Одри Хепбёрн

ИТАЛЬЯНСКИЙ МУЖ

Как только было объявлено о разрыве, Мел вылетел в Женеву и отправился в Толошна, сообщив только, что «возвращается домой». Но Одри там не было. Она находилась в их старом доме в Бюргенштоке. Однако три дня спустя она вернулась в «Покой», и супруги, беседуя, прогуливались по саду между яблонями. Одри потребуется несколько лет, чтобы рассказать об этом эпизоде. Когда она это сделает, то из её слов будет понятно, как упорно она цеплялась за сказку. «Когда мой брак распался, это было ужасно, — скажет она Генри Грису, одному из редких журналистов, пользовавшихся её доверием. — Я не могу выразить, до какой степени была разочарована. Я всё испробовала. Я знала, как нелегко состоять в браке с мировой знаменитостью, когда тебя повсюду узнают, и при этом занимать второе место на экране и в жизни. Как Мел страдал! Но поверьте мне, на первом месте у меня был он, а не карьера».

В тот момент она не думала разводиться — опасалась, что Шон окажется втянут в борьбу за право оставить его у себя. Адвокатам предстояло разрешить множество сложных проблем. Мел получил право на посещение сына. Самым трудным для Одри было чувствовать себя частично виноватой в их разрыве. Она знала, чем обязана мужу: он направлял её карьеру, своими проницательностью и упорством помогал ей получать огромные гонорары. Они вместе строили свою жизнь, и он подарил ей сына. Всё это было грузом на её совести, и в Толошна казалось одиноко. Мел погрузился в работу и собирался вернуться на подмостки. «Примирение было возможно, именно на это она и надеялась, — сказал один друг Одри, — но шли месяцы, и Мел решил, что его больше увлекает работа, чем возвращение в семью».

Когда Одри увезла Шона в Марбелью на зимние каникулы 1967 года, он к ним не приехал. Её поддерживали друзья, а на Рождество Одри обзавелась новыми знакомыми, что дало пищу для пересудов. Дон Альфонсо де Бурбон-Дамньер, претендент на испанский трон, вызывал повышенный интерес. Они вместе отпраздновали Новый год в одном мадридском кабачке. «На самом деле именно в тот момент Одри перестала корить себя, — скажет Генри Грис. — Она выдержала испытание разлукой и теперь начинала наслаждаться свободой».

В центре её забот оставался сын — «её спасение», по словам журналиста. В начале 1968 года Мел ждал Шона в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке. Шон должен был прилететь рейсом «Швейцарских международных авиалиний», чтобы провести с отцом несколько недель на Манхэттене, а потом в доме, который тот снял для них в Калифорнии. Однако мальчика на борту не оказалось — только записка от Одри: она не может вынести даже мысли о разлуке с ним. В дальнейшем родители очень мало общались; большинство вопросов решалось через адвокатов. Неизбежный раздел имущества и прочие договорённости проходили очень болезненно. Одри дошла до стадии, когда развод был предпочтительнее полубрака.

Была у неё и другая причина желать окончательного разрыва. Летом 1968 года она отправилась в круиз по греческим островам на яхте французского промышленника Поля Вейера и его жены-итальянки, княгини Олимпии Торлонии. Среди гостей был и молодой итальянец из хорошей семьи Андреа Дотти. Ему было 30 лет, и он работал заместителем директора университетской психиатрической клиники в Риме. Моложе Одри на девять лет, он, однако, был зрелым и уравновешенным мужчиной. Как и Одри, Андреа вырос без отца: он был совсем маленьким, когда родители развелись. Его мать, графиня Паола Роберти Бандини, снова вышла замуж. Андреа стал пасынком Веро Роберти, лондонского корреспондента миланской газеты. Его брат Джанпьеро Дотти был влиятельным римским банкиром. Зажиточная семья.

Можно ли было назвать это любовью с первого взгляда? Признавал он это или нет, доктор Дотти был поклонником Одри Хепбёрн. Он впервые увидел её в 14 лет в «Римских каникулах» и потом несколько раз смотрел этот шедевр, околдованный юной героиней. С тех пор он не пропустил ни одного её фильма. И вдруг Одри, его любимая актриса, просит у него совета и делится своими переживаниями. Для доброго доктора это было как в кино!

Андреа Дотти родился 18 марта 1938 года в Неаполе. Он охотно пользовался своим обаянием на римских вечеринках, одновременно делая себе имя в профессии трудом и дипломатическими ухищрениями. А ещё он имел значительный успех у своих пациенток. Он хорошо разбирался в многочисленных новых лекарствах, например, знал об использовании лития, который оправдал тогда ожидания как стабилизирующее средство при лечении маниакально-депрессивного психоза. В Риме его обаяние и краснобайство производили менее сильное впечатление на друзей, хорошо знавших его; но даже они, встречаясь с ним на ужинах или вечеринках, капитулировали перед неимоверными усилиями, которые он прилагал, чтобы развлечь их, сочетая юмор и разговоры на профессиональные темы. На одном из ужинов Клэр Бут Люс, посол США в Италии, сидевшая рядом с доктором Дотти, сильно заинтересовалась этим врачом: он говорил практически один. А ведь эта влиятельная женщина на дух не переносила дураков и зануд. Под конец вечера миссис Люс рассыпалась в благодарностях хозяйке, заявив, что этот врач — очень интересный человек: он знает всё об использовании наркотиков в медицинских целях.

Настроение Одри в то время, когда она познакомилась с Андреа Дотти на яхте Бейеров, не удивило врача. Она всё ещё чувствовала себя виноватой в разводе и тревожилась, как он скажется на её сыне. В тесном мирке яхты Одри очень скоро перешла на доверительные разговоры с новым знакомым. Они быстро стали близки. Если бы у неё было время поразмыслить, она, возможно, заметила бы сходство между этой встречей и её знакомством с Мелом Феррером 14 лет тому назад. Тогда она была чрезвычайно признательна будущему супругу за то, что он «взял штурвал в свои руки», когда на неё посыпалось слишком много проблем и она, чувствуя себя более одинокой, чем могла себе представить, скатывалась в нервную депрессию. Никто так не нуждается в друзьях, как звезда, но все воображают, что у неё нет свободной минуты. Профессиональные советы Дотти, знаки его внимания подоспели очень вовремя — как раз в тот момент, когда Одри в них нуждалась.

Будучи от природы очень осторожной как в частной жизни, так и в профессиональной деятельности, Одри никого не подпускала к себе слишком близко, в частности своих поклонников. Но Андреа Дотти понял, как ей плохо и какое воздействие развод может оказать на Шона. Она была ему за это благодарна. «Он такой восторженный и жизнерадостный, — скажет она чуть позже, когда у неё будет возможность проанализировать происходящее. — Конечно, по мере того как я его узнавала, я находила его рациональным и очень чутким». Из-за того, что Андреа Дотти был человеком с твёрдым положением в обществе, со стабильными доходами, из обеспеченной семьи, она была с ним доверчивее, чем обычно. Хотя развод с Мелом дорого ей обошёлся, она всё ещё была богата. Но Андреа Дотти не гонялся за приданым. Это был уверенный в себе сердцеед, умелый утешитель. Его увлечённость светской жизнью в Риме бросалась в глаза, но это было необходимо, чтобы вывести Одри из депрессии. Интуитивно Одри сняла с Андреа обвинения в возможной неискренности. Он стал «своим».

Для Андреа знакомство во время романтического круиза переросло во внезапную любовь. Для актрисы это было медленное и постепенное пробуждение любви. Однако к концу путешествия молодой римлянин завоевал сердце кинозвезды. Разве сможет она когда-нибудь позабыть тот момент, когда почувствовала, что не в силах противиться глубокому чувству? «Господи, разве знаешь, что тебе на голову упадёт кирпич?» — воскликнула она. И добавила, подумав: «Это свалилось с неба. Этот человек — такой восторженный, такой весёлый, что кажется мне очень привлекательным. И, разумеется, по мере того как я его узнавала, я находила, что он умён и умеет глубоко чувствовать».

Чем больше она его узнавала, тем сильнее её поражало сходство их прошлого. Хотя Дотти были большой католической семьёй, родители Андреа расстались, как и родители Одри, и их брак был аннулирован. Мать Андреа была графиня, а мать Одри — баронесса. Всё сложилось так, что Одри поддавалась нарастающей близости их отношений, тем более что Шон хорошо поладил с Андреа. Вот и славно. А главное — Андреа Дотти сообщил ей о своём желании иметь «много детей». После тщетных попыток обзавестись вторым ребёнком эти слова были бальзамом на израненную душу Одри и заставили её задуматься о новом браке.

Двадцатого ноября 1968 года, без всякой шумихи, она получила развод. На Рождество в Риме Андреа Дотти официально попросил её стать его женой, а когда она согласилась, надел ей на палец обручальное кольцо с рубином. Но даже тогда друзья отмечали, что Одри не решается выйти за него замуж. «Она не хотела, чтобы будущий муж превратился в знаменитость второго плана, больше известную как супруг кинозвезды Одри Хепбёрн. Она знала, насколько такое положение вредно для самолюбия мужчины, какова бы ни была его профессиональная репутация, в особенности в такой области, где скромность превыше всего», — уверял её бывший пресс-секретарь. «Я сказала ему, что люди, то есть женщины, могли проявлять к нему интерес, потому что он мой супруг, и что это нехорошо и даже опасно для его профессиональной репутации», — призналась она тогда Юберу де Живанши.

Но Андреа Дотти её успокоил: он не считает себя публичным человеком. Просто он не стал говорить о том, как влечёт его известность. Ибо, несмотря на неподдельное удовольствие, которое он получал от общества Одри, в его мечтах жила кинозвезда, которой он так восхищался. Его больше привлекал гламур, чем помолвка. Мел Феррер знал, что под сияющим образом звезды может скрываться совершенно иная реальность — гораздо менее блестящая и гораздо более монотонная. Андреа Дотти это открытие причинит большую боль: его жена — не совсем та женщина, о которой он грезил в 14 лет, когда любовался ею на экране.

Мать, брат и вся семья Андреа были в восторге оттого, что они поженятся. Андреа успокоится, сделается мужем, да ещё и кинозвезды, у него появится своя семья. Неженатый сын в 30 лет — большая забота для любой итальянской матери. Ну и пусть невеста почти на десять лет старше — будущая свекровь быстро её приняла.

Когда отпрыск видной итальянской семьи берёт себе жену из другого круга, а то и другой национальности, нередко бывает, что будущую супругу подвергают суровому экзамену, даже обряду посвящения, чтобы удостовериться, пусть и не нарочито, в её достоинствах. Одри удалось этого избежать. Её репутация и она сама произвели впечатление на будущих родственников. «Она станет идеальной снохой, — сказала Паола Роберти Бандини, бывшая графиня Дотти. — Андреа годами говорил о том, что хочет жениться и иметь много детей, но всё никак не мог решиться. Он продолжал учиться и думать о своей карьере, говорил о женитьбе и снова учился. Но когда он вернулся из круиза, он был по уши влюблён. Для всей нашей семьи это идеальная женщина, вот почему разница в возрасте не имеет значения».

Свадьбу отпраздновали не в Риме, а в Швейцарии, потому что в Италии нельзя было обвенчаться в церкви после развода[49]. Объявления о «бракосочетании Андреа Паоло Марио Догги, тридцати лет, врача-психиатра, и Одри Кэтлин Хепбёрн, тридцати девяти лет, гражданки Великобритании» были вывешены на стене почтового отделения Толошнасюр-Морж 6 января 1969 года. Это полагалось сделать за десять дней до события. Заминки не произошло. 18 января мадам Батта, ведавшая актами гражданского состояния в городе Морж, объявила врача и актрису мужем и женой. Свидетелями со стороны невесты были Дорис Бриннер и актриса Капуцин[50], со стороны жениха — Поль Вейер и художник Ренато Гуттузо. Гостей было всего три десятка человек. Невеста была одета в вязаный розовый ансамбль — подарок её друга Юбера де Живанши, голову покрывал платок того же цвета, защищавший от моросящего дождя. Фотограф запечатлел её лицо в тот момент, когда она закусила губу — выражение подростка, которое показалось некоторым журналистам очень милым для женщины, которой через несколько месяцев стукнет сорок. Но, оглядываясь назад, Одри скажет: «Я ощущала себя на двенадцать, двадцать лет — не знаю. Помню только, что я чувствовала себя счастливой, совершенно счастливой, а Андреа держал меня за руку».

Одри с новым мужем провела часть медового месяца в поисках квартиры в Риме. В конце концов они выбрали апартаменты на последнем этаже: просторное помещение с очень высокими потолками в отреставрированном палаццо, который несколько веков тому назад принадлежал какому-то церковному деятелю. Оттуда открывался великолепный вид на Тибр, и Одри была просто в восторге. Как она любила говорить, это было «божественно». Но и осторожность не помешает: всем, кто расспрашивал её о палаццо, она сухо отвечала: «У нас в Риме нет никакого дворца, только квартира». Просто в те годы беззаботные дни и мотовство эры «дольче вита» ушли в прошлое: «красные бригады»[51] грозили богатым людям и политикам похищением. Выставлять напоказ своё богатство становилось опасно.

Главной заботой Одри было множество вещей, накопленных за всю её жизнь. Она расставляла старые и новые вещи в квартире, где ещё шёл ремонт, работая рядом с плотниками, каменщиками; её волосы были покрыты пылью. Она подстраивалась под ритм жизни мужа, когда тот был на дежурстве и когда отдыхал. Андреа обожал ходить после работы в ночной клуб, два-три раза в неделю. Старые знакомые Одри по миру кино, знавшие, что она рано ложилась спать, когда была замужем за Мелом, удивлялись, глядя, как она отплясывает твист и другие модные танцы на переполненных танцплощадках в ресторанах и ночных заведениях. Андреа Дотти был превосходным танцором. И он с гордостью ходил показывать свою жену.

Одри испытала облегчение оттого, что её сын и Андреа поладили. «Благодаря Джине, его итальянской няне, Шон так хорошо говорит по-итальянски, что быстро нашёл общий язык с Андреа», — объясняла она друзьям. Она теперь вошла в большую итальянскую матриархальную семью, и для неё это было чем-то необыкновенным. Одри, которую воспитывали практически как единственного ребёнка, обрела там столь необходимую ей надёжность. Поэтому она с лёгкостью подчинилась порядкам, заведённым синьорой Бандини, никогда не пропускала воскресных обедов и, хотя не была католичкой, по большим праздникам сопровождала свёкра и свекровь в церковь.

Она стала итальянкой — внешне и официально. Они с Живанши оставались в прекрасных отношениях, но на показах его новых коллекций в Париже Одри уже не сидела в первом ряду. «У меня нет возможности летать в Париж, просто чтобы полюбоваться последними моделями Живанши», — сказала она Генри Грису с сожалением в голосе. Она по-прежнему предпочитала вещи от Живанши всем прочим, но теперь, словно из уважения к своей новой родине, ходила за покупками в римские бутики и находила там «довольно красивую» одежду. Когда у неё спросили, зачем такие жертвы, она резко ответила: «Что за глупость! Я могу без этого обойтись!» Она никому не говорила, какие усилия приходится ей прилагать, чтобы прожить на зарплату мужа. И речи не могло быть о том, чтобы доставить себе удовольствие (а ему, возможно, унижение), потратив собственные деньги на изыски парижской высокой моды, до которой ей нет никакого дела.

Сценарии по-прежнему присылали один за другим, но она отказывалась, даже не читая, а то и не вскрывая пакет. Кое-кто предполагал, что Одри Хепбёрн возобновит кинокарьеру — но в Риме, а не в Париже. Однако она не проявляла никакого желания вернуться в кино. «Я играю роль, которая положена женщине», — заявила она, понимая под этим, что слишком много лет исполняла роль звезды. Она мечтала о семье. Теперь, когда она вольна вести жизнь, которая ей нравится, ей больше не казалось, что она кого-то обкрадывает, и прежде всего саму себя.

Но Андреа Дотти женился на кинозвезде. Когда звезда превратилась в домохозяйку, приобретённая им жемчужина утратила блеск. Близкий друг семьи рассказывал: «Он не сразу понял, что Одри — не девушка из “Римских каникул”; но когда это до него дошло, он словно пробудился после чудного сна. Действительность не могла его заменить». Одри же привлекала возможность вести «нормальное и здоровое существование, которого я раньше никогда не знала». Но её мужу было мало обычной жизни. Ему требовался «блеск». Кстати, он любил расслабляться в небрежной манере римлян, беспечно проводя время. Одри же хотела видеть результат. Оказалось, что у них совершенно разный темперамент; на этой основе и начнутся их будущие разногласия.

Брак с итальянцем полностью перевернул жизнь Одри. Ей потребовалось изменить свои привычки и образ жизни. Но главным образом её жизнь переменилась из-за того, что она вышла замуж за психиатра. Появилась новая Одри, жизнерадостная и беззаботная: номер её телефона можно было найти в справочнике, она ходила за покупками на виа Фраттина или виа Кондотти, обедала с подругами в популярной траттории Болоньезе на Пьяцца дель Пополо; время от времени в жаркий полдень можно было встретить её и Андреа, держащихся за руки, словно юные влюблённые, в каком-нибудь маленьком кинозале в центре города. Они общались с архитекторами, художниками, писателями; за исключением одного-двух близких друзей, они полностью игнорировали мир кино. Одри танцевала с мужем и прижималась к нему так, как «прежняя» Одри никогда не делала. Она говорила друзьям, что у Андреа ласковые руки. Но самая привлекательная его черта — «его доброта и мягкость... и вы знаете, он этого не стыдится; именно это мне сразу понравилось».

Принимая друзей и любуясь через открытое окно видом Рима и Тибра, Одри раскрывала и другие грани характера своего мужа: «У него тонкое чувство юмора. Он просто чудесный человек. Сердечный, внимательный ко мне и Шону». Слова лились рекой: «Он блестящий специалист; он добросовестный, но не стремится быть первым, и это очень хорошо. Ему всё равно, богат ли он, зарабатывает ли много денег. Ему представлялось много случаев пойти по этому пути, но он каждый раз отказывался. Он любит учить и лечить людей... а ещё любит гасить весь свет, когда возвращается домой. Он смеётся и шутит. Мы ходим в кино или на танцы, встречаемся с друзьями. Для него это способ прийти в себя после целого дня, когда он думает о проблемах своих пациентов. Я думаю, что если бы он этого не делал, то сошёл бы с ума. Брак должен быть только таким: два человека так любят друг друга, что хотят быть вместе. Неважно, подписали они какую-то там бумажку или нет: договор любви и уважения священен. Так что если женщина каким-то образом не может дать мужу то, к чему он стремится во всех областях: физической, чувственной, эмоциональной, — она должна уйти». Одри не та, чтобы остаться и устраивать скандалы.

Месяца через четыре после свадьбы произошло событие, изменившее её распорядок дня. Она забеременела. В любой уважающей себя итальянской семье рождение ребёнка — печать, скрепляющая супружеский союз. С учётом возраста Андреа это была двойная причина для радости. Положение Одри как будущей матери в семье упрочилось. К моменту рождения её второго ребёнка ей будет около сорока одного года; памятуя о нескольких выкидышах, можно предположить, что это был её последний шанс.

Она тщательно заботилась о своём здоровье весной и летом 1969 года: почти отгородилась от мира, жила на островке в Средиземном море, где у семьи Дотти и других зажиточных римских буржуа были дачи. Мужья отвозили туда жён и детей, устраивали их там со всеми удобствами, а потом возвращались на континент работать — и, в большинстве случаев, предаваться ночным развлечениям в обществе подружек и любовниц.

Наступил сентябрь, и Одри изолировала себя ещё больше. Вместо того чтобы вернуться в Рим, она решила рожать в «Покое». Андреа навещал её по выходным. На рабочей неделе она отдыхала, пешком водила Шона в школу. Ходила в поселковый магазин и немного занималась садом. Внезапно похолодало, не за горами был первый снег. Расстояние не всегда помеха для любви, но порой оно создаёт проблемы. Друзья Одри думали, что те уже начали возникать, хотя пока что это были всего лишь недоразумения.

Для большинства итальянских папарацци Андреа Дотти был не просто психиатром из хорошей семьи, но также мужем кинозвезды. Одним словом, им стоило заинтересоваться. Репортажи о том, чем он занят, где был, с кем его видели, сильно занимали читателей, даже если на фотографиях не было его жены. На самом деле эти снимки становились ещё более завлекательными, если на них не было Одри — но были актрисы и манекенщицы. Несмотря ни на что, Дотти оставался мужем и будущим отцом — ещё более заботливым, чем раньше. Но старый голливудский синдром давал себя знать: поклонники, невероятно радовавшиеся свадьбе, теперь ждали известия о разводе. Рим — не самое лучшее место, чтобы попытаться затушить такие слухи. Но Одри была достаточно умна, чтобы понимать: опровержение лишь подогреет сплетни. Она соблюдала спокойствие и ждала рождения ребёнка.

Малыш появился на свет в результате кесарева сечения 8 февраля 1970 года в кантональной больнице Лозанны, куда доктор Дотти временно устроился ассистентом врача, чтобы быть поближе к жене и при этом не оставлять профессиональных занятий. Мальчик весил 3,4 килограмма. Радость отца была неописуема; он с гордостью заявил, как прекрасно «получить ещё одного мужчину в доме». Лука был сильно похож на отца. Одри ликовала при мысли, что смогла произвести на свет ещё одного ребёнка. Только её поклонники, вероятно, были разочарованы: возможно, они больше никогда не увидят её на экране.

Словно для того, чтобы разъяснить свои намерения, Одри дала интервью горстке тщательно отобранных журналистов. «Способны ли вы стать просто обыкновенной женщиной? — Ну, конечно! — Навсегда? — А почему бы и не навсегда?.. Позвольте мне внести ясность. У меня нет абсолютно никакого желания работать. И незачем идти к психоаналитику, чтобы понять причину». Её собеседник настаивал: «Но как же ваш талант, этот Божий дар?» Напрасно он затронул эту тему. «Я никогда не верила в этот Божий дар. Я обожала свою работу и старалась делать её как можно лучше. Но только и всего», — заявила она, добавив, что впервые в жизни чувствует себя гармонично и ни за что не хотела бы вновь оказаться под давлением, вдали от мужа и детей. Теперь она сама будет распоряжаться своей жизнью.

Дотти вернулись в Рим, и Одри тратила каждую частицу своей энергии, чтобы стать превосходной матерью — и хорошей женой врача. В этом качестве она часто приходила к Андреа в клинику ужинать, если у него было вечернее дежурство. Одри думала, что любящая женщина должна всерьёз интересоваться всем, что делает её муж, а работа Андреа требовала большой самоотдачи.

Она тратила много времени на своё окружение. Заболевший друг получил корзину весенних цветов, собранную Одри, с запиской: «Мужайся, старик!.. Скоро пойдёшь на поправку... С приветом, Одри». Другой, очнувшись после операции, увидел Одри у своей постели. К третьему она явилась домой однажды утром, чтобы помочь с переездом. Актриса не строила из себя звезду.

«Такие вещи могут показаться незначительными, но только не для меня, — уверяла она. — Всё это является частью нормальной и здоровой жизни, которой у меня раньше никогда не было. Я веду себя, как полагается любой женщине, и не думаю, что отнимаю что-то у других... Если бы я вновь стала работать как актриса, то обкрадывала бы свою семью — мужа и детей: я украла бы у них внимание, которое они должны получать. Я всегда так думала, но никогда раньше так не делала. А теперь делаю». Теперь она свободна, как никогда, больше не связана контрактами с киностудиями, ей не нужно заучивать диалоги и быть кинозвездой. Она вольна делать, что пожелает.

Обычно она вставала рано, в половине шестого, кормила малыша и готовила завтрак для остальной семьи, зачастую обходясь без помощи экономки. Её диета с годами мало изменилась: ломтик поджаренного окорока, яйцо в мешочек, слегка обжаренный цельнозерновой хлеб, чашка травяного отвара и большой стакан минеральной воды. Дотти каждое утро уходил в клинику в половине девятого. По утрам он преподавал или принимал пациентов, часто возвращался домой обедать, затем снова шёл в клинику и посвящал вторую половину дня своим пациентам. Если они не были приглашены к кому-нибудь на ужин, он обычно не возвращался раньше девяти вечера, а если оставался на дежурство, Одри не видела его до следующего завтрака. Время от времени она ходила к нему вечером в клинику, взяв с собой приготовленные дома макароны, которые они вместе съедали у него в кабинете, рядом с маленьким Лукой.

Эта близость с мужем и интерес к его работе неизбежным образом привлекли её внимание к жалкому положению некоторых пациентов. Время от времени её просили о помощи. «Они знали меня как жену доктора Дотти», — подчёркивает Одри. В особенности её внимание привлекали дети, страдавшие от недостатка материнской любви.

О кино она вспоминала, только когда ходила смотреть какой-нибудь фильм. Из нового поколения актрис ей нравились Джейн Фонда и Миа Фэрроу. Но она спрашивала себя, куда девались романтические комедии типа «Завтрака у Тиффани» или «Шарады». «Некоторые фильмы превосходны. Они, конечно же, займут своё место в современном обществе, но я совершенно не вижу, как я могла бы в них участвовать. Я продолжаю смотреть и слушать, что происходит снаружи. Я не могу этого не делать, но мне больно сознавать, что нас окружают горе, недовольство и страх. Никому от этого не скрыться». Вечный город — уже не Голливуд на Тибре. А Лондон — уже не центр мира из американских фильмов. Хотя, как она утверждает, «Рим — это джунгли», однако, имея деньги, положение в обществе и немного внимания, там можно удобно устроиться и жить очень даже прилично — по крайней мере так думала тогда Одри.

Рождение Луки не вызвало ревности в семье. Няня возила его днём на прогулку в парк виллы Боргезе, и двенадцатилетний Шон присматривал за братиком. Один фотограф увидел, как Лука взобрался на мраморный постамент, смотрит на статую над ним и размахивает ручонками, словно в его голове звучит симфонический оркестр, или подражая увиденному по итальянскому телевидению. Когда Одри об этом узнала, она вспомнила себя ребёнком, едва ли старше Луки, когда «танцевала» под музыку в парке Фолкстона.

«Что самое главное в жизни?» — спрашивали её. Она сразу отвечала: «Конечно, любовь», но ещё «страх». «Потому что, когда что-то любишь больше всего на свете, боишься это потерять». В те времена она сказала подругам: «Если я потеряю Андреа, если он мне изменит, я выброшусь из окна». Это было произнесено таким категоричным тоном, что подруги лишились дара речи, боясь даже представить себе такую вероятность. Потом одна из них добавила: «А я открою для тебя створки». Общий взрыв хохота разрядил атмосферу, Одри смеялась вместе со всеми.

По правде говоря, несмотря на свои уверения в том, что счастлива, Одри уже удвоила бдительность. Как и её мать, она намеренно уходила от вопросов, способных нарушить её покой. Она пыталась создать вокруг себя атмосферу оптимизма, но при этом не позволяла себя дурачить. Репутация плейбоя, которой пользовался Андреа, перекрывала образ женатого мужчины и отца семейства. Если Одри не хотела веселиться в ночном клубе до трёх-четырёх часов утра, он отправлялся туда один — но чаще в обществе хорошеньких женщин. Всё, что Одри соглашалась сказать по поводу их различий, сводилось к следующему: «Андреа экстраверт, а я в большей степени интроверт. Ему нужно быть среди людей и веселиться, а я предпочитаю оставаться одна, бывать на природе, подолгу гулять с собаками, смотреть на деревья, цветы, небо». Кстати, близкие друзья знали, что ей не слишком нравится стиль жизни супруга.

Внешне Дотти жили скромно. У них был простенький «фиат». Когда они уезжали на озеро Комо, то брали напрокат небольшую парусную лодку. Они не проводили отпуск в дорогих домах на берегу моря, во Фреджене (курорт под Римом) или Рокко ди Маре, куда зажиточные буржуа выезжали на лето, а останавливались в хорошем семейном отеле и снимали пляжную кабинку для детей. Зато у них дома признаки богатства больше бросались в глаза. Но их защищали толстые стены палаццо. В Толошна естественный защитный барьер состоял из жителей посёлка. Ни один журналист не переступил порог «Покоя». Когда Одри с семьёй уезжала, там жила баронесса.

Одри снова стала общаться с Мелом, потому что Шон подрос. Теперь это был юноша пятнадцати лет, ростом выше матери. Так что она без особых опасений отпустила его к отцу: «Пух»[52] всегда к ней вернётся. Шон присутствовал на свадьбе отца в Лондоне, в феврале 1971 года. Новая супруга Мела Феррера, Елизавета Сухотина, издавала книги для детей (Мел написал детскую книжку ещё до встречи с Одри). В семидесятые годы Мел продюсировал фильмы и снимался в Германии, Италии, Швеции и Мексике.

В 1971 году дети уговорили мать вернуться на экран. Одри присоединилась к Барбре Стрейзанд, Ричарду Бартону, Гарри Белафонте и другим звёздам в документальном телефильме «Мир любви»: все снимались безвозмездно, поскольку собранные деньги шли в фонд ЮНИСЕФ. Так Одри в первый раз приняла участие в благотворительной деятельности, которой будет заниматься до конца своих дней. По-прежнему полная решимости не возобновлять кинокарьеру, чтобы иметь возможность заниматься воспитанием детей, она отказалась сыграть роль царицы в фильме «Николай и Александра», продюсером которого был Сэм Шпигель. Тот специально приехал в Рим, чтобы она прочла сценарий, и пообещал миллион долларов. Она прочла и отказалась. Инстинкт её не подвёл — фильм вышел провальный.

Зато в начале семидесятых годов она первый и единственный раз согласилась сняться в телерекламе — париков, продаваемых в Японии. Это было очень непохоже на Одри, однако её всегда манила эта страна, эстетикой и стилем «дзен» близкая её собственному жизненному минимализму. Живанши очень почитали в Японии. Кроме того, японцы были большими поклонниками актрисы, в лице которой, с выступающими скулами и большими глазами, им виделось что-то азиатское. Помимо сентиментальной стороны, была и финансовая: 100 тысяч долларов за полтора дня работы в римской киностудии.

Итак, она несколько лет провела без работы, но при этом не соглашаясь с тем, что «вышла на пенсию». Этот период посвящён исключительно семейному счастью и воспитанию двоих детей. Но их личная безопасность оказалась под угрозой. В самом деле, Рим, как и другие большие города Западной Европы, пережил тогда вспышку насилия и терроризма. Одри получила по телефону несколько предупреждений о готовящемся похищении, сделанных явно с целью подготовить её к будущему требованию выкупа. Тогда она решила, последовав примеру Софи Лорен и Карло Понти[53], увезти детей подальше.

В конце июня 1975 года, незадолго до рассвета, перед домом остановилась машина. Одри с детьми в сопровождении вооружённого полицейского отправилась в аэропорт Леонардо да Винчи. Несколько часов спустя все они были в безопасности в Толошна. «Римские каникулы» преждевременно закончились.

Этот переезд имел существенные последствия для её брака и решения больше не сниматься. Андреа Дотти не ушёл с работы в римской клинике, а это значит, что кто-то из них должен будет мотаться между Италией и Швейцарией. Ночные вылазки Андреа без Одри подрывали их брак, но расстояние, лежавшее между ними, расшатало его ещё больше. «Это не идеальное положение, — признавала Одри. — У нас такое чувство, будто мы постоянно в аэропорту или в самолёте».

Вдали от Рима Одри смягчила свою позицию по поводу своей артистической деятельности. Надежда снова увидеть её на экране приняла реальные очертания.

Это был сценарий Джеймса Голдмана под названием «Возвращение Робина и Мэриан», который Курт Фрингс прислал Одри.

Когда она согласилась на роль, фильм быстро переименовали в «Робин и Мэриан»[54]. В титрах указаны два других великих таланта, бывшие тогда в зените славы: режиссёр Ричард Лестер и актёр Шон Коннери. Последнему заплатили миллион долларов за роль Робин Гуда, а Одри — 760 тысяч за роль девы Мэриан — вернее, матери-настоятельницы Марианны, поскольку фильм основан на истории романтической, но реалистичной встречи состарившегося Робин Гуда, уставшего от Крестовых походов и страдающего от артрита, и Мэриан, ушедшей в монастырь и ставшей аббатисой. Сюжет не только соответствовал таланту кинозвёзд, но и подходил им по возрасту.

Ричард Лестер отправился в Толошна, чтобы убедиться, что Одри не шутит. «Когда я пообещал снять фильм летом, во время школьных каникул её детей, чтобы она могла взять их с собой на съёмки в Испанию, и гарантировал, что съёмки закончатся вовремя, чтобы они не опоздали в школу, нам уже не пришлось её подгонять — только успокоить по поводу того, как она будет выглядеть на экране... что было непростым делом. В конце концов, она ведь не появлялась перед камерой уже восемь лет. За это время техника съёмок сильно изменилась».

«Для меня всегда страшно начинать новый фильм, — призналась тогда Одри «Интернэшнл геральд трибюн». — Мне кажется, я по сути своей интроверт. Мне всегда было сложно что-то делать при других людях. И это не как езда на велосипеде — если научился, то уже не забудешь. Даже если сценарий превосходный, актёры хорошие и режиссёр молодец, ты всегда одна». Лестер увидел это трогательное «одиночество», когда Одри улетела в Лондон на примерку. «Её платье для фильма создала Ивонна Блейк; платье было лишь одно — наряд аббатисы. Оно было сшито из материала, используемого для изготовления защитных перчаток, шершавого и негнущегося, и Ивонна потратила много труда, чтобы придать ему средневековый вид, сшив костяными иголками, без отделки. Я видел, как Одри надела его и посмотрела на себя в зеркало. В надежде хотя бы слегка его улучшить, на манер наряда, который какой-нибудь Живанши XII века благословил бы своими ножницами, она резко дёрнула за нитку и попыталась сделать сборки. В конце концов ей пришлось смириться, что платье стоит колом, и принять правила игры. Побывав во главе списка самых элегантно одетых женщин мира, она вернулась на экран в болтающейся на ней садовой перчатке».

Одри в большей степени беспокоило, как её будут снимать. Она всегда нервничала по этому поводу, да ещё столько всего изменилось, она теперь многого не знает: как звёзды смотрят в камеру, как снимают актёров, уже не выказывая к ним почтения. Она поговорила об этом с продюсером Дэнисом О’Деллом, который передал их разговор Дэвиду Уоткину — осветителю «с понятием». «Ей придётся идти на риск, как всем», — сказали ему. Потому что на натурных съёмках освещение не столь гармоничное, как в павильоне. Кроме того, Ричарду Лестеру нравилось улавливать непосредственность первых дублей. «Некоторые сцены с Одри темноватые, в частности, эпизод под названием “Робин Гуд встречает невидимую женщину”. Но все переживания были слышны в чудесном голосе актрисы: её даже необязательно видеть». Хотя Одри никогда не жаловалась, ей было нелегко от такого пренебрежительного отношения. А ещё оттого, что она — единственная женщина в мужском коллективе. «Я единственная куколка в ватаге Шервудского леса», — сказала она тоном весёлого смирения, превращая одну легенду в другую, более соответствующую её фантазиям.

Каждый раз, когда у неё выдавались свободные выходные, она улетала в Рим. По словам Ричарда Лестера, Андреа Дотти приехал на съёмки только однажды. В отсутствие жены врач стал жертвой нескромности папарацци, которые несколько раз заставали его в обществе Флоренс Гринда[55], а таблоиды напечатали эти снимки. Несмотря на всю любовь Андреа к жене-кинозвезде, Одри поняла, что вышла замуж за обольстителя, который не может устоять перед привлекательными женщинами. Языки начали развязываться. Некоторые итальянки считали совершенно естественным, когда у мужа есть подружки. Кстати, в кругу друзей Одри в Риме мужчина, не имеющий любовницы, считался диковинкой. Но Одри никогда не могла примириться с этой традицией. «Хотя она сияла, — говорил один близкий знакомый, — ей было очень горько. Но она, разумеется, никогда не показывала этого на публике». Она призналась Рексу Риду[56]: «Я не городской человек. В этом... основное различие между Андреа и мной. Я тоскую среди бетона». Потом, следуя принципу своей матери, она положила конец этим вопросам, сказав: «Я забочусь о своём здоровье, а свет занимается моими мыслями». Её единственное желание? «Не быть одной». Вот что дорого её сердцу: «сельская местность, собаки, цветы, природа». Одри ищет утешения в тихом и надёжно защищённом месте. Когда фильм приближался к концу, она на краткое время вернулась в Рим, а потом одна уехала в Швейцарию. Подруга-итальянка, с которой она поделилась своими горестями, посоветовала ей попытаться спасти свой брак, заведя ещё одного ребёнка. Несколько лет назад, когда она ещё была с Мелом, эта идея ей понравилась бы — но не теперь. «Об этом я даже не думаю», — ответила она уныло...

Одри понимала, что не сможет вечно закрывать глаза на снимки Андреа в прессе, которые превращают якобы невинные вечеринки в настоящие любовные свидания. «Конечно, и ему, и мне неприятно, когда печатаются такие фотографии, — подчёркивала она. — Мы ссоримся, как любая пара, но мы должны бороться с этим и оставлять без внимания изо всех сил». Их общий друг отмечает: «Естественно, папарацци донимали Андреа, и это печально. Но очень жаль, что им удавалось делать эти ужасные снимки, на которых он пытается заслонить лицо, пока какая-то блондиночка с ним жеманничает». Однажды Одри почти признала, что жизнь с Андреа далека от идиллии, заявив: «Моя семейная жизнь в общем и целом счастливая». Потом, подумав, добавила: «Не могу выразить это в процентах, потому что в отношениях между людьми это никогда не получается». Её брак рухнул, но с её губ не сорвалось ни единого упрёка. Одри осталась хорошо воспитанной дочерью дипломата.