Норби

1

На войне не играют танго.

Ни белых колонн, ни призрачных музыкантов. Смерть шла по истерзанному ветрами Последнему полю мимо ровного строя солдат. Посмертный смотр. Форма пробита пулями и посечена осколками, ткань потемнела от крови, но уходящие в Вечность стояли ровно, плечо к плечу. Лица спокойны, пусто в глазах.

Отвоевались!

На войне — как на войне. Смерть накинула на плечи старую, еще с Вердена, шинель, перепоясалась ремнем с тусклой медной пряжкой. Черные пустые глазницы не отрывались от строя. Годен, годен, годен… А здесь что-то не так, неказистый куцего роста солдатик в буденовке смотрит прямо, но Ее почему-то не видит. Костлявая рука на миг коснулась плеча под гимнастеркой. Живая плоть не поддалась, дрогнула. Смерть ощерила зубастый рот. Еще один! Сестра-Война слишком спешит, этому еще рано. На каждом смотре попадаются недобитки.

Непорядок!

Желтая длань толкнула в грудь, отправляя еще живого обратно в подлунный мир. Смерть любила порядок. Что Ее, то Ее, чужого не надо. Но вот строй кончился. Смерть кивнула — и резкий порыв ветра унес тени прочь, на вечные казенные квартиры.

Все? Нет, не все.

Дальше неровной толпой стояли штатские — мужчины, женщины, дети. Смерть пожала костлявыми плечами. Сестра-Война не щадит никого, эти из разбомбленного эшелона. Штатским не прикажешь, их не поставишь в строй, придется разбираться с каждым отдельно. Она поманила к себе первого, уже немолодого, усатого, в обгоревшем костюме. Заглянула в глаза. Годен? Годен!

Иди!

Второй, третья, четвертый. Смерть управилась быстро, и только однажды вышла заминка. Паренек в гимназической форме, блестящие пуговицы, фуражка с гербом. Живая плоть. Костлявый кулак ударил в грудь, но гимназист остался стоять посреди Последнего поля. Такое тоже случалось, хоть и очень редко. И жив, и мертв. Два мира — и один человек.

— Никодим![2] — позвала Смерть.

На Ее зов отзывались всегда, и живые, и мертвые. Недвижные глаза дрогнули. Смерть заглянула человеку в зрачки, увидела густую клубящуюся тьму и поняла — звать некого.

Она на миг оглянулась, затем взмахнула рукой, отправляя остальных в Вечность.

— Жди здесь, мой Никодим!

И унеслась прочь.

Люди гибнут не только на войне. Много работы, очень много.

Я поставил чемодан на истоптанный перрон. Опоздал! Николя Легран уже две недели как мертв, его свинцовый гроб где-то посреди Атлантики в трюме сухогруза. И это уже не изменишь, даже если разбомбить Париж и вырыть на его месте котлован глубиной в милю. Но и такого не сделать. Говорят, самый страшный гнев — гнев бессилия. Это не так, хуже, когда злишься на самого себя.

Я мог не отправлять Леграна в Париж. Мог отозвать его три месяца назад. В конце концов, мог приехать сам, пока он был еще жив.

Труп Леграна выловили в Сене возле моста, название которого я запомнил только с третьей попытки. Мост Дебийи… Две пули в грудь, одна в голову, классическая «троечка». Паспорт был при нем, фамилию сумели прочитать, и уже через три часа я получил телеграмму. Несколько минут перечитывал, пытаясь осознать, а потом достал чистый лист бумаги и написал прошение об отставке.

Не отпустили.

Что я мог? Только одно — пройти тем же путем, что и Николя Легран. Сначала Лондон, теперь Париж. Проще и быстрее самолетом, но я из принципа взял билет на поезд из Лондона. Паром, Кале, теперь — Gare du Nord, Северный вокзал.

— Porter![3]

Американец за границей, если он не Рокфеллер, должен быть безвкусно одет и при нескольких больших чемоданах. Серый плащ на размер больше и такую же серую шляпу я купил на распродаже, чтобы не выпадать из стиля. А вот чемодан только один, зато огромный, такие называют «мечта оккупанта».

— Taxi! Comprenez vous? Taxi!..[4]

Местные языки американец, конечно, знать может, но говорит обязательно с жутким акцентом, при том непременно жестикулируя, словно перед ним папуас в набедренной повязке. В исполнении Леграна это выглядело особенно нелепо, французский у него, считай, родной, в Акадиане, откуда он родом, сплошь франкофоны, заповедник для этнографа. Акцент ему мы ставили вместе. Николя тоже купил серый плащ со шляпой и при этом уверял, что наступает новая эпоха, такая же серая, не ведающая цветов. Тени — и люди среди теней. В Париже куколка обернулась яркой бабочкой, Легран переоделся по последней здешней моде, обзавелся белым шарфом, нацепил в лацкан пиджака хризантему. Таким и остался на последнем снимке. Отель «Субиз» — и Николя возле главного входа. Я тоже не собираюсь долго носить уродливый плащ, купленный в Юнион Маркете, но вначале серый неприметный американец должен покинуть Gare du Nord, проскользнуть невидимкой, никому не нужным и неинтересным.

Толпа валила к широкой лестнице, ведущей к выходу на привокзальную площадь. Я честно старался попасть в ритм, глядя в чью-то спину. По сторонам не смотрел, на здешнем перроне бывать уже приходилось и не раз. Высокие своды, стеклянная крыша, паровозная гарь, а если все вместе сложить — плохая копия Большого Центрального в Нью-Йорке. Там и воздуха побольше, и стекла моют регулярно.

Лестница была уже близко, и я решил, что на этот раз обойдется без приключений (кому он нужен, серый американец?), когда толпа внезапно колыхнулась.

— Легион Свободы! Да здравствует Польша!

По-английски, точнее по-американски, нью-йоркский говор ни с чем не спутаешь. Спина передо мною дрогнула, подалась в сторону.

— Польша! Польша! Польша!..

Сначала я заметил фотографа. Вспышка! Когда проморгался, фотографов было уже двое. Один опустился на колено, второй снимал стоя, широко развернув плечи.

Трое на ступенях, похожие словно братья. Молодые, плечистые, в светлых плащах нараспашку. У того, что в центре, в правой руке шляпа, в левой — маленький бело-красный флажок. У стоящего слева тоже флажок, но звездно-полосатый.

Голосил тот, что справа — уверенно, хорошо поставленным голосом. Наверняка месяц тренировался.

— Агрессия большевиков против Польши заставила всех честных людей мира вспомнить о том, что наши принципы следует защищать, если потребуется — с оружием в руках. Уже сотни американцев приехали в Польшу, чтобы вступить в Легион свободы.

Репортеры записывали каждое слово в блокноты, хотя такую речь нетрудно выдумать и самому. Все ясно, парни, как и я сам, отметились в Лондоне, где регистрируют добровольцев. Затем Париж, Антверпен — и морем в Гдыню. Франция держит нейтралитет, поэтому добираться приходится через Бельгию.

— Из Америки едут не только те, у кого польские предки. У всех нас общие пращуры — те, что сражались за независимость США. И сейчас настал час.

Снова фотовспышка, еще одна. Толпа обтекала слева и справа, но многие присоединялись, желая поучаствовать и, если повезет, попасть в кадр. Наверняка импровизацию тщательно готовили. И журналисты на месте, и фотографы. Полицейский-ажан, просочившийся через толпу, даже не думает мешать.

— Польша сражается! Польша не сдается! Польша Сталину не по зубам! Русские не пройдут!.. Русские.

Человека в плаще, но не светлом, а черном, я заметил слишком поздно. Не один я, даже полицейский не обратил внимания, слушая говорливого оратора. Из-под плаща выглянул короткий ствол. Я успел подумать, что самое время падать на пыльный бетон перрона.

Дах! Дах! Д-дах! Дах-дах!..

Падать я не стал, вовремя сообразив, что и затоптать могут. Повернулся, схватил поджидавшего сзади носильщика за плечо.

— Смерть фашистам! Смерть!..

Потянул за собой. Мы успели выбраться из толпы до первого отчаянного крика. Выстрелов я насчитал еще семь.

Д-дах-дах-дах! Дах!

Судя по голосу, немец, BMP-35. Я прикинул, что по этому поводу напишут журналисты, если, понятно, уцелеют.

Д-дах!

— Да здравствует Коминтерн! Да здравствует товарищ Сталин!

Да-дах!

— Скоро большая война, Норби. Мировая! А у Соединенных Штатов нет внешней разведки.

— А Отец-Миссисипи впадает в Мексиканский залив. Не надо меня агитировать. Это знаем мы, знает Конгресс. Президент тоже, представь себе, знает.

В тот вечер, где-то за месяц до отъезда Леграна в Европу, мы засиделись в моем кабинете. Секретаря я отпустил, поэтому кофе пришлось варить самому, вспомнив Никарагуа. Там этому хитрому делу меня учили бородатые сандинисты.

— Ты писал Президенту?

— Николя, я не имею права писать Президенту. Я отправил докладную начальству, начальство обещало разобраться. Если тебе интересно, доложили на самый верх. ФДР[5] ответил: «Да, это один из моих постоянных кошмаров».

Разговор начался с мелочей. Обсуждали будущую поездку, намечали встречи, список вопросов, спорили, следует ли извещать посла или сообщить ему обо всем постфактум.

— Как только США вступят в войну, разведка появится сама собой. Есть название, есть будущий руководитель. Организация посла Буллита перестанет быть частной лавочкой и официально перейдет под руку Вашингтона. Зря что ли мы ее столько лет создавали? Точно так же поступают англичане, у них целых два проекта: бюро Кинтанильи и что-то невероятно секретное в Блетчли-парке. А у нас — «Ковбои». Их отчет ты читал не далее, как сегодня.

— Читал… А им можно верить, Норби?

Тогда я подумал и честно ответил «Не знаю». Теперь знаю. У нас нет внешней разведки.

К такси пришлось добираться через соседний переход. Сзади кричали, неистовствовал полицейский свисток, носильщик то и дело пытался куда-то свернуть, наверняка от избытка впечатлений. Я брел сквозь толпу, прикидывая какой акцент у стрелявшего. Не англичанин и не немец. Если окажется соотечественником, дело может принять интересный оборот.

Такси подъезжали к тротуару сразу по два. Я рассчитался с носильщиком и для верности пропустил вперед семейную пару с маленькой девочкой. Предосторожность, но бесполезная. Если захотят перехватить, то наверняка перехватят. Оставалось надеяться, что серый американец с большим чемоданом никого не заинтересовал. Не всеведущие же они! В паспорте — чужая фамилия, ее не знает даже мое начальство. В Лондоне в посольство я не заходил, телеграмм не посылал, никому не звонил.

Но все равно чуть не попал под пули. И кто сказал, что псих с немецким автоматом собирался убить именно парней с флажками? Я вовремя сделал шаг назад, кто-то стал на мое место.

— Мсье?[6] Едем куда?

На этот раз с акцентом — полная ясность, шофер оказался русским. Немолодой, седатый с аккуратными усами и неистребимой военной осанкой. Этот здравицу Сталину кричать не станет. Не тот замес.

Я достал купюру покрупнее, вставил в щель перчаточницы.

— Приказ такой, полковник. Надо узнать, будет ли ехать кто-нибудь за вашей машиной. А если будет, то кто именно.

Русский не дрогнул лицом.

— Придется покружить, мой генерал.

— На ваше усмотрение, — подбодрил я. — Двигаемся в сторону Монмартра, а там определимся. В бой не вступаем, это разведка.

Губы под усами дернулись в легкой усмешке.

— Prikaz ponyal!

3

— Жди здесь, мой Никодим!

Он кивнул в ответ, но тело, распростертое на железнодорожной насыпи, даже не дрогнуло. От горящих вагонов несло гарью и тяжелым смрадом, бомбардировщики СБ разворачивались для очередного захода, добивая обреченный состав. Вокруг истошно голосили, а у горизонта гремела канонада. Вчера пал Белосток.[7]

Лежавший у разбитого бомбами вагона не видел и не слышал, хотя глаза оставались открыты. Перед ним клубилась безвидная серая мгла над Последним полем, и он послушно ждал, пока Смерть позовет вновь. Секунды исчезали в вечности, складываясь в минуты, но поле оставалось пустым. Смерть забыла о нем.

— Парень! Парень! Живой? Ты живой?

Он шевельнул запекшимися в крови губами.

— Так…

Ответил, не думая, почти не услышав вопроса. Просто чтобы отстали, отпустив в покой. Но те, что были рядом, оказались настойчивы. Он почувствовал боль, сильную, почти невыносимую — и понял, что поля больше нет, над ним не мгла, а яркое майское небо, очень болит голова, и рука болит, и спина. Левый глаз не открыть, во рту солоно от крови.

— Скорее, скорее, в лес!

Говорили по-польски. Язык понятный до прозрачности, но чужой. Не беда, польский он знает. И не только польский.

Боль разрослась, накрывая тяжелым темным одеялом, и он потерял сознание, как это иногда бывает с живыми.

— Anton Zemolovskij… A chto za forma?

— Gimnazist, tovarish lejtenant. Vidite nomer na rukave?

Теперь говорили по-русски, поэтому глаза открывать он не стал. То, что идет война, гимназист с номером на рукаве помнил. Два дня назад РККА прорвалась к Белостоку, в городе началась паника, эшелон грузился под обстрелом.

— Iz burzhuev, znachit?

— Net, tovarish lejtenant, burzhui u nih v liceyah uchatsya.

Лейтенант совсем молод, не голос — петушиный фальцет. Второй постарше, но ненамного. Откуда им знать его фамилию? Нашли документы?

Земоловский Антон. Память молчала, и он просто запомнил. Может и пригодится.

— Klikni feldshera. S soboj ne vozmet, tak pust hot perevyazhet.

— Tak tochno! Tolku, pravda, s etoj perevyazki… Krepko parnya prilozhilo. Ne zhilec!

Он понял и это, но почему-то ничуть не огорчился. Хотелось уйти — от боли, от бессилия. Жизнь казалась тяжелой цепью, не пускающей в полет.

Почему Смерть медлит?

— Не сейчас, мой Никодим, — устало вздохнула Смерть. — Придется подождать.

Ветер над Последним полем стих, с близких серых небес мягко опустилась тишина. Осела пыль, исчезли легкие, еле заметные следы. Человек и Смерть смотрели друг другу в глаза.

— Почему?

Белые губы шевельнулись еле заметно, но Смерть поняла и, кажется, смутилась. Она любила свою работу.

— Объясню, но потом, когда встретимся снова. А сейчас, если не хочешь ждать, иди — и воюй!

Гимназист не удивился, воспринял как должное. Идет война, на войне убивают. Первая же пуля, и он вернется сюда. И ему все объяснят.

— Мы с тобой станцуем танго, — желтый череп оскалился в усмешке. — Только оркестр будет военный. А теперь — ступай! Обо мне забудь, вспомнишь в свой срок.

Костлявый кулак толкнул в грудь.

Еще не открыв глаза, он удивился: что-то вокруг изменилось, и сильно. Нет, не вокруг, изменился он сам. Сгинула кровавая корка на лице, отступила боль. Пахнет свежей травой, потревоженной землей и чуть-чуть спиртом. И очень хочется пить.

Веки не поддавались, но слух уже вернулся. Где-то совсем рядом пела птица, негромко шумела потревоженная ветром листва. И только на самой грани, еле заметным отзвуком, гремела канонада.

Он приподнял голову, разлепил веки…

Трава, мятая и истоптанная, куски окровавленной ваты, обрывок бинта. Чуть дальше — фляжка в зеленом чехле. Китель расстегнут, на сером сукне — пятна запекшейся крови. И… И что-то на голове. Фуражка?

Он поднял руку. Пальцы нащупали мягкую ткань бинта. Кажется, фельдшера все-таки позвали. Перевязали, оставили флягу.

Ушли.

Будь он солдатом, русские взяли бы его в плен. А так вышло, что вроде как побрезговали. Все равно не жилец!

Не жилец? А это мы сейчас увидим!

Встать он сумел, хоть и не с первой попытки. Наклонился за флягой, чуть не упал. Боль вернулась, но терпеть можно. Спина, правая нога и, конечно, голова, там, где повязка. Но и с повязкой можно жить!

Вода оказалась теплой и безвкусной. Он выпил несколько глотков, сполоснул лицо. Документы нашлись в нагрудном кармане кителя, вероятно, русские положили их на место. Гимназическое удостоверение, справка об эвакуации. Синие печати, польские орлы.

Разбомбленный поезд был теперь в сотне метров, за ближайшими деревьями. Поле, железнодорожная насыпь, дымящиеся остовы вагонов, мертвые тела. Оттуда несло гарью и тленом. А между насыпью и опушкой по неширокой грунтовке тянулась редкая колонна солдат в светло-зеленой форме. Пропылил грузовик, проехала орудийная упряжка. Война никуда не исчезла, она совсем рядом.

Значит, иди и воюй!

Мысль на какой-то миг показалась чужой и странной, и гимназист попытался собрать вместе рассыпавшийся осколками мир. Итак, он — Антон Земоловский, ученик 4-го выпускного класса третьей белостокской гимназии. Эвакуируется согласно распоряжению от 2 мая 1939 года под соответствующим номером. Поезд, номер вагона, место.

С фотографии смотрел кто-то незнакомый — молоденький паренек, совсем мальчишка. Неужели это он? И кто он такой вообще?

Гимназист присел на траву, отбросив подальше кусок окровавленной ваты. Сорвал травинку, зубами закусил. Осколки не складывались. Если выпускной класс, значит, ему семнадцать. Никак не больше, иначе бы забрали на фронт. У него… У Антона Земоловского наверняка есть семья, друзья, может, даже любимая девушка. Нет, не есть. Были!

У него-сегодняшнего нет ничего, даже памяти.

А еще гимназист знал, что пусть он из польского Белостока, но не поляк. На родном языке думать легче и приятнее — и фразы складывать проще. Впрочем, это не удивило, Белосток — Белоруссия, а там и Литва рядом. Во Второй Речи Посполитой поляков едва-едва половина. И узнал он об этом вовсе не из учебника, там цифры иные, благостные.

Итак, он белорус или литовец. Скорее, белорус, родная речь не слишком отличалась от польской. В гимназии приходилось говорить только на «государственном», иначе жди неприятностей. А в учебнике истории — сплошные крылатые гусары и Яны Собесские, сказка на сказке.

Он читал и другой учебник — на родном языке. Там все совсем-совсем иначе!

Порыв ветра ударил гарью и запахом близкой смерти. Там, в поезде, погибли десятки, может даже сотни. Наверняка его одноклассники, соседи, приятели. Гимназист покачал головой. Какая теперь разница, сколько поляков в Польше? Мало ли что написано в учебнике? Сейчас война, и русские — агрессоры. Их самолеты СБ[8] разнесли бомбами мирный поезд, их танки ворвались в Белосток. Какая бы ни была Речь Посполитая, но чужую границу перешла РККА, а не Войско Польское.

Неужели не ясно, кто враг? Иди и воюй!

Гимназист вспомнил, что может определять стороны света по солнцу, и это не так сложно. А еще словно наяву представил себе карту. Белосток от Варшавы — на северо-востоке. Значит, ему на юго-запад!

Первые шаги дались нелегко, и он выломал посох — толстую ветвь от старого рухнувшего дерева.

4

Такси неспешно катило по бульвару Маджент, встроившись в поток машин. Кружить усач пока не собирался, и я пожалел, нет, не о банкноте, все еще торчащей в щели перчаточницы, а о собственной нелепой выходке. Порядок бьет класс. Из Лондона телеграмм я не посылал, зато послал из Каракаса. Могли там за мною присматривать? Очень надеюсь, что нет. Но Легран тоже на что-то надеялся, а сейчас плывет домой в трюме сухогруза среди ящиков и бочек.

Если в меня вцепились — не отпустят.

Дорогу я помнил, пусть и не в подробностях. Бульвар заканчивается, сейчас — налево…

Такси, честно отстояв очередь у светофора, свернуло направо. Усатый шофер мельком взглянул в зеркальце заднего вида. То ли честно отрабатывает сверхурочные, то ли везет меня прямиком в засаду. А что? Если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят. Не мною сказано и не мною проверено — на собственном горьком опыте.

Теперь мы ехали по бульвару Шапель — прочь от Монмартра. Здесь было попросторнее, и авто набрало скорость. Шофер взглянул в зеркальце заднего вида еще два раза. В таких случаях помогает тяжесть под пиджаком — слева, в потайной кобуре. Но серый американец прибыл в прекрасную Францию без оружия. Нонсенс, конечно, но когда приходится пересекать несколько границ. Разобрались бы, конечно, но в этом случае поездка потеряет смысл. Точно бы учуяли.

Вправо! Название улицы на ближайшем доме разобрать удалось не до конца — «Патэн». Внезапно я успокоился. Никто меня похищать не станет, им интересны не мои предсмертные конвульсии, а цель поездки. Сам бы я водил серого американца по Парижу не меньше недели. Леграна наверняка раскусили пару месяцев назад, но труп бросили в Сену совсем недавно. Лучше подумать об ином, куда как более актуальном. К примеру.

— На Монмартре — куда? — поинтересовался шофер, резко сворачивая влево. Мы вновь оказались на бульваре Маджент и я окончательно успокоился. Сказано же — будем кружить.

— Есть такая дыра, — усмехнулся в ответ. — Отель «Этуаль Солитэр». Могу на карте показать.

Французский я знал с детства, но от ассоциаций никуда не деться. От названия так и несло пыльным зеленым сукном игорного стола. Даже обидно за Техас, славный штат Одинокой Звезды.

На карте отель действительно обозначен, хотя открыт совсем недавно. Точнее, переоткрыт.

Правило простое: чем название проще, тем лучше отель. Гости из Штатов, если они при деньгах, предпочитают «Отель Вандом», «Риц» или на худой конец «Мьюрис». Коротко и без претензий. «Бристоль» и «Мажестик» уже под сомнением, блеску много, зато публика слишком уж разношерстная. А уж с «Одинокой Звездой» все ясно с самого начала — название говорит само за себя. Добро пожаловать в однозвездочный отель!

Но только на первый взгляд…

«Этуаль Солитэр» постарше и «Рица», и «Мьюриса». Его открыли в 1840 году вскоре после признания Францией независимости Республики Техас. Техасцы и открыли, под крышей отеля даже разместилось торговое представительство. Первые годы жизнь там кипела, но потом Техас стал 28-м штатом.

— Приехали, мой генерал! — доложился шофер. — Теперь во двор?

Задумался! Только и слышал гул мотора — мы явно ползли на подъем. За окном — невысокий каменный забор и открытые ворота, как и было сказано.

— Во двор! — кивнул я, вспомнив план, виденный еще в Вашингтоне. — Входа с улицы нет.

Техасцы народ храбрый, но предусмотрительный. В первые годы независимости горячие мексиканцы находили своих врагов даже в Париже.

Авто рыкнуло от души, вкатилось за стены и, в последний раз вздрогнув, умолкло. Двор оказался двориком, двум машинам развернуться, конечно, можно, но с трудом.

Я вынул из щели банкноту, протянул, но усач не спешил.

— Мсье! Ваши друзья могут использовать в слежке больше трех машин?

«Мой генерал» исчез без следа. Человек говорил серьезно. Следовало ответить «да», но я наградил излишне резвую паранойю пинком, причем от всей души.

— Не думаю. Две — и то много.

— Тогда слежки не было. На бульваре Маджент еще могли уцепиться, но потом — едва ли. После Шапеля точно бы потерялись. Если еще захочется покружить, обращайтесь.

Взял банкноту, усмехнулся в усы. Я улыбнулся в ответ.

— Спасибо, полковник!

Усмешка исчезла, лицо потемнело, словно отключили ночную подсветку.

— Капитан. Произведен в Крыму, в июле 1920-го.

Я открыл дверцу.

— Ланс-капрал, корпус морской пехоты. Никарагуа, 1927 год.

Громила-швейцар лениво жевал чуинг-гам, вероятно для того, чтобы больше соответствовать образу. Каким еще быть истинному американцу? На техасца не тянул, не хватало ружья за спиной и широкополой шляпы. Сейчас наверняка заговорит по-французски.

— Добро пожаловать, сэр!

Ошибся! Хоть и не совсем — акцент явно с Западного побережья. Впрочем, чего я хотел?

Теперь следовало вспомнить фамилию и имя, записанные в паспорте. Пришлось брать, что дают, поэтому с фамилией как-то обошлось, а вот имя сразу не понравилось.

— Корд. Джонас Корд. У меня забронирован номер.

Джонас — Иона. Слишком уж символично.

Сэр! Ланс-капрал Корд в чрево кита прибыл, сэр!

— Скандал очень тихий, — сказал я Леграну, — ругаются шепотом при закрытых дверях. Полетят ли головы, не знаю, но случай весьма поучительный.

— За что их так? — удивился мой друг. — Военно-морская разведка — единственная служба, которая хоть как-то, но работает.

Мы шли по центральной аллее парка Рок Крик. Недавно выпал снег, хотя на календаре уже март. Холодная, долгая зима… Парк пуст, что меня полностью устраивало. В служебном кабинете о таком не переговоришь.

— Работает хорошо, — согласился я. — За это и пострадала. В Белом Доме узнали, что Президент исключен из числа получателей наиболее важных сводок — тех, что с «синим» грифом.

Легран негромко присвистнул.

— Значит, у ФДР протекает?

Отвечать я не спешил. Впереди был мостик, каменный, декоративный. Через ручей можно просто перешагнуть. Мы дошли ровно до середины.

— Протекает, — согласился я, останавливаясь. — ФДР — человек общительный и верит в дружбу. Странный идеализм для человека с его опытом. Шпионов среди гостей Овального кабинета нет, но болтуны точно имеются. Вот моряки и подстраховались. Теперь их будут линчевать, но с выключенным звуком. Как в немом кино.

— И какая из этого мораль, Норби?

Я поглядел на темную воду, струящуюся среди мокрого снега. Зима была холодной, весна ожидается ничем не лучше. Синоптики обнадежили — тепло придет не раньше мая.

— Тебе нужна мораль, Николя? Изволь. Конспект полностью готов. Сегодня ночью его перепечатали в четырех экземплярах. Я сидел рядом с машинисткой, а потом лично сжег черновики и копирку в камине. Затем попросил принести кочергу и размешал пепел.

Легран покачал головой.

— Однако! Странно, что ты не застрелил машинистку. С тебя станется.

Миссис Симпсон служит у нас уже четверть века, и ей я верю почти как самому себе. Но только почти. Титульный лист и первую страницу напечатал сам — и тут же спрятал в сейф.

— Помнишь адреса рассылки? Первый и второй экземпляры — Президенту и Государственному секретарю. Так вот, Николя, ФДР свой экземпляр сейчас не получит. Только после того, как события станут необратимыми. С Корди Халлом[9] я уже договорился.

Николя дернул щекой.

— Тогда следующим линчуют тебя. Или засунут головой в президентский камин.

— Наверняка.

Легран долго молчал, затем повернулся, взглянул в глаза.

— Между прочим, Норби, полный текст Конспекта ты мне так и не показал.

Я выдержал его взгляд.

— Естественно. А ты как думал, Николя?

Моего друга все называли Ником, по документам он был Николасом, но с первых же дней знакомства я начал именовать его по-французски. Легран не стал возражать. В конце концов, он из Акадианы, а я из штата Монтана. В Скалистых горах до сих пор не забыли своих французских предков.

5

Тропинку рассек узкий, в полшага, ручей, и гимназист, помыв флягу, набрал свежей холодной воды. Умылся, попытавшись отскрести кровавые пятна на кителе, немного посидел у журчащей воды — и зашагал дальше. Лесная тропа вела точно на юго-запад. Если не спешить и вовремя отдыхать, за день можно уйти далеко. Боль никуда не делась, но и не мешала, словно непослушная собачка на поводке. Не слишком удобно, но идти можно.

Гимназист понимал, что хватит его ненадолго. Голод можно и перетерпеть, но впереди вечер. Он, кажется, уже ночевал в лесу, причем без всякой палатки, но это было летом, а сейчас лишь начало мая. А еще — повязка. Рану следует обязательно обработать.

Оставалось надеяться на тропу. Широкая, значит, обязательно куда-нибудь приведет. Восточные Кресы — не Сибирь, хуторов здесь немало. А вот русские в такую глушь едва ли сунутся, они сейчас на дорогах, вперед рвутся. Это уж потом, когда осваиваться начнут, разошлют всюду комиссаров и чекистов.

Белосток взят, до Варшавы не так далеко. Устоит ли столица? В 1920 — м Польшу спасло Чудо на Висле, но чудеса в мире случаются редко — и никогда не повторяются.

Интересно, пошел бы он-прежний, гимназист выпускного класса, на войну? В учебнике есть целая глава про «львовских орлят», таких же гимназистов. Они сражались. Нет, не с русскими, не с немцами. И вообще, во Львове все было совершенно не так!

Гимназист Антон Земоловский даже остановился, испугавшись собственных мыслей. «Орлята» — враги! Он бы лично взял «снайперку», немецкий карабин 98k с прицелом ZF4 и зимним спусковым крючком. Как нужно целиться, помнит, и о маскировке помнит, и об упреждении на ветер.

Боль, превратившись из ручной собачонки в грозного волкодава, вцепилась в тело. Он, застонав, присел на свежую молодую траву и обхватил голову руками. Перед глазами заклубилась серая холодная пыль Последнего поля. Что-то не так, совсем не так! Он идет воевать за поляков? Но ведь поляки.

Боль переждал, заставил себя встать и взять посох-древолесину в руки. Разбираться он будет потом. Войны здесь нет, она где-то далеко, надо просто идти на юго-запад. Просто идти.

Первый шаг, второй, третий. Дальше — легче, и он уже вошел в привычный ритм, когда легкий порыв ветра, зашумев в листьях, заставил остановиться. Дым! Где-то совсем недалеко! Гимназист оглянулся и, ничего не заметив, двинулся дальше. Шаг, еще шаг, еще, еще.

Стой!

Кусты возле тропы зашевелились. Он попытался вспомнить, живут ли под Белостоком медведи — и тут же увидел ствол карабина.

— Ни с места! Стреляю!..

Руки поднимать не стал. Положил посох на траву, отступил на шаг.

Еще не на войне, а уже во второй раз в плен берут!

— Куда направляешься?

— В Варшаву, — вздохнул гимназист. — Как в справке и написано. Я же не виноват, что эшелон разбомбили!

Карабин по-прежнему смотрел в его сторону. Суровый усатый капрал держал под прицелом, документы же проверял молоденький шеренговый, безусый и в очках. Фуражки-«рогативки», форма цвета хаки, летние льняные мундиры, бриджи с кожаными леями, сапоги со шпорами. Уланы! Как на картинке, конные по пешему, но без сабель.

Тот, что в очках, отнес документы усатому. Капрал, взглянув мельком, поморщился.

— А все одно — не порядок! Ничего, начальство разберется.

Закинув карабин за спину, порылся в кармане бриджей, достал большую белую тряпку, кинул шеренговому.

— Глаза ему завяжи.

Мир исчез, погрузившись во тьму. Резкий толчок в спину.

— Пошел!

Посох остался на траве, и после первого шага он чуть не упал.

Теперь дымило совсем рядом. Не костер — здоровенная полевая кухня с высокой трубой. Могучего вида повар мешал варево, помощник в расстегнутом кителе подкладывал дрова.

Поляна — и люд на ней. Почти все спят, кто укрывшись шинелью, кто так. Не дремлет лишь кухонная команда, часовые — и хмурый пан подпоручник. Глаза злые и сонные, разбудили, не иначе.

— Итак, вы утверждаете, что учились в 3-й гимназии города Белостока.

— Ничего не утверждаю! — не выдержал он. — Очнулся возле вагона, все горит, убитые, раненые. Кто-то оттащил меня в лес, я сознание потерял. А что раньше было — не помню. Совсем! Документы мои, там фотография, взгляните. И еще у меня номер гимназии на кителе.

Подпоручник, развернув удостоверение, поморщился.

— Допустим. Разведка доложила, что эшелон из Белостока действительно разбомбили. Но при вас, пан Земоловский, обнаружена фляга советского образца. Перевязывали тоже русские, у нас бинты другие.

Гимназист пожал плечами.

— Перевязали. И водой напоили. И что?

— О чем они вас спрашивали? Русские? И что вы им рассказали?

Здесь, в лесном лагере, перевязывать его пока не собирались. Сняли повязку, приставили часового, а затем и пан подпоручник пожаловал — с блокнотом и остро заточенным карандашом.

— Не желаете отвечать, пан Земоловский?

Фамилия, написанная в удостоверении, казалась чужой и незнакомой. Ее словно нарочно коверкали.

— Желаю! Могу повторить еще раз. Русские посмотрели мои документы, перевязали — и решили, что я «ne zhilec».

Пан подпоручник понимающе кивнул.

— Ага! Знаете русский? Интересно, интересно. Хорошо знаете? Скажите что-нибудь, пан Земоловский, первое, что в голову придет.

Память молчала, и он попытался ее слегка пришпорить.

— Мицкевич! — констатировал пан подпоручник. — Но в переводе русского шовиниста Пушкина. Предпочитаете читать классику на языке врага?

Отвечать он не стал, отвернулся. Вот и сходил на войну! Сейчас отведут в кусты — и расстреляют за шпионаж.

— В глаза смотрите, пан Земоловский, в глаза!

В глаза глядеть он не стал, скользнул взглядом по мундиру.

— А у вас, пан подпоручник форма неправильная.

Тот открыл рот, затем попытался сглотнуть, пальцы скользнули по серебряным пуговицам. Гимназист улыбнулся.

— У вас на воротнике — галунный зигзаг, такой носят только в мирное время. А сейчас вроде как война!

Пан подпоручник внезапно стал очень серьезным.

— Верно! Что еще заметить успели?

Лучше было промолчать, но он все же не удержался.

— Не заметил — унюхал. Дым от вашей кухни за километр учуять можно. Это вы так врага на бой вызываете?

Блокнот с треском захлопнулся. Офицер встал, одернул мундир с неправильным шитьем.

— Даю на размышление ровно час. В случае чистосердечного признания обещаю доставить вас в распоряжение командования. Иначе здесь и расстреляем.

Достал часы-луковицу, щелкнул крышкой.

— Шестьдесят минут, пан Земоловский!

Он хотел уточнить, в чем именно следует признаваться. Он шпион, диверсант — или все сразу? Но пана подпоручника уже не было.

Рядом шумно вздохнул караульный.

6

— Прошу за мной, сэр!

Я кивнул, но прежде, чем последовать за швейцаром, окинул взглядом здание. «Этуаль Солитэр» прилепился тыльной стеной к краснокирпичному шестиэтажному дому, явно знавшему лучшие времена. Отель же смотрелся, как новенький «никель», хотя при реставрации здание явно пытались состарить. Но все равно, получился не слишком удачный новодел в стиле первой половины прошлого века. Красная черепица, дикий камень, бронза на входных дверях.

Окон на первом этаже я не заметил и вновь подумал о горячих мексиканцах.

После того, как владельцы разорились, здание выкупил кто-то местный и превратил в общежитие для художников, а двадцать лет назад, после великого исхода богемы с Монмартра на Монпарнас, тут организовали обычную ночлежку. Место сразу же стало криминальным, местных апашей так и называли: «техасцы». Но и это кончилось, десять лет назад притон прикрыли, здание стояло пустым, пока, уже не так давно, нашелся новый владелец. Он и вернул отелю прежний облик, естественно, в меру своего разумения и финансовых возможностей.

Особой славой «Этуаль Солитэр» среди наших туристов не пользовался. Тем не менее, места были нарасхват, я забронировал чуть ли не последний свободный номер.

— Ваши ключи, мсье. Прекрасный номер на втором этаже, мсье. Бар и ресторан на первом этаже, мсье. Большое спасибо, мсье!

Неопределенного возраста тип за стойкой даже не пытался изображать американца. Поздоровался по-английски, хоть и с заметным акцентом, а после с явным удовольствием заговорил на родном. И вообще, внутри ничего не напоминало о Техасе — только на стене слева от стойки красовалась белая пятиконечная звезда на лазурном поле в окружении оливковых и дубовых ветвей. Все прочее если и напоминало Штаты, то разве что Айдахо с ее знаменитой пещерой. Такие же низкие закругленные своды, стены в камне — и ни одного окошка. Я представил, что будет, если выключить свет, и невольно поежился. Том Сойер и его подружка Бекки в подземном лабиринте. А за углом — индеец Джо.

Коридорный взялся за чемодан, но я поднял ладонь.

— Минутку!

Достал из бумажника банкноту, родную сестру той, что дал шоферу, пошелестел в воздухе.

— Если будут спрашивать Уолтера Квентина Перри, немедленно сообщите мне. В любое время — днем, вечером, ночью. Уолтер Квентин Перри, запишите.

Для верности купюру получил и коридорный. Теперь уж точно запомнят.

— Пошли!

На отдых, душ и бритье я выделил себе ровно час. Серый американец прибыл в Париж, в прекрасный Париж, в великолепный Париж, город любви и счастья. Лямур, бонжур, тужур.

Моего друга Николя Леграна убили в апрельском Париже, когда зацвели каштаны. Серый американец прибыл по его следам.

Теперь он должен исчезнуть.

Год назад к нам попал вопросник советской разведки. История, хоть комедию снимай. Большевистский агент выбрал свободу, но целых два дня искал место, где можно сдаться властям. Так и не найдя подходящего, раскаялся в редакции одной из газет в присутствии редактора и дюжины репортеров. По этому поводу мой босс крупно поговорил с Джоном Эдгаром Гувером. Тот проникся и обещал принять меры.

Вопросник меня удивил. Большевиков прежде всего интересовали не военные тайны, не экономика и даже не научные разработки, а порядок принятия решений в нашем руководстве. Первым пунктом шел порядок информирования Президента: кто готовит сводку новостей, кто докладывает, как идет отбор сведений, что считается самым важным. Я набрался наглости и спросил об этом у Корди Халла. Тот весьма удивился самой постановкой вопроса. Ничего похожего, оказывается, нет и в помине. Утром Президенту приносят несколько газет, покупает их обслуга, причем по своему усмотрению. Вечером же ФДР слушает радио, но не каждый день. Газетам он предпочитает книги, причем читает быстро, до восьми страниц в минуту. Все прочее — из докладов и разговоров с гостями.

Итак, Президента никто специально не информирует, он прекрасно обходится своими силами. Но вопрос задан не зря. У ФДР нет специального отдела новостей, но у Сталина-то наверняка есть, иначе бы не стали спрашивать!

Своих агентов у нас в Москве нет. Военный и военно-морской атташе собирают сплетни на редких официальных приемах, а еще какой-то парень работает ножницами, разбирая советские газеты, купленные в киоске у посольства. И это — всё. Штаты до сих пор — глухая провинция. Со времен Тома Сойера и Бекки Тэтчер мало что изменилось.

Магазин я выбрал подальше, за Сеной, на левом берегу недалеко от бывшего вокзала д'Орсе, заставив таксиста, на этот раз марокканца, изрядно поколесить по городу. Ему в радость, мне — не очень. Париж, как ни нарезай по нему круги — позолоченная труха на болоте. Не древность, не антиквариат даже, а просто старье. Кто хочет, пусть восхищается.

А вот магазины приличные, не хуже, чем в Большом Яблоке. Паренек у входа намек уловил сразу и умчался вихрем, пряча полученную купюру в карман узких брюк. Вскоре передо мной предстал аккуратно одетый мсье с аккуратными же усиками и ровным пробором в седеющих волосах. Человек выглядел солидно, и я, не став трясти деньгами перед его благородным носом, для начала представился.

— Я есть американец, знаете ли, — по-французски, но с акцентом, самым жутким, какой только мог изобразить.

Аккуратный мсье невозмутимо кивнул.

— Вы можете сказать, где куплена быть эта одежда?

Мсье еле заметно улыбнулся.

— Восточное побережье, любой из крупных магазинов. Пошита пару лет назад, значит, скорее всего, распродажа.

Спрятал улыбку, окинул меня внимательным взглядом.

— А вот туфли, мсье, вы шили сами, причем у очень хорошего мастера. Вероятно, на распродаже ничего подходящего не нашлось.

Я кивнул, сообразив, что попал куда надо.

— Задача такая. Я не хочу выглядеть американским чучелом. Пусть чучело будет французским, скажем, из провинции. Это возможно?

На этот раз я говорил без всякого акцента, по крайней мере, мне так показалось. Аккуратный мсье прислушался и покачал головой.

— Едва ли. Но канадец из Квебека из вас выйдет отменный. Кстати, рядом хорошая парикмахерская, она вам тоже понадобится.

Помолчал немного, вновь улыбнулся.

— Но если будете молчать, мсье, сойдете и за провинциала. На улице, в толпе, в кинотеатре.

Я достал бумажник.

— Приступайте!

7

С закрытыми глазами было легче. Гимназист сидел прямо на траве, отгородившись спасительной темнотой от всего мира, и пытался понять, что не так — с миром, с войной, с ним самим. Ничего не получалось, память молчала, отделываясь маленькими почти ничего не говорящими обрывками.

Начало войны, класс, бледное лицо учителя, его срывающийся голос. Он, Антон Земоловский, за второй партой. Нет, не за партой, все вокруг стоят. А кто рядом? Кто впереди? Память молчала. Лицо учителя (кажется, словесник) проступало, словно из густого тумана. Незадолго перед этим гимназист с ним поспорил, только о чем? А вот правительственное сообщение не забылось. Миролюбивая политика Речи Посполитой, провокации на границе, ничем не обоснованные претензии Москвы, вероломный удар на рассвете. Он тогда еще подумал. Нет, не помнит!

Первые вражеские самолеты над Белостоком. Он в школьном дворе, вокруг спорят о том, чьи это машины, потом — запоздалая сирена воздушной тревоги, чей-то крик «Не бежать! Не бежать!». Но они все-таки побежали. Куда? Убежище на соседней улице, в подвале кинотеатра. Как назывался кинотеатр?

Но не это самое страшное. Без мелких подробностей можно обойтись, потом сами вспомнятся (кинотеатр «Колизей»!), но почему он не помнит себя самого? Имя и фамилия звучали, словно чужие. А ведь документы его собственные! Лицо он пытался разглядеть в ручье, когда умывался, потом пан подпоручник внимательно разглядывал фотографию. Значит, он действительно учился в гимназии, жил в Белостоке. Где? С кем? Откуда он родом? Друзья, одноклассники, соседи, родители, наконец? Почему сходу вспомнил стихи Пушкина? Родной язык. Нет, не русский, хотя чем-то похож.

Антон Земоловский вдруг понял, что случилось. Память — зеркало. На первом плане сам человек, рядом те, кто рядом с ним и в жизни. Все прочее — фоном, фреской, уходящей в Прошлое.

Его стерли! Тряпка с едкой кислотой безжалостно уничтожила изображение, оставив лишь края, непонятные фрагменты — такие, как ощущение тяжести в руках, когда он стрелял из немецкого карабина 98k. Упражнение № 1, одна мишень, три дистанции. Его тогда похвалили.

Нет, ничего не понять, ничего толком не вспомнит! Зеркало стерли.

И ничего никому не объяснить. Контузия? Но при контузии кружится голова, человек теряет координацию, а он хоть и с трудом, но прошагал несколько километров. Тело болит, но это просто ушибы, только рана на голове, однако не слишком серьезная.

— Где тут шпион!

Густой тяжелый бас грянул, словно с небес.

— Ну-ка покажись, парень!

Он открыл глаза. Тьма исчезла. Прямо перед ним траву попирали кавалеристские сапоги со шпорами, заправленные в бриджи. Пахнуло лошадиным духом и почему-то коньяком.

Антон Земоловский встал. Будь что будет!

— А поворотись-ка, сынку! Крепко, гляжу, тебе досталось. Поворотись — это, гимназист, команда «Кругом!».

Высокий, плечистый, в выглаженном офицерском мундире, сабля при поясе, кобура, стек в руке.

— Кру-у-угом!

В последний миг он вспомнил, что выполнять команду следует через левое плечо.

— Куртку свою можешь выбрасывать, на тряпки пойдет. Эге, а на затылке тоже кровь! Крепко, крепко приложило. Кру-у-угом!

Лицом уже немолод, морщина рассекла лоб, серые внимательные глаза, выбрит гладко, словно только от цирюльника. Загорелый, крепкий, подтянутый.

— И кто таков будешь?

И как ответить? Гимназист? Эвакуированный? Русский шпион?

— Доброволец Антон Земоловский!

И сразу же стало легче. Он хотел на войну? Вот и будет воевать. Русские — враги, а с остальным позже разберется.

— Прибыл для прохождения службы!

Вновь пахнуло коньяком. Загорелый, ничуть не удивившись, коротко кивнул.

— Молодец! Хвалю, доброволец!..

Приложил два пальца к фуражке с серебряным орлом.

— Майор Хенрик Добжаньский, исполняющий должность командира 110-го резервного уланского полка. Поступаешь в мое распоряжение!

Поглядел куда-то в сторону, чуть нахмурился.

— Почему до сих пор не сменили повязку? Непорядок! Перевязать, переодеть, накормить, уложить спать!

Задумался на миг и внезапно улыбнулся, блеснув крепкими зубами.

— Насчет кухни ты прав, доброволец. Это я приказал, парни уже три дня горячего не ели, решил рискнуть.

Повернулся резко. Исчез. Гимназист — отныне доброволец — вытер со лба внезапно выступивший пот. Неужели все так просто? Взяли — и поверили?

— Признаваться, значит, не желаете?

Пан подпоручник достал портсигар, щелкнул крышкой. Доброволец ничуть не удивился. Но и пугаться не стал.

— Не желаю, не в чем. Но. Кажется, вас, пан подпоручник, ничем не убедишь?

Тот, еле заметно улыбнувшись, протянул портсигар.

— Не желаете?

Ответа не дождавшись, поглядел прямо в глаза.

— Убеждать меня, пан Земоловский, не надо, сам все пойму. Если человек выглядит, как шпион и ведет себя, как шпион — он и есть шпион. Выглядите вы соответственно, ведете — не совсем. Поэтому стану за вами присматривать, причем очень внимательно.

Закурил, пустил дым щегольским серым кольцом.

— Насчет формы вы правы. Я служил в Белостоке, но не в полку, а при штабе. Начальство распорядилось петлицы с шитьем не снимать, чтобы подчиненные сразу же узнавали офицера, а потом уже стало поздно. Но почему вас удивили петлицы, а не уланский полк, пусть и неполного состава, посреди леса?

Доброволец заставил себя улыбнуться.

— Вероятно потому, что я не шпион.

Из военных сводок понять что-то было мудрено. Войско Польское героически атаковало, контратаковало, окружало и громило, авиация бомбила, бравые капралы и сержанты совершали подвиги, круша в одиночку большевистские орды. Появились и исчезли «львовское направление», «брестское», потом помянули Беловежскую пущу и Полесье. Но Белосток держался, даже бомбили его не каждый день. Значит, на фронте все не так и плохо, ведь война шла уже второй месяц.

А потом в сводке упомянули Гродно. Всего лишь один раз.

110-й уланский полк защищал западные окраины города. Потом защищать стало нечего, а русские уже были со всех сторон. Командир приказал прорываться на север, к литовской границе, чтобы там интернироваться. Его заместитель майор Хенрик Добжаньский приказ выполнить отказался — и пошел на прорыв, но не на север, а на юго-запад, к Белостоку, который еще держался.

Прорвалось чуть более полутора сотен, но они опоздали. Белосток тоже пал.

— Я, значит, шпион, — вздохнул доброволец Земоловский. — А вы кто? Воинская часть, не выполнившая приказ?

— Победителей не судят, — пожал плечами подпоручник. — А побежденных.

Взглянул в глаза и проговорил по-русски.

— Mertvye sramu ne imut.

8

Я чуть было не велел таксисту ехать к мосту Дебийи — туда, где выловили из Сены тело Николя Леграна. В последний миг сдержался, прикусил губу. Ничего я там не увижу, моего друга убили совсем в другом месте, а труп бросили в Сену где-то выше по течению. Полиция лишь развела руками. Дело до сих пор не закрыто, но надежды никакой. Впрочем, в нашей работе не так важно, кто убил, главное — кто приказал.

— В библиотеку Святой Женевьевы, площадь Пантеона, — распорядился я, немало таксиста удивив. Богатые канадские туристы предпочитают иные маршруты.

Серый американец исчез, обернувшись одетым с иголочки туристом-франкофоном. Иголочка вышла кривовата, костюм хоть и сидел неплохо, но мне совершенно не нравился. В таком только гангстера играть, не хватает лишь цветка в петлице. Вместо него я купил в киоске значок с кленовым листом. Привычную шляпу сменил берет шоколадного окраса, который я сдвинул на самое ухо. В придачу — летнее пальто. Пригодится, холодный апрель сменился столь же холодным маем.

Квебек так Квебек, по мнению моего въедливого консультанта, акцент у меня вполне подходящий. А я даже не старался, говорил, как привык с самого детства. Монтана, «штат сокровищ», Форт Бентон, самая обычная школа с французским, как иностранным. Почти весь класс ходил в отличниках, дома у многих говорили только на языке Мольера. С английским дела обстояли куда хуже.

Перед тем как кликнуть такси, я позвонил по телефону-автомату. Ответили после третьего гудка.

Пора за работу.

Настоящий шпион первым делом соблазняет роковую красавицу, в идеале — сразу нескольких. По крайней мере, так утверждал Николя Легран, не знаю в шутку или всерьез. С его внешностью и манерами стратегия имела все шансы на успех. Я предпочитаю библиотеку, особенно газетный зал. За время путешествия приходилось покупать вчерашние газеты и урывками слушать радио. Конечно, роковая красавица тоже может пересказать последние новости — горячим шепотом на самое ухо, но в таком серьезном деле я привык доверять лишь себе самому.

Библиотеку Святой Женевьевы я выбрал по самой простой причине — у меня был читательский билет. Фамилия, правда, иная чем в моем нынешнем паспорте, но сойдет и так.

За окном такси мелькали полузнакомые улицы, впереди — Латинский квартал, где на очередного туриста никто и внимания не обратит, а я думал о том, что искать в первую очередь? Николя Легран поехал в Европу потому, что там могла начаться война. Она и началась. «Война отец всему и царь», — как верно выразился кто-то из умников.

Значит, война!

Наши атташе не зря хлестали спиртное на приемах со своими коллегами. Кое-что сумели узнать. Такие новости сразу же следует делить на шестнадцать, но и сухой остаток весьма интересен.

Всезнающие журналисты уверенно предсказывали быструю советскую победу, почти как в фильме «Если завтра война». Фильм я посмотрел в начале этого года — прислали из Франции с французскими же субтитрами, так что переводчик не понадобился. После просмотра я посоветовал парню из Пентагона, приглашенному в числе прочих, дать заказ Голливуду на нечто похожее. Тот развел руками: такого количества танков, как показано в фильме, у нас нет, даже если с учебными и списанными по ветхости. С самолетами все наоборот, однако, новые машины лучше раньше времени не показывать. Жаль! Если смотреть не на актерские потуги, а на железо, впечатление очень сильное.

Но я уже знал, что если завтра война, РККА не сокрушит Польшу. По крайней мере, за одну кампанию.

Кто-то из наших аналитиков назвал СССР Ираном с танками и самолетами. На мой взгляд, так оно и есть. Сама по себе РККА ничем не лучше армии шаха или, скажем, Чан Кайши. Войско Польское такой удар выдержит, пусть и не без труда. А танки и самолеты. Ими еще нужно уметь командовать, иначе стальные машины завязнут в пробках, а потом остановят ся без горючего, авиация же будет путать цели, бомбить своих же, а затем тоже замрет, оставшись без бензина и запасных частей.

Так и получилось. Первый удар был страшен, Корпус пограничной стражи буквально смели за несколько часов, танковые колонны рванули по дорогам на запад, но уже на четвертый день продвижение резко замедлилось. Танки ломались, сталкивались, увязали при переправах, небоевые потери на порядок стали превышать боевые. Самолеты летали много, но крайней бестолково — и тоже бились, и тоже ломались. Стальная лавина начала останавливаться — и тут в бой вступило Войско Польское.

Имелся еще один фактор. Русские наступали на юге — на Львов и в центре, на Брест. На севере же только обозначили прорыв, дойдя до Новоградека. Причину этого я знал. Там — земли, когда-то отторгнутые от Литвы. От бывшей державы Гедемина и Кейстута сейчас остался жалкий огрызок, прижатый к латвийской границе, но в дело вмешался Рейх. Послу Деканозову намекнули, что Германия считает Литву сферой своего влияния. В Москве призадумались — и остановили танки.

В итоге после трех недель боев поляки сумели выстроить фронт приблизительно по линии лорда Керзона, а потом и контратаковали. Без особых успехов, но русское наступление сорвалось.

Приблизительно так все выглядело, когда я вылетел в Мехико. Оставалось узнать, что случилось в последние дни. Русские, кажется, снова наступают.

— Большевики все равно победят, — сказал Николя Легран незадолго до отъезда. — Ни Франция, ни Британия войну Сталину не объявят, войска не пошлют. Как только падет Варшава, Гитлер прикажет Вермахту перейти польскую границу под предлогом защиты немецкого населения. Новая советско-германская пройдет там же, где и в 1914 году. Данциг будет включен в состав Рейха, а большевики и наци станут лучшими друзьями на год-другой.

Соответствующий раздел Конспекта Легран сочинял лично, поэтому считал себя знатоком.

— А если Варшава не падет? — поинтересовался я.

Легран всплеснул руками, мой друг был горяч и очень артистичен, таких просто обожают пожилые дамы.

— Кто помешает, Норби? Венгрия? Хорти просто оттяпает под шумок пограничные территории и поставит русских перед фактом. А кто еще? Итальянцам не до большой политики, румыны боятся Сталина.

— Кто? Вот ты это и узнаешь, Николя.

Легран узнал многое, но не все. Русские пока не взяли Варшаву.

9

Антон Земоловский закричал — и проснулся. В короткий неуловимый миг между сном и явью он еще помнил то, что окружало его в нестойком мире гипносферы. Помнил — и понимал, насколько все в этот день сложилось неправильно, даже нелепо. Но и это не было самым страшным. Лица! Те, кого он знал, любил, помнил — живые, улыбающиеся, серьезные, гневные. И мертвые, в крови и прахе. Все, кого он забыл, кто был стерт с зеркала Памяти. Он попытался ухватить уходящие в клубящуюся тьму образы, оставить при себе хоть что-то, хоть самую малость, хоть имя с фамилией.

— Совсем плохо, парень? Может, воды?

Холодный пот на лбу, боль в прокушенной губе — и привычная уже пустота. Мертвое безмолвное зеркало, и он, доброволец Антон Земоловский.

Ночь, темнота, легкое покачивание, перестук копыт. Он лежит на чем-то мягком, кажется, на свернутой попоне.

— Н-ничего, — ответил он темноте. — А воды. Воды можно.

В губы ткнулась кружка. Бывший гимназист отхлебнул глоток, затем другой.

— Спасибо большое! А где я? В смысле, мы?

— Совсем ничего не помнишь? Да-а, досталось тебе парень. Ничего, пан фельдшер сказал, что выкарабкаешься, завтра бегать будешь. Он, правда, духом изрядно весел, чуешь, как спиртом пахнет? Но дело свое знает. А мы с тобой в лазарете, только он, лазарет, на колесах. Неужто все забыл?

Сон отпустил, и сразу же стало легче. Он, доброволец Антон Земоловский, жив, может думать, двигаться и отвечать за себя. Это главное.

— Почему забыл? Помню.

После разговора с бравым майором и недоверчивым паном подпоручником, появился пышноусый фельдшер. Дохнул спиртовым духом, усадил на траву и занялся повязкой. Пришлось изрядно потерпеть, наградой за что стал все тот же спирт в маленькой мензурке. Было велено дыхание затаить, выпить одним глотком — и резко выдохнуть. С тем лечение и завершилось, боль почти исчезла, зато начали заплетаться ноги. До крытой брезентом повозки он дошел сам, а вот дальше — провал.

— Сейчас ночь? — зачем-то спросил он, но тут же сообразил, что ошибся. Тьма сгинула, сменившись нестойким сумраком. Бывший гимназист даже сумел различить силуэт собеседника, тот был справа. Слева — тоже кто-то, кажется, шинелью укрыт.

— Это как считать, — рассудил говорливый сосед. — Солнце уже село, потому и с места тронулись. Нам за ночь надо железку перейти и снова в лес нырнуть. А возле железки русские «панцеры», нарвемся, плохо будет. Одна надежда, что ночью паны москали будут дрыхнуть. Мы теперь вроде как партизаны, днем спим, воюем ночью. Интересно даже. Жаль, встану нескоро, обе ноги продырявлены.

Судя по голосу, сосед лишь ненамного его старше. Ранен — и серьезно, но кураж не утратил. Улан!

— Антон Земоловский, доброволец.

— Капрал Станислав Пачка. Пулеметчик, второй номер.

Он ждал выстрелов, взрывов, гула танковых моторов, но вокруг было тихо, лишь негромко постанывал тот, кто лежал слева. Повозку трясло, обиженно ржали кони. Дорога им выпала — от ухаба к ухабу.

— Майор наш боевой, — негромко рассказывал пулеметчик Пачка. — Герой! Еще в ту войну воевал, ушел добровольцем в легионеры. Потом Львов от москалей защищал, в офицеры вышел. А еще спортсмен, в Олимпийских играх участвовал. А вот по службе затирали, двенадцать лет в майорах ходит.

Доброволец, вспомнив густой коньячный аромат, рассудил, что майора затирали, вероятно, не без причины.

— Под Гродно без него мы бы все пропали. Как начали москали из гаубиц гвоздить, ясно стало — хана. Нашу артиллерию сразу разнесло, половину офицеров перебило, хорошо хоть лошадей укрыть успели. За развалины зацепились, я, понятно, при пулемете, после атаки пальцы от железа еле оторвал. Прилипли!

— Пешими воевали? — удивился он. — Вы же уланы!

Капрал негромко рассмеялся.

— Уланы пешими и воюют. ХХ век, парень! «Панцеры», пулеметы, авиация, газы… По уставу верхом мы только к месту боя движемся, а там лошадей коноводам отдаем. Но если к горлу подступит, тогда, да, за сабли — и в атаку, как при Яне Собесском. Марш-марш! Знаешь, как настоящий конный бой называется? Шок! Вот мы под Гродно шок москалям и устроили. Ребят, правда, много легло, но все-таки прорвались. А что было делать? Не в плен же сдаваться! Майор перед боем нам так и сказал: жизнь проходит, а честь остается навечно. Праправнуки вспоминать будут!

Доброволец Земоловский не спорил. Капрал, горячий парень, в чем-то прав. Только «шок», им помянутый, может помочь лишь раз-другой. В третий нарвешься на «панцеры», а там и авиация подоспеет. Не зря они от солнца прячутся, ночи ждут, тут майор верно рассудил.

— А какой у тебя пулемет, капрал? «Тридцатка»?

— Разбираешься! — явно удивился тот. — Да, Ckm wz.30 он же Браунинг M1917. Прошлого года выпуска, модернизированный, улучшенный затвор, новый спусковой механизм. А тачанка наша — образца 1936 года. Про Махно слыхал? Так наши тачанки получше будут.

Про Нестора Махно бывший гимназист помнил — как и про пулемет-«тридцатку». Кажется, он даже его разбирал.

— Тачанке экипаж из трех человек положен, пулеметчики — и ездовой. Ездового нашего убило, меня ранило, так что дядька Юзеф один остался. Ездового-то найдут, а с пулеметчиками плохо, почти все в Гродно полегли. Слушай, Земоловский, а может ты в пулеметчики пойдешь?

Где-то через час случился привал. Всезнающий капрал рассудил: шли размашистой рысью, значит, коней притомили. А ехать-то еще всю ночь!

Доброволец Земоловский, убедившись, что ноги держат и руки не дрожат, вызвался сходить в разведку. Пробрался к краю повозки, свесился вниз, спрыгнул на мягкую пыльную землю.

Ночь. Не видно ни зги, только конский дух, только негромкие голоса. И тяжелая черная тень у повозки — прямо перед ним.

— Не спится, доброволец? А я вот решил к раненым заглянуть. Новых, хвала Деве Ченстоховской, нет, без боя прошли.

Пахнуло коньяком. Впрочем, командира легко было узнать и по голосу. Шептал он тоже басом.

— Так точно, пан майор, выспался. И. И я здоров, могу воевать.

Тень надвинулась, обретая форму. Майор был в плаще и каске.

— Воевать? В строю? Ну, рассуди, парень, куда я тебя, гимназиста, дену? В первом же бою убьют. Вот силенок наберешься, станешь за лошадями присматривать. И ничего в этом постыдного нет, сам так начинал, мне тогда только семнадцать исполнилось. Боев на твой век еще хватит, война не завтра кончится.

За лошадями? Он был не прочь, тоже дело, и нужное. Ничего плохого в том нет, командир прав. Но…

— Пан майор! А вам пулеметчик нужен?

10

Вход в универмаг сверкал неоном, изнутри, из-за огромных стекол, лился мягкий желтый свет, фонари же у тротуара горели белым огнем. Солнце зашло уже час назад, но магазин работал, да и прохожих хватало. По улице тек поток автомобилей, небо же казалось не черным, не серым даже, а каким-то белесым.

Я прошелся мимо витрин и оценил место встречи. Случайный взгляд не зацепит, вечерняя жизнь в самом разгаре. Другое плохо. Хлопок выстрела могут просто не заметить, особенно если не поскупиться на глушитель. Годится даже старый от папаши Хайрема Максима. Впрочем, у русских и «лайми» есть кое-что поновее. Не слишком надежное, но чтобы пальнуть с трех шагов вполне хватит. «Хлоп!» — и удивленные прохожие склоняются над беднягой, упавшим на истоптанный асфальт.

Казалось бы, кому нужен модно одетый канадец в берете цвета шоколада? Я попытался составить список, но быстро бросил это занятие. Запас оптимизма и так на исходе.

Хотелось посмотреть на часы, но я сдержался, предпочтя вновь пройтись мимо горящих всеми огнями витрин. Смешно, но на карте Парижа, оставшейся в служебном сейфе, это место именуется «Водокачка». Именно у водокачки мне назначил встречу тот, с кем я говорил по телефону-автомату. Надо очень хорошо знать город, чтобы сходу догадаться. Сто лет назад на этом месте и вправду была водокачка, украшенная рельефом «Иисус и самаритянка». Парижане прозвали водокачку «Самаритэн», а когда по мановению барона Османа на этом месте вырос десятиэтажный универмаг, название перешло к нему. У нынешнего хозяина замечательная фамилия — Коньяк. Николя Легран был, кажется, с ним знаком.

Я думал о всяких пустяках, считал авто, проносящиеся по шумной Рю-де-ля-Моннэ, и успокаивал себя тем, что убивать меня именно сейчас никто не станет. Я единственный человек в Европе, знающий Консула в лицо, но незаменимых не бывает, есть еще не замененные. На смену мне приедет еще кто-то, как приехал я, ступая по следам Леграна. Крючок же, на котором висит Консул, надежный, надежней не бывает.

— Извините, мсье!

Не толкнули, но все-таки извинились. Человек в светлом летнем пальто и кепке, надетой чуть набекрень, с небольшим портфелем в руке прошел мимо и неторопливо зашагал дальше вдоль витрины. Пальцы на миг заледенели, но я сдержался, а затем облегченно вздохнул. «Хлоп» если и будет, то в следующий раз. Консул играл по правилам.

Дойдя до угла, он свернул на небольшую улочку, где фонари стояли куда реже. Краски смыло, и ночь вступила в свои права. Я шел за светлым пальто, стараясь не терять его из виду. Карту помнил, чуть дальше будет небольшой сквер. Днем старики-рантье сражаются там в шахматы, вечером — гнездятся влюбленные парочки. Лямур, бонжур, тужур.

Он ждал меня возле крайней скамейки, глядя куда-то в сторону. Фонарь горел неподалеку, и я заметил на его руках перчатки. Вновь стало не по себе. Консул — профессионал, ничего зря не делает, перчатки — неспроста.

Он щелкнул зажигалкой, когда я был уже в нескольких шагах. Сделал несколько затяжек и только потом обернулся.

— Приветствую, босс!

На этот раз по-английски с заметным нью-йоркским акцентом.

— Добрый вечер, Консул! — я заставил себя улыбнуться. — Как ты тут? Не сильно скучаешь?

Он поставил портфель на лавку, дернул плечами.

— Я знал, на что соглашаюсь, босс. Лучше жрать здешние каштаны, чем кукурузную баланду в отеле с решетками на окнах. Все в портфеле, босс. «Руби», девять патронов, пристрелял лично. Ствол чистый, купил у одного хрыча-ветерана, с войны хранил и смазывать не забывал. Еще принадлежности, патроны, плечевая кобура. Под ваше пальто — в самый раз. Отпечатки всюду вытер, но портфель лучше выбросить сразу.

Потому и перчатки на руках. Профессионал!

— Что еще, босс?

С ответом я не спешил. Консул — мой последний патрон, который положено беречь и никому не показывать. Легран о нем даже не подозревал, мы общались короткими телеграммами. Кстати, паспорт у Консула — канадский. Правда, за уроженца Квебека не сойдет, его французский куда хуже моего.

— Будь на связи, можешь понадобиться. Переводы приходят вовремя?

На лицо я старался не смотреть, хотя ничего зловещего в его облике не было. Мужчина за тридцать, морщины на лбу, чуть оттопыренные уши, небольшой шрам на подборке. Скользнешь глазом — и дальше пойдешь.

В «Синг-Синге», где я его нашел, Консул смотрелся куда как импозантнее. Полосатая тюремная роба, номер на груди, стрижка под машинку. Взгляд — обжечься можно.

— Вовремя, — он глубоко затянулся и точным движением отправил сигарету в урну. — Неделю назад бандероль с фотографиями получил, спасибо. Его. Джонни точно в приют не заберут?

На этот раз улыбку я сдержал. Крючку, на котором весит Консул, пятнадцать лет. Славный паренек, такого в приют отправлять жалко. Оттуда прямая дорога в отель с решетками на окнах.

— Не заберут, хотя местные власти очень хотели. Пришлось найти твою бывшую жену, понадобилось ее согласие на оформление опеки.

— Надеюсь, вы ее пристрелили, босс?

Консул, кажется, не шутил.

— Нельзя, — не без сожаления констатировал я. — Тогда Джонни станет сиротой, а это совсем другая статья. Но может тебя порадует, что она сейчас ест кукурузную баланду — и будет ее хлебать еще три года, если срок не добавят.

Где именно, из осторожности говорить не стал. Нью-Гемпшир, знаменитая женская тюрьма, именуемая в просторечии «Старой вдовой». С Консула станется нанести туда визит.

Пора было прощаться, но Консул вел себя странно. Достал новую сигарету, не закурил — сломал, скомкал.

— Босс! Я человек темный, колледжей не кончал, но то, что скоро война, понимаю. Вы же меня сюда не просто так прислали, значит, придется поработать всерьез. А здешние правильно говорят: на войне, как на войне.

Повернулся, шагнул ближе.

— Хочу отдать долги. Салли, женушка дорогая. Пусть живет, ладно, между нами крови нет. А то, что меня сдала, в «Синг-Синг» определила. Бог простит!

Сжал пальцы в кулак, взглянул в глаза.

— Отдайте мне тех, кто убил брата, босс! Умоюсь их кровью — и умирать будет веселее. Иначе. Что скажу младшему, когда там встретимся?

Взгляд я выдержал, отвечать же вновь не торопился. Консул, сам того не желая, вешал жирного червя на еще один крючок. Два крючка надежнее, чем один.

— Сам справишься?

Он еле заметно поморщился.

— Не обижайте, босс. Меня Лаки Лучано стороной обходил.

Я, наконец, кивнул.

— Ладно. Узнаю — и сообщу. Когда именно, сказать еще не могу, так что ты, Консул, пока не умирай.

На его улыбку смотреть было страшно.

— Я-то не умру!..