Одри Хепбёрн

ОТ «ЖИЖИ» ДО «РИМСКИХ КАНИКУЛ»

В вечер перед отъездом в Монте-Карло Одри познакомилась со знаменитой американской журналисткой из мира шоу-бизнеса Рейди Харрис во время ужина, устроенного в её честь в самом модном частном клубе в Мейфэр — «Амбассадор». Начинающая актриса не была знакома с Рейди, но та быстро стала её самой близкой подругой и наперсницей. На вечеринке были также звезда американского кино сороковых годов Фэй Эмерсон, приехавшая на несколько дней к Рейди, Хамфри Богарт, Джон Хьюстон, Сэм Шпигель и Лорен Бэколл[16]. Праздник в честь журналистки устроили Джеймс и Джон Вульфы из кинокомпании «Ромулус филмз».

Одри, до тех пор работавшая только с британскими актёрами, в буквальном смысле потеряла дар речи при мысли о том, что увидит Хамфри Богарта, которым всегда восхищалась. Она ещё никогда не встречала человека-легенду, даже просто голливудскую звезду, и если бы кто-нибудь сказал ей тогда, что однажды она станет партнёршей Богарта, она бы ответила: «Глупости какие! Никогда мне не встать на один уровень с ним».

Тем не менее начинающую актрису уже замечали нужные люди в нужных местах. Рейди очень скоро обнаружила неотразимое обаяние Одри и разговорила её, засыпав вопросами. Одри, в свою очередь, была благодарна журналистке за проявленный интерес и отвечала с чистосердечием старой подруги. «Всё самое важное в моей жизни произошло будто по волшебству и совершенно неожиданно, как завтрашняя поездка в Монте-Карло! — сказала она Рейди. — Мне всегда очень хотелось поехать на Лазурный Берег, но я не могла себе этого позволить. И тут подвернулся этот фильм — “Дитя Монте-Карло”. Я там играю роль второго плана, но даже такого я никогда не могла себе представить. День, когда продюсер вызвал меня на собеседование, был одним из тех дней, когда всё идёт не так. Я безумно долго искала непорванные чулки, у меня заело молнию на платье. Когда я в конце концов примчалась к своему агенту, всё собеседование заняло полторы минуты! Я была уверена, что провалила его. Попыталась утешиться, сказав матери, что если бы я поехала в Монте-Карло ради этой маленькой роли, то рисковала бы упустить большую роль в Лондоне, и что в любом случае однажды у меня будет достаточно денег, чтобы мы обе могли отправиться на Лазурный Берег за мой счёт. И вдруг зазвонил телефон и я услышала три слова, которые звучат для любой актрисы самой чудесной музыкой на свете: “Роль отдали вам!”».

Режиссёром «Дитя Монте-Карло», лёгкой музыкальной комедии во французском стиле, был один из самых плодовитых французов — Жан Буайе; в следующем году он снимет Брижит Бардо в её первой роли. Фильм делали в двух версиях, французской и английской. Главные роли исполняли американец с грустными глазами Жюль Маншин (один из трёх матросов из фильма «Увольнение в город» кинокомпании «Метро-Голдвин-Майер»; двумя другими были Джин Келли и Фрэнк Синатра) и Кара Уильямс, которая тогда собиралась выйти замуж за Джона Бэрримора-младшего.

Одри играла молодую женщину во время медового месяца. Хотя в многочисленных киноведческих трудах её имя стоит первым в списке актёров, как будто она была звездой, на самом деле она появлялась на экране на 12 минут. Ещё одна эпизодическая роль, хотя и более «подчёркнутая», чем предыдущие.

График съёмок был очень плотным, поскольку Одри надо было сначала сыграть свои сцены на французском, а потом на английском и оба раза находиться в одинаковом настроении — иначе говоря, полностью выложиться. Она проводила целые дни в помпезном «Отель де Пари», сияющем позолотой, в самом центре Монте-Карло, под жарким светом юпитеров.

Однажды днём, когда снимали сцену в холле отеля, она заметила довольно пожилую женщину, которую везли в кресле на колёсиках во время пробы камеры. У женщины были рыжие кудряшки и очень яркая губная помада. «Пока господин Буайе что-то мне говорил, я всё время смотрела на эту пожилую даму, отдававшую приказания мужчине немного моложе её самой, и говорила себе, что смеяться, конечно, очень мило, но эта женщина наверняка не улыбается, чтобы показать, что ей хорошо». Интриган Рэй Вентура[17] отозвал Одри в сторонку: «Знаешь, кто это?» Одри помотала головой. «Колетт! Французская писательница». «Когда я услышала, кто она, я остолбенела, — рассказывала Одри. — Я всегда ставила писателей и художников намного выше актёров. Я читала книги Колетт, и мне нравился её скупой стиль, которым она передавала столько чувств. И она здесь! При мысли, что она будет смотреть на меня, потому что холл отеля перекрывали на время съёмок сцены, я сильно разнервничалась».

Колетт, которой тогда было 78 лет, вступила в последнюю пору жизни и была самой известной писательницей своего времени. Осенью 1951 года кресло на колёсиках было для неё, парализованной, единственным средством передвижения. Её муж Морис Гудекс, на 17 лет моложе, вывозил её на зиму в Монте-Карло пять лет подряд. Она возвращалась в отель, когда съёмочная группа приступила к работе, и попросила Мориса подвезти её поближе к актёрам — и к Одри.

Писательница была так очарована актрисой, что через два дня настояла, чтобы их познакомили. Морис разузнал, где она проживает (в «Отель де Пари»), и назначил встречу. Он рассказал Одри, что Анита Лус, автор сценария американского фильма «Джентльмены предпочитают блондинок», написала пьесу по роману «Жижи» для нью-йоркского театра и что продюсер Гилберт Миллер, которому не терпелось её поставить, отправил целую команду прочесать Бродвей, Голливуд, Лондон и континентальную Европу, чтобы найти молодую неизвестную актрису, достаточно талантливую, чтобы сделать из женщины-ребёнка с железной волей, созданной Колетт, достоверный персонаж, а не театральную диковинку. «Нам неимоверно трудно найти актрису на главную роль для бродвейской постановки, — сказал он Одри. — Мы ищем уже два года. Жена думает, что вы — то, что нам нужно».

Одри не могла поверить, что он не шутит. Однако когда она наконец посетила «мадам Колетт», писательница ей улыбнулась: «Дорогуша, я уже телеграфировала в Нью-Йорк, чтобы они перестали искать Жижи. Я её нашла». Она бросила взгляд на Мориса. «Когда я увидела вашу игру в холле отеля, я сразу же сказала мужу: “Вот наша Жижи для Америки”. Вы знаете, моя дорогая, я просто не могла отвести от вас глаз». Одри не знала, смеяться ей или плакать, поскольку честно считала, что она — неподходящий выбор. «Что-то не так, дитя моё? — спросила Колетт, которая не могла не заметить на лице Одри борьбу чувств. — Вам не хочется играть Жижи на Бродвее?» — «Простите меня, мадам, но я не сумею, — робко ответила Одри. — У меня нет навыков, чтобы играть главную роль. Я за всю жизнь не произнесла на сцене более двух строк. Мне, конечно, доверяли небольшие роли в фильмах, но я не считаю это игрой». Колетт настаивала. «Вы были балериной, — твёрдо сказала она, — вы умеете упорно работать. Я верю в вас». Одри капитулировала и на выходные вернулась в Лондон.

«Я была ошеломлена, — рассказывала потом Одри. — Помню, что я вовсе не пришла в восторг — скорее, наоборот, испытала ужас. Я бы предпочла, чтобы они меня не видели. Я думала, что меня ждёт ужасное унижение. В тот вечер я поговорила об этом с Джеймсом Хансоном — он охотно согласился со мной. Я вспомнила, что он хотел только одного — чтобы я сидела дома, так что его мнение пристрастно. Но я сама была убеждена, что не гожусь для такой роли. В тот вечер у меня случилась самая длинная и шумная ссора с матерью за всю жизнь. Естественно, она невероятно обрадовалась такому повороту событий. Мало того что я поеду в Нью-Йорк, где, по её словам, стану звездой, но у этого предложения есть ещё одна приятная сторона: оно устранит Джеймса Хансона. В тот день все были себе на уме, кроме меня. Я хотела только одного: закончить фильм и пойти на пляж».

Продюсер Гилберт Миллер и драматург Анита Лус не разделяли воодушевления Колетт. Тем не менее, хотя эти ветераны кино и театра вполне представляли себе ограниченность артистических способностей Одри, они не могли не считаться с убеждённостью французской романистки, считавшей, что в этой девушке что-то есть — божественная искра, которая позволяет легко отличать звёзд от простых актёров. Миллер подписал с ней контракт. Позже он рассказывал: «Мы предназначали для роли нашей Жижи молодую актрису, которую никогда не видели на сцене; да что там — молоденькую актрисулю с двухлетним опытом, который сводился к кордебалету в шоу».

«Колетт сделала всё, что было в её власти, чтобы внушить мне уверенность, — вспоминала Одри. — Я до сих пор храню фотографию, которую она мне тогда подарила». Получив такой заряд бодрости, Одри быстро почувствовала себя способной сыграть Жижи, передать всю палитру чувств начинающей куртизанки, превращающейся во влюблённую женщину. С этих пор события сменяли друг друга в нарастающем ритме.

В лондонской прессе столько говорилось о практически неизвестной актрисе, которая не сегодня завтра станет звездой подмостков, что два-три фильма с Одри вернулись в прокат. Молодую актрису подхватило вихрем. Интервью, три вылета в Париж для примерки платьев, юридические формальности... и споры ночи напролёт с Джимми Хансоном, в которых вновь поднимался вопрос о свадьбе, которую в конце концов снова было решено отложить. Реклама превратила Одри в знаменитость, её время от времени просили показываться на публике. Её первый официальный выход в свет в качестве звезды состоялся по случаю праздника, патронессой которого её назначили. По дороге она завернула к своему рекламному агенту Джону Ньюнэму: «Пожалуйста, давайте придумаем, что мне говорить. Я в ужасе. Я никогда раньше не выступала публично!» Они отрепетировали её речь.

Ньюнэм сидел рядом, когда она поднялась, чтобы открыть праздник. Через несколько секунд он понял, что от тщательно отрепетированной речи остались одни обрывки: Одри пропустила всю первую часть. «Не думаю, что хоть одна душа догадалась, что Одри смертельно перетрусила, — говорил позже Ньюнэм. — Она взяла себя в руки, начала импровизировать и произнесла гораздо более милую речь, чем заготовленная. И что самое замечательное, несколько месяцев спустя Одри отправилась на Бродвей, чтобы вскоре стать звездой. Никто, кроме неё, не осмелился бы взяться за такую работу, имея так мало опыта, но Одри всегда была готова попробовать что угодно».

Вихрь переместился в Голливуд. Американские киностудии заинтересовались ею уже в июле. Переговоры продлились какое-то время, поскольку у Одри всё ещё действовал контракт с АВС.

В середине сороковых годов Йен МакЛеллан Хантер и Далтон Трамбо написали оригинальный сценарий о хорошенькой принцессе, которая во время зарубежного визита на сутки сбежала от свиты и вдоволь повеселилась с американским журналистом. Права на сценарий «Римских каникул» приобрёл итало-американский режиссёр Фрэнк Капра для студии «Либерти Филмз», а когда в 1948 году «Либерти» выкупила студия «Парамаунт», было решено, что снимать фильм будет Капра. Роли в фильме предложили Элизабет Тейлор и Кэри Гранту, но поскольку «Парамаунт» настаивала на ограниченном бюджете, Капра потерял интерес к этому проекту. В начале 1951 года режиссёр Уильям Уайлер, снявший «Грозовой перевал», прослышал о сценарии. Он живо интересовался, можно ли будет снимать на натуре в Риме. Киностудии были согласны: у них в Италии припасено много лир.

В этот момент Грегори Пек случайно дал понять, что хотел бы попробовать себя в комедии. Актёр ознакомился со сценарием и заявил, что сюжет ему понравился, хотя он не в восторге оттого, что главная роль будет не у него, а у партнёрши. Снова называлось имя Элизабет Тейлор, а также Джин Симмонс, хотя в тот момент обе были заняты. «Мне не нужна звезда на главную роль, — отчеканил Уайлер. — Мне нужна девушка без американского акцента и умеющая держать себя, как принцесса. Это моё главное требование». Уайлер уехал в Европу искать свою жемчужину.

В Лондоне он отсмотрел несколько кандидаток, в том числе Одри (он видел съёмочные материалы «Засекреченных людей», и молодая актриса произвела на него огромное впечатление). Потом он переговорил с руководителем лондонского продюсерского центра студии «Парамаунт» Ричардом Милендом, который, в свою очередь, 9 июля 1951 года отправил в нью-йоркский офис письмо: «У меня есть кандидатка для “Римских каникул” — Одри Хепбёрн. Я был поражён её исполнением роли второго плана в “Смехе в раю”...» Нью-Йорк телеграфировал: «Просьба выслать самолётом отчёт и фото актрисы Одри Хепбёрн».

Тем временем Уайлер посылал собственные отчёты. Не теряя времени, Ричард Миленд предоставил подробную информацию об Одри: «Ей 22 года, рост метр восемьдесят[18], темно-каштановые волосы. Немного худощава... но очень привлекательна. В её таланте нет никаких сомнений, и она очень хорошо танцует. Голос ясный, молодой, без сильного акцента. Она в большей степени европейка, чем англичанка». Ему ответили телеграммой: «Студия крайне заинтересована Хепбёрн. Не терпится как можно скорее увидеть её фильме».

У «Парамаунт» разыгрался аппетит, и телеграммы поступали всё более заинтересованные. Несколько дней спустя Миленд, однако, получил такое послание: «Спросите согласна ли Хепбёрн сменить имя избежание конфликтов Кэтрин Хепбёрн[19]». Одри была непоколебима: «Об этом не может быть и речи. Хотите меня — берите вместе с именем». Телеграммы, письма и телефонограммы заметались через Атлантику в усиленном ритме, но к концу дня «Парамаунт» решила, что контракта не будет без кинопроб. В конце концов из Лондона в Нью-Йорк отправили телеграмму: «Пробе договорился Пайнвуд Студиос 18 сентября 1951. Продюсер Торольд Диккинсон. Другие актёры — Лайонел Мартон и Кэтлин Несбитт. Две сцены по сценарию Римских каникул и собеседование».

Когда зашла речь о кинопробе, Одри попросила, чтобы режиссёром был Диккинсон, которым она восхищалась и которому доверяла. Вот ведь совпадение: Уайлер, уже без ведома Одри, попросил Диккинсона провести кинопробу. Позже британский продюсер всё объяснил: «Мы подготовили кадры из “Засекреченных людей” и сняли несколько сцен по сценарию “Римских каникул”. И поскольку “Парамаунт” желала узнать, какова Одри, я записал беседу с ней... Всю войну, в том числе во время воздушного налёта на Арнем, Одри пряталась в городе. Мы поговорили об этом. Мы зарядили в камеру 300 метров плёнки, и на всех был этот разговор». «Торольд сделал много крупных планов Одри, — рассказывал Сидни Коул[20], присутствовавший на пробах. — Она всё время держалась очень непринуждённо. В тот момент она сделала бы всё, что Торольд ни попросит; она доверяла ему целиком и полностью».

Одри превосходно справилась с пробами; особенно удачным был момент, когда она перестала быть начеку. Она присела на краешек кровати, и тут Диккинсон знаками показал ей, что проба закончена, она свободна. Тогда Одри подмигнула ему и вымолвила: «Что-то я не слышала, чтобы кто-нибудь сказал “Снято!”». Все, кто видел пробу, уверяют, что именно благодаря этому эпизоду, в котором в полной мере проявились обаяние, игривость Одри и её врождённое уважение к обычаям, она получила роль.

Этот словесный фокус впервые запечатлел на плёнке, как Одри просит, чтобы с ней обращались «по правилам». Она поступает с другими с уважением и ожидает в ответ того же. А человек на съёмочной площадке, которого она почитает превыше всех, — это Диккинсон; он единственный, от которого она готова получать приказы. «Она была очень добросовестной, во время репетиций знала текст назубок и охотно выслушивала указания», — подтверждал канадский актёр Лайонел Мартон. Он только что снялся в «Дитя Монте-Карло», и Диккинсон доверил ему для пробы роль «увлечённого худого юноши», которую в итоге сыграет Грегори Пек. Лайонел Мартон, стоявший по другую сторону от камеры, сразу заулыбался. «Эта прелестница с глазами газели — маленькая плутовка, — подумал он. — Она прекрасно знает, что камера ещё работает, и вовсю играет». Главный продюсер «Парамаунт» Дон Хартман положил в чемодан катушку с отснятой плёнкой и первым же рейсом вылетел в Голливуд, где кинопробы первым просмотрел Грегори Пек. Он пришёл в восторг, как и все. В Лондон полетела телеграмма: «Поздравляем. Чудесная проба Хепбёрн. Все, включая Мейкледжона, считают её потрясающей».

Мейкледжон тогда возглавлял службу «Парамаунт» по подбору актёров. Он немедленно отправил письмо, в котором имя «Одри Хепбёрн» было подчёркнуто красным, а дальше шли инструкции: «Оформите заявку на эту актрису. Проба явно одна из лучших, когда-либо сделанных в Голливуде, Нью-Йорке или Лондоне. Искренние поздравления от имени “Парамаунт”. Подпись: Балабан, Фриман и Хартман...»

Одри получила одобрение на самом высоком уровне. Телеграмма была подписана тремя высшими руководителями киностудии: президентом Барни Балабаном, вице-президентом Фрэнком Фриманом и главным продюсером Доном Хартманом. Понимая, что может заполучить фантастическую актрису, «Парамаунт» горела нетерпением подписать с Одри эксклюзивный контракт. Увы, та всё ещё была связана обязательствами с АВС (играть по фильму в год). Одри хотела вести переговоры только о краткосрочном контракте на два фильма. Они с её импресарио знали, что делали, отказавшись подчиниться американским киноворотилам — загорелым, одетым в кожу, с грубым выговором и сигарой в зубах. В итоге Одри выговорила себе приемлемые финансовые условия и победила на всех фронтах.

Ей даже удалось внести в договор пункт, позволявший ей играть в театре. Споры по поводу её настойчивого желания работать на телевидении проходили более напряжённо. «Никакого телевидения», — ворчали представители «Парамаунт» во время переговоров. — «Никакого телевидения? — вскидывалась Одри. — В таком случае никакого Голливуда». Актриса прекрасно знала, какие огромные гонорары платят американские телеканалы, и хотела обеспечить себе свободу. Киноначальство от возмущения подавилось своей сигарой, но было вынуждено уступить. «Парамаунт», Уайлеру и Пеку пришлось прождать почти год, пока Одри не закончит выступать в «Жижи» на Бродвее, прежде чем начать работать над своим детищем ценой в два миллиона долларов. Киностудия решила не делать контракт достоянием гласности до премьеры «Жижи». В письме Ричарду Миленду, который помогал ей вести переговоры с Голливудом, Одри приписала несколько слов своим крупным решительным почерком: «Да поможет мне Небо оказаться на высоте!» И будущая звезда принялась паковать чемоданы, отправляясь в Новый Свет.

Пятнадцатого сентября 1951 года Одри поднялась на борт трансатлантического лайнера, доставлявшего из Саутгемптона в Нью-Йорк за 18 дней. Перед отплытием состоялась душераздирающая сцена прощания с матерью и Джеймсом Хансоном. В 22 года она впервые покидала Европу, мать-наседку и «жениха». За время долгого плавания она сможет выучить роль Жижи и поразмыслить о своей жизни. Попав в новые обстоятельства как в личном, так и в профессиональном плане, девушка осознала, что ещё никогда не оставалась одна, разве что во время войны. 18 дней на борту корабля, посреди океана, давали уникальный шанс. У Одри сердце колотилось при мысли о новых трудностях, которые её ожидают. «В то время, — скажет она позже, — я понимала, что режиссёры и прокатчики верили в меня. Моя мать тоже. Она часто говорила о том, что я разбазариваю свой талант. Я не хотела ничего разбазаривать. Моя позиция была такой: “Я должна попробовать; все думают, что именно это мне и нужно делать”». И пока корабль приближался к Нью-Йорку, Одри старалась разобраться в своих чувствах к Хансону. «Естественно, я тревожилась из-за Джеймса. Честно говоря, я теперь вовсе не была уверена, что хочу за него замуж, но и разрыва с ним я тоже не хотела! Мне не хотелось ему об этом говорить. Я не хотела никого расстраивать!»

Меря шагами верхнюю палубу, Одри думала ещё и о том, что она — единственная актриса, приглашённая одновременно в бродвейскую постановку и в голливудский фильм, не имея ни малейшего опыта в обеих этих областях. Она пыталась сдерживать нетерпение и возбуждение при приближении американских берегов.

Когда в три часа ночи 3 октября 1951 года лайнер пришвартовался в Нью-Йорке к причалу № 90, кругом было темно и мрачно. Никто её не встречал, кроме какого-то рекламщика с Бродвея. И всё же с этого момента начался роман Одри с Нью-Йорком. Как только корабль причалил в доках Ист-Ривер, Одри, стоявшая у борта, испытала восхищение, охватывающее всех, кто впервые видит небоскрёбы Нью-Йорка; это была любовь с первого взгляда. Одри никогда не позабудет это первое впечатление: большой теплоход, сигналы буксиров, крики грузчиков, улицы, понемногу проступающие из темноты, и её машина, скользящая вдоль Центрального парка, словно под музыку Гершвина. Восхитительное ощущение!

Её отвезли в отель «Блэкстон», где её соседом был не кто иной, как молодой английский актёр Дэвид Нивен. На следующий день Одри отправилась в офис продюсера «Жижи» Гилберта Миллера в Рокфеллеровском центре. Когда тот увидел её, то сразу понял, что придётся решать неожиданную проблему — с весом. В Лондоне он попрощался с худенькой угловатой девушкой, похожей на подростка, а теперь, в Нью-Йорке, перед ним стояла пухленькая особа.

В самом деле, во время плавания Одри объедалась пирожными, муссами и шоколадными конфетами. По словам Гарри Кэри[21], «юный эльф, с которым Миллер подписал контракт в Лондоне, превратился в бочонок». Миллер пришёл в ужас и приказал Одри немедленно сесть на строжайшую диету. Продюсер даже тщательно проинструктировал метрдотеля и поварих из «Динти Мур» — ресторана для работников шоу-бизнеса, где столовалась Одри: подавать ей только стейк тартар с листьями салата! Режим работы был таким же строгим, как и диета. Каждый день Кэтлин Несбитт, партнёрша Одри, репетировала с ней роль. Однако первые попытки произнести свои реплики хотя бы непринуждённо и с чувством обернулись провалом. Одри понимала, что её дни на Бродвее сочтены. «В первые дни репетиций меня было слышно только в первом ряду, — рассказывала она. — Я работала день и ночь. Каждый вечер я возвращалась к себе и там произносила каждое слово громко и отчётливо». В конце концов у неё начало получаться. «Наконец-то меня стало слышно». Даже Кэтлин Несбитт ей аплодировала.

Гилберт Миллер не хотел рисковать: Одри явно не была уверена в своих силах. Да и режиссёр спектакля, француз Раймон Руло, был недоволен её Жижи. Конечно, она обладала энергией своей героини, в этом не было никаких сомнений. Но в диалогах её реплики звучали слишком приблизительно, она набирала чересчур оживлённый темп, часто говорила невнятно, ей не хватало чувства. В воспоминаниях вдовы режиссёра об этом сказано вполне определённо: «Для Раймона первая неделя работы с Одри была сплошным кошмаром; Одри не имела ни малейшего представления о том, чем она сейчас занимается. Играла она из рук вон плохо, совсем не понимала текст... Под конец, на восьмой день, мой муж уже не мог выносить это положение ни минуты. Он отозвал её в сторонку и сказал, что ей необходимо исправиться, играть лучше, иначе впору уйти. Ей нужно сосредоточиться на работе, высыпаться, правильно питаться и проникнуться текстом — одним словом, вести себя как профессионал; в противном случае он слагает с себя всякую ответственность за её карьеру на Бродвее и роль в спектакле. Он был с ней очень суров...»

В самом деле, Одри слишком часто устраивала вечеринки. К ней приехал Джеймс Хансон. Его семье принадлежал ночной клуб «Марокко», и парочка встречалась там около полуночи. Выговор Раймона Руло подействовал: «На следующий день на сцене появилась новая Одри. Она прекрасно усвоила всё, что сказал ей Раймон. С этого момента она постоянно, день за днём, совершенствовалась с учётом пожеланий, высказанных ей Раймоном... она в одночасье превратилась в большого профессионала и оставалась такой на протяжении всей своей карьеры».

Тем не менее стресс от репетиций и строгая диета настолько ослабили Одри, что она была на грани нервного срыва. За помощью обратились к Китти Миллер, жене продюсера, которая попыталась привести её в равновесие. «Она просто оставила меня в покое, — вспоминала Одри. — Она несколько раз брала меня за руку, лежавшую на столе. Я совершенно не помню, что она мне говорила, но в тот день мне удалось съесть немного стейка, и потом я почувствовала себя гораздо лучше. За короткое время я сбросила почти девять килограммов; если задуматься, можно предположить, что я наказывала себя за то, что я не лучшая актриса из тех, которые когда-либо ступали на театральные подмостки. Поев, я становилась менее критичной к себе. С тех пор мне удавалось сосредоточиться и подавать свои реплики как следует. Моя нервозность несколько утихла, и понемногу я смогла проявить всё лучшее в себе».

Напряжение репетиций усилилось из-за фотосессий. Продюсер нанял фотографов Ирвинга Пенна и Ричарда Аведона, чтобы сделать рекламные фото к спектаклю. Таким образом, Одри сразу начала работать с двумя будущими звёздами. Во время сеансов с Аведоном она научилась маскировать то, что считала своими изъянами: линия подбородка казалась ей слишком грубой, и анфас лицо выглядело квадратным. Аведон показал ей, как можно скрыть от объектива подобные несовершенства. Поворот в три четверти, голова слегка наклонена, чтобы выступающие скулы придали изящества нижней части лица — это стало характерной позой Одри. Фотосессия с Аведоном странным образом повторится в сцене в «Забавной мордашке», которую она сыграет пять лет спустя: Фред Астер (исполняющий роль модного фотографа по имени Ричард Эйвери и явно подражающий Аведону) пытается развеять сомнения героини Одри по поводу её лица: «Забавное, забавное». Другой великий фотограф, Филипп Халсман, которому Одри позировала позже, сказал: «Её лицо такое многогранное, что всегда боишься опоздать — смена выражений постоянно ускользает от объектива».

Дэвид Нивен в мемуарах вспоминает: «Одри оставалась одна, когда Джеймс Хансон уезжал, и мне кажется, сильно от этого страдала... хотя, вероятно, была не столь напряжена, как я, понимая, что стоит на пути к успеху. Во всяком случае, мы оба сильно нервничали и безумно робели перед выходом на сцену. Она всегда выглядела божественно и казалась чрезвычайно ранимой».

Когда рядом не было Джеймса, Одри максимально сосредоточивалась на себе, продолжая заниматься с Кэтлин Несбитт. Она берегла силы для спектакля. Одри избрала для себя линию поведения, которой будет придерживаться всю свою творческую жизнь, старательно избегая светских салонов и общаясь с прессой только по мере необходимости.

Журналисту, который брал у неё интервью перед прогоном пьесы в Филадельфии, Одри призналась: «Сейчас я живу только ради премьеры “Жижи”. В этом вся моя жизнь». Его коллеге она сказала с трогательным простодушием: «Мне страшно. У меня нет абсолютно никакого театрального опыта. Другие провели на сцене целую жизнь, прежде чем чего-то добились... А мне придётся действовать интуитивно, пока я чему-то научусь».

На самом деле Одри была так напряжена и так нервничала, что на афише к спектаклю изображена практически девочка с синяками под глазами. Дэвид Нивен вспоминает о растерянной малышке с глазами газели, жившей в соседнем номере отеля: «Мы принимались дрожать от ужаса по мере того, как наш дебют неумолимо приближался».

Предпремьерный показ состоялся в Филадельфии, и продюсер опасался комментариев критиков, будучи уверен, что они разнесут Одри в пух и прах. Но она, к собственному удивлению, провела первый спектакль блестяще. Ей даже удалось в ключевой сцене оттолкнуть обольстительного Гастона властным жестом вместо плаксивого жеманства, которое она демонстрировала на всех репетициях. Наконец-то Одри слилась с персонажем Жижи.

Рецензии в Филадельфии были, в общем, положительными, хотя и без славословий. Премьера на Бродвее состоялась 24 ноября 1951 года. Дурная примета: Одри прошиб ужасный насморк. Во втором акте она скомкала несколько реплик в последней сцене. Но вечер прошёл триумфально, и критики разделяли реакцию публики. Уолтер Керр из «Нью-Йорк таймс» писал: «Она привносит простодушную невинность и ум девочки-сорванца в роль, которая могла бы пойти наперекосяк». Бродвейский гуру Брукс Аткинсон отмечал в той же «Нью-Йорк таймс»: «Она выстраивает целый характер от наивной неловкости в первом акте до трогательной кульминации последней сцены. Это превосходный пример напряжённой драмы, но притом естественной, проникновенной и захватывающей». «Эсквайр» даже описывал игру Одри: «Она кричит, хлопает дверями, ловко бегает вокруг мебели, как настоящая спортсменка, которая даст фору целой команде легкоатлетов. Одри Хепбёрн похожа на мальчишку, которого пичкали молоком и овощами и запрещали ему переходить улицу в одиночку». «Геральд трибюн» подчёркивала, что «мисс Хепбёрн обладает свежестью, задором и живостью непокорного щенка. Она привносит очаровательное простодушие и дерзкую невинность в роль, которая могла бы стать неловкой и двусмысленной. Её игра — словно глоток свежего воздуха в летний зной». Одри в одночасье стала знаменитой, спектакль шёл с аншлагом. Через несколько дней после премьеры неоновая реклама, возвещавшая:

«ЖИЖИ

с Одри Хепбёрн»

превратилась в другую:

«ОДРИ ХЕПБЁРН

в “Жижи”».

Даже в неделю своего триумфа Одри не забывала о хороших манерах. Вот что она писала Ричарду Миленду, лондонскому представителю «Парамаунт»: «У меня дрожат коленки, но теперь уже от счастья, а не от страха!» Сидни Коул, продюсер фильма «Засекреченные люди», приславший ей цветы в вечер премьеры (не в характере Коула было поэтически отзываться о кинозвёздах, однако Одри он всегда называл «безмятежной белой розой»), получил трогательное благодарственное письмо. После подписи она добавила в скобках имя «Нора», боясь, что он забыл, кто она такая, — ведь в «Засекреченных людях» снимались гораздо более известные актёры.

Успех не вскружил Одри голову. «Я думала, что это будет такое пьянящее, невыразимое чувство — увидеть своё имя, светящееся неоном. Это совсем не то, что пользоваться успехом в кордебалете. Там тебе могут помочь другие артисты. Когда играешь главную роль, всё совсем по-другому. Чувствуется, что всё зависит от тебя. Быть звездой — это не иметь права на усталость, никогда. Я думала, что быть знаменитым на Бродвее — это когда люди встают и поднимают бокал шампанского в твою честь. Но никто никогда этого не делал. Я думала про себя, что смогу войти в битком набитый ресторан и сразу же получить свободный столик, всего лишь улыбнувшись метрдотелю... Но Джеймс предпочитал не рисковать и всегда заказывал столик заранее...»

Никогда не следует забывать о том, что, несмотря на всю свою практичность, Одри Хепбёрн оставалась неисправимо романтичной, порой почти «девчонкой». Когда её расспрашивали о любимых в детстве книгах, она всегда перечисляла классические сказки: «Золушка», «Спящая красавица», «Бензель и Гретель» — потому что у них счастливый конец. Это один из секретов её обаяния. Её воспитание также вписывалось в эту философию: баронесса внушила дочери, что неприятности и разочарования — только временные трудности, а в конце всё будет хорошо. Хеппи-энд гарантирован!

Чтобы понять, почему её роман с Джеймсом Хансоном оставил по себе лишь ностальгическое воспоминание, достаточно вспомнить о закоренелом романтизме Одри. Молодой и красивый миллионер уже не тянул на прекрасного принца, когда за Одри начала увиваться слава. Такой человек, как Хансон, вынужденный заранее бронировать столик в модном ресторане, утрачивал весь свой блеск по сравнению с мужчиной, которому достаточно улыбнуться метрдотелю, чтобы его сразу провели за лучший столик в зале. Вот о нём-то Одри и мечтала. После начала представлений «Жижи» журналисты заметили, что из гримёрки Одри исчезла фотография Джеймса Хансона в серебряной рамке. Она объяснила это не слишком убедительно: «Столько людей спрашивают меня, как его зовут... Моя личная жизнь принадлежит только мне. Разве можно обращать все эти вопросы в шутку и не казаться невежливой?»

Однако 4 декабря 1951 года в лондонской «Таймс» появилось долго откладывавшееся объявление о помолвке между «Джеймсом, сыном мистера и миссис Роберт Хансон, из Норвуд-Грейндж (Хаддерсфилд, Йоркшир), и Одри Хепбёрн, дочерью баронессы Эллы ван Хеемстра, проживающей в Лондоне на Саут-Одли-стрит, 65, W1». Кто стоял за этим официальным объявлением? Подали ли его Хансоны с согласия матери Одри? Некоторые биографы предполагают, что Элла этому противилась, не желая брака, потому что была убеждена, что Джимми не остепенится; она хотела, чтобы дочь не допустила ошибки, которую она сама совершила дважды. Близкие Эллы ван Хеемстра не разделяют этой точки зрения и утверждают, что она дала согласие. Но для Одри ещё ничего не было решено. Пусть она помолвлена, до свадьбы было далеко.

Джеймс Хансон почувствовал, что она от него ускользает, и делал всё возможное, чтобы снова её завоевать. Однако профессиональная жизнь Одри стала для неё важнее личной, и усилия Джеймса оказались безрезультатны. Одри пребывала в нерешительности. «Я на полпути к тому, чтобы стать танцовщицей и актрисой, — сказала она в одном интервью после начала представлений «Жижи». — Мне надо ещё многому научиться». Она, кстати, не бросила балет: занималась в танцевальной академии на Манхэттене. Но теперь она находилась под строгим присмотром «Парамаунт Пикчерз», готовившейся к съёмкам «Римских каникул» и опекавшей молодую звезду, словно особу королевских кровей.

Одри безропотно выполняла указания киностудии по части диеты и хотела соответствовать голливудским канонам красоты. Её фигура была само совершенство: плоская грудь, тоненькая талия, стройные бёдра, длинные гибкие ноги. Её единственный протест — она отказалась выщипывать свои густые брови, наплевав на тогдашние стандарты.

Выступая в «Жижи», Одри познакомилась с Эдит Хед, одним из главных голливудских художников по костюмам, чтобы подобрать для «Римских каникул» костюмы принцессы Анны. Женщины сошлись во мнении по поводу двух ансамблей: роскошное бальное платье для первой сцены, где принцесса нехотя подчиняется жёстким условиям протокола, прежде чем открыть бал, и «официальном» дневном платье для пресс-конференции, когда взгляды, которыми обмениваются принцесса и журналист, подчёркивают романтическую пропасть между любовью и долгом, аристократкой и плебеем. Во время примерок быстро выяснилось, что у Одри и Эдит Хед похожие вкусы: им по душе простые линии, сдержанные аксессуары, качественные ткани. Одри честно предъявила модельеру то, что считала своими физическими недостатками: «Рахитичные руки, практически отсутствующая грудь, нескончаемая шея». «Она в точности знала, как выигрышно подать то, что в ней хорошего, — рассказывала Эдит Хед. — Ей лучше всего удавались роли грациозной сиротки. Но больше всего мне в ней нравилось, что она просчитывала каждое решение, словно бизнесмен, и при этом всегда казалось, будто она ничего не смыслит в этой области».

Врождённый инстинкт подсказывал Одри, как должна одеваться её героиня. Для «Римских каникул» ей нужны были тяжёлая парча, лента через плечо с чем-то вроде орденов с бантами, диадема и белые перчатки — непременные аксессуары королевских особ Европы того времени. Они будут резко контрастировать с её юностью и невинностью. Эдит Хед решила приспособить стиль самой Одри (английские костюмы и круглые воротнички) к «ординарному» гардеробу принцессы во время её эскапады. Однако повседневная одежда Одри давно вышла из моды. Актриса чувствовала себя непринуждённее всего в мужской рубашке, обвязав её полы вокруг талии. «Эти рубашки — такая прелесть, — сказала она в одном из своих первых интервью в Голливуде. — Постирала их, погладила — только и всего». «Сама?» — удивился журналист. «Сама!» — простодушно подтвердила Одри.

Для вылазки принцессы в Рим Эдит Хед создала этот беззаботный образ, добавив к нему расклешенную юбку в стиле американского студенческого городка и белые носочки — униформу американской молодёжи — с обувью без каблука. Этот «штатский» костюм — вдохновенная смесь. Он определяет стиль Одри и стиль её героини — и создаёт моду, которой будет легко следовать девушкам, не располагающим большими карманными деньгами. Одри сама предложила широкий кожаный пояс, ещё больше утягивающий её и без того тонкую талию. Именно на таких конкретных и неуловимых подробностях и строилась её известность. Эдит Хед определила стиль принцессы Анны из фильма, а инстинкт Одри его преобразил.

Двести семнадцать представлений «Жижи» завершились 31 мая 1952 года. Одри не удалось передохнуть перед началом съёмок «Римских каникул», разве что несколько часов в нью-йоркском отеле. Она вылетела в Рим самолётом «Констеллейшн» авиакомпании TWA. Спустилась по трапу в пекло итальянского лета, и её сразу же отвели на пресс-конференцию в аэропорту. Она впервые столкнулась с итальянской прессой (по сравнению с римскими хищниками бродвейские журналисты казались джентльменами):

— Вам двадцать три года, ведь так?

— Да!

— Тогда почему вы не замужем?

— Я скоро выйду замуж!

— Вы с синьором Хансоном поженитесь до фильма или после?

— После!

— Зачем же ждать?

Нет ответа.

— Вы не так сильно его любите?

Нет ответа.

Одри действительно предложила жениху отложить свадьбу до конца съёмок — как раз перед началом американских гастролей «Жижи». Теперь это решение камнем лежало на её совести. Ибо каждый шаг, который она делала в мире знаменитостей, отдалял её от алтаря. Она хотела бы совместить несовместимое: известность и личное счастье.

Затем Одри в окружении съёмочной группы кинокомпании «Парамаунт» уехала из аэропорта, преследуемая сворой папарацци. Дорога в Рим шла через предместья Мальяна и Портуэнсе, потом вдоль Тибра, мимо Колизея; наконец они достигли центра столицы; отель «Эксельсиор». Одри была сразу очарована этим городом. С террасы отеля, готовясь к первой встрече вечером с Грегори Пеком, она видела искрящиеся блики. Внизу — площадь Испании со знаменитой лестницей, чёрной от народа: людской муравейник с вкраплениями полицейских в мундирах, следящих за порядком. Ниже — старые узкие улочки, стекающиеся к Пьяцца дель Пополо, над которой высятся рыжеватые черепичные крыши дворцов с квартирами, лавками, небольшими отелями — и так до чёрной ленты Тибра. Ещё дальше, справа, виден освещённый купол собора Святого Петра. Просто чудесное место отдыха для первых съёмок в качестве звезды.

В этот же вечер Одри познакомилась с Грегори Пеком. Ему тогда было 36 лет. Звездой он был с 1945 года, весь его внешний облик и непринуждённые повадки говорили о моральной и физической силе. Он сразу начал обращаться с Одри тактично и любезно. Обхватил её ладошку своей рукой, почувствовал некую робость в её скромном пожатии и сказал, словно шутливо репетировал свою роль: «Ваше королевское высочество». Она ответила: «Надеюсь, что я вас не разочарую». Она была грациозна, как оленёнок.

Уильям Уайлер в воспоминаниях идеализирует съёмки «Римских каникул»: вся команда и исполнители жили, словно одна большая семья. Выезжая выбирать места для съёмок, он проводил чудесные дни, открывая для себя сокровища Вечного города. В самом деле, он решил снимать фильм полностью на натуре. Это было не в обычаях Голливуда, и никто, даже Уильям Уайлер, не подозревал, в какой ад превращается Рим летом. А лето 1952 года вошло в анналы как одно из самых жарких за столетие. Из-за влажности город превращался в парилку.

Каждый раз, когда технический персонал выезжал на место съёмок, ему приходилось творить чудеса, чтобы убрать шум, машины, папарацци и отогнать поклонниц Грегори Пека. Рим как будто был создан для того, чтобы заставить режиссёра потерять терпение. Уильяму Уайлеру приходилось перекрывать улицы, направлять движение в объезд, перегораживать канатами доступ к некоторым монументам, несмотря на протесты туристов, раздавать взятки множеству представителей власти. Препятствий оказалось так много, что режиссёру пришлось ограничиться малым количеством дублей. Для Одри это был подарок судьбы. Во время павильонных съёмок требовательный Уайлер настаивал, чтобы актёры проходили сцены много раз. Если бы «Римские каникулы» снимали в павильоне, его требовательность оказалась бы губительной для Одри, у которой лучшими выходили самые первые дубли.

Кроме того, фильм был черно-белый. Цветная плёнка в те времена стоила слишком дорого. Это позволило избежать документальности. Для подавляющего большинства американских зрителей пятидесятых годов туристические места, которые посещают Одри Хепбёрн и Грегори Пек, были ещё малознакомыми. До выхода на экран «Римских каникул» единственным фильмом, снятым на итальянской натуре и показанным в США, была картина «Похитители велосипедов».

Но притягательность фильму обеспечивали не памятники Вечного города, а Одри Хепбёрн. Вспоминая уроки съёмок в «Засекреченных людях», она старалась беречь энергию для съёмочной площадки, почти ни с кем не разговаривала, выпивала только один бокал шампанского за обедом и сосредоточивалась, прежде чем встать перед камерой, чтобы её эмоции были искренними, а не наигранными. Ей дорога была мысль о том, что в камеру должна попасть «правда». Потребовалось шесть дней, чтобы снять знаменитую сцену прогулки на мотороллере с Грегори Пеком, длившуюся всего несколько минут, но на экране не видно следа бесконечных остановок. Всё кажется легко, естественно, весело и трогательно.

Когда Одри бродит по улицам неузнанной принцессой, наслаждаясь простыми радостями обычных людей, мы понимаем, что это звезда во время своего первого выхода «в люди». Ни она, ни принцесса Анна не могли бы излучать более невинного счастья. Актриса полностью слилась со своим персонажем. То, что делает Анна, совсем просто, но поскольку зритель знает, кто она на самом деле, малейший её поступок, любая реакция приобретают сокровенный смысл. И тот факт, что фотограф Грегори Пека (которого играет Эдди Альберт) украдкой делает снимки «её королевского высочества», придаёт напряжённости самым банальным вещам.

Только один необычный, но мощный эпизод нарушает очарование, созданное невинностью принцессы — и Одри. Он происходит как раз перед тем, как героиня расстаётся с журналистом, ночью в машине, перед оградой посольства, за которой она исчезнет навсегда. Перед самым расставанием Одри приникает к губам Грегори Пека в очень чувственном поцелуе. То, как снята эта сцена — вполоборота, с желанием, написанным на лицах обоих, — вдруг добавляет несколько лет к возрасту Одри и намекает на целую гамму ролей, которые вскоре сможет сыграть восходящая звезда.

Одри Хепбёрн всегда будет вспоминать об этих съёмках как о незабываемой поре: «Я сохранила чудесное воспоминание об этом фильме, который снимали в Риме. Мы говорили по-французски с Уильямом Уайлером, родившимся в Мюлузе; во время съёмок его жена подарила ему сына». Только от одной сцены осталось дурное воспоминание: в конце прощания принцессы с журналистом в машине. «Я не знаю, как прощаться, — говорит она. — Не могу подобрать слова». «Не старайся», — отвечает ей персонаж Грегори Пека, и тут звучит музыка. Вроде бы ничего сложного, но, как рассказывала потом Одри, «я просто не представляла, как выдавить из себя эти слёзы. Становилось уже по-настоящему поздно, а Вилли ждал. Вдруг он ни с того ни с сего набросился на меня и заорал: “Нам тут всю ночь сидеть? Ты что, заплакать не можешь, господи ты боже мой?” За весь фильм он ни разу так со мной не говорил, ни разу. Всегда был таким милым и ласковым. Я расплакалась, он снял сцену — вот и всё. Потом он сказал мне: “Прости меня, мне нужно было найти способ заставить тебя это сделать”».

Когда в 1953 году фильм вышел на экраны, массовый зритель наконец-то открыл для себя Одри Хепбёрн. Сидящая амазонкой на «Веспе», в развевающейся юбке и босоножках без каблука, с шарфиком вокруг шеи, обхватив руками водителя — Грегори Пека, она запала в память как олицетворение пятидесятых годов. Успеху фильма способствовали некоторые события из жизни британской королевской семьи. Сценарий, в котором рассказывается о принцессе, находящейся с официальным визитом в Риме и сутки бродящей неузнанной с американским журналистом, сильно напоминал душевную драму принцессы Маргарет, влюблённой в Питера Таунсенда[22]. Да, грациозная Одри, мчащаяся на мотороллере Грегори Пека, вошла в легенду мирового кинематографа и на протяжении более десяти лет в качестве образца для подражания служила очаровательной и озорной альтернативой голливудским красоткам.

Публика была покорена изяществом Одри, её элегантностью, а главное — лицом, совершенно новым для того времени. Огромные карие глаза вполлица под густыми бровями. Вместе с чёлочкой школьницы они создадут новую моду, новый стиль. Своей принцессой «made in Rome» в ореоле тайны и грусти Одри Хепбёрн обеспечила огромный успех «Римским каникулам». Весь мир влюбился в неё с первого взгляда.