Гнейзенау и Шарнгорста добиться введения всеобщей воинской повинности и прохладное отношение австрийских властей к применению ландвера, идея обращения к народу повсюду начала приходить в упадок. В общем, целью реформ являлось усиление могущества государства, рационализация управления, обеспечение получения больших доходов, смирение привилегированных корпораций и организация более эффективных армий, и здесь нет ничего такого, что поразило бы любого монарха XVIII столетия. «Народ» же играл причитавшуюся ему роль через расширение традиционных систем воинской повинности, которые не имели никакого отношения к концепции «нации под ружьём», а перспектива массового вооружения народа или, ещё хуже, что он может сам взяться за оружие, вызывала ужас даже у самых радикальных реформаторов.

То, что происходило в ходе наполеоновской эпохи, является, в нескольких словах, последним, и часто не очень впечатляющим, вздохом просвещённого абсолютизма (в Австрии и в меньшей степени в Испании и России монархи фактически отказались следовать примеру радикализма своих предшественников). Здесь, однако, имеется любопытный парадокс. Реформы Александра I, прусское реформаторское движение и усилия эрцгерцога Карла по традиции рассматривают как попытку победить Францию её собственным оружием — иначе говоря, воевать с «народной войной» с помощью «народной войны». Хотя эта параллель ошибочна, на её место можно поставить другой зеркальный образ такого же рода. Если Наполеон был не революционером, а ужасным перевоплощением Людовика XIV, то всё равно подобное воевало с подобным. Противники императора, столкнувшиеся с ярко выраженным просвещённым абсолютизмом, устремились к аналогичному усовершенствованию своих государств, и в случае Австрии, Пруссии и России сделали столько, что открыли путь к окончательной победе. Хотя отдельные реформаторы, возможно, и были разочарованы конечным результатом, говорить о «провале» реформ значит поэтому неправильно толковать их цели.