Одри Хепбёрн

«САБРИНА»... ЛАВ СТОРИ И ПРЕКРАСНЫЙ ПРИНЦ

Когда закончились съёмки «Римских каникул», среди иностранных журналистов в Риме пополз слух о связи между Грегори Пеком и Одри Хепбёрн. В нём было лишь зерно истины: брак Грегори Пека распался, он собирался расстаться со своей женой Гретой — но не из-за Одри, а ради французской журналистки Вероники Пассани (он и сегодня на ней женат)[23].

Однако пресса приписала неминуемый развод Грегори Пека появлению Одри. Возможно, она слишком уж восторженно отзывалась о своём партнёре во время интервью: «Он — само совершенство, такой простой, настоящий, милый со всеми». Подобные похвалы истолковывались не как проявление доброго согласия между профессионалами, в них видели что-то более близкое, интимное.

Та же интимность по отношению к Грегори Пеку звучит в интервью, которое Одри дала журналу «Эль» в 1988 году. На вопрос, кто из сердцеедов произвёл на неё наиболее сильное впечатление, Одри призналась: «Грегори Пек, мой партнёр по “Римским каникулам”, занимает особое место в моём сердце. Может быть, потому что он был первой звездой, с которой я познакомилась? И ещё это был невероятно милый человек».

Но эти беспочвенные слухи о связи с Грегори Пеком вызвали трения в её отношениях с женихом Джеймсом Хансоном. Вероятно, услышав сплетни про Одри и Грегори, тот в последний раз попытался надавить на невесту: объявил, что свадьба состоится 30 сентября 1952 года, и пригласил 200 гостей на венчание в приходской церкви Хаддерсфилда. Шэрон Дуглас, дочь британского посла Льюиса Дугласа, должна была стать подружкой невесты. Уже начали поступать подарки, когда церемонию внезапно отменили: съёмки «Римских каникул» выбились из графика!

Несмотря на отчаянные телефонные звонки Джеймса Хансона, Одри задвинула подальше подвенечное платье, красовавшееся в её шкафу, и заявила, что свадьбы не будет, — к великому (и плохо скрываемому) облегчению баронессы. 15 декабря было официально объявлено, что «помолвка мистера Джеймса Хансона и мисс Одри Хепбёрн расторгнута». Одри выступила с заявлением, чтобы внести уточнения: «Когда я приму решение выйти замуж, я действительно стану замужней женщиной». Тем самым она хотела показать, что надеется в своё время полностью посвятить себя семье.

Едва закончив съёмки в Риме, Одри сразу же отправилась на американские гастроли с «Жижи». «В конце концов, я отказалась от этого брака, — скажет она позже. — Я не была той женой, какая нужна была Джеймсу, по крайней мере, на той головокружительной стадии моей карьеры, когда всё происходило так быстро. Меня захватило всеобщее возбуждение. Фильм становился для меня важнее будущего брака. Я поняла, что с ним что-то не так. И потом, киностудия напомнила мне об обязанностях касательно рекламы фильма. Это настолько же важно, как и сами съёмки, говорили мне. Я подумала, что не могу их подвести, притом я не знала, сколько времени займёт это “гарантийное обслуживание”».

Всё логично. «Раз мы не собираемся жениться, разумно расторгнуть помолвку... Если бы мы поженились, мы бы так же мало виделись, и я решила, что это не идеально для нормальной семейной жизни». Прощай, Джеймс Хансон. Но расторгнутая помолвка (так напоминающая об одиночестве принцессы, которую она только что сыграла в «Римских каникулах», или об ожидающей свадьбы Жижи, которую она играла в театре) привлекла внимание прессы.

Одри уже подхватило голливудским вихрем. Ещё до выхода на экраны «Римских каникул» студия «Парамаунт» предложила ей новую роль. Фильм назывался «Сабрина», в его основу была положена пьеса Сэмюэла Тейлора «Красавица Сабрина». Одри прочла её перед отъездом на гастроли и предложила «Парамаунт» приобрести права на экранизацию.

Это была современная сказка, что, собственно, и понравилось Одри. Сабрина — дочь шофёра, состоящего на службе у богатого семейства с Лонг-Айленда. Её отец тратит всё своё жалованье на её обучение в парижской школе, где из неё делают «принцессу». Она же, в свою очередь, преображает неуживчивого хозяйского сына, которого должен был играть Хамфри Богарт.

Выбор Билли Уайлдера в качестве режиссёра оказался верным. Тот сразу разглядел в пьесе отголоски комедий Эрнста Любича[24], в которых любовь преподносится как времяпрепровождение кокеток и богачей. «Сабрина» — одна из последних сатир на «высшее общество» среди послевоенных американских фильмов. Хотя в этом плане фильм смотрится немного наивно, вероятно, это связано с выбором героини, настолько очаровательной, что можно лишь пожелать, чтобы её жизнь всегда была сказкой.

Костюмы Одри вновь делала Эдит Хед — за одним исключением: весь гардероб, который Сабрина носит после пребывания в Париже, поручили парижскому кутюрье. Склонная к паранойе модельерша, которой никогда не удавалось успокоить Одри, принимавшуюся хохотать по любому поводу и садившуюся на пол, чтобы выслушать её указания, восприняла это как личное оскорбление.

В самом деле, для эпизодов «Сабрины», снимавшихся в Париже, и для возвращения на Лонг-Айленд костюмы Одри делал французский кутюрье Юбер де Живанши. Одри обожала его стиль ещё с тех пор, когда снималась во Франции в «Дитя Монте-Карло». Живанши собирался уйти от Скиапарелли[25], чтобы создать собственную фирму.

Одри предложила, чтобы он сделал эскизы её костюмов для «Сабрины». Это были первые проявления её вкуса и растущей решимости взять под свой контроль то, каким образом её представляют публике. Глэдис де Сегонзак, жена представителя «Парамаунт» в Париже, предпочитала модели Кристобаля Баленсиаги. Но испанец работал над новой коллекцией, и никто не смел его беспокоить. Одри настояла на новичке — Юбере де Живанши.

Их первая встреча произошла в салоне модельера на улице Альфреда де Виньи, дом 8. Так зародилось легендарное сотрудничество. Живанши вспоминал: «Она сама приехала ко мне. Это было в 1952 году в Париже. Мне было 26 лет, я был тогда молодым кутюрье, готовившимся устроить дефиле. Мне объявили о приезде актрисы из Голливуда, и я подумал, что это Кэтрин Хепбёрн. Увидев тоненькую девочку с огромными глазами, я сначала сильно удивился... почти расстроился! В то время Одри была ещё малоизвестна в Париже. Она непременно хотела примерить мои платья. Я упирался. Но она умела убеждать. “Позвольте мне примерить хоть одно”, — просила она. Это был в точности её размер, словно хрустальная туфелька в “Золушке”! После всё закрутилось очень быстро. Кстати, “Сабрина” — это история современной Золушки. Я специально поехал в Голливуд пообщаться с продюсерами и режиссёром. Поскольку она была довольно худой, мне нужно было избегать слишком глубоких декольте. “Главное — прячьте её грудь!” — говорил мне Уайлдер. Одри же было на это наплевать. Я сделал эскизы, которые потом показали продюсерам. Но Одри тоже должна была сказать своё слово».

Между молоденькой девушкой в миткалёвых брюках, простой футболке и широкополой шляпе с красной лентой и великим кутюрье сразу вспыхнул роман! Дочь баронессы ван Хеемстра и граф де Живанши, оба принадлежавшие к протестантскому вероисповеданию, дополняли друг друга; они больше никогда не расстанутся и будут способствовать взаимному успеху.

Живанши вспоминает: «Моя магия зависела от неё. Она привносила в одежду собственное изящество. В то время я одевал также Элизабет Тейлор и кое-каких других голливудских звёзд. Но ничего постоянного, как с Одри. Это была невероятно верная женщина. Работать с ней было радостью. Мы веселились, танцевали! Между нами было что-то необыкновенное, постоянное взаимопонимание. Мы перезванивались три-четыре раза в неделю. В каком-то смысле — да, она стала моей музой. Одри не была избалованным ребёнком. Она знала, что у неё есть талант, но успех не вскружил ей голову. Для меня это был ангел с глазами газели».

Это была великая история платонической любви. «Нежность её взгляда, её восхитительные манеры сразу меня очаровали», — писал Живанши об их первой встрече. А 40 лет спустя, в стихотворении в прозе, которое Одри написала, чтобы отметить вклад Живанши во французскую моду, она так выразилась о нём:

Она сама рассказала о платьях, которые Живанши нарисовал для «Сабрины»: «Одно — очень классическое, почти строгое вечернее платье с маленькой бесстыдной бабочкой на плече, придававшей ему лёгкость и юмор, которые мне нравятся. Ещё он нарисовал роскошное платье из белого органди с чёрной вышивкой, в которое Сабрина одета в сцене в зимнем саду, когда Уильям Холден, гуляка-брат Богарта, ведёт меня в медленном и чувственном танце».

Живанши даже назвал особый вид ткани «Сабрина» в честь Одри. Шесть лет спустя он выпустит духи «Запрет» («L’Interdit»)[26] и посвятит их ей. Он даже возьмёт на работу одну манекенщицу, потому что та похожа на Одри. Одри в самом деле стала музой, вдохновлявшей Живанши. А он превратил её в символ молодости и элегантности.

В Голливуде пятидесятых годов «забавная мордашка» Одри Хепбёрн, сияющая свежестью, лукавством и энергией, появилась в журнале «Синемаскоп», хотя в те времена продюсеры ещё грезили о «буферах» Мартины Кароль, бюсте Джейн Мэнсфилд и пышных формах Сильваны Пампанини. Как отмечает журнал «Эль», «своей андрогинной фигурой ещё совсем молодая актриса вывела из моды пышные формы, которые в послевоенное время символизировали на экране возвращение к изобилию. Тоненькая — того и гляди, переломится, с хрупкими плечиками, лебединой шеей, но при этом округлыми бёдрами и длинными сильными ногами балерины, Одри на поколение предвосхитила великих топ-моделей, которых будут тиражировать журналы мод». На съёмках «Сабрины» Билли Уайлдер произнёс пророческие слова: «Этой девушке, возможно, удастся одной вывести грудь из моды».

По словам французского писателя Ролана Барта, увлечение публики Одри, в отличие от Риты Хейворт или других звёзд того времени, проистекает из особенностей её внешности и неповторимого стиля, которым она не была обязана голливудским киношникам. Унаследовав аристократическую утончённость, Одри Хепбёрн обратила на себя внимание исключительно своим талантом, щедростью и решимостью. Она была полной противоположностью Джейн Мэнсфилд или Мэрилин Монро, которые порой утрачивали кредит симпатии к себе из-за причуд, вызывающего и неизящного поведения. Деталью образа Одри стали и туфельки, созданные Сальваторе Феррагамо, которые актриса носила не только из-за их красоты, но и потому, что, имея высокий рост, предпочитала обувь на низком каблуке. Посадка головы, походка, элегантность движений довершили идеальный образ: при любых обстоятельствах она умела принять наиболее выигрышную позу.

На самом деле благодаря Живанши образ, который выстроила себе Одри в жизни и на экране, был непосредственным продолжением игры, поведения, логичного, подлинного и прямолинейного вкуса — под стать героиням её первых голливудских фильмов. Восхитительное сочетание королевского достоинства и экспансивности, впервые продемонстрированное в «Римских каникулах», было полностью воспроизведено в «Сабрине» и упрочило позиции Одри в глазах массового зрителя, особенно когда после Грегори Пека она снялась с двумя самыми кассовыми звёздами: Хамфри Богартом и Уильямом Холденом.

Однако Одри была инородным телом в Голливуде пятидесятых годов. Её естественность, опыт, жизненная сила диссонировали с киношной Меккой. В Голливуде не было бьющей ключом жизни, живописного оживления — только череда дорогих автомобилей, перевозящих чопорных, торопящихся, лишённых эмоций людей. Город порой сравнивали с роскошным отелем для состоятельных пенсионеров, огромным санаторием, состоящим из недешёвых домиков. Скорость, рентабельность, коррекция, точность, послушание и конформизм — вот основные определяющие черты тамошней жизни. А ещё страх. («Здесь им пропитано всё. Если я скажу гримёру с “Парамаунт”: “Пожалуйста, не надо столько помады”, — он начинает дрожать: директор может увидеть отснятые сцены и спросить, что случилось с помадой; поговорите об этом с режиссёром»).

Обитатели голливудского улья встречались практически только на полуофициальных собраниях, о которых извещали всех. Приглашённые проходили тщательный отбор, и эти приёмы лучше всего определяли социальное положение и известность присутствующих. Получать приглашение на одну вечеринку за другой для счастливого избранника было всё равно что подниматься по ступеням храма к усыпанному звёздами небосклону.

Но была и обратная сторона медали — мелкие сошки. Замученные работой, погоней за деньгами, завистью и жадностью, эти люди тратили всё свободное время на придворные интриги, местничество, борьбу соперничавших кланов, партий и иерархий. Киношники были настоящими рабами строжайшего этикета и беспощадного снобизма. Одри усвоила правила протокола: «Когда я работала, на киностудии “Парамаунт” была столовая для руководства, ещё одна — для актёров, третья — для технического персонала и т. д. Нам бы никогда не пришло в голову пойти обедать к другим, перемешаться друг с другом, как на французских киностудиях. На площадке только звёздам полагалось иметь кресло со своим именем. Остальные должны были стоять. Деньги также учитывались в протоколе. Люди, зарабатывавшие много, никогда не смешивались, даже в частной жизни, с теми, кто получал скромное вознаграждение. Даже среди рабочих, костюмерш и реквизиторов протокол соблюдался очень строго...» Как при дворе Людовика XIV в Версале, где герцогини спорили за право сидеть в присутствии короля.

Но голливудская махина подчинялась лишь одному закону: кассовым сборам. Именно ими измерялся талант, популярность имени или внешности, а цель оправдывала средства...

Для Голливуда пятидесятых годов также характерна невероятная власть, которую забрали две «сплетницы»-колумнистки: грозная Луэлла Парсонс и её ещё более коварная коллега Хедца Хоппер. Эти женщины правили бал в Голливуде и терроризировали продюсеров, режиссёров и актёров. Две старые ведьмы — сварливые, завистливые и несправедливые — плевать хотели на то, сколько вреда могут причинить своими пересудами. Однако Одри Хепбёрн оказалась Хедце Хоппер не по зубам.

А ведь история её семьи могла сильно ей навредить. На момент выхода на экраны «Римских каникул» ни один голливудский хроникёр или интервьюер не упоминал о связях отца Одри с фашистами. Отсутствие Хепбёрна-Растона в семейной истории, говорила Одри, вызвано попросту его уходом из семьи. В одном интервью она даже заявила, что отец был «расстрелян немцами» (на самом деле, наоборот, если бы он остался в Нидерландах и сотрудничал с голландскими нацистами, он, вероятно, был бы расстрелян участниками Сопротивления). В одной статье, опубликованной в сентябре 1954 года, Анита Лус — писательница с буйной фантазией, создавшая множества мифов об Одри, — сообщает, что Хепбёрн-Растон «затерялся в далёких английских колониях»: «Никто не знает, где он сейчас и известно ли ему вообще, что сталось с его чудесной дочерью». Это было правдой, но не совсем: он тогда находился в Ирландии. Только Филлис Баттель, журналистка из «Интернэшнл ньюс сервис», всё расставила по своим местам. В серии статей, перепечатанных одновременно несколькими газетами в 1954 году, она намекнула на принадлежность Хепбёрна-Растона к чернорубашечникам. Можно себе представить, в какой ступор это открытие привело руководство киностудии «Парамаунт», намеревавшейся вложить в раскрутку Одри большие деньги. Если на Одри лежит отметина фашизма с налётом антисемитизма во времена, когда ещё не прошёл шок от ужасов концлагерей, её карьера может оборваться, хотя молодая звезда и не отвечает за поступки своего отца.

По счастью, оброненный мимоходом намёк Баттель не вызвал никакой реакции. Другие писатели, которые, возможно, поняли его, благоразумно молчали. В те времена у голливудских киностудий были способы запретить писателям, навлёкшим на себя их гнев, встречаться со звёздами. Поэтому никто из них не заинтересовался тем, что отец Одри всю войну просидел в английской тюрьме.

Эта история не омрачила премьеру «Римских каникул». 7 сентября 1953 года фото Одри появилось на обложке журнала «Тайм» — предел мечтаний. Впервые этот престижный журнал оказал такую честь кинозвезде сразу после выхода в США её первого большого фильма. Текст был даже более экспансивным, чем обычно. «Под блеском стразов — сияние бриллианта», — гласила подпись к портрету. На иллюстрации Бориса Шаляпина Одри была в королевском платье и диадеме, а её желание вращаться в мире простолюдинов символизировал огромный рожок клубничного мороженого на фоне барочной архитектуры Рима. Автор комментария пел Одри дифирамбы: «Актриса тоненькая, как спичка, с огромными ясными глазами и с личиком в форме сердечка... чудесным образом сочетает буйную шаловливость с достоинством королевы». Текст развивал мысль, выраженную в лаконичной подписи к обложке: «В блеске стразов новая звезда кинокомпании “Парамаунт” сияет огнями умело огранённого бриллианта. Дерзость, высокомерие, сожаление, бунтарство и усталость быстро сменяют друг друга на переменчивом лице девочки-подростка». (Между тем ей было уже 24 года — «не так уж молода», как скажет Одри о себе).

В анонсе её следующего фильма — «Сабрины» — приводились слова режиссёра Билли Уайлдера: «Было ли нечто подобное со времён Гарбо и Ингрид Бергман?» Кстати, ни та ни другая уже не представляли угрозы для Одри, потому что Гарбо жила отшельницей, а Бергман в глазах американцев покрыла себя позором внебрачной связью с Росселлини[27]; их преемнице расчищали дорогу. В более лёгком тоне Уайлдер расхваливал не только красоту, но и ум Одри: «Такое впечатление, что она знает, как пишется слово “трансцендентный”».

«Римские каникулы» получали лишь комплименты. Американские кинокритики хвалили Одри за её «мастерство и обаяние». Во всех газетах встречаются одни и те же эпитеты и повторяются без конца. «Колдовское очарование», «воздушная красота», «кошачья грация», «стильное лукавство», «пылкость и достоинство», «совершенная посадка головы», «шик» — это словарь пишущих об Одри Хепбёрн на протяжении всей её карьеры... Рецензии в европейской прессе соперничали в восторженности с толпами зрителей, штурмовавших кинотеатры. Ингрид Бергман, посмотрев фильм в Риме, вышла вся в слезах.

— Почему ты плачешь? — спросил её Росселлини. — Это трагедия?

— Нет, — ответила Бергман, — я плачу из-за Одри Хепбёрн, она меня потрясла!

Британские кинокритики, которых было не так легко взволновать, благосклонно отзывались об Одри, но находили фильм «несколько длинноватым». Это не мешало зрителям толпами валить на «Римские каникулы». В 1953 году Великобританию накрыло итальянской волной: мотороллеры «Веспа» и «Ламбретта», остроносые туфли и брюки без отворотов у мужчин, новые кафе быстрого обслуживания для тинейджеров. Теперь Одри диктовала моду.

Сама актриса скромно поселилась в небольшой квартирке на бульваре Уилшир, рядом с Вествуд Виллидж в Лос-Анджелесе. Журнал «Лайф» отвёл под её фотографии шесть страниц в номере от 7 декабря 1953 года, показывая, что над её имиджем постоянно работают. «Откуда берётся обаяние Одри?» — вопрошал крупный заголовок. «Лайф» объяснял всё сложностью её натуры: «Она не подходит ни под одно определение. Она одновременно брошенное дитя и светская женщина. Она вызывает к себе симпатию обезоруживающим образом, но странно высокомерна». Иллюстрации делают акцент на её одиночестве. Её показывают уснувшей девочкой, поджидающей студийного шофёра у деревянной двери своей квартирки в 6.30 утра; штудирующей диалог во время пути, словно школьница, готовящаяся к экзамену; быстро поглощающей завтрак в окружении техперсонала, подогнув под себя одну ногу, словно маленькая девочка, а другую вытянув с изяществом балерины; подводящей глаза между дублями и отправляющейся на съёмочную площадку на велосипеде... Единственная уступка моде за всю карьеру Одри: на первой и последней фотографиях в стиле пин-ап[28] она предстаёт в коротенькой ночной сорочке, так что виден (пикантная деталь) краешек её штанишек.

В статье не говорится о её любовной жизни. Главное качество, подмеченное в Одри журналом «Лайф», — это независимость. «Я буду очень рада остаться у себя дома с вечера субботы до утра понедельника. Я так думаю», — говорит она. Трудно себе представить, чтобы это сказала какая-нибудь другая американская звезда той поры. И «Лайф» добавляет: «Голливуд готов поспорить, что публика полюбит Одри за те самые качества, которые ставят её выше популярных звёзд».

Между тем в финансовом отношении Одри котировалась гораздо ниже знаменитостей. За «Сабрину» ей заплатили всего 15 тысяч долларов — совсем чуть-чуть больше, чем был её гонорар за «Римские каникулы». «Вы получили бы больше денег, если бы подождали окончания “Римских каникул”, прежде чем подписывать контракт», — сказала Хедца Хоппер, чудный советник по финансовым вопросам. Одри ответила: «Важны не деньги, важно быть хорошей актрисой».

В 1953—1954 годах конкуренция в Голливуде была ожесточённой. Компания «Метро-Голдвин-Майер» обладала целым батальоном кумиров публики: Элизабет Тейлор, Ава Гарднер, Лана Тёрнер, Джин Келли, Фред Астер и Кларк Гейбл; «XX век Фокс» заключила контракт с Мэрилин Монро, Сьюзен Хейворд, Джеймсом Мейсоном и Робертом Митчумом; «Юнайтед Артисте» держала под своим крылом Гари Купера, Берта Ланкастера, Лорен Бэколл и Хамфри Богарта; «Уорнер» прибрала к рукам Джона Уэйна, Дина Мартина и Монтгомери Клиффа, а «Парамаунт» приобрела эксклюзивные права на Джеймса Стюарта и Джеймса Кэгни... Однако множество киностудий переживали трудные времена; некоторые исчезали или вынужденно перестраивались, порой под контролем телеканалов. Несмотря на неуклонное снижение сборов, 1954 год стал выдающимся для кинематографа. Роберт Олдрич снял легендарный вестерн «Веракрус»; Джордж Кьюкор позволил Джуди Гарланд вернуться на экран в трогательном «Рождении звезды»; Эдвард Дмитрык снялся с Хамфри Богартом в своём первом фильме «Бунт на “Кейне”»; Элиа Казан обессмертил Джеймса Дина фильмом «К востоку от рая»; Джозеф Л. Манкевич отдал Аве Гарднер роскошную роль в «Босоногой графине»; Винсент Миннелли придумал волшебную Шотландию для «Бригадуна» с парой Джин Келли — Сид Чарисс; Мэрилин Монро чудесно промурлыкала «Реку, с которой нет возврата» для Отто Премингера, а Рауль Уолш снял «Бенгальскую бригаду».

Но на съёмочной площадке «Сабрины» Одри узнала, что означает выражение «голливудская вендетта», превратившись в невинную жертву злобы Хамфри Богарта. Актёр, которым она так восхищалась в «Касабланке», одном из её любимых фильмов, в жизни оказался тираном. Богарт обладал разрушительным характером, который оборачивался не только против него самого, но и против всех, кого он невзлюбил, рядом с кем оказался не на высоте или кого считал привилегированным. И невинность Одри стала его главной мишенью.

Всё очень просто: Богарт вовсе не хотел играть в фильме роль старомодного старшего брата, тогда как Уильяму Холдену достался более романтический персонаж. Съёмки «Сабрины» проходили в накалённой атмосфере — по вине Хамфри Богарта. Все знали, что у него сложный характер; он налегал на выпивку и как будто страдал раздвоением личности в стиле «доктора Джекила и мистера Хайда». Биографы и хроникёры выдвигали самые разные предположения, пытаясь объяснить, почему он сразу возненавидел сценарий, режиссёра и актёров «Сабрины»: обида на то, что его взяли вместо Кэри Гранта, скверное мнение об Одри, которая, на его взгляд, была жалкой парвеню без малейшего опыта, досада на прекрасное взаимопонимание между Уильямом Холденом и Уайлдером — давними друзьями.

Пока Одри противопоставляла раздражительности Богарта своё безразличие, его озлобленность переросла в открытую враждебность. Он начал передразнивать её голосок. Вмешался Билли Уайлдер, и Богарт направил свою агрессивность на него, подражая сильному немецкому акценту режиссёра и даже требуя «перевода на английский». В отличие от Одри Уайлдер не смолчал. Повернувшись к Богарту, он пролаял: «Смотрю я на тебя, Боги, и под мнимым мерзавцем вижу настоящего». Напряжение усилилось. Одри заметила, что Богарт требовал подавать ему на подносе стакан виски ровно в пять часов. Попивая его мелкими глотками между дублями, он становился ещё более неуступчивым. Иногда Одри от обиды путалась в своих репликах. Тогда радость Богарта была написана у него на лице: вот вам английская дилетанточка с раздутой репутацией. Каждый день после съёмок Уайлдер обычно приглашал Одри, Уильяма Холдена и сценариста Лемана к себе в офис, чтобы пропустить по стаканчику, — но только не Богарта. Чувствуя, что его задвигают в сторону, и не преуспев в попытках разозлить Одри, тот направил стрелы своей иронии на Холдена и стал называть его «улыбчивым Джимом», намекая на его миловидную внешность и подразумевая, что тот в большей степени дамский кумир, чем настоящий мужчина.

Голливудское крещение оказалось для Одри суровым! Тем более что Хамфри Богарт, решительно не желавший вести себя как джентльмен, вскоре начал высмеивать её в прессе, говоря, что у неё нет ни капельки таланта, а на съёмках от неё можно добиться чего-то путного лишь после добрых шести десятков дублей. Конечно же, это было неправдой! Богарт считал Одри легковесной, одержимой желанием отличиться, но не имеющей для этого таланта. И он, не стесняясь, высказывал это мнение вслух, делясь своей глубокой антипатией с каждым встречным и поперечным.

По счастью, был ещё Уильям Холден, который утешал её, как мог. Между ними вскоре завязался роман. В свои 34 года Холден был бабником и сердцеедом... Прозванный «золотым мальчиком», он обладал самоуверенностью мужчины, почти никогда не встречавшего отказа. С годами он только хорошел, и то же относится к его актёрской игре. К тому моменту, когда Холден лишится лавров Казановы, то есть в начале шестидесятых годов, Билли Уайлдер пригласит его в «Бульвар Сансет» и «Лагерь для военнопленных № 17»[29], который принесёт ему «Оскара», и он будет и дальше прекрасно играть до самой смерти в 1981 году, в частности в «Дикой банде» и «Телесети».

Под конец жизни он спился и умер оттого, что упал пьяный и раскроил себе череп, в 63 года. Но когда он влюбился в Одри, его пристрастие к выпивке ещё не представляло зримой опасности. Не считал он помехой и свой брак с актрисой Ардис Анкерсон Гейнс (во время своей короткой кинокарьеры известной под именем Бренда Маршалл). «У Одри и Холдена началась любовь на съёмках “Сабрины”, — вспоминал Эрнест Леман. — Незаметный роман sotto voce[30], но вполне определённый. Это нас удивило. Все думали, что знают Одри». Однажды Леман зашёл в вагончик одной из звёзд (он уже не помнил, в чей именно), и у него «не осталось никаких сомнений по поводу характера их отношений». Актёр Джон Мак-Каллум, который знал Одри ещё с её лондонского дебюта, уверял: «Когда она и Холден оказывались на съёмочной площадке лицом к лицу, они встречались глазами и уже не отводили их друг от друга. Случилось что-то волшебное, и никто не мог этому помешать. Притягательное очарование Одри в основном рождалось из её взгляда. Это была основа её сексапильности. Возможно, так часто бывает, но в большинстве случаев этого не замечаешь, потому что мало у кого такие глаза, как у Одри. В кино взятые крупным планом глаза привлекательной женщины бесконечно более сексуальны, чем крупный план обнажённой груди. Иногда говорят, что мужчины занимаются любовью с лицом женщин, и в случае Одри это была чистая правда. Я думаю, что Уильям Холден погиб в ту секунду, когда заглянул в её глаза».

Обычно Уильям Холден начинал свои лав стори с небрежным видом человека, чиркающего спичкой. Он сделал себе вазэктомию[31] и, как многие мужчины в такой ситуации, чтобы заглушить страх перед половой несостоятельностью, ввязывался во всё более рискованные истории. Он даже приводил Одри к себе ужинать. Жена Холдена как будто смирилась с его эскападами, но Одри весь ужин чувствовала себя виноватой. Несколько лет спустя Холден вспоминал в автобиографии: «Иногда ночью я брал с собой переносной проигрыватель, и мы уезжали на машине в поле, на лужайку. Слушали музыку к балетам... Одри танцевала для меня в лунном свете. Это были волшебные моменты».

Другие моменты оказались более земными. Интерес Одри к мужчинам был непостоянным и осторожным. Она предпочитала тех, кто сам делает первый шаг, уверенных в себе, даже немного мачо и, как думают кое-какие наблюдатели, гораздо менее романтичных, чем она, и неспособных оценить её редкую натуру. Эти наблюдатели удивляются терпимости Одри по отношению к привычкам её любовников, их грубости и несдержанности на язык — полной противоположности её миролюбивому характеру. Возможно, именно это её и привлекало. Грубоватый и даже воинствующий ирландский темперамент отца Одри словно проявлялся у некоторых её любовников, но не обязательно у тех мужчин, за которых она выходила замуж.

Страсть к Уильяму Холдену полностью перевернула её жизнь во время съёмок «Сабрины». Эта связь тем больше её распаляла, что была тайной.

Одри не ела, не спала и целыми часами перебирала в памяти мгновения, которые они урывками проводили в её гримёрке. Прокручивала вновь и вновь их разговоры, пытаясь понять, готов ли он уйти к ней от жены. Она не хотела припирать его к стенке, не будучи уверенной в ответе.

На самом деле Одри ничего не знала о необратимой вазэктомии актёра и уверяла, что хочет родить ему чудесных малышей, пишет её биограф Боб Томас. Она уже тогда мечтала иметь детей и была готова разрушить брак Холдена. Но когда актёр ей признался, что не может создать новую семью и что у него никогда не будет детей, Одри спустилась с небес на землю и отказалась от мыслей о браке с ним. Ей слишком хотелось стать матерью. Она сразу же с ним порвала. Уильям Холден однажды сказал, что «Одри была любовью всей его жизни», но несколько месяцев спустя после окончания их отношений он утешился, вступив в связь с Грейс Келли.

Под влиянием этого разрыва Одри сразу по окончании съёмок «Сабрины» запёрлась у себя дома. В одном из интервью того времени она сказала: «Мне нужно одиночество. Это единственная возможность для меня восстановить силы». Конечно же, ни слова о недавнем расставании с любимым человеком. Одри сама решала личные проблемы, и они никогда не влияли на её поведение на публике и на съёмочной площадке. И пока Уильям Холден время от времени тщетно продолжал её преследовать, Одри влюбилась в другого актёра — Мела Феррера.

Одри потом расскажет: «Я встретила его, он мне понравился, я его полюбила... вот и всё». На самом деле летом 1953 года она была в Париже и трижды бегала на фильм «Лили». Актриса, исполнявшая главную женскую роль, была странным образом похожа на неё: те же девичье личико, стройная фигурка, тот же вид беспризорного ребёнка. Лесли Карон, на два года её моложе, как и она, была балериной; её отец и мать — уроженцы разных стран (Америки и Франции). На том этапе жизни между карьерами Лесли Карон и Одри Хепбёрн было много сходства.

Однако в фильме Одри привлекала не красота Лесли Карон. Она запала на Мела Феррера — исполнителя роли кукольника, растрогавшего сердце сиротки и завоевавшего её любовь. Этот стройный и красивый актёр напоминал Одри принца из сказок, которыми она зачитывалась в детстве и читала до сих пор. Феррер, конечно, был грациозен и энергичен, но пока ещё не являлся звездой. Его обаяние было реальным, но немного расчётливым, слишком нарциссическим.

В конце концов она встретила его в Лондоне летом 1953 года на приёме, где их представил друг другу Грегори Пек. Мел Феррер приехал в Лондон, чтобы присутствовать на премьере «Лили» и сыграть короля Артура в «Рыцарях Круглого стола» — американском фильме, который снимали в Великобритании. Ему исполнилось 36 лет — он был на 12 лет старше Одри. Мало того что он показался ей красивым, он был хорошо образован и обладал многочисленными талантами: писал книги для детей, был режиссёром в театре, в кино и на радио и, кажется, знал всех в Голливуде и на Бродвее. Он был очень многогранным. Рейди Харрис, подруга Одри, вспоминает, что их влечение друг к другу было взаимным: «Неудивительно, что Мел безумно влюбился в столь колдовское создание. Его всегда привлекали обворожительные женщины, успешно делающие карьеру. Но мне понятно и то, почему Одри подпала под обаяние Мела — редкого американского мужчины, рядом с которым женщина чувствует себя женщиной».

Откуда такое влечение, внезапная любовь? Ответ лежит на поверхности. У Мела и Одри было много общего. Как и Одри, Мел Феррер начал творческий путь в театре танцовщиком. Его учителем был Клифтон Уэбб, один из лучших танцовщиков с Бродвея, который научил его бить чечётку. Мел заболел полиомиелитом и три года провёл в санатории, но после болезни одна рука осталась наполовину парализованной, и Мел разрабатывал её, занимаясь фехтованием. Одри всегда восхищалась людьми, обладавшими волей и силой, чтобы преодолеть физические изъяны. Как и Одри, Мел был полиглотом. В детстве он говорил по-французски с матерью и по-испански с отцом — крупным нью-йоркским врачом кубинского происхождения. Он чувствовал себя дома и в Америке, и в Европе. Как и Одри, он часто плохо питался; в самом деле, на фотографиях они больше похожи на брата и сестру, а не на мужа и жену. Мел был трудоголиком, вечно недовольным собой. Там, где Одри проявляла упорство, он был просто маньяком. Но Одри понимала его нервозность, потому что её отец был таким — вечно строил новые планы. У Мела тоже были сложные отношения с женщинами: три брака и скорый развод.

Описание Мела, данное Шарлем ван Дейзеном, в точности воспроизводит его чересчур деятельную натуру: «Когда он режиссёр, у его коллег голова идёт кругом от его постоянных выкрутасов; когда он актёр, он оттесняет их на второй план, приводя в бешенство. Его “острый телефонит” протекает в худшей форме, чем у подростка, а в ночных клубах он вечно машет рукой кому-то на другом конце зала или постоянно меняет столик. Я часто спрашиваю себя, какое занятие находит себе Мел, когда спит. Вероятно, сны».

Встреча с Одри, наверное, стала сном наяву. Он, конечно же, сказал, как она ему понравилась в «Жижи». А она ответила, что с радостью поработала бы с ним в театре, если ему позволят съёмки и если он найдёт хорошую пьесу. Вот так просто и неожиданно. Мел вскоре должен был играть короля Артура. Одри предстояло возвращаться в Голливуд. Интриги, сплетни, романы и очарование этого места не заставят её забыть о Меле Феррере. Совсем наоборот...