Настоящий джентльмен. Часть 1

Карина Арчибальдовна

Карен учила русский язык в школе («бухта и яхта», как она сама говорила). В ее актерской карточке у театрального агента среди прочих достижений стояло — «говорит по-русски». Знание языка — понятие относительное. Относительно английского режиссера или продюсера Карен, несомненно, по-русски говорила. Но относительно роли, пусть даже небольшой, школьных навыков явно не хватало.

Не помню, как она узнала обо мне — скорее всего, от других актеров. Позвонила, попросила помочь. Роль бортпроводницы «Аэрофлота», надо произнести пару предложений по-русски. Видимо, это получилось, потому что она обращалась ко мне еще пару раз. Познакомились, разговорились. Мне было интересно слушать актерские истории, узнавать подноготную театрального мира.

Когда я упомянул, что играл в джаз-оркестре, она с жаром стала рассказывать, что ее отец, Арчи (Арчибальд) Крейг еще в 1930-е годы играл в модных танцевальных бэндах. Жил он тогда как звезда — рубашки, по рассказам, никогда не стирал. Когда они пачкались — выбрасывал и покупал новые.

Когда началась война, музыканты сообразили, что их место — на передовой, но не в окопе. Полным составом они пришли в призывной пункт и записались добровольцами. Так появился джаз Королевских военно-воздушных сил под названием The Squadronnaires («squadron» — это эскадрилья).

«Эскадрильцы» славно прошли всю войну, в декабре 1944 года получили приказ прибыть в недавно освобожденный Париж на подготовку рождественских торжеств. Туда же направлялся и Гленн Миллер, руководитель оркестра американских ВВС. Он вылетел с небольшого английского военного аэропорта под Бедфордом на канадском «кукурузнике», одномоторном самолете UC-64 Norseman.

В Париже Гленн Миллер так и не появился, его самолет пропал над Ла-Маншем. Гибель Гленна Миллера долго оставалось загадкой, выдвигались разные теории, но в конце концов остановились на самой вероятной — у UC-64 на морозе произошло обледенение карбюратора, двигатель резко потерял мощность и самолет упал в воду.

Когда окончилась война, музыканты решили не расходиться — сильна была фронтовая дружба, да и оркестр известный и на редкость сыгранный. Дух этой фронтовой дружбы пронизывал всю страну — за годы состояния по очередям и сидения в бомбоубежищах англичане почувствовали силу коллектива. Именно в эти годы произошел коренной поворот к социализму: после войны ввели бесплатное лечение, образование, пособие по безработице.

Тогда же в курортных местах на побережье строили огромные дома отдыха лагерного типа, рай за колючей проволокой. День многих тысяч гостей был полностью организован и распланирован, массовики-затейники не давали скучать ни минуты, а пока мамы с папами веселились, за детьми присматривали няньки и воспитательницы.

Вечером, конечно, танцы под лучший джаз-оркестр. Музыканты выезжали на лето с семьями, каждой семье выделялось по щитовому домику летнего типа. Семейные скандалы, если они случались, слышны были соседям хорошо. Вместе с Арчи Крейгом в оркестре играл незаурядный саксофонист Клифф Таунзенд.

У Таунзендов крики с боем посуды раздавались частенько — родители были людьми темпераментными, особенно после посещения бара. Знали также, что Клифф глотал какие-то сиреневые таблетки в форме сердечка, от которых у него резко повышалось настроение.

Я видел фотографию из семейного архива, на обороте надпись: Douglas, July 1953. На фото Карен, ей полтора года, и ее нянька, 8-летний Пит Таунзенд. Дуглас — это город на острове Мэн, между Англией и Ирландией, куда каждое лето выезжали играть.

Летом 1956 года 11-летний Пит увидел фильм Blackboard Jungle («Школьные джунгли»), в котором Билл Хейли исполнял свой знаменитый Rock Around the Clock. Юный Пит смотрел его по четыре раза на неделе, а вернувшись с каникул, упросил дедушку купить ему гитару. Становление будущих классиков рока, группы The Who, можно отсчитывать от этого события.

Наше общение с Карен становилось затягивающие интересным, особенно на фоне того, что происходило у меня дома. Личная жизнь с Галочкой расстроилась окончательно, мы жили на разных этажах. Ее вотчина была на третьем этаже (кухня и гостиная), моя — на четвёртом (спальня 16 кв. м., ванная и недоделанная комната). На кухню лишний раз я старался не ходить, питался в кантине Би-би-си. Мои приходы-уходы Галочку мало интересовали, однако когда я крепко припозднился у Карен в гостях, Галочка потребовала объяснений, нажав на мое уязвимое место.

— Ты говоришь, что верующий, а сам обманываешь и врешь!

— Отчего же это я вру? — отвечал я. — Пожалуйста, если хочешь знать, я расскажу.

Чистосердечное признание не облегчило моей вины.

— Ты здесь жить не можешь, — сказала Галочка, — поезжай туда, откуда приехал!

Я вышел на улицу, позвонил Карен из телефона-автомата.

— Моя жена требует, чтобы я уехал из дома.

— Прямо сейчас приезжай сюда.

Этот день — 10 июня 1982 года — я хорошо запомнил. Мы не раз уже обсуждали наше совместное желание отказаться от мяса и с момента моего переезда к мясу уже больше не притрагивались (был, правда, один случай в Восточном Берлине летом 1984-го, но об этом потом).

Карен с подругой из Новой Зеландии снимала тогда полуподвальную квартирку в престижном Хэмпстеде, у самого Парламент-хилл [11]. Я вселился к ним как беженец. В британском характере гостеприимства, быть может, немного, но общественной справедливости — хоть отбавляй. Новозеландке, к тому же, думаю, было любопытно — товарищ нестандартный, даже экзотический. Несколько раз общались за бокалом вина.

Ее новозеландский акцент мне совершенно не понравился. Что за климат, флора и фауна создали такую речь, какой естественный отбор вывел в наиболее приспособленные людей, говорящих столь неблагозвучно? Историк сошлется на открытие капитана Кука и последовавшее за этим население антиподных земель каторжными людьми, по тяжести своих преступлений не дотянувшими до виселицы. Народ скандальный, лукавый, привыкший прикрывать свои дела непонятным жаргоном, сленгом, как, например, у лондонских «кокни». Это то, что в российской тюремной традиции известно как «феня». Из этой «фени» британских ссыльнопоселенцев и родилась австралийская, а потом и новозеландская разновидность английского языка.

Я прибыл в квартиру двух подруг «третьим лишним», но уже через несколько дней стало очевидно, что «третья лишняя» в сложившейся ситуации — это новозеландка. Она деликатно и быстро нашла себе другое жилье и съехала, пожелав нам всего хорошего.

За семнадцать лет совместной жизни с Галочкой я привык к тому, что почти все мои предложения или действия встречали в штыки. А тут наоборот — во всем была полная поддержка. Мне, например, тогда нравились японские интерьеры в черном цвете. — Конечно! Разумеется! Именно в черном!

Большой, во всю стену, проем с книжными полками я покрыл черной эмалью, а в основании мы поставили большой аквариум с тропическими рыбками. Он эффектно смотрелся в темноте — подсвеченные гуппи и неоны на черном фоне образовывали живую движущуюся картину.

Для сна обзавелись японским футоном — толстым тяжелым стеганым ватным матрасом на низкой деревянной решетке, днем его можно было сложить в диван в виде мягкого знака, на стене у двери повесили электрический ионизатор воздуха, чтобы дышалось как в горах. У входа в квартиру был удобный проем в стене, там я ввинтил два больших крюка и повесил свой велосипед.

Парламент-хилл в своей вершине поднимается на 98 метров над уровнем моря. Наша квартира была чуть ниже, метрах на 85, но все же это давало достаточный перепад высоты по сравнению с Буш-хаусом, стоящим на берегу Темзы. На работу я ехал на чистой гравитации, педали крутить было почти совсем не надо, зато назад…

Я возвращался домой насквозь мокрый от пота и сразу шел в душ. Здоровье от такой вынужденной ежедневной физкультуры у меня было отменное.

«Женщина без мужчины, — частенько говорила мне потом Карен, — как рыба без велосипеда». По опыту я знал, что спорить на темы бытового феминизма бесполезно, поэтому брал шутливый тон. «Дарлинг, — отвечал я ей, — я знаю, что по зодиаку ты Рыба, но велосипед у тебя есть, как, впрочем, и мужчина, который тебе его подарил».

Не только это. Я научил ее водить машину, ездить на горных лыжах, управлять парусной яхтой в открытом море. Делал все, чтобы она чувствовала себя равноправной, уверенной в себе. Термин male chauvinist pig ко мне не относился, но свиней-мужланов-шовинистов вокруг было полным-полно, и гнев подруги клокотал подобно исландскому гейзеру. Нарваться на неприятность можно было в любой момент.

Карен работала голосовой актрисой. Она могла идеально воспроизводить речь аристократки [12] и лондонских кокни, знала все шотландские говоры (горный, долинный, запад, восток), могла говорить с валлийским, сомерсетским, и прочими акцентами.

Она провела больше года во Франции, где изучала современный танец в известной школе Розеллы Хайтауэр в Каннах (французы произносят ее имя как Розелла Иктовер) и работала компаньонкой в богатой семье мсье Бастана, бывшего главы «Ситроена» в Африке. По-французски говорила как на родном, где-нибудь на лыжном курорте в Мерибель или Лез-Арк она тараторила целыми днями со всеми подряд. Теперь, под моим руководством, она выучилась болтать по-русски.

Слово «болтать» здесь не уничижительное, оно просто выражает суть ее языкознания. Грамматики Карен не знала совсем, упражнений никогда не делала, но говорила бегло, поперек всех склонений и спряжений, как словоохотливый чукча.

В начале наших отношений она ходила со мной повсюду. Иной мужлан был бы этим доволен, но я, рожденный в СССР и привыкший в пионерии и комсомоле к полному равенству полов, теперь переносил свой советский багаж на английскую почву, всеми силами развивая у Карен самостоятельность, решительность, уважение к себе.

Года через два ее было не узнать. В своей половине платяного шкафа она запретила мне наводить порядок (а его наводить было нужно), вообще что-либо перевешивать или трогать.

Затем началась кампания по моему туалетному воспитанию. Стульчак на унитазе строго-настрого было запрещено оставлять в вертикальном положении, как это удобно мужчинам.

После посещения гостей она часто замечала: «Ты опять говорил только о себе».

Было время, когда Карен была востребована, зарабатывала вдвое больше меня и под предлогом занятости однажды заявила, что отныне посуду она руками мыть не будет, только в посудомойке, да и то когда есть время.

Против посудомойки принципиально возражал я, поскольку машина тратит огромное количество горячей воды, мыла, электричества ради нескольких тарелок и пары кастрюль. Следующие года два или три посуду мыл я. Ручками, губкой, щеткой.

Наш аквариум стоял, подсвеченный невидимой лампой, как живая картина. Золотые, неоновые, серебряные рыбки плавали в зеленых зарослях среди жемчужных пузырьков. Две гуппи всегда плавали парой. Самочка, та, что больше своего самца, загрустила, стала прятаться на дне, на теле проступили белые пятна. «Надо везти ее к ветеринару» — сказала Карен решительно. Интернета тогда еще не было, стали шарить по деловым телефонным справочникам. Ближайшего специалиста по тропическим рыбкам нашли только в Оксфорде.

— Я поеду в Оксфорд, откладывать нельзя, рыбка умрет.

— Как ты поедешь? Я тебя отвезти не могу.

— Тогда я поезду на такси.

— Ты с ума сошла! Подумай, во что это нам обойдется! На эти деньги можно купить сто рыбок!

— Мне плевать! — сказала Карен с горящими глазами и добавила, как припечатала:

— Ты не понимаешь. Они образуют пару на всю жизнь!

Пришлось терпеливо вступать в пространную беседу о высоких моральных качествах гуппи, об их верности друг другу до самой смерти, чего никакими деньгами не измерить.

Часа два ушло, чтобы убедить Карен, что поездка на такси в Оксфорд — идея плохая, хотя бы потому, что больная рыбка такого путешествия не перенесет. В конце концов она к ветеринару не поехала, но мой авторитет и репутация потерпели серьезный урон.

Карен нередко говорила с вызовом и непонятной мне гордостью о том, что результат по математике у нее — 3 процента. Грубо говоря, из ста вопросов она могла ответить только на три. Думаю, что, как человек гуманитарной сферы, она считала математику изобретением, которым мужчины подчиняют себе женщин всеми этими косинусами или, не дай Бог, интегралами.

Гордыня, как известно, наказуема. Нашей фирме нужно было предоставлять в налоговую инспекцию регулярные отчеты. Я занимался строительством нашей квартиры, мыл посуду, писал передачи для Би-би-си, и мне постепенно и довольно искусно удалось свалить обязанности финансового директора на Карен. И что вы думаете? Через несколько месяцев она прекрасно разбиралась в бухгалтерии, готовила бумаги, считала на калькуляторе.

Мой друг Виктор Боровский, профессор Лондонского университета, историк театра, написал толстую книгу, биографию Шаляпина. (Шаляпин, для справки, получил написание своей фамилии во Франции, где звук “Ш” изображается буквами “Ch” — Chaliapin. Это же написание было принято и в Англии. Когда Боровский показывал свой труд знакомым англичанам, те нередко не могли дочитать до конца фамилию и задавали Боровскому вопрос — Chali who?) Свой многострадальный 600-страничный опус, вышедший в престижном издательстве Hamish Hamilton, Боровский подарил и нам. Я снял книгу с полки, прочитал автограф.

«Всеволод Борисович, ебёнть! — написал Боровский. — Не могу охватить умственным взором — твои Битлы помогли моему Шаляпину. Спасибо за все, не только за книгу. Твой Витя. Karinka, I love you too!»

Вот тут уважаемый профессор сильно лажанулся. Выражение «I love you too» выходит далеко за рамки своего буквального перевода. Для примера — типичный диалог двух ссорящихся девочек:

— You are ugly and stupid!

— I love you too!

Другими словами, если вы хотите вежливо послать кого-нибудь на три буквы, скажите ему (ей): «I love you too!»

Неудивительно, что Карен, прочитав такое дружеское посвящение, взвыла диким вепрем на поставленных в театральном училище голосовых связках и зашвырнула книгу в другой конец квартиры.

За годы совместной жизни много о чем довелось побеседовать и даже поспорить. Например — как надо писать адрес. «У нас — все просто и логично, — объяснял я, — в какую страну письмо? В Англию. А в Англии в какой город? Лондон. А в Лондоне — какая улица и район? А на этой улице — какой дом? А в доме — какая квартира? А в квартире — кому?». «Ничего подобного, — хладнокровно отвечала Карен, — кому ты пишешь письмо? В какой квартире он или она живет? Затем — в каком доме? На какой улице? В каком городе, в какой стране?».

Из простого написания адреса восставала философская мысль о взаимоотношении личности и государства. Советские адреса начинались со страны, британские начинались с личности.

Еще мы спорили — в какой стране лучше система образования?

«Физики ты не знаешь, — говорил я в полемическом пылу, — в математике дальше четырех действий не ходила, стихов на память не помнишь. Вот мы все физику-химию-алгебру с тригонометрией учили, нравится или не нравится. У нас анекдот про Василь Иваныча и квадратный трехчлен кому хочешь расскажи, смеяться будут, а у вас? Или возьмем литературу. Мы всех своих основных писателей знаем, от Гоголя до Шолохова, да и о западных осведомлены». Карен возражала, доказывая, что ни физики, ни химии ей знать не надо, что четырех действий арифметики ей вполне достаточно и что литературу она знает очень хорошо, thank you very much.

Как бы подтверждая мысль о том, что образование бывает разным, она вскоре поступила на двухгодичный курс ароматерапии. Перед экзаменами заставляла меня гонять ее по материалу до трех ночи. До сих пор, например, помню, что эфирное масло из цветков иланг-иланга, кананги душистой, оказывает успокаивающее действие, нормализует высокое кровяное давление, помогает при кожных проблемах, а также считается афродизиаком. В Индонезии без цветов иланг-иланга не обходится ни одна свадьба.

После ароматерапии Арчибальдовна увлеклась клинической кинезиологией (грубо говоря, диагностикой по мышечному тонусу), а затем подруга втянула ее в регрессию прошлой жизни и детства. Клиент в состоянии слабого гипноза раскрывает свои психологические блоки, о которых и не подозревал. Помню, как один тихий и добропорядочный бухгалтер во время такой регрессии вдруг впал в неистовство и в ярости расколотил всю мебель, которая попалась ему под руку.

Для Карен с подругой ничего тут удивительного не было. Они охотно рассказывали о «сущностях», «двойниках» и прочих, которые могут селиться в человеке, а также о технике защиты, которыми они пользовались, чтобы эти сущности не перескочили на них самих.

По этим рассказам выходило, что такая сущность, завладев человеком, может порой принуждать его к поступкам, которые он сам ни за что бы не совершил.

Один из приемов защиты — окружить себя воображаемым зеркалом, сквозь которое «сущности» пройти не могут. Видимо, в какой-то момент защита не сработала — то ли зеркало оказалось слабым, то ли сущность особо сильной.

Впоследствии я начал замечать у Карен перемены в личности. Появилась странная неприязнь к детям, характер стал нетерпимым, агрессивным, при этом обострилась способность очаровать, уговорить нужного человека, гипнотически подчинить его себе. В такие моменты смотреть ей в глаза было страшно. Но всё это произошло позже, а пока, в 1984-м, работать вместе было легко, весело и интересно. Для телефильма Gulag нужна была работа по сценарию, переводы, консультации костюмерам, оформление съемочных площадок, подбор русскоязычных актеров на вторые роли. Тандем был отличный. Карен скругляла углы, заводила дружбу с нужными людьми, была предупредительна и пунктуальна.

Большая часть фильма происходит в лагере где-то в районе Воркуты. В Англии с ее мягким климатом и вечнозеленой травой воссоздать воркутинское Заполярье было нелегко. Неподалеку от Лондона, в городке Рикмансуорт, есть старый, давно выработанный меловой карьер. Там и стали ставить бараки, ограждения из колючей проволоки, сторожевые вышки и прочие лагерные прелести, включая открытую выгребную яму для зэков.

Для режиссера Роджера Янга Gulag был седьмым фильмом в карьере. Он готовился к съемкам очень добросовестно, скрупулезно, без компромиссов, при этом был всегда спокоен, доброжелателен, тактичен. Команду «мотор» давал только после того, как получал подтверждение от всех помощников, включая русского консультанта, то есть меня. Особенно меня, я бы даже сказал.

И вот представьте: в меловом карьере выстроен большой концлагерь, сотни статистов, одетые в дорогие лохмотья от прокатной фирмы костюмеров, бродят толпами. Софиты, большие грузовики с генераторными установками, вагончики гримеров, передвижные кухни-рестораны с обильным меню, лимузины с шоферами для главных героев, электрики, плотники, собаководы. Съемочный день обходится в какую-то баснословную сумму.

Я должен быть рядом с режиссером, а у меня на Би-би-си кончаются выходные дни, пора к станку. Я улучил пару часов, приехал в Буш-хаус, пришел к главе Русской службы Барри Холланду. Объяснил масштаб происходящего, попросил еще десять дней.

— Ничего не знаю, — ответил Барри, — завтра выходите на работу.

— Вы ставите меня в невозможное положение! — сказал я. — Мне придется уволиться.

— Увольняйтесь, — невозмутимо сказал Барри, — подавайте заявление, через три месяца, как записано в вашем контракте, можете быть свободны.

У меня внутри все похолодело. Я представил переживания благороднейшего Роджера Янга. Подводить его я никак не мог.

— Барри, — сказал я с холодной решительностью, глядя ему в глаза, — завтра я заболею.

Тут надо бы отметить, что английские трудящиеся имеют право болеть три дня вообще без медицинской справки. После этого надо идти к врачу, который по долгу профессии всегда стоит на стороне пациента. Получить от доктора справку на неделю — почти гарантированное дело.

Барри посмотрел на меня внимательно, даже с каким-то интересом, и поднял трубку телефона. Вскоре в его кабинете появился человек из HR, из отдела кадров. Это был высокий англичанин без всяких признаков эмоций на лице, напоминавший высушенного богомола. Он появился с моей личной папкой, с которой уже успел ознакомиться.

«У вас в этом году есть еще 19 неиспользованных дней отпуска, — сказал он, — почему бы вам их сейчас не использовать? А когда вы вернетесь, мы оформим ваш уход. Так что не стоит волноваться». На лице его появился намек на улыбку, хотя, может быть, это мне только показалось.

24 мая 1984 года у меня — день Свободы. Чуть было не сказал Независимости, но это было бы неверно: небольшая зависимость осталась. В этот день я покинул штат Русской службы и стал «свободным копьем» (freelance), продолжая делать свои еженедельные передачи.

Еще от технических переводов с Галочкой у меня осталось умение пользоваться диктофоном. Машина была шикарная — выносной пульт с микрофоном и кнопкой записи с перемоткой. Надиктовал фразу, не понравилось — перемотал назад, прослушал и перезаписал в нужном месте. Редактирование текста, таким образом, происходило еще до его распечатки, на ленте был записан чистовой вариант. Я садился за пишущую машинку, присоединял к диктофону ножную педаль, наушники и печатал как секретарша, которой начальник надиктовал деловое письмо.

На Би-би-си постоянно организовывали какие-нибудь курсы. Помню, после повышения меня отправили учиться на целый месяц в пустовавшее тогда здание Langham Hotel [13] через дорогу от Broadcasting House. Нам читали лекции по профессии продюсера. Скука была такая, что я для спасения души медитировал, медленно выводя на листе бумаги каллиграфическим почерком, как на школьном уроке чистописания, разные пришедшие в голову слова — свои имя и фамилию, тексты джазовых стандартов вроде Sometimes I’m happy, sometimes I’m blue, my disposition depends on you. Для идиотского счастья тут же писал «машинный перевод» на русский: «Иногда я счастливый, иногда я синий, моя диспозиция зависит на ты!»

Много лет прошло, вся эта продюсерская наука из головы выветрилась, а вот каллиграфия осталась, и мои поздравительные открытки, написанные с нажимом и хвостиками, неизменно пользуются успехом.

Одну из лекций на этих курсах читал юрист, специалист по трудовому законодательству. «На Би-би-си, — пояснил он, — штатный персонал находится на постоянном пенсионном контракте, кроме того, их права защищают профсоюзы. Уволить такого сотрудника очень нелегко, но это порой бывает необходимо из-за его профнепригодности или несоответствия должности. Задача менеджера — подготовить юридически обоснованные дела на увольнение. Процесс этот небыстрый, он может длиться более года». Я был сам свидетелем нескольких подобных дел, наблюдал это медленное, но неостановимое затягивание дисциплинарной удавки вокруг какой-нибудь личности, которая не совсем понимала происходящее, возмущалась, протестовала, проходила как все стадии умирающего, описанные у Кюблер-Росс — отрицание, злость, попытку сделки, депрессию, но конец, как правило, всегда был один. Система сбоя не давала. Именно во время этой лекции у меня в душе зародились первые сомнения — хочу ли я заниматься подобным делом?

Были еще курсы, совсем недолгие и безобидные, — три дня обучения машинописи десятью пальцами. Думаю, все знают классический кадр чёрно-белого кино: мужественный герой с сигаретой в зубах в клубах табачного дыма двумя пальцами выстукивает что-то на своём «Ремингтоне». Меня такой идеал никогда не манил. Во-первых, я не мужественный, во-вторых, некурящий программный ассистент, которому надо ежедневно выдавать несколько страниц текста. Другими словами, пришла пора переходить с двуперстной системы на десятиперстную.

Ещё в конце шестидесятых на гастролях я познакомился с девушкой, которая поведала мне свою историю. Почти каждую ночь ей снился сон, что она печатает на машинке. Она отчетливо видела расположение клавиш, ставила на них пальцы так, чтобы руки не двигались. В советское время доступ к пишущим машинкам был ограничен, а сами машинки с образцами букв были зарегистрированы «где надо», поэтому когда у моей знакомой встреча с пишущей машинкой все же состоялась, она, к вящему изумлению окружающих, да и самой себя, начала на ней бегло печатать.

Я время от времени вспоминал эту девушку с некоторой завистью — вот бы и мне так! — но обучающие сны не шли, и мне пришлось идти на курсы. За три дня всех навыков не приобретешь, вслепую печатать не научишься, но руки на “о, л, д, ж” (правая) и “а, в, ы, ф” (левая) мне поставили. Клавишу пробела с тех пор я нажимаю только большими пальцами.

Итак, на технических переводах я овладел диктофоном, на курсах научился печатать всеми десятью перстами. Эти навыки я начал применять при написании своих передач. Главное преимущество этой системы в том, что текст рождается в голосе, в звуке и только потом он проходит реинкарнацию на бумаге. Например, в сценарии появлялись ремарки: «кашляет», «поет», «смеется», «запинается». Текст, рожденный речью, сохранял ритм, упругость, не позволял растекаться в длинные книжные обороты.

Меж тем живот у меня болел по-прежнему, как и до отъезда из Отечества. Карен водила меня к разным альтернативным врачам: китайским иглоукалывателям, массажистам японского «рэйки» для балансировки энергии «ки», специалистам по «су-джок», прижигающим полынью, к докторам Аюрведы. Неоднократно бывал у остеопатов.

Иной человек, особенно если он ходил в турецкую баню и попадал в руки толстого волосатого мужчины, делавшего ему пенный хамам с хождением по спине, загибанием рук за спину и так далее, — такой человек по простоте своих представлений может назвать остеопата «костоправом». По сути это, быть может, и верно, однако британского остеопата от турецкого банщика отличают четыре года обучения в очном колледже и ученая степень бакалавра или магистра. В кабинете у остеопата обычно висит полная модель скелета человека, кругом идеальная чистота, тихо, немного прохладно. Массажный стол для каждого пациента застилают свежей простыней, обычно — бумажной.

Ложась на живот, свое лицо пациент помещает в овальное отверстие в столе. Когда после манипуляции мои суставы и позвонки с дробным хрустом вставали на место, у меня появлялась такое облегчение, что я начинал беспричинно хихикать.

Остеопатия появилась в Америке. Врач Эндрю Стилл после смерти родных разочаровался в официальной медицине и в 1874 году разработал систему лечения, как он сам говорил — «не болезни, а больного». Официальная медицина приняла это начинание в штыки. Одним из ранних пациентов, лечившихся у остеопатов, был писатель Марк Твен. Сохранились его записки о том, как это ему помогало. Выступая на ассамблее штата Нью-Йорк, Марк Твен тогда сказал: «Просить мнение врача об остеопатии — всё равно, что спрашивать Сатану о христианстве».

За несколько месяцев до моего «дня Свободы» Карен привела меня к волшебному французскому доктору: он диагностировал небольшим маятником, который держал в руке. Когда эта система улавливала какой-то симптом, маятник менял плоскость качания. Кроме того, monsieur le docteur умел видеть и читать ауру человека. Он тогда и сказал, что у меня закрыты две чакры и что я делаю что-то против собственного желания, заставляю себя, что проявляется в коричневатых тонах моего свечения.

Действительно, после многих лет работы в свободном режиме — а музыкант работает не по расписанию — хождение в присутствие с десяти до шести меня сильно ломало.

Любопытно, что к французу я больше не ходил, о переменах в своей жизни ничего не рассказывал, но он сам позвонил месяца через три после моего ухода с Би-би-си и сказал, что чакры у меня открылись. Об этой истории я много лет помалкивал, не то меня тут же записали бы в шаманисты.

Я вернулся в меловые карьеры Рикмансуорта. Теперь я приезжал на площадку со спокойной душой, поскольку конфликт между работой и халтурой наконец разрешился — в пользу халтуры. Надо мной уже не довлела рабочая рота, летучки, необходимость отпрашиваться.

Мы договорились с Русской службой, что я, теперь уже как внештатник, оставляю за собой свою рок-программу. Из отдела исполнителей и авторских прав сообщили, что работают над составлением контракта, и спросили, кто мой менеджер, импресарио или агент. Действительно — не может же артист, каковым я теперь автоматически становился, сам вести переговоры о своем гонораре! Так делать не принято, в Англии это неприлично.

Карен по моей просьбе обратилась к своим агентам, и они согласились меня представлять. Поскольку им не нужно было делать всю работу — рассылать потенциальным клиентам кассеты с записями голоса, принимать заказы, производить расчеты и так далее, — агентство согласилось на единовременную выплату их комиссии. Помню, взяли немного.

Все мои контракты с Би-би-си за последующие тридцать лет, обновляемые ежегодно, я складывал в отдельную папочку и теперь, работая над книгой, для восстановления событий заглянул в нее, на самое дно, и увидел подзабытое имя своего агента: Pauline O’Brien, 23 Laburnum Grove, London. Контракты, оказывается, тоже не горят.

Тем временем в нашем концлагере творились настоящие зверства. Был побег, как прописано в сценарии, беглецов застрелили и с воспитательной целью повесили их вверх ногами на плацу [14].

Перед собравшимся зеками под проливным дождем комендант лагеря произнес прочувствованную речь, полную любви к социалистической Родине и ее справедливым законам. Речь на русском была импровизированная, исполнял ее мой приятель и коллега Гена Покрасс. Актерские способности Гены я приметил давно. Мы познакомились на Би-би-си. Я был из Ленинграда, Гена из Москвы, но в Буш-хаусе нас сразу объединило общее прошлое. Море и флот.

Морскую дружбу сухопутному человеку не объяснишь, а моряку ее и объяснять не нужно. Как говорил Гена в трудных случаях — «все пропьем, но флот не опозорим!»

Был он неукротимым оптимистом и умел видеть смешное во всем. Помню рассказы Гены о том, как перед отъездом из Союза он подрабатывал «литературной поденщиной». Писал автобиографии военным чинам в отставке, сочинял их жизнеописание от первого лица.

Одна такая книжка для генерала от авиации была названа по-советски помпезно — «Идти с набором высоты!» Мы придумали жест — ладонь правой руки, как самолет, идет вверх, набирая высоту, и приветствовали этим жестом друг друга, встречаясь в полутемных коридорах.

Гена был страстным любителем и большим знатоком русской грамматики. Всякие ошибки текста или речи, которые иной раз допускали коллеги, его очень задевали, особенно неправильные ударения.

К изучению английского он подходил с такой же педантичной скрупулезностью. В нагрудном кармане пиджака у него всегда лежали карточки с идиоматическими выражениями, которые он непременно повторял в поезде по дороге на работу и домой. За разъяснением непонятного мог иногда обратиться к какой-нибудь симпатичной попутчице в вагоне. Но все это, как говорится, было до свадьбы, до приезда в Лондон супруги Гали и сына Миши.

У Гены была безупречная дикция и красивый сочный баритон. Мы с ним однажды сделали хулиганский проект, Гена великолепно зачитал на ленту неприличную поэму Баркова про Луку Мудищева, а я положил это на драматическую музыку Римского-Корсакова, «Ночь на Лысой горе».

И вот теперь он — по-моему, блестяще — играл роль начальника лагеря. Зэки сыграли над ним злую шутку, столкнули его в открытый сортир. Я стоял рядом с режиссером. На лице Гены в этот момент одновременно отразились возмущение, гнев, растерянность и унижение. Эту сцену я не забуду никогда. К сожалению, эпизод этот вырезали, но своей памятью я поделился с вами, и она теперь не умрет.

Гена писал рассказы, пьесы, даже как-то замахнулся на роман. Особенно хорошо ему удавались диалоги. Эту писательскую зоркость и наблюдательность Гена применял и к себе. Для литератора Гены сам Гена был лишь еще одним персонажем.

Я первое время ходил в церковь All Souls рядом со зданием Би-би-си у Оксфорд-стрит. Как-то взял с собой Гену. Когда мы вышли со службы, лицо Гены было покрыто пятнами. Видно было, что в душе его идет какая-то борьба. «Геночка, — спросил я его, — ты что?» — «Бесы, Севочка, — ответил мне Гена, — бесы терзают…»

Русских, а точнее, русскоговорящих в Лондоне тогда было немного. Где взять человека с подходящий внешностью и фактурой для роли, пусть даже эпизодической? Я мысленно коллекционировал всех, даже случайных знакомых. В русской компании меня познакомили с Володей, он сказал, что работает поваром.

Мы тогда шли вечером по Камдену небольшой толпой, в легком подпитии. Володя, выпивший больше других, объявил, что пойдет сейчас в заведение под вывеской «Сауна Массаж». Я много лет проезжал мимо этих заведений на велосипеде, но ни разу не видел, чтобы туда кто-нибудь входил или оттуда выходил. Говорили полушепотом, что там не только сауна и что слово «массаж» тоже следует принимать расширительно.

Душа Володина распалилась, пламя страсти затмило ему рассудок — видно было, что на расходы ему плевать. Так и ушел в ночь, нетвердо ступая.

Потом рассказали, что Володя на следующий день был очень недоволен. «Сделала всё без чувств, — сказал он, — без души, как автомат, да еще взяла 70 фунтов». Полагаю, что за эти деньги Володе надо было торчать у горячей плиты дня полтора, а то и два. Производительность труда разная.

Я вспомнил о Володе, когда нужно было найти человека на роль лагерного охранника. По сценарию зэки на лесоповале поймали рыжую лису и в мешке пронесли её в зону. План был — выпустить ее на вечернем разводе, создать суматоху, неразбериху, для того чтобы помочь группе беглецов спрятаться в товарном вагоне. Лису выпускают. и охранник расстреливает зверька из автомата. Лицо у Володи, отъевшегося на своей кухне, для этого эпизода было таким как надо. Как говорили в наших кругах «морда 9 на 12». Думаю, в дюймах.

И вот настал день съемок. Прибыл дрессировщик с лисой, привезли чучело лисы такой же расцветки для сцены расстрела. Статистов, изображавших зеков, переодели в лохмотья. Гримеры подбелили им лица, чтобы скрыть следы обжорства вкуснейший едой, которую подавали в выездном ресторане три раза в день. Зэков немного помуштровали, чтобы создать на экране подобие лагерного порядка и дисциплины.

Всё было готово, кроме охранника. «Где охранник? — хватились тут. — Он переодевался? Гримировался?». Неизвестно, как будто нет. Сначала помощник режиссера, а потом и сам Роджер Янг подошли ко мне с вопросом — где ваш актер?

Времена были дикие, без мобильных телефонов, но в вагончике у продюсеров была временная линия. Я стал названивать Володе, но его номер не отвечал.

«Ну что, — спокойно сказал мне Роджер, — раз твой актер не явился, тогда иди и играй эту роль сам».

Костюмеры тут же подобрали мне форму, сапоги, фуражку с голубым околышем, из реквизита принесли автомат Калашникова с холостыми патронами. Я был страшно зол на Володю, который меня подвел, и эту злость перенаправил на исполнение роли. Мой вохровец получился подтянутым, безжалостным карьеристом. Режиссер похвалил, сказал «You were really mean!»

Первый ассистент режиссера — это безымянный труженик, который находится на площадке от рассвета до заката, включая порой и ночные съемки. Он координирует все движения в кадре — проходы статистов, движение транспорта, он контролирует, так сказать, весь пульс экранной жизни. Хороший «первый» очень ценится.

Наш «первый», рыжий шотландец Джерри, был как раз таким. В последний день он сказал мне, что сразу же едет в Исландию на съемки Джеймса Бонда. Через месяц Джерри позвонил мне.

— Есть работа на один день. Роль летчика в вертолете, гонорар 300 фунтов. Интересует?

— Интересует.

— Тогда приезжай в «Пайнвуд», павильон Кабби Брокколи 007, завтра к восьми утра.

«Кабби» Брокколи был тогда главным продюсером «бондианы». На территории студии он выстроил специальный огромный павильон. В июне того же 1984 года павильон сгорел дотла, его восстанавливали, а пока снимали всё, что не требует много места.

«Пайнвуд» — киностудия в 25 километрах от моего дома. Дорогу туда я знал. От Камдена на Ридженс-парк, оттуда на вокзал Паддингтон и дальше по автостраде A40 на Аксбридж. Приехал на студию, отыскал павильон. Сгоревшие руины производили мрачное впечатление.

Джерри провел меня к вагончикам костюмеров, потом в закуток гримеров, а затем к месту съемки. На расчищенном от пожарища месте стоял фанерный вертолет, вернее не весь вертолет, а только его кабина. Сцену с гибелью советского вертолета уже сняли в Исландии, использовав для этого большую модель. Теперь предстояло погибать нам, крупным планом.

Напарником моим оказался поляк, заверивший режиссера, что он говорит по-русски. Для правды кино на широком экране этого оказалось недостаточно, и Джерри в аварийном порядке вызвал меня. Мы с поляком сели в фанерную кабину, окрашенную зеленой армейской краской, с непременной красной звездой на борту.

— Готовы? Мотор!

— Стоп! — сказал я. — Простите, а что мне надо делать?

Принесли монитор, показали отснятые кадры.

В ледяных торосах Арктики целый отряд ловит Джеймса Бонда. На лыжах, на снегоходах, с вертолета. Бонд, ясное дело, от них виртуозно уходит, да еще при этом сбивает вертолет, попав прямо в кабину сигнальной ракетой розового цвета. Последнее обстоятельство я хорошо запомнил, потому что целый день, с перерывом на обед, мы с поляком многократно прощались с жизнью в густом облаке едкого ракетного дыма.

Однако начиналось сцена спокойно, даже красиво. Эту красоту арктических льдов мне приходилось воображать, глядя на почерневший замусоренный пол павильона.

Еще раз проверили свет, фокусировщик рулеткой замерил расстояние, щелкнула хлопушка. В безбрежном Заполярье отыскать вражеского диверсанта в белом камуфляже было невозможно, но приказ есть приказ.

— Попробуй тут найди кого-нибудь! — сказал я напарнику волевым, но недовольным голосом.

В тот памятный день я произносил эту фразу много раз. Сколько — не помню, дубль следовал за дублем. Откашлявшись и отплевавшись от гибели в дыму сигнальной ракеты агента 007, мы снова залезали в свою фанерную кабину, чтобы начать все сначала. Когда я вечером вернулся домой, то перед сном увидел, что белая футболка у меня стала розовой. Полагаю, что легкие — тоже.

Месяца через три в Лондоне появилась съемочная группа фильма Spies Like Us — «Шпионы как мы». Обратились сначала со стандартной просьбой — помочь с переводом надписей и знаков. В коллекции уже готовых надписей я увидел странную фразу, красиво выведенную золотом по черному заглавными буквами: «ЦЕНА ЕСТЬ ПРАВО». Я слегка остолбенел от такого нагромождения понятий, но потом сообразил, что передо мной — попытка перевода на русский названия популярного телешоу The Price is Right, где участники пытаются угадать точную цену выставленного товара.

Вскоре меня представили режиссеру Джону Лэндису. Я как регулярный читатель музыкальной прессы знал, что он недавно снял знаменитый видеоклип Thriller с Майклом Джексоном, а чуть раньше, в 1980 году — нашумевшую кинокомедию The Blues Brothers, о чем я ему и «шаркнул ножкой».

В западной артистической среде вообще на похвалы не скупятся. Творческий человек — существо ранимое, успех от провала у него часто отделяет один шаг. Работая на разных фильмах, я замечал, что в хаосе съемок никто не может понять — получается картина или нет. В таких случаях в шутку говорили, что спрашивать надо у электриков.

Дня через два на студии я снова встретил Лэндиса. Он попросил меня следовать за ним и привел в комнату, где стояла видеокамера. «Скажите что-нибудь по-русски», — попросил он. Я мог бы, конечно, что-нибудь из Маяковского или Некрасова, но в минуты такой неожиданности память вытаскивает наружу что-нибудь раннее, из пионерского детства.

Я читал эти строки четко, с патриотическим пафосом и бесконечной любовью к вождю на грани истерики. Это был стиль так называемых «литературных монтажей» — непременного номера на 1 мая и 7 ноября.

Пионеры стояли на сцене шеренгой, по очереди выступая на шаг вперёд со своим словом.

— Мир! Тебя отстаивают смело!

— В Москве!

— В Албании!

— В Китае!

И все хором:

— Желание мира в сердце мы впитали!

На пионерских сборах мы ещё строили физкультурные пирамиды. Внизу четыре мальчика покрепче, на них залезали трое, а на самый верх карабкался маленький легкий пионер и, отчаянно стараясь не упасть, выкрикивал что-нибудь актуальное:

— Руки прочь от Кореи!

(И вот результат: не сдали Северную Корею, и теперь эта бедная страна грозит всем своей атомной бомбой.)

Конечно, американские продюсеры, просматривая видеозапись, ни слова не поняли в моем стихе, но, будучи мастерами кинематографа, они почувствовали то особое ощущение восторга, выходящего из всеобъемлющего страха, которое, конечно, никакому западнику не изобразить.

Неожиданно мне предложили роль таджикского пограничника, который вместе со своим сослуживцем задерживает героев фильма в горах на афганской границе. Вторым «таджиком» назначили французского режиссера греческого происхождения Коста-Гавраса. К тому времени он снял уже с десяток фильмов и теперь доставал деньги на свой следующий проект. Американские финансисты не рвались инвестировать в его картины. Известно было что Коста-Гаврас — коммунист, как и его отец, что он занимает просоветскую позицию и что его сценарии наполнены пафосом политической левизны. Во Франции это никого не смущало, но с кинобюджетами там не богато. Лэндис обещал посодействовать при условии: сняться в его картине.

Разумеется, для вящего реализма можно было набрать на эти роли настоящих таджиков, но тогда не получилось бы комедии. Говорили, что у Лэндиса есть особое чувство юмора, в своих фильмах он нередко использует то, что по-английски называется in-joke — «шутка, понятная лишь посвященным». В данном случае только посвященные понимали юмор ситуации: таджикских пограничников играют французский режиссер, грек, коммунист, и ведущий рок-программы Би-би-си, русский по матери.

На съемки эпизода на афгано-таджикской границе поехали в Норвегию. Там снег, скалы и синее море. Место для пограничной заставы выбрали отличное, оттуда открывался изумительный вид на шхеры. На мачту повесили большой красный флаг. Домик погранпоста получился маленький, на двух пограничников — Коста-Гаврас и я. Для патрульной службы выделили невесть где добытую черную «Волгу». Одеты мы были во франтоватые бушлатики, сшитые на заказ по нашим меркам. Красота, куда ни глянь.

Когда снимают комедию, важно сохранять шутливость тона, легкость мизансцен. Режиссеру Джону Лэндису это удавалось на удивление. Однако за ним тянулся мрачный след, в тот момент он был под судебным расследованием.

В июле 1982 года на съемках фильма Twilight Zone («Сумеречная Зона») произошел трагический случай — катастрофа вертолета. Исполнителю главной роли актеру Вику Морроу отрубило голову лопастью винта. Также погибли два ребенка — вьетнамский мальчик и китайская девочка 7 и 6 лет. Они снимались в сцене о Вьетнаме, в которой их герои совершают попытку спастись от преследования американского вертолета.

Вертолет висел в воздухе в восьми метрах над ними, под воздействием пиротехнических взрывов он потерял управление и рухнул на землю, убив всех троих. Режиссер Джон Лэндис, продюсер Стивен Спилберг и пилот Дорси Уинго предстали перед судом.

Неунывающий Джон Лэндис правила по технике безопасности по-прежнему всерьез не принимал. В одной сцене мы с Коста-Гаврасом были под автоматным огнем. Техника известная: если по сюжету предстоит сделать пулеметную очередь в стену, то ее начиняют взрыв-патронами, так называемыми «сквибами». В стене сверлят отверстия, создавая конфигурацию будущей очереди, в каждое отверстие закладывают сквиб с проводкой, поверх насыпают специальной кинопыли (Fuller`s earth — «земля Фуллера») для эффекта разрушения.

Все это нужно спрятать, поэтому стену заново шпаклюют и красят. Все проводки от зарядов идут к специальному пульту управления. В те годы это была простая доска с гвоздями (она так и называлась — nailboard). Еще один гвоздь замыкал цепь, заставляя заряды срабатывать.

В нашем случае это была не стена, а деревянная опора крыльца, толстый сосновый брус. По правилам дерево нужно было заменить на полиуретан, чтобы при взрыве не летели острые щепки. Этого сделано не было.

Под огнем Дэна Эйкройда, который скакал мимо на полном ходу, мы с напарником по пограничной службе пробегали мимо этого столба. Электрик замкнул контакты на доске с гвоздями, взрыв-патроны сработали, вырвав из деревянного бруса большие острые щепки, одна из которых глубоко впилась мне в верхнюю губу — слава Богу, что не в глаз. Губа вспухла, как после драки. Съемку прекратили, вызвали врача. Случись такое в Англии, озабоченный доктор повез бы меня с щепкой в губе к хирургу, да еще какой-нибудь укол бы сделали на всякий случай. Дня за два или три привели бы в порядок. Но тут пришел молодой веселый варяг, острым скальпелем сделал мне на губе крохотный надрез, вынул щепку, потом сгреб пригоршню чистого снега, слепил из него снежок и дал его мне со словами «прикладывайте к губе, пока не пройдет». Минут через 40 опухоль спала и съемки продолжились.

Фильм вышел, пользовался успехом, при бюджете в 22 миллиона собрал по кассе 77,3 миллиона долларов.

Знакомый прислал мне фотографию из Москвы, где он стоит у большой афиши фильма «Шпионы как мы», на которой сделана приписка большими буквами «С участием Севы Новгородцева». Шутка для посвященных Джона Лэндиса нашла, наконец, своих посвященных.